Атлант расправил плечи Рэнд Айн

– Разве это так уж невероятно? – осведомился он, вдруг почувствовав себя несколько неловко.

– Ну, я хотела сказать, что все говорят об этом, вся страна, и вы это сделали – и вот вы здесь! Мне еще ни разу не приходилось встречать такого человека. И я никогда не оказывалась рядом с чем-то важным, ну, то есть так, как будто сама попала в газетные новости.

Джеймсу еще не доводилось чувствовать, чтобы его присутствие буквально озаряло место, где он появился: усталость разом оставила девушку, как если бы магазинчик вдруг превратился в сцену свершения чудес и высокой драмы.

– Мистер Таггерт, а это правда – то, что о вас написали в газетах?

– И что же они там написали?

– О вашем секрете.

– Каком секрете?

– Ну, там говорили, что когда все протестовали против вашего моста, не знали, выстоит он или нет, вы не стали спорить с ними, просто продолжили строительство, потому что не сомневались в том, что он выстоит, хотя никто-никто этого не думал. Так что линия была проектом Таггертов, и вы были ее тайным вдохновителем, но хранили свой секрет, потому что вам было безразлично, кого будут за это хвалить.

Джеймс уже видел копию пресс-релиза своего отдела по связям с общественностью.

– Да, – промолвил он, – в самом деле.

Девушка смотрела на него так, что он и сам чуть не поверил в свои слова.

– Какой удивительный поступок, мистер Таггерт.

– А вы всегда помните то, что читаете в газетах… так подробно, в таких деталях?

– А что, да, наверно так… все интересное. Важное. Мне нравится читать об этом. Со мной-то ничего значительного не происходит.

Она сказала это бодро, даже весело, без жалости к себе. В голосе и движениях ее сквозила бесцеремонность юности. Голова ее была вся в каштановых кудряшках, на курносом носу, между широко расставленных глаз, цвело несколько веснушек. Таггерт подумал, что такое лицо вполне можно назвать привлекательным, если только заметишь его, однако причин замечать его не усматривалось. Казалось бы, вполне заурядное девичье личико, если не считать бойкого, полного интереса взгляда, способного обнаружить нечто волнующее и неожиданное буквально за каждым углом.

– Мистер Таггерт, а как это – чувствовать себя великим человеком?

– А как это – чувствовать себя юной девицей?

Она рассмеялась.

– По-моему, чудесно.

– Ну, тогда вам живется лучше, чем мне.

– Ну как можно говорить такие…

– Думаю, вам даже повезло в том, что не приходится соприкасаться с важными событиями, о которых пишут в газетах. Кстати, что вы называете важным событием?

– Ну… важное.

– А что бывает важным?

– А это уже вы должны объяснить мне, мистер Таггерт.

– Ничего важного на свете не существует.

Девушка недоверчиво посмотрела на него:

– И это именно вы говорите такие слова в такой вечер!

– У меня вовсе не празднично на душе, если вам хочется это знать. Никогда в жизни у меня не было более скверного настроения.

К огромному удивлению Таггерта, девушка взглянула на него с такой озабоченностью, какой он еще не встречал.

– Вы утомлены, мистер Таггерт, – искренним тоном проговорила она. – Пошлите их всех к черту.

– Кого?

– Тех, кто заставляет вас унывать. Это несправедливо.

– Что несправедливо?

– Что вам приходится чувствовать себя таким вот образом. Вы пережили нелегкие времена, но победа осталась за вами, и вы можете сегодня наслаждаться ею. Вы заслужили это.

– И как, по-вашему, я должен это делать?

– Ох, этого я не знаю. Но, по-моему, у вас сегодня должен быть праздник, прием, чтобы к вам заявились всякие знаменитости с шампанским, чтобы вам подносили всякие вещи… ну, вроде ключей от города – настоящая шикарная вечеринка, – а не так вот, когда вы, один, бродите по городу и покупаете всякие дурацкие бумажные носовые платки!

– Кстати, дайте мне их, пока вы еще помните, – проговорил Таггерт, подавая ей монету. – A что касается шикарной вечеринки… вам не приходило в голову, что сегодня я могу не хотеть никого видеть?

Искренне задумавшись, девушка сказала:

– Действительно. Я не подумала об этом. Но теперь я понимаю, почему так получилось.

– Почему же? – На этот вопрос у него самого ответа не было.

– Потому что все вокруг хуже вас, мистер Таггерт, – ответила она совсем просто, не пытаясь польстить, просто констатируя факт.

– Вы действительно так думаете?

– Я не слишком люблю людей, мистер Таггерт. По большей части.

– И я тоже. Я не люблю их совсем.

– Я думаю, что такому человеку, как вы, не может быть известно, насколько подлыми они могут быть, как они пытаются растоптать тебя или проехаться на твоей спине, если ты им это позволишь. Я думала, что большие люди всегда могут избавиться от них, а не терпеть все время блошиные укусы, но, может быть, это не так.

– А что вы имеете в виду под «блошиными укусами»?

– Ну, я просто всегда говорю себе, когда мне приходится туго: тебе надо пробиться туда, где не придется терпеть разные там булавочные уколы и гадости, – но, наверно, так обстоит повсюду, только вот блохи крупнее.

– Куда крупнее.

Девушка умолкла, о чем-то задумавшись.

– Забавно, – проговорила она в ответ на какую-то свою мысль.

– Что забавно?

– Когда-то я читала книжку, где было сказано, что большие люди всегда несчастны, и чем они больше, тем несчастнее. Мне это показалось непонятным. Но, наверно, так оно и есть.

– Сказано много точнее, чем вы думаете.

Девушка отвернулась, на лице ее проступило волнение.

– Но почему вас так волнуют великие люди? – спросил Джеймс. – Или вы просто привыкли почитать героев?

Девушка повернулась к Таггерту, и он заметил на ее все еще серьезном лице отсвет улыбки – настолько красноречивого, обращенного лично к нему взгляда ему еще не приходилось видеть, но ответила она тихим, почти обреченным тоном:

– Мистер Таггерт, а на кого же еще смотреть?

В помещении вдруг раздался скрежещущий звук – не звонок и не зуммер, а что-то еще – он хрипел с действующей на нервы настойчивостью.

Девушка вздрогнула, будто возвращаясь к реальности, а потом вздохнула.

– Все, время вышло, мы закрываемся, мистер Таггерт, – произнесла она полным сожаления голосом.

– Сходите за своей шляпкой – я подожду вас снаружи, – предложил он.

Она посмотрела на него такими глазами, словно среди всех возможностей, которые могла бы уготовить ей жизнь, никогда не думала именно об этой.

– Вы не шутите? – прошептала она.

– Не шучу.

Вихрем повернувшись, она бросилась к служебной двери, забыв о своем прилавке, о своих обязанностях и о неписаном женском законе – никогда не показывать мужчине, что его приглашение ей приятно.

Задержавшись на мгновение, он проводил ее взглядом. Таггерт не стал уточнять природы своих чувств, он вообще никогда их не анализировал – таким было единственное правило, которого он неуклонно придерживался в своей жизни; он просто ощущал желание, и оно было приятно ему, другого определения он и знать не желал. Однако на этот раз чувство было рождено мыслью, слишком внезапной, чтобы облечь ее в слова. Он нередко встречался с девицами из низших слоев общества, устраивавшими нахальные представления, строившими ему глазки и пускавшимися в грубую лесть по вполне понятной причине; ему они не были ни симпатичны, ни противны; подобное общество немного развлекало его, и он рассматривал их как равных в игре, более чем понятной для обеих сторон. Но эта девушка казалась другой. И в уме его застряла невысказанная мысль: проклятая дуреха действительно так думает.

То, что он дожидается ее с нетерпением, стоя под дождем на тротуаре, и то, что сегодня он нуждается именно в ней, не смущало его и не воспринималось как противоречие. Он не докапывался до природы своего каприза. А нечто, не названное и не произнесенное, не могло противоречить себе.

Когда девушка вышла, он отметил в ее облике странную смесь: застенчивый взгляд и высоко поднятая голова. На ней был уродливый плащ-дождевик, окончательно изгаженный крупной дешевой брошью на отвороте, и небольшая шляпка с плюшевыми цветами, пристроенная на кудрявой головке под вызывающим углом. Как ни странно, горделивая посадка головы делала ее наряд даже привлекательным, как бы подчеркивая, насколько хорошо она умеет носить то, что у нее есть.

– Не хотите ли зайти ко мне в гости, чего-нибудь выпить? – спросил Джеймс.

Она кивнула, молча и торжественно, словно не могла так вот вдруг найти подходящие слова. А потом проговорила, не глядя на него, словно обращаясь к себе самой:

– Вы не хотели сегодня никого видеть, но пригласили меня…

Он никогда еще не слышал столь искренней гордости в чьем-либо голосе.

Не проронив больше ни слова, девушка села рядом с ним на сиденье такси. Некоторое время она просто рассматривала небоскребы, мимо которых они проезжали, а потом сказала:

– Я слыхала, что подобные вещи иногда случаются в Нью-Йорке, но никогда не думала, что такое может произойти со мной.

– Откуда вы родом?

– Из Буффало.

– Родственники есть?

Она помедлила с ответом.

– Насколько я полагаю, да. Они остались там, в Буффало.

– А что означают эти слова – «насколько я полагаю»?

– Я ушла от них.

– Почему?

– Потому что подумала, что если мне суждено чего-то добиться, мне нужно уйти от них, уйти навсегда.

– Почему? Что-то произошло?

– Ничего. Там ничего и никогда не происходило. Именно этого я и не могла перенести.

– Что вы имеете в виду?

– Ну они… ну, наверно, мне лучше сказать вам правду, мистер Таггерт. Мой отец так ничего и не добился в жизни, и маме было плевать на это, и мне стало тошно оттого, что из всех семерых лишь я одна работала, a остальные, так или иначе, вечно оказывались не у дел. И я подумала, что если не уберусь оттуда, то сдамся… прогнию насквозь, как и они. Поэтому я просто купила однажды билет на поезд и уехала. Даже не попрощалась. Никого не предупредила заранее. Она вдруг усмехнулась внезапно пришедшей в голову мысли:

– Мистер Таггерт, а ведь это был ваш поезд.

– И когда вы приехали сюда?

– Шесть месяцев назад.

– И все это время одна?

– Да, – весело ответила она.

– И чем же вы намеревались здесь заняться?

– Ну знаете, чем-нибудь, куда-то попасть.

– И куда же?

– Ну не знаю, но… бывает, людям всякое удается. Я увидела фотографии Нью-Йорка и подумала… – она указала на огромные дома, видневшиеся сквозь потеки дождя за окном такси, – я подумала, что тот, кто построил эти здания, не сидит без дела и не скулит о том, что на кухне грязно, крыша прохудилась, трубы засорены, мир вокруг проклят и… Мистер Таггерт, – она резко дернула головой и посмотрела ему в глаза, – мы были бедны как крысы, и нас это ничуть не смущало. Именно этого я и не могла перенести – того, что им на самом деле все было безразлично. Они и пальцем не хотели пошевелить. Даже вынести мусорное ведро. A соседка все твердила, что я должна обслуживать их, что нет разницы в том, что будет со мной, с ней самой, с любым из нас, поскольку никто ничего не в состоянии изменить!

В светлых глазах ее угадывались боль и решимость.

– Я не хочу говорить о них, – продолжила она. – Только не сейчас. Этого вот – я имею в виду свою встречу с вами – с ними произойти не могло. И этим я не хочу с ними делиться. Это событие принадлежит мне, а не им.

– Сколько же вам лет? – спросил Таггерт.

– Девятнадцать.

Повнимательнее рассмотрев гостью в своей гостиной, Таггерт подумал, что, если ее чуть подкормить, у нее будет неплохая фигура; девушка казалась слишком худой для своего роста и сложения. На ней было коротенькое поношенное черное платье в обтяжку, которое она попыталась украсить аляповатыми пластмассовыми браслетами, звякавшими на запястье. Стоя посреди комнаты, она озиралась, как в музее, где нельзя ничего трогать, и почтительно пыталась запомнить все подробности.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Черрил Брукс.

– Ну, садитесь.

Он молча соорудил коктейль, а она покорно ждала, присев на краешек кресла. Когда Джеймс подал ей бокал, девушка послушно сделала несколько глотков, после чего оставила бокал в руке. Он видел, что она не ощущает вкуса напитка, просто не замечает его.

Сделав глоток, он с раздражением отставил бокал: ему тоже не захотелось пить. Таггерт принялся угрюмо расхаживать по комнате, понимая, что она молча следит за ним, наслаждаясь мгновением, наслаждаясь огромным смыслом, которым были наделены для нее его движения, его запонки, шнурки его ботинок, его абажуры и пепельницы.

– Мистер Таггерт, почему вы так несчастны сегодня?

– Почему вас это волнует?

– Потому что… ну, если у вас сегодня нет права на радость и гордость, то у кого же оно есть?

– Именно это я и хотел бы узнать – кто имеет на это право? – Таггерт резко повернулся к своей гостье, слова полились так, как если бы расплавился предохранитель. – Он же не изобретал железную руду и доменные печи, так ведь?

– Кто?

– Риарден. Он не изобретал плавку, химию, поддув и литье. Он не мог изобрести свой металл без тысяч и тысяч других людей. Его металл! Почему он считает его своим? Почему считает своим изобретением? Все пользуются чужими находками. Никто не способен ничего изобрести.

Она с удивлением произнесла:

– Но железная руда и все прочее… они же давно известны. Тогда почему никто не сделал этот металл до мистера Риардена?

– Он сделал это не ради благородной цели, а ради наживы, он никогда не поступал иначе.

– Что же в этом плохого, мистер Таггерт? – Она негромко рассмеялась, словно бы вдруг разрешив загадку. – Это абсурдно, мистер Таггерт. Вы хотели сказать совсем другое. Вам же известно, что мистер Риарден честно заработал все свои деньги, и вы тоже. Вы говорите мне так просто из скромности, хотя все знают, что все вы сделали огромное дело – и вы, и мистер Риарден, и ваша сестра… она, должно быть, совершенно удивительный человек!

– Неужели? Ну это вы так думаете. Сестра моя – жесткая, бесчувственная женщина, которая расходует свою жизнь на сооружение железнодорожных путей и мостов не ради высшего идеала, но только потому, что ей нравится строить. Если она занимается заведомо любимым делом, чем же здесь восхищаться? Я совершенно не уверен в том, что сооружение этой дороги ради процветающих предпринимателей Колорадо заслуживает особого одобрения, тем более в то время, когда бедный люд пораженных безработицей районов так отчаянно нуждается в транспорте.

– Но, мистер Таггерт… вы же сами боролись за сооружение линии.

– Да, потому что таков был мой долг – по отношению к компании, вкладчикам, персоналу. Но не ждите, что я буду радоваться содеянному. Я не вполне уверен, что все это было так важно… зачем нужен новый сложный металл, когда столько стран отчаянно нуждаются в простом железе… известно ли вам, что в Китайской Народной Республике не хватает элементарных гвоздей, чтобы приколачивать деревянные крыши к стропилам?

– Но… но мне не кажется, что в этом можно обвинять вас.

– Кто-то все равно должен позаботиться о гвоздях. Человек, умеющий видеть вещи, не внесенные в его записную книжку. В наши дни не найдешь человека, способного проявить сочувствие – и это когда вокруг столько страданий! Подумать только, плюнуть на все и на всех, отдав десять лет своей жизни возне с какими-то там металлами. И, по-вашему, это великое свершение? Ну здесь-то речь идет не о высших способностях, а о шкуре, которую не пробить, даже вылив ему на голову тонну стали! В мире можно найти уйму куда более одаренных людей, но их имена не попадают в передовицы газет, и вы не станете бежать с шоссе к железнодорожному переезду, чтобы посмотреть на них – потому что они не станут изобретать мостов, способных стоять вечно, в то время, когда страдания человечества отягощают их души!

Девушка смотрела на него с молчаливым почтением, уже без прежнего энтузиазма, глаза ее погасли. Джеймс почувствовал себя увереннее.

Взяв в руку свой бокал, он сделал глоток, а потом усмехнулся внезапному воспоминанию.

– Впрочем, это было забавно, – сказал он уже более непринужденным и живым тоном, каким разговаривают со старым приятелем. – Видела бы ты вчера Оррена Бойля, когда по радио передали первое сообщение с «Узла Уайэтт»! Он буквально позеленел… в самом деле, сделался таким же зеленым, как залежалая селедка! Знаешь, как он провел вчерашнюю ночь, стараясь пережить скверные новости? Нанял себе номер в отеле «Валгалла» – a это тебе не пустяк – и, как я слышал, до сих пор все еще там, пьяный вусмерть: валяется под столом в компании избранных дружков и половины всех девок, которых удалось наскрести на Амстердам авеню!

– А кто такой мистер Бойль? – спросила ошеломленная гостья.

– Этот-то? Жирный жлоб, переоценивший свои возможности. Смышленый такой парень, который иногда становится слишком уж умным. Видела бы ты его вчера! Я был в отпаде. От него и от доктора Флойда Ферриса. Этому чистюле не понравилось все, не понравилось ни на грош! – элегантному-то доктору Феррису из Государственного научного института, слуге народа, вещающему словами из патентованной кожи, однако, я бы сказал, что он справился с делом отлично, разве что егозил в каждой фразе – я про то интервью, которое он дал сегодня утром… там были такие слова: «Страна дала Риардену его металл, и теперь мы ждем ответного дара от него стране». Остроумно сказано, если учесть, кто ехал на том милом поезде… У него получилось лучше, чем у Бертрама Скаддера… когда приятели, джентльмены из прессы, попросили его высказать свое мнение, мистер Скаддер не придумал ничего лучше, чем сказать, что воздерживается от комментариев… Воздерживается от комментариев… – и это Бертрам Скаддер, не умевший заткнуться с самого дня рождения, просили его говорить или нет, шла ли речь об абиссинской поэзии или о состоянии дамских комнат на текстильных фабриках! A доктор Притчетт, старый дурак, бродил вокруг да около, утверждая, будто ему точно известно, мол, Риарден не изобретал свой металл, поскольку некий безвестный, но надежный источник сообщил ему, что Риарден украл состав у нищего изобретателя и убил его!

Джеймс довольно хихикал. Девушка слушала его как лектора по высшей математике, не понимая ничего, даже стиля изложения, лишь еще более углублявшего тайну, поскольку не сомневалась в том, что он – Он! – имеет в виду нечто совершенно иное.

Таггерт снова наполнил свой бокал, но тут веселье вдруг оставило его.

Осев в кресле лицом к гостье, он посмотрел на нее мутными глазами.

– Она возвращается завтра, – произнес он, мрачно ухмыльнувшись.

– Кто?

– Моя сестра. Моя драгоценная сестрица. O, теперь она решит, что стала великим человеком, так ведь?

– Вы не любите свою сестру, мистер Таггерт?

Джеймс ответил ей тем же смешком, настолько красноречивым, что другого ответа не потребовалось.

– Почему? – спросила она.

– Потому что она считает себя безупречной. А по какому праву? И кто вообще вправе назвать себя безупречным? Никто.

– Ну, вы не это хотите сказать, мистер Таггерт.

– Я хочу сказать лишь то, что все мы не более чем люди. А что такое человек? Слабое, уродливое, греховное существо, рожденное для порока, прогнившее до костей, и смирение – единственная доступная ему добродетель. Ему следовало бы провести свою жизнь на коленях, моля о прощении за свое грязное бытие. Когда человек начинает считать себя самым добрым, самым умным, тут и начинается гниль. Гордыня – худший из грехов, что бы ты ни создал.

– Но если человек знает, что сделал хорошее дело?

– Тогда ему следует извиниться за это.

– Перед кем?

– Перед теми, кто его не сделал.

– Я… я не понимаю вас.

– Конечно же, не понимаешь. Для этого нужны годы и годы занятий, трудов на высшем интеллектуальном уровне. Ты когда-нибудь слышала о «Метафизических противоречиях Вселенной», труде доктора Саймона Притчетта? – Девушка испуганно помотала головой. – Откуда ты можешь вообще знать, что хорошо, а что плохо? Кто может сказать это? Кто может вообще что-либо утверждать? Абсолютов не существует, как неопровержимо доказал доктор Притчетт. Ничего нельзя считать абсолютным. Все лишь дело частных мнений. Откуда тебе известно, что этот мост на самом деле не рухнул? Ты только думаешь, что это так. Откуда тебе известно, что этот мост вообще существует? Ты думаешь, что философская система – система доктора Притчетта – вещь академическая, отстраненная, непрактичная? Но это не так. Ох, как же это не так!

– Но, мистер Таггерт, линия, которую вы построили…

– Ах, да что вообще представляет собой эта линия? Всего лишь материальное творение… имеет ли оно какое-то значение? Есть ли величие в чем-либо материальном? Только низменное животное может в изумлении застыть перед мостом, ведь в жизни столько возвышенного! Но разве высшие материи когда-нибудь получают признание? O нет! Посмотри на людей. Сколько воплей, сколько стонов на первых страницах газет о том, как удачно расположили несколько кусков бездушной материи. Где же интерес к более благородным темам? Кто и когда отдавал первую полосу феноменам духа? Кто замечает, кто ценит человека, наделенного высшей чувствительностью? И тебя еще удивляет, что великий человек может быть обречен на несчастье в этом порочном мире!

Наклонившись вперед, Таггерт внимательно посмотрел на свою гостью.

– Я скажу тебе… кое-что скажу… признаком добродетели является отсутствие счастья. Если человек несчастен, несчастен реально, по-настоящему, это означает, что он принадлежит к числу высших созданий, обитающих среди людей.

На лице ее проступило встревоженное, озадаченное выражение.

– Но, мистер Таггерт, у вас есть все, чего только можно пожелать. Вы получили лучшую железную дорогу страны, в газетах вас называют величайшим бизнесменом века, говорят, что акции вашей компании принесли вам за один день целое состояние, у вас есть все… разве вы не рады этому?

– Нет, – ответил он.

Услышав его краткий ответ, девушка почувствовала безотчетный страх. Она не знала, почему голос ее превратился в шепот:

– И вы предпочли бы, чтобы мост рухнул?

– Я этого не говорил! – отрезал Джеймс. Пожав плечами, он пренебрежительно взмахнул рукой. – Ты просто не понимаешь.

– Простите меня… O, я знаю, мне нужно еще многому учиться!

– Я говорю о стремлении к чему-то большему, чем этот мост. Стремлении, которое не может быть удовлетворено ничем материальным.

– В самом деле, мистер Таггерт? Неужели вам это действительно нужно?

– Ну вот! Задавая такой вопрос, ты немедленно снова оказываешься в грубом материальном мире, где надлежит все взвешивать и наклеивать ярлычки. Я говорю о вещах, которым нельзя дать имя материальными словами… о высших областях духа, недостижимых для человека… Кстати, что представляет собой любой человеческий поступок? Даже сама Земля – не что иное, как атом, кружащий по Вселенной… ну какое значение имеет наш мост в масштабах Солнечной системы?

Внезапное понимание просветлило глаза девушки.

– Это очень благородно с вашей стороны, мистер Таггерт, считать свои достижения недостойными себя. Не сомневаюсь в том, что как далеко вы ни шагнули бы, все равно захотите сделать следующий шаг. Вы честолюбивы. Именно оно более всего восхищает меня в людях – честолюбие. То есть когда они делают, не останавливаются, не сдаются, а делают. Я понимаю это, мистер Таггерт… даже если не могу понять все большие мысли.

– Ты научишься.

– O, я буду очень усердно учиться!

Восхищение по-прежнему оставалось в ее глазах. Таггерт направился через комнату, дабы заново наполнить свой бокал, чувствуя себя освещенным этим взглядом, как прожектором. В нише за маленьким баром висело зеркало. Он заметил в нем свое отражение: высокое тело, испорченное вялой, сутулой осанкой, словно демонстративно отрицавшей всякую претензию на человеческое изящество, редеющие волосы, слабый угрюмый рот. Джеймс вдруг понял, что девушка видит вовсе не его – перед ней застыла фигура героического строителя, гордо расправившего плечи под теребящим волосы ветром. Он усмехнулся, довольный тем, как здорово подшутил над девчонкой, чувствуя при этом легкое удовлетворение, чем-то даже похожее на победу, и уж во всяком случае безусловное превосходство.

Пригубив напиток, он посмотрел на дверь своей спальни, прикидывая, не завершить ли это приключение старым добрым образом. Добиться своей цели ему было бы несложно: девушка была слишком потрясена, чтобы артачиться. Красноватой бронзой сверкали ее волосы на склоненной под лампой головке, гладкая кожа плеча светилась. Джеймс отвернулся. «Зачем мне эти хлопоты?» – подумал он.

Тот намек на желание, которое он испытывал, можно было счесть разве что легким физическим неудобством. Перейти к действиям его побуждала, скорее, мысль не о девушке, а обо всех мужчинах, никогда не упустивших бы подобной возможности. Тем не менее Джеймс вынужден был признать, что жизнь случайно столкнула его с особой, куда более интересной, чем Бетти Поуп, и, возможно, среди его знакомых никого лучше просто не было. Мысль эта оставила его безразличным. Он не мог оказать этой девице предпочтения перед Бетти Поуп. Он не чувствовал ничего. Перспектива получить удовольствие не стоила усилий, кроме того, у него не было желания это удовольствие получать.

– Уже поздно. Где вы живете? – проговорил он, решив снова перейти на «вы». – Выпьем еще раз, и я отвезу вас домой.

Когда он прощался с ней возле двери жалких меблированных комнат в какой-то трущобе, девушка все еще боролась с отчаянным желанием задать ему самый главный для нее вопрос.

– Смогу ли я… – начала она и умолкла.

– Что?

– Нет, ничего, ничего!

Он прекрасно понимал, что вопрос будет.

– Смогу ли я снова увидеть вас? – наконец вырвалось у нее.

И он с удовольствием промолчал, прекрасно понимая, что охотно предоставит ей такую возможность.

Она еще раз посмотрела на него, словно прощаясь навсегда, и проговорила – негромко и проникновенно:

– Мистер Таггерт, я очень благодарна вам, потому что… то есть любой другой мужчина на вашем месте попытался бы… ну, мужчины не хотят ничего другого, но вы выше этого, много выше!

Джеймс подошел к ней вплотную и с легкой, полной интереса улыбкой поинтересовался:

– А вы не жалеете об этом?

Девушка отдернулась от него, вдруг ужаснувшись собственным словам.

– Ой, я имела в виду совсем не это! – охнула она. – Боже, я ничего не искала, не ждала…

Отчаянно покраснев, она повернулась и взбежала по высокой крутой лестнице дома.

Таггерт постоял на тротуаре, испытывая странное, тяжелое и туманное чувство удовлетворенности, как если бы совершил добродетельный поступок и заодно отомстил всем тем, кто выстроился, приветствуя первый поезд, вдоль всей трехсотмильной ветки «Линии Джона Голта».

Когда поезд прибыл в Филадельфию, Риарден оставил ее, не сказав и слова, словно ночи их обратного пути ничего не стоили перед дневной реальностью людных станционных платформ и тепловозов, реальностью, которую он уважал. Дагни отправилась до Нью-Йорка в одиночестве. Однако поздно вечером в дверь ее квартиры позвонили, и она поняла, что ждала его.

Войдя, Риарден ничего не сказал, только посмотрел на нее, делая этим безмолвием свое присутствие более интимным, чем можно было бы выразить словами. На лице его угадывалась легкая тень презрительной улыбки, одновременно и признающей свое – и ее – нетерпение, и осуждающей его. Остановившись посреди гостиной, он неторопливо огляделся; это была ее комната, символ его долгой, растянувшейся на два года муки, место, о котором он думать не смел и все же думал, место, куда он не должен был входить, но где стоял теперь с непринужденностью законного владельца. Опустившись в кресло, Риарден вытянул ноги, а она осталась стоять, словно нуждаясь в разрешении сесть и терпеливо ожидая его.

– Должен сказать тебе, что ты сделала великое дело, построив эту дорогу, – проговорил он. Дагни с удивлением посмотрела на него; он никогда не отпускал ей столь прямолинейных комплиментов; восхищение в голосе Риардена было подлинным, однако тень насмешки еще крылась в его лице, и Дагни показалось, что произнес он эти слова ради какой-то неизвестной ей цели. – Я провел весь день, отвечая на вопросы о тебе, о линии, о сплаве и о будущем. А еще подсчитывая заказы на металл. Они поступают со скоростью нескольких тысяч тонн в час. А что было девять месяцев назад? Я ниоткуда не мог получить ответа. Сегодня же мне пришлось отключить телефон, чтобы не выслушивать лично всех желающих поговорить со мной о своей архисрочной потребности в риарден-металле. А ты чем была занята?

– Не знаю. Пыталась выслушать отчеты Эдди… пыталась спрятаться от газетчиков, пыталась найти подвижной состав, чтобы пустить больше поездов по нашей новой линии, потому что уже запланированных не хватит, чтобы покрыть все потребности, скопившиеся всего за три дня.

– И сегодня у тебя не было отбоя от желающих повидаться с тобой, так ведь?

– Ну да.

– И они были готовы отдать что угодно за возможность поговорить с тобой, так?

– Ну… ну, наверно.

– Репортеры все расспрашивали меня о том, какая ты. Мальчишка из местного листка все твердил, что ты – великая женщина. Он сказал, что ему было бы страшно разговаривать с тобой, даже если бы ему представилась такая возможность. Он прав. Будущее, о котором они все время толкуют и которого так боятся, будет таким, каким его сделала ты, потому что у тебя есть отвага, у них отсутствующая. Своей силой ты открыла им все пути к тому, чего они так жаждут, – к процветанию. У тебя есть сила выстоять против всех. Сила не признавать ничьей воли, кроме своей собственной.

Дагни невольно задохнулась: она поняла его цель. Застыв по стойке смирно, вытянув руки по швам, не дрогнув и мускулом, с безупречной выдержкой она стояла под сыпавшимися на нее похвалами, как под ударами кнута.

– Тебе также задавали вопросы, правда? – продолжил он, наклонившись вперед. – И они смотрели на тебя с восхищением. Они вели себя так, словно ты стояла на высокой горе, а им оставалось только, сняв шляпы, взирать на тебя с почтительного расстояния. Верно?

– Верно, – прошептала она.

– И они смотрели на тебя так, словно не смели приблизиться, заговорить в твоем присутствии, даже прикоснуться к складке твоей одежды. Они понимали это и держались подобающим образом. Они ведь смотрели на тебя с почтением, правда? Снизу вверх?

Дернув Дагни за руку, он заставил ее опуститься на колени, прижал к своим ногам и припал ко рту поцелуем. Дагни беззвучно смеялась, полуприкрыв глаза, затуманенные удовольствием.

По прошествии нескольких часов, когда они лежали рядом в постели и рука Риардена блуждала по ее телу, он вдруг спросил:

– А кем были твои другие мужчины? – заставив Дагни откинуться на спину, а потом склонился к ней, – и она поняла по выражению его лица, по легкой задержке дыхания, даже по ровному, негромкому, но явно напряженному тону, что вопрос этот стоил ему долгих часов муки.

Он смотрел на нее так, словно в мельчайших подробностях ожидал увидеть в ответе незнакомые лица, и зрелище это было для него кошмаром, но отвернуться он не мог; в его голосе звучали презрение, ненависть, страдание и странная, не связанная с мучением, лихорадочная нервозность: он задал свой вопрос, крепко прижимая ее к себе.

Дагни ответила спокойно, однако он заметил, как в ее глазах промелькнул опасный огонек, означавший, что она поняла все до конца: