Детская книга для мальчиков (с иллюстрациями) Акунин Борис
Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польские ксендзы, потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошел слух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик тоже присутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет иезуитов: немножко поворковала с ними, помолилась, тут же исповедовалась, и они ушли укрощенные.
В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотя забот у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темноты вокруг Марины суетились портнихи — нужно было в считанные дни сшить две дюжины платьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных каменьев, сотнями аршин золотой и серебряной канители, кружевами, затейливой вышивкой.
При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать с невестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как при первой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно: «братик».
После того как избавилась от иезуитов, села рядом, положила Ластику руку на плечо и спросила:
— Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Бога разница, в какой из христианских вер душа пребывала — в римской или в русской?
— Я про рай ничего не помню, — ответил он, как обычно.
Марина задумчиво смотрела на него. Помолчала немного и говорит:
— Мои дуры называют тебя врунишкой. Мол, не может москаль-еретик в Божьи ангелы попасть. А доктор Келли уверен, что ты истинно явился из Иного Мира. Я ему верю, он в таких вещах разбирается. Но про спасение души и про грех спрашивать его напрасно, ибо святости в англичанине ни на грош… Вот ты сердцем чист, потому и спрашиваю. Грех ли это перед Богом, если я веру поменяю? Ведь не признают русские люди царицей иноверку, так навечно и останусь для них чужой.
— Ты хочешь принять православие по расчету? — неодобрительно покачал головой Ластик.
Она улыбнулась:
— Глупенький ты еще, братик. — Хоть по-русски она изъяснялась на диво складно, твердое «л» ей никак не давалось, поэтому получилось «гвупенький». — Не по расчету, а по любви. Ведь не грех это? Притом не в магометанство какое-нибудь перейду или, упаси Боже, огнепоклонство, а в веру древнехристианскую, чтущую и Спасителя, и Деву Марию. — Она благочестиво перекрестилась, и не слева направо, по-католически, а по-православному — справа налево, двумя перстами. — Ведь и Христос любви учил, правда?
Ластик немного поразмыслил.
— Наверно, не грех, — неуверенно сказал он. — Если из-за любви…
Подумал: надо будет у Соломки спросить, она наверняка знает. Только теперь ее не скоро увидишь — лишь, когда торжества закончатся.
Марина засмеялась, потрепала его по волосам.
— «Наверно». Ах, что ты можешь знать про любовь? Хоть и говорят, что разумом ты мудрец, все равно еще несмышленыш.
Так и не помог он Марине в этом трудном вопросе, а больше ей, бедной, посоветоваться было не с кем.
Вообще-то считалось, что эти пять дней невеста проживет под опекой царицы Марфы, которая будет по-матерински наставлять ее и просвещать, но государыня-мать по части советов и особенно просвещения была малополезна. За четырнадцать лет, проведенных в полузаточении, вдова Ивана Грозного так настрадалась от вечного страха, скуки и скудной пищи, что теперь не переставая ела всякие разносолы, слушала сказки мамок-приживалок да глядела через оконце на удальцов-песенников, услаждавших ее слух. За монастырские стены песенникам ходу не было, поэтому они заливались соловьями снаружи, а Марфа, толстая, распаренная, кушала курятину с утятиной, если постный день — красную и белую рыбу, заедала пирогами, запивала киселями, и ничего ей больше от жизни не требовалось, лишь бы не сослали назад в лесную глушь, горе мыкать.
И государь, и невеста поспешали со свадьбой и едва дождались, когда пройдут положенные пять дней.
И вот счастливый день, наконец, наступил.
Венчание состоялось в Успенском соборе. Невеста опять нарядилась по-русски. Ее платье было так густо обшито самоцветами, что никто не смог бы понять, какого цвета ткань. Марина еле переставляла ноги в этом тяжеленном, негнущемся наряде — ее вели под руки две боярыни. Но уста полячки озаряла ясная улыбка, и глаза сияли.
Дмитрий шествовал столь же торжественно, в усыпанной алмазами и рубинами царской шапке, в длинной малиновой мантии. За ним пажи несли на бархатных подушках символы самодержавной власти — скипетр и золотое яблоко.
Молодые обменялись кольцами, произнесли слова супружеского обета.
Из католиков на венчание был допущен лишь отец невесты, прочие остались ждать снаружи. И всё равно бояре ворчали — всё им было не так.
Ластик стоял в толпе придворных и не мог не слышать, как сзади шепчутся:
— Свадьбу-то в четверток (четверг) наладили, грех это.
— Когда это венчали перед Миколиным днем? Ой, не к добру.
— Глядите, ишь прядку-то из-под венца выпустила, охальница. Тьфу!
Но брюзжали те, кто находился на отдалении от аналоя. Передние следили за выражением лица, громко славили новобрачных, а больше всех распинался Василий Иванович Шуйский, назначенный тысяцким (распорядителем) церемонии.
Когда Марина подошла целовать икону — все ахнули, потому что царица облобызала образу не руку, а уста, по польскому обычаю.
Услышав глухой гул, Ластик вжал голову в плечи. Про то, что жениться в канун Миколина дня — дурная примета, он не знал, но теперь и его охватило недоброе предчувствие.
А после венчания бояр ждало новое потрясение. Впервые в русской истории царскую избранницу короновали — будто полноправную государыню.
Ластик не знал, чья это идея — то ли честолюбицы Марины, то ли самого Юрки, который ратовал за женское равноправие и даже собирался на следующий год ввести праздник Восьмое марта, но в любом случае придумано было некстати. Только еще больше гусей раздразнили.
Для Дмитрия Первого этот день, может, и был счастливым, но князю Солянскому давался тяжело. Он устал от долгого стояния на ногах, от боярского злошептания, глаза утомились от назойливого блеска золота, которого вокруг было слишком много — прямо взгляд отдыхал, если случайно примечал где-нибудь на кафтане у небогатого дворянина серебряное шитье.
И на свадебном пиру, устроенном в Грановитой палате, настроение князь-ангела не улучшилось. Обычно он сидел по правую руку от Дмитрия, а сегодня его место заняла Марина. Царица Марфа, воевода Мнишек, патриарх и даже тысяцкий Василий Иванович оказались к молодым ближе, чем государев названный брат.
Это бы ладно, чай, не боярин на ерунду обижаться. Ластика задело другое. Пять дней с Юркой не виделись, не разговаривали — хоть бы разок взглянул на товарища и современника. Нет, как уставился на Марину, так ни разу глаз от нее не отвел.
Вот молодая царица — та успевала одарить улыбкой каждого, а Ластику даже потихоньку подмигнула. Хорошую Юрка выбрал себе жену, с этим ясно. И твердая, и воспитанная, и умная, на лету всё схватывает. Что с иконой промахнулась — это ничего, научится. Привыкнут к ней бояре — полюбят, простят даже корону, что нестерпимым блеском сияла у нее на голове.
Но в самый разгар пира Марина совершила новую оплошность.
Князь Шуйский, умильно щуря правый глаз, разразился льстивой речью, в которой назвал полячку «наияснейшей великой государыней», тем самым как бы признав ее равновеликость самодержцу.
Марина, просияв, протянула боярину руку для поцелуя, что при польском дворе почиталось бы знаком особой милости. Василий Иванович остолбенел — московские вельможи женщинам, хоть бы даже и царицам, рук не целовали.
Гости сидели так: по правую сторону стола бояре, по левую шляхтичи.
При виде того, как князь Шуйский, потомок Рюрика, склонившись, лобызает руку полячки, левая сторона взорвалась криками «виват!».
Правая возмущенно загудела, но со своего места грозно приподнялся воевода Басманов, показал здоровенный кулачище, и все проглотили языки.
Ластик смотрел вокруг и думал: что за свиньи эти средневековые жители. За год, прожитый в семадцатом веке, он так и не привык к их манерам.
Посуда золотая и серебряная, а моют ее один раз в год, так и накладывают яства в грязную. Едят руками, чавкают, хлюпают, рыгают, вытирают жирные руки о бороду, потому что жалко пачкать нарядную одежду.
Тошно стало князь-ангелу. Встал он потихоньку из-за стола, вышел на крыльцо, подышать свежим воздухом.
Жалко, Соломки нет — московских девиц на пиры не пускают. Уж как бы ей было интересно посмотреть на жениха с невестой, да во что польские дамы одеты, да музыку послушать. Надо всё хорошенько запомнить, особенно про платья — наверняка будет расспрашивать.
— Благоуодный пуынц! — вдруг раздалось за спиной. — О, наконец-то!
Доктор Келли. В черном бархатном камзоле, черных чулках, в берете с черным пером — на пиру его точно не было, иначе Ластик наверняка бы заметил черный параллелепипед среди сплошного золота.
— Я искал. Тебя. Все эти. Дни. Чтобы. Открыть великую. Тайну. — Англичанин задыхался — то ли от спешки, то ли от волнения. — Ждал и теперь. У входа. Надеялся, что. Мурифрай заставит. Тебя выйти. И ты откликнулся на зов. Это сама судьба.
Все пропали!
— Что тебе угодно? — спросил Ластик настороженно, но с любопытством — слова про тайну его заинтриговали. — Если ты хочешь опять говорить про Камень… — Он поймал жадный взгляд барона, устремленный на Райское Яблоко и прикрыл его ладонью.
— Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а во-вторых, сделать предложение огромной выгоды и важности. — Келли немного успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. — Слушай же…
Он оглянулся по сторонам, понизил голос.
— Я — обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом Генуэзским.
Где-то Ластик уже слышал это имя — Ансельм. Встречалось в дипломатической переписке с иноземными государями? Или упоминал цесарский (австрийский) посол?
Доктор покачал головой:
— Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно. Непосвященные не знают величайшего из алхимиков, ведь он жил много лет назад. Но мои собратья свято чтут его память. Ибо известно, что Ансельм добыл целый наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь порядок Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ. Прочтя, я, разумеется, его уничтожил, и теперь эта великая тайна хранится только здесь. — Келли похлопал себя по лбу. — Таким образом, я знаю способ и владею запасом Тинктуры. — Он показал пузырек со своей тертой дрянью — жабья слизь, помет летучей мыши и прочее. — Мне не хватает лишь идеального Магического Кристалла. Но он есть у тебя. Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же обладаю знанием, но не имею ключа. Мы необходимы друг другу!
На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и справа стояли стрельцы. Если этот псих накинется и попробует отобрать алмаз силой, в обиду не дадут.
— Не бойся, — вкрадчиво сказал барон. — Камень останется в твоей собственности. Ты всего лишь одолжишь его мне на время и будешь лично присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в твоем взоре недоверие? — Келли укоризненно развел руками. — Хорошо. Чтобы убедить тебя в своей искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь сведения, за которые всякий алхимик охотно отдал бы душу Сатане.
Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень приятно, потому что в семнадцатом веке даже англичане еще не чистили зубы, не пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.
— Оказывается, наилучший источник Эманации, содержащий максимальную концентрацию Божественного Излучения — это свечение расплавленной ртути. Нужно зажать Магический Кристалл щипцами из испанского золота и окунуть в кипящую ртуть на тринадцать минут и тринадцать секунд. Потом вынуть очищенный алмаз, сфокусировать на нем свечение ртути и пропустить луч сквозь Тинктуру. Минуту, всего минуту спустя она превратится в Магистериум. Известно ли тебе, что двух крупиц этого волшебного порошка довольно, чтобы превратить сто фунтов обыкновенного свинца в пятьдесят восемь фунтов беспримесного аурума, сиречь золота! Только представь себе!
Этот не отвяжется, понял Ластик. У него пунктик, навязчивая идея. Придется поговорить начистоту.
— Ученый доктор, ты так много знаешь о Райском Яблоке. Неужто тебе неведомо, что Камень нельзя подвергать никакому воздействию, что от этого обязательно случится большая беда?
Келли вздрогнул, отодвинулся и посмотрел на собеседника так, будто увидел его впервые.
— Ах, так ты посвящен в эту тайну. А прикидывался несмышленным дитятей… Клянусь Мурифраем, никогда еще я не встречал столь удивительного отрока!
Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость, затвердела линия рта, глаза больше не щурились, а смотрели жестко и прямо.
— Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со зрелым мужем. Да, если опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть, будет большое несчастье, которое распространится на несколько сотен или даже тысяч верст — это, если говорить в терминах расстояния. И на несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой частицы Эманации даром не проходит. Так случилось и после великого эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в городе Генуе. Той осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев, так что обезлюдели целые королевства и княжества.
Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения Европы, ему рассказывал профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!
— Но что с того? — пожал плечами барон. — К нашему времени все эти люди все равно бы давно уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились снова, еще более многочисленные, чем прежде.
Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю израсходовали на золото, это неважно. Главно, что мы, алхимики, теперь знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! Келли воздел к небу трясущиеся руки.
— Не дам, — отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под кафтан — очень уж расходился почтенный доктор.
— Отдашь, — процедил англичанин. — Не добром, так силой.
— Кто же это меня заставит? — усмехнулся князь Солянский, но все-таки сделал шажок назад.
— Твой государь.
Ластик только фыркнул.
— До сих пор он был тебе другом, — зловеще улыбнулся алхимик. — Но отныне он станет воском в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю природу людей. Я хорошо изучил высокородную Марину, а на твоего повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро истинной владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для умной женщины становятся сильные мужчины.
Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел. Что, если хитрый англичанин прав?
— Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не получишь! — выкрикнул Ластик.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
Потом Келли тихо рассмеялся.
— Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал тебя, принц. И ты выдержал испытание с честью.
С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и недоумении.
После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья, начавшего праздновать свадьбу загодя, присоединились придворные, и торжества пошли чередой. Каждый день начинался с охоты в Сокольниках или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным пиром — то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием по чинам и без женщин, то по-польски, всего с четырьмя переменами блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.
Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей держались менее скованно: шутили, смеялись, даже танцевали, чем приводили бояр в гнев и возмущение.
А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».
Сначала польский оркестр — лютни и скрипки — заводил тягучую, медленную музыку. Потом с двух сторон выплывали он и она: Марина в воздушном платье с испанским воротником, на высокой прическе маленькая легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со шпагой. Кавалер снимал шляпу со страусиным пером — левой рукой, то есть жестом, идущим от сердца. Дама слегка приседала, потупив глаза. Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми кончиками пальцев — тут по русской стороне стола прокатывался сдавленный вдох: срамота. Царь с царицей этого не слышали, смотрели не на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и улыбались блаженными улыбками.
Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день свадьбы, звучал все громче, почти в открытую.
— Испокон веку такого непотребства не бывало, — говорили бояре. — Псами на пиру Иоанн Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-Косого из окошка выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое платье, с царицей непотребно скакать?
— А может, царь вовсе не Иванов сын? — пропищал чей-то голос, явно измененный, но Ластик узнал — Мишка Татищев, думный дворянин.
На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не оборачиваясь знал — это они его, царева брата, стерегутся.
Помолчат немного, и снова за свое.
— Гляди, княже, телятину подали, — брезгливо скажет один. — А хрестьяне православные телятины не едят.
Другой подхватывает:
— Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.
Это про польский обычай — у входа в пиршественную залу слуги подавали гостям кувшин и таз для омовения рук. Бояре обижались, руки прятали за спину, проходили мимо.
Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте полячек, в разговоры с иноземцами не вступали.
Но и польские паны вели себя не учтивей.
Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно — хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Moskva» понятно и без перевода.
С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё возрастала.
Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе было совсем худо.
Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть что — хватались за сабли.
Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия иностранцев, да еще таких буйных.
С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко не лучшие члены шляхетского сословия — шумный, полуразбойный сброд. Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов — и пускай всю эту шантрапу перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад ушли те, что похрабрее, и многие из них, действительно, сложили головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать жизнью, а пьянствовать.
Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось рекой.
Уж доходило до смертоубийства — меж пьяными ссоры вспыхивают быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь. Пробовали ярыжки наводить порядок — какое там. Схватят разбушевавшегося шляхтича — на выручку бегут десятки поляков с ружьями и саблями. Заберут буяна-посадского — тут же валят сотни с колами и вилами.
Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином, кровью и ненавистью.
Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца, или был окружен придворными.
Пробиться к нему удалось всего дважды.
В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.
Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.
— Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, — заговорил он вполголоса и очень быстро — нужно было успеть сказать многое. — Ропщут бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских нарядах, со шпагой. Тоже еще Д’Артаньян выискался! Скажи своим полякам, чтоб вели себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж языки распустили…
— Пускай, — беспечно перебил Юрка. — Еще недельку попразднуем, а потом возьмемся за работу. — Схватил современника за плечи, крепко стиснул и шепнул. — Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей Соломонии — узнаешь, что такое счастье.
Ластик залился краской, вырвался.
— Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди, на Москве в набат ударят — поляков резать.
Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была она, раскрасневшаяся от ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд затуманился, выражение лица стало идиотское — и беседе конец.
Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот (потасовки вспыхивали чуть не ежечасно, причем в разных концах города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины дворца и твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить Юрку для серьезного разговора.
Час сидел, два, и высидел-таки.
Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел друга — обрадовался. Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но Ластик про эту чепуху и слушать не стал.
— Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца зарубил. Убийцу не нашли, так вместо него трех других поляков на куски разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором и самозванцем. Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его хозяин со товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут без острастки. Если бы кому-нибудь как следует шею намылить, остальные враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в ссылку отправить человек несколько? — И Ластик перечислил самых зловредных шептунов — братьев Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова. — Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады дворец подожгут, да и зарежут тебя вместе с Мариной!
Государь снисходительно улыбнулся.
— Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой, моё изобретение. Во-вторых, бояре только шептаться здоровы, а поднять руку на помазанника Божия им слабу. Рабская психология. Уж на что папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня, сам видишь, охрана крепкая. Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри — рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному, боевые товарищи. Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.
Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула, увидев, что царь на него смотрит, лихо отсалютовал шпагой.
— А где капитан Маржерет? — спросил Ластик, увидев, что офицер незнакомый.
— Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака. Ты не думай, Эраська, я же не лопух какой. — Юрка шутливо щелкнул Ластика по носу. — Опять же про решетки защитные не забывай. Чик-чик, и никто не сунется.
Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул — в коридоре лязгнуло: это опустилась и отсекла лестницу прочная стальная решетка. Такое же устройство имелось и с противоположной, женской стороны.
— Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю. Отрепьевым, — гордо сказал царь и вернул рычаг в прежнее положение.
— А если на тебя нападут не во дворце? — не дал себя успокоить Ластик. — На охоте, на улице или…
Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в широченной юбке. Присела в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:
— Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до опочивальни. У нее до тебя очень, очень срочное дело.
Только он Юрку и видел.
К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже темно, по обе стороны кареты бежали скороходы с факелами, возница щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»
Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного предчувствия. Завтра пойду к нему снова, прямо с утра, и так легко не отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться к Марине, вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.
Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!
У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что князь-ангел, возвращаясь из поездки, обязательно подаст несчастным. Увидели карету — подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки почти не случилось, люди были привычные, не сомневались — милостыни хватит на всех.
Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке — деньги немалые, десяток пирогов купить можно.
Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был лишь рогожный мешок: по талии перехвачен грубой веревкой, голова продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком, честь по чести.
Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые плечи.
Сердито сказала ужасно знакомым голосом:
— Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!
— Соломка, ты?!
Княжна всхлипнула:
— Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!
Заговор!
Он втащил Соломку в карету.
— Кто пропал? Почему? Что это ты чучелом вырядилась?
— Я тайком… Я из дому… Ворота-то заперты… Я через дыру. Чтоб лихие людишки за узорчато платье да сафьяновы сапожки не зарезали, разулась-разделась, мешковиной прикрылась… И ничего, добежала как-нито, Бог миловал. Что страху-то натерпелась! Ох, ноженьки, мои ноженьки, исколола все.
— Ты толком говори! — тряхнул Ластик всхлипывающую подружку.
Карета уже въехала во двор, Ластик схватил княжну за руку и быстро повел в терем. Из коридора, истерически полоща крыльями, вылетел попугай Штирлиц, заверещал:
— Добррррый вечеррр, доррррогие рррадиослушатели!
Выпив воды, Соломка заговорила более связно.
— Беда. Сидят у батюшки в горнице бояре. Сговариваются нынче ночью царя кончать. А убьют Дмитрия, тебе тож головы не сносить.
Штирлиц подхватил:
— Рррадиостанция «Эхо столицы»! Только хор-ррошие новости!
— Езжай, Ерастушка, к государю, предвари! Пускай в трубы трубит, в барабаны бьет. Только умоли, чтоб батюшку смертью не казнил. В монахи его, дурня старого, постричь, и довольно бы.
— Не послушает Дмитрий, — вздохнул Ластик. — Только что говорил с ним, предупреждал. Отмахивается. Мол, бояре лишь шушукаться горазды, на настоящее дело у них кишка тонка. Может, и правда поболтают да по домам разойдутся, а?
— Я что тебе, дура заполошная, почем зря в одном мешке бегать? — оскорбилась Соломка. — А не веришь, пойдем со мной. Сам проверь.
— Как это?
— Увидишь.
Чтобы не привлекать внимания, выехали в простом дорожном возке и без свиты. До Ваганьковского холма домчали в четверть часа. Возница остался с лошадьми, а Ластика княжна повела вдоль высокого тына, окружавшего подворье Шуйских. За углом, в укромном месте, навалилась на одно из бревен, оно чуть-чуть отъехало, и образовалась щель, вполне достаточная, чтоб пролезть двум титулованным особам небольшого возраста.
Снаружи, на московских улицах, было темным-темно, а во дворе ярко пылали факелы, бродили вооруженные слуги, звенела сталь, ржали лошади.
— Идем прямо, не робей, — дернула спутника за рукав Соломка. — Вишь, тут содом какой.
На них, действительно, никто не обращал внимания. Какие-то люди в железных шлемах, должно быть, начальники, покрикивали на воинов, деля их на отряды. Возле одного сарая раздавали пищали, сабли и бердыши.
— Что они задумали? — шепотом спросил Ластик. — На Кремль напасть? Но там же охрана. Стрельцы не пустят, палить начнут.
— Сказано тебе: сам послушай.
— Да как я услышу-то? Не к заговорщикам же мне идти?
Соломка взбежала на крыльцо, приоткрыла дверь, заглянула внутрь.
— Давай сюда, можно… Из потайного оконца посмотришь.
Они прошмыгнули через темные сени, свернули в узкий переход, оттуда попали в чуланчик, из чуланчика в тесную кладовку, а там Соломка открыла какую-то неприметную дверку, зажгла свечу, и Ластик увидел в щель лестницу, что вела вверх.
— Батюшка сюда больше не пролазит, очень уж раздобрел, — объяснила княжна. — Вишь, сколь паутины-то? Лестница в верхнее жилье ведет, по-над думну камору. Оттуда я ныне всё и подслушала. Только тише ступай, скрипит.
Поднялись гуськом — тихо, осторожно.
Лесенка закончилась крошечным закутком, в стене которого светилось маленькое решетчатое оконце. Из думной каморы (то есть хозяйского кабинета) оно, наверное, казалось обычной отдушкой — вентиляционным отверстием.
Ластик приник к оконцу, Соломка тоже. Оказалось, что отсюда отлично видно и слышно всё, что происходит внизу.
На скамьях вдоль стен сидело десятка полтора придворных. Тут были не только злыдни вроде уже поминавшихся братьев Голицыных или Мишки Татищева, но такие, про кого Ластик никогда бы и не подумал.
Посередине в одиночестве восседал сам Василий Иванович, явно бывший за главного. Князь был угрюм, пухлая рука нервно постукивала по столу, правый глаз возбужденно посверкивал.
Общей беседы заговорщики не вели — то ли обо всем уже договорились, то ли чего-то ждали.
— В набат-то ударят, как сговорено? Не промедлят? — спросил Татищев у Шуйского. — Глянь, скоро ль полнощь, княже. Я знаю, у тебя часомерная луковица любекской работы.
— Остается час с половиною, — важно ответил Василий Иванович, поглядев на карманный хронометр размером с хорошую грушу. — Не сомневайтесь, бояре. В полночь начнем. Дороги назад у нас нету. Если ни с чем разойдемся — сами знаете: утром побежим друг на дружку доносить, кто скорее.
По горнице прокатился смешок.
— А как мы к вору в терем-то войдем? — не унимался Татищев. — Ты так и не сказал. Там и ворота кованы, и караул крепкий.
— Войдем, Михаила, войдем, — успокоил его Шуйский и вдруг резко повернулся к двери, прислушиваясь.
Раздались громкие шаги, стукнула створка, в камору быстро вошел человек в панцире, шлеме, с саблей на боку.
Коротко поклонился присутствующим, снял железную шапку, и Ластик чуть не вскрикнул — это был Ондрейка Шарафудин.
— Ну что? — приподнялся со стула Василий Иванович.
— Всё ладно, боярин. Подожгут сено — в Кремле, у Собакиной башни. В полночь ударят в колокол, будто заради пожара. До царского терема оттуда недалеко. Стрельцы, что в карауле стоят, тушить побегут — про то с их головой сговорено. Тут мы через Фроловскую башню войдем, я пятидесятнику десять рублей посулил. Дальше — просто. — Ондрейка выразительно тряхнул ножнами.
— Как же, «просто», — засомневался один из бояр. — А поляки вору на выручку побегут? Их в Москве тысячи две, и все при оружии.
— Побегут, да не добегут, — ответил Шуйский. — Как в Кремле пальба начнется, мои холопишки на Москве закричат, что это шляхта царя извести хочет. Чернь Дмитрия-то любит, а поляков ненавидит. Поднимутся все, кинутся панов бить, и пойдет свара великая. Пока разберутся, мы самозванца кончить успеем.
— А коли не успеем? — заробел другой боярин. — У вора в тереме немцы-алебардщики, сто человек. Их, чай, скоро не вышибешь.
— Ондрейка, скажи им! — велел Шуйский.
Подбоченясь, Шарафудин обвел заговорщиков взглядом и заулыбался своей кошачьей улыбкой.
— Маржеретов-капитан с утра пьяный лежит, нарочно подпоен. А поручику Бонову я пятьсот рублей дал и еще два раза по стольку обещал. Не станут алебардщики биться.
Бояре ахнули:
— Неужто и немцы за деньги купились?
— А что, чай, они тоже люди, — засмеялся Шуйский. — Не трусьте, вор там один будет, много — сам-двадцатый, а нас пять сотен в кольчугах да с оружием.
По комнате прошло движение. Лица присутствующих повеселели, напряжение спало.
— Идите, готовьте своих людей. Перед полуночью всем быть перед Фроловской башней, я сам вас в Кремль поведу.
Заговорщики, переговариваясь между собой, вышли. В горнице остались лишь хозяин и Ондрейка.
— Лейтенант Бона — предатель? — прошептал Ластик. — Алебардщики биться не станут? Ай да неподкупные… В Кремль надо! Скорей!
Хотел кинуться к лестнице, но Соломка схватила за рукав:
— Постой! Гляди…
Читать бесплатно другие книги:
