Тень горы Робертс Грегори
Мы посмотрели, как он уходит в ранние вечерние сумерки. Дидье сдвинул брови.
– Что такое? – спросил я.
– Ничего! – ответил он.
– Что такое, Дидье?
– Я же сказал: ничего!
– Я тебя слышу, однако мне знакомо это выражение лица.
– Какое еще выражение? – спросил он так возмущенно, будто я обвинил его в краже моей выпивки.
Дидье Леви давно перевалило за сорок. Первый снег седины уже припорошил его темную курчавую шевелюру, но мягкий свет голубых глаз – среди багровой вязи сосудов, сплошь покрывавшей белки, – придавал ему неожиданно юный и в то же время беспутный вид: озорной мальчишка все еще скрывался под оболочкой стареющего, потасканного мужчины.
Он пил любые алкогольные напитки в любое время дня и ночи, всегда одевался как денди (притом что все прочие денди быстро скисали в здешней жаре), курил «фирменные» косяки из сделанного на заказ портсигара, был профессионалом в большинстве видов преступной деятельности (и виртуозом в некоторых из них) и не скрывал свою сексуальную ориентацию в городе, где это до сих пор считалось предосудительным.
Я знал его более пяти лет и видел во многих серьезных переделках. Он был надежен и бесстрашен – из тех людей, которые пойдут с тобой под пули и останутся рядом до самого конца, каким бы тот ни оказался.
Дидье всегда был верен себе. И он мог послужить уникальным примером того, как образ жизни любого из нас определяется степенью нашей внутренней свободы. Я помню его убитым горем из-за потерянной любви или сжигаемым дикой похотью; я помню минуты чудесных озарений – его и моих. И я провел с ним наедине достаточно много мучительно долгих ночей, чтобы понять и полюбить этого человека.
– Вот это самое выражение, – сказал я. – Якобы тебе известно что-то, что и так должно быть известно всем. Твое лицо говорит: «Я же тебе говорил» – еще до того, как ты мне что-нибудь скажешь. Давай выкладывай, что такое я должен знать и без твоей подсказки.
Гневная гримаса на его лице сменилась улыбкой, которая перешла в хохот.
– В данном случае как раз я узнал нечто новое, – сказал он. – Этот парень мне очень понравился. Больше, чем я ожидал. И больше, чем следовало ожидать, потому что о Навине Адэре ходит немало темных слухов.
– Если бы темные слухи приравнивались к голосам на выборах, мы с тобой давно прошли бы в президенты.
– Это верно. Но все же его репутация меня настораживает. Мудрец поймет с полуслова, – кажется, так говорят?
– Да, хотя мне всегда казалось, что настоящим мудрецам не нужно и полуслов.
– Я слышал, что он хороший боксер, даже очень хороший боксер. Он был чемпионом университета и мог бы стать чемпионом Индии. Его кулаки – это смертельное оружие. И еще говорят, что он всегда готов пустить их в ход – пожалуй, даже чересчур готов, частенько провоцируя драки.
– Ты и сам отнюдь не младший клерк в департаменте провокаций, Дидье. А что касается драк – уж этой фигней ты меня не заинтригуешь.
– Слишком многих людей этот юнец успел поставить на колени. Плохо, когда такой молодой человек привыкает унижать других. Многовато крови за этой милой улыбкой.
– За твоей милой улыбкой крови куда больше, друг мой.
– Спасибо на добром слове. – Он принял комплимент легким кивком, тряхнув седеющими кудрями. – Собственно, я вот что хотел сказать: если вдруг случится заварушка, я предпочту сразу пустить пулю в этого красавчика, даже не пытаясь вступать с ним в рукопашную.
– К счастью, пушка всегда при тебе.
– Я… извини за пошлое словечко… сейчас говорю серьезно, Лин, а ты ведь знаешь, как я ненавижу всякую серьезность.
– Буду иметь это в виду. Обещаю. А сейчас мне пора идти.
– Ты оставляешь меня здесь пить в одиночестве и отправляешься к ней? – Он язвительно усмехнулся. – Думаешь, она тебя ждет после трех недель, проведенных в Гоа? А ты не думаешь, что за это время она могла найти себе лужок позеленее, – кажется, так выражаются англичане с их очаровательной пасторальной провинциальностью?
– Я тебя тоже люблю, брат, – сказал я, пожимая ему руку.
Выходя на оживленную улицу, я обернулся и увидел, как он машет мне на прощание пачкой любовных писем, которые я для него добыл.
Это меня задержало. Уже далеко не впервые возникло чувство, будто я бросаю его на произвол судьбы. Глупость, конечно же: Дидье был вольным контрабандистом и обладал, пожалуй, наибольшей степенью свободы из всех людей этой профессии в Бомбее. Один из последних гангстеров-одиночек, он ни от кого не зависел и никого не боялся, включая мафиозные группировки, полицию и уличные банды, под чьим контролем находился его нелегальный мир.
Однако есть такие люди и такие привязанности, которые тяжело переносят каждое расставание, и всякий раз уходить от них – все равно что покидать навеки родную страну.
Мой старый друг Дидье, мой новый друг Навин, мой островной город Бомбей: все мы опасны, каждый по-своему.
Несколько лет назад, когда впервые прибыл в Бомбей, я был чужаком в незнакомых уличных джунглях. Теперь же я по-хозяйски взирал на других чужаков из глубины этих джунглей. Теперь это был мой дом. Я притерся и освоился. Но при всем том слишком загрубел, утратил нечто важное внутри себя – нечто, вплотную прилегающее к сердцу.
Мы все были беглецами. Я сбежал из тюрьмы, Дидье сбежал от преследований, Навин сбежал от улицы, а этот южный город сбежал от моря, направив всю энергию своих мужчин и женщин на сотворение – камень за камнем – нового сухопутного бытия.
Я помахал Дидье, и он с улыбкой откозырял мне любовными письмами. Я улыбнулся в ответ, и теперь все было в порядке: теперь я мог его оставить.
Никакая улыбка не возымеет эффекта, никакое напутствие не утешит, никакая доброта не спасет, если наша внутренняя правда не будет прекрасной. Ибо связывает всех нас – все лучшее в нас – только правда человеческих сердец и чистота любви, неведомая иным созданиям.
Глава 3
От «Леопольда» было рукой подать до моего дома. Я покинул бурлящую туристскую Козуэй, развернулся перед полицейским участком Колабы и доехал до углового здания, известного всем бомбейским таксистам как «Электрический дом».
Повернув направо, в тенистый проулок за полицейским участком, я увидел корпус предварительного заключения и вспомнил время, проведенное в его камерах.
Помимо воли глаза отыскали высокие зарешеченные окна. И тут же волной нахлынули воспоминания: зловоние открытых нужников и масса мужчин, отчаянно бьющихся за чуть более чистое место поближе ко входу…
Проехав квартал, я свернул в огороженный двор комплекса Бомонт-Вилла, кивком поприветствовал сторожа и, шагая через две ступеньки, поднялся на третий этаж.
Сколько я ни жал кнопку звонка, реакции не последовало. Тогда я открыл дверь своим ключом и через гостиную проследовал на кухню, мимоходом бросив на стол связку ключей и дорожную сумку. Ни на кухне, ни в спальне ее не оказалось, и я вернулся в гостиную.
– Привет, крошка! – крикнул я с утрированным американским акцентом. – Вот я и дома!
Смех донесся с лоджии, из-за колыхающихся штор, раздвинув которые я обнаружил Лизу на коленях, с испачканными землей руками, перед крошечным садиком – размером под стать раскрытому чемодану. Вокруг нее тусовалась небольшая стая голубей, остервенело пихавшихся в борьбе за хлебные крошки.
– Ты потратила столько сил, создавая этот садик, – сказал я, – а теперь позволяешь птицам его вытаптывать.
– Ты не понимаешь, – сказала она, переводя аквамариновый взгляд с голубей на меня. – Этот садик мне для того и нужен, чтобы привлекать сюда птиц. Я все это устроила ради них.
– Прими меня в свою голубиную стаю, – сказал я, когда она поднялась для поцелуя.
– Начинается, – засмеялась она. – Беллетрист в своем амплуа.
– И дьявольски рад тебя видеть, – сказал я, утягивая ее в сторону спальни.
– У меня грязные руки! – запротестовала она.
– Очень на это надеюсь.
– Нет, в самом деле. – Она со смехом вырвалась. – Нам надо принять душ…
– Очень на это надеюсь.
– Тебе надо принять душ, – уточнила она, держась от меня на безопасной дистанции. – И сменить всю одежду, сейчас же.
– Одежда? – подхватил я шутливый тон. – Не нужна нам эта липкая одежда.
– Нет, нужна. Мы сейчас отправимся в одно интересное место.
– Но я только что приехал, Лиза! Прошло две недели!
– Без малого три недели, – поправила она. – И сегодня у нас будет полно возможностей сказать «привет!», прежде чем мы скажем «доброй ночи». Это я могу гарантировать.
– Такие «приветы» звучат как «прощай».
– Любое приветствие – это начало прощания. Ступай мыться.
– О каком месте речь?
– Тебе оно придется по душе.
– Ага, уже заранее с нее воротит.
– Это художественная галерея.
– Так вот чего мне сейчас не хватает!
– Брюзга чертов! – засмеялась она. – Там будут классные люди, своего рода экстремалы. И они чертовски талантливы. Ты их полюбишь. Это крутая выставка, на самом деле. Но если ты не поторопишься, мы пропустим самое интересное. Как здорово, что ты успел вернуться!
Я скорчил недовольную мину.
– Да ладно тебе, Лин! – рассмеялась она. – Что бы еще осталось в этой жизни, не будь искусства?
– Секс, – ответил я. – И еда. А после еды снова секс.
– В галерее будет полно всякой еды, – сказала она, подталкивая меня к ванной комнате. – И только представь, как благодарна будет твоя голубиная стая, когда мы приедем домой после выставки, которую она очень-очень сильно хочет посетить вместе с тобой и к открытию которой мы наверняка опоздаем, если ты не примешь душ незамедлительно!
Я зашел в душевую кабину и стал стягивать рубашку через голову, когда она повернула кран позади меня. Вода хлынула на мою спину и на джинсы, которые я еще не успел снять.
– Эй! – завопил я. – Это мои лучшие джинсы!
– И ты проносил их несколько недель подряд, – отозвалась она уже с кухни. – Сегодня будешь в джинсах похуже, но почище.
– И еще мой подарок для тебя! – крикнул я. – Он в кармане джинсов, которые ты намочила!
Она возникла в дверном проеме:
– Ты привез мне подарок?
– Разумеется.
– Здорово! Ты очень мил. Займемся им позже.
И вновь исчезла из виду.
– Ладно, – сказал я. – Так и сделаем. После балдежа в галерее.
Уже вытираясь, я услышал, как она мурлычет песню из индийского фильма. По случайности – или же четким попаданием в резонанс под закрученным спиралью куполом любви – песня оказалась той же самой, которую я напевал несколькими часами ранее, идя по улице с Викрамом и Навином.
Потом, собираясь перед выходом из дома, мы промычали-пропели эту песню уже дуэтом.
Уличное движение в Бомбее представляет собой систему, придуманную акробатами, но воплощаемую на практике малоразмерными слонами. Двадцать минут мотоциклетной потехи – и мы добрались до «денежного пояса» Кумбала-Хилл, туго охватывавшего самый престижный из холмов южного Бомбея.
Я загнал байк на парковочную площадку напротив фешенебельной и скандально известной галереи «Бэкбит», у истоков не менее фешенебельной, но добропорядочной Кармайкл-роуд. Непосредственно перед галереей выстраивались роскошные заграничные тачки, из которых вылезала роскошная местечковая крутизна.
Лиза потащила меня внутрь, продираясь через плотную толпу. В длинном зале скопилось человек триста – вдвое больше, чем допускалось правилами пожарной безопасности, предусмотрительно вывешенными на щите у входа.
«Если жара кажется вам нестерпимой, срочно покиньте горящее здание».
Она нашла в толпе свою подругу и подсунула меня для анатомически близкого знакомства.
– Это Розанна, – представила Лиза, сама так же тесно притиснутая сбоку к подруге – невысокой девушке с большим инкрустированным распятием (пригвожденные ноги Спасителя уютно разместились между ее грудей). – А это Лин. Он только что вернулся из Гоа.
– Наконец-то мы встретились, – сказала Розанна, и грудь ее сильнее прижалась ко мне, когда она подняла руку, чтобы взбить свою и без того стоявшую дыбом прическу.
Говорила она с американским акцентом, но гласные произносила на индийский манер.
– Зачем вы ездили в Гоа?
– За любовными письмами и рубинами, – сказал я.
Розанна быстро оглянулась на Лизу.
– Что толку на меня смотреть? – вздохнула Лиза, пожимая плечами.
– Да ты в натуре чумовой чувак! – провизжала Розанна голосом паникующего попугая. – Идем со мной! Ты должен встретиться с Таджем. Он любит все такое чумовое, йаар![11]
Прокладывая путь через толпу, Розанна подвела нас к высокому молодому красавцу с волосами до плеч, блестящими от парфюмерного масла. Он стоял перед каменной скульптурой первобытного человека примерно трехметровой высоты.
На табличке рядом со статуей было написано имя: «ЭНКИДУ»[12]. Скульптор приветствовал Лизу поцелуем в щеку, а затем протянул мне руку.
– Тадж, – представился он, улыбаясь и глядя на меня с откровенным любопытством. – А вы, я полагаю, Лин. Лиза много о вас рассказывала.
Я ответил на рукопожатие, ненадолго встретившись с ним глазами, после чего перевел взгляд на массивную статую. Заметив это, он слегка повернул голову в ту же сторону:
– Что скажете?
– Мне он нравится, – сказал я. – Будь потолок в моей квартире повыше, а пол попрочнее, я бы его купил.
– Спасибо, – рассмеялся Тадж.
Он потянулся вверх и положил ладонь на грудь каменного воина:
– Я и сам не пойму, что именно у меня вышло. Это был импульсивный порыв: вдруг захотелось увидеть его стоящим передо мной. И не было за этим никаких глубоких мыслей. Никаких метафор, никакой физиологии, ничего подобного.
– Гёте говорил, что весь мир – это метафора.
– Неслабо загнуто! – Он снова рассмеялся, и в светло-карих глазах вспыхнули искорки. – Могу я использовать эту цитату? Напишу ее на табличке рядом с моим каменным другом. Это повысит шансы на его продажу.
– Пользуйтесь на здоровье. Писатели не умирают окончательно, пока люди цитируют их слова.
– Хватит уже торчать в этом углу, – вмешалась Розанна, хватая меня за руку. – Идем, взглянешь на мою работу.
И она потащила нас с Лизой к противоположной стене зала, под завязку набитого курящей, пьющей, хохочущей и галдящей публикой. Добрую половину этой стены занимала череда рельефных панелей. Выполненные из гипса, они были покрыты бронзовой краской – под классику – и расположены так, чтобы излагать события в их временной последовательности.
– Это об убийствах Сапны! – крикнула Розанна, приблизив рот к моему уху. – Ты помнишь, пару лет назад? Этот чокнутый гад призывал слуг убивать своих богатых хозяев. Помнишь? Это было во всех газетах.
Я помнил серию убийств, связанных с именем Сапны. Подоплека тех событий была мне известна гораздо лучше, чем Розанне, – и лучше, чем большинству жителей Бомбея. Медленно перемещаясь вдоль панелей, я одну за другой разглядывал сцены, излагающие историю Сапны.
Это зрелище выбило меня из душевного равновесия, даже начала кружиться голова. Передо мной были судьбы людей, которых я знал, – убийцы и их жертвы, в конечном счете ставшие фигурками на фризе.
Лиза дернула меня за рукав.
– В чем дело, Лиза?
– Пойдем в зеленую комнату! – прокричала она мне в ухо.
– О’кей, пойдем.
Вслед за Розанной, периодически издававшей предупредительные визги и приветственные вопли, мы продрались через «живую изгородь» из поцелуев и объятий до двери в дальнем конце галереи. Она выбила костяшками пальцев условный сигнал и, когда дверь открылась, втолкнула нас в полутемную комнату, освещаемую лишь гирляндами красных мотоциклетных фонарей на толстых кабелях под потолком.
В комнате находились десятка два человек, сидевших на стульях, диванчиках или прямо на полу. Здесь было намного тише, чем в зале. Подошла девица с горящей сигаретой, быстро скользнула ладонью по моей короткой стрижке и заговорила хриплым шепотом.
– Хочешь оторваться по полной? – риторическим тоном спросила она и протянула мне косяк, зажатый меж необычайно длинных пальцев.
– Ты опоздала, – быстро вмешалась Лиза, перехватывая сигарету. – Тут тебе уже ничего не обломится, Ануш.
Она сделала затяжку и вернула косяк девице.
– Это Анушка, – представила ее Лиза.
Мы пожали руки, причем длинные пальцы Анушки сомкнулись на тыльной стороне моей кисти.
– Она мастер перформанса, – сказала Лиза.
– Кто бы мог подумать! – вслух подумал я.
Анушка придвинулась ближе и легонько поцеловала меня в шею, охватив ладонью мой затылок.
– Скажешь, когда мне остановиться, – прошептала она.
Она продолжила поцелуи, а я медленно повернул голову, пока не встретился глазами с Лизой.
– Знаешь, Лиза, ты была права. Мне действительно нравятся твои друзья. И я отлично провожу время в этой галерее, чего никак не ожидал.
– Хватит, – сказала Лиза, оттаскивая от меня Анушку. – Перформанс окончен.
– Вызываю на бис! – попробовал я.
– Никаких бисирований, – отрезала Лиза и усадила меня на пол рядом с мужчиной тридцати с лишним лет в изжелта-красной курта-паджаме[13]; голова его была выбрита до зеркального блеска. – Познакомься с Ришем. Он организовал все это шоу. И сам также здесь выставляется. Риш, это Лин.
– Привет, – сказал Риш, пожимая мне руку. – Ну и как вам выставка?
– Искусство перформанса здесь на высоте, – сказал я, оглядываясь на Анушку, которая между тем впилась в шею очередной растерявшейся жертвы.
Лиза сильно шлепнула меня по руке:
– Это шутка. На самом деле здесь все отлично. И народу полным-полно. Поздравляю.
– Важно, чтобы они были в покупательском настроении, – заметила Лиза.
– Если не будут, Анушка сможет их убедить, – сказал я и получил еще один шлепок. – А если что не так, Лиза их отшлепает.
– Нам повезло, – сказал Риш, предлагая мне косяк.
– Нет, спасибо. Не употребляю, когда езжу с пассажирами. А в чем везение?
– Выставку чуть было не сорвали. Вы видели картину с изображением Рамы? Оранжевую?
Я вспомнил большое полотно с преобладанием оранжевого цвета, висевшее на стене неподалеку от каменного Энкиду. Только теперь я сообразил, что впечатляющая центральная фигура на картине изображала индуистского бога.
– Из-за этой картины выставку попытались запретить свихнувшиеся религиозные фанатики из крайне правых – они называют себя «Копьем кармы» и выступают в роли полиции нравов. Но мы связались с отцом Таджа – он известный адвокат и лично знаком с главным министром[14]. И он добился постановления суда, разрешающего выставку.
– Кто написал ту картину?
– Я, – сказал Риш. – А что?
– Мне интересно, что побудило вас изобразить бога.
– Вы полагаете, есть вещи, которые изображать не следует?
– Просто хотелось бы знать, что подтолкнуло вас к выбору сюжета.
– Я сделал это ради свободы самовыражения, – сказал Риш.
– Viva la revolucin![15] – промурлыкала Анушка, которая к тому времени уже пристроилась рядом с Ришем, полулежа у него на коленях.
– Свободы для кого? – уточнил я. – Для вас или для них?
– Вы про «Копье кармы»? – Розанна фыркнула. – Да они все сраные фашистские ублюдки! Ничтожные твари. Маргиналы. Никто не принимает их всерьез.
– Бывает так, что маргиналы захватывают центр, который слишком долго их унижал или игнорировал.
– Как это? – встрепенулась Розанна.
– Да, такое возможно, Лин, – согласился Риш. – Эти люди способны на самые дикие выходки, и они это доказали. Но они активны по большей части в провинциальных городках и деревнях. Избить священника, спалить какую-нибудь церковь – это их стиль. Но у них нет широкой поддержки среди жителей Бомбея.
– Долбаные бесноватые фанатики! – злобно выкрикнул молодой бородач в розовой рубахе. – Это самые тупые люди на свете!
– Вряд ли вы можете это утверждать, – спокойно заметил я.
– Но я только что это сказал! – взвился молодой человек. – Какого хрена ты тут гонишь? Я это сказал – значит я могу так утверждать.
– Извини, я не вполне ясно выразился. Я в том смысле, что такое утверждение не будет обоснованным. Конечно, ты можешь это утверждать. Ты можешь утверждать, что луна – это одна из праздничных декораций, оставшаяся на небе после Дивали[16], но обоснованным это утверждение назвать нельзя. Точно так же у тебя нет оснований считать тупицами всех, кто не разделяет твою точку зрения.
– Тогда кто они, по-вашему? – спросил Риш.
– Полагаю, вы лучше меня знаете этих людей и их образ мыслей.
– Но я хотел бы услышать ваше мнение.
– Что ж, я думаю, они благочестивы. И это благочестие самого ревностного толка. Думаю, они любят бога столь пылко и преданно, что когда видят его изображаемым без должного почтения, то воспринимают это как оскорбление их личной веры.
– То есть вы считаете, что мне не следовало выставлять свою картину? – с нажимом спросил Риш.
– Я этого не говорил.
– Кто он такой, этот тип?! – громко поинтересовался бородач, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Тогда будьте добры, – продолжил Риш, – пояснить мне, что именно вы имели в виду.
– Я поддерживаю ваше право творить и демонстрировать публике свои творения, но считаю, что право неотделимо от ответственности и что ответственный художник не должен во имя искусства оскорблять и травмировать чувства других людей. Во имя истины, пожалуй. Во имя справедливости и свободы, согласен. Но не ради одного только самовыражения.
– Почему бы и нет?
– Как творцы, мы создаем что-то не на пустом месте. Под нами огромный пласт культуры и традиций. И мы должны быть верны всему лучшему, что было сотворено другими до нас. Это наша обязанность.
– Да кто он такой, этот хренов умник?! – обратился молодой бородач к гирляндам мотоциклетных фонарей под потолком.
– Значит, если они почувствовали себя оскорбленными, это моя вина? – негромко и серьезно поинтересовался Риш.
Мне он начал нравиться.
– Спрашиваю еще раз, – не унимался бородач, – кто такой этот тип?
– Я тот, кто научит тебя правильной речи, – сказал я вполголоса, – если ты не перестанешь говорить обо мне в третьем лице.
– Он писатель, – зевая, сказала Анушка. – Писатели вечно спорят, потому что…
– Потому что они это умеют, – продолжила Лиза и потянула меня за руку, призывая подняться с пола. – Пойдем, Лин. Пришло время танцевать.
Из больших напольных колонок хлынула громкая музыка.
– Я люблю эту песню! – хрипло крикнула Анушка, вскакивая на ноги, а затем поднимая и Риша. – Потанцуй со мной, Риш!
Я на секунду сжал Лизу в объятиях и поцеловал ее в шею.
– Отрывайся здесь без меня, – сказал я с улыбкой. – Напляшись до упаду. А я еще раз осмотрю выставку. Встретимся на улице.
Лиза поцеловала меня и присоединилась к танцующим. Лавируя меж ними и стараясь не поддаться зажигательному ритму, я пробрался к двери.
В главном выставочном зале я остановился перед покрашенными под бронзу рельефами, представлявшими историю убийств. И чем дольше я на них смотрел, тем сложнее было отделить кошмарный авторский замысел от моих собственных кошмаров.
Я потерял все. Меня лишили опеки над дочерью. Я докатился до героиновой зависимости и вооруженных грабежей. Был пойман и приговорен к десяти годам в тюрьме строгого режима.
Можно было бы рассказать о регулярных избиениях и издевательствах, которым я подвергался в первые два с половиной года этого срока. Можно было бы привести с полдюжины других разумных причин для побега из той безумной тюрьмы, но в действительности все было проще: настал день, когда свобода для меня стала важнее моей жизни. И в тот день я решил, что больше не буду сидеть за решеткой: «С меня хватит». Я бежал из тюрьмы и с тех самых пор числился в розыске.
Жизнь вечно преследуемого изгоя забросила меня из Австралии в Новую Зеландию, а оттуда в Индию. Полгода, проведенные в сельской глуши Махараштры, научили меня языку местных крестьян. Полтора года в городских трущобах научили меня языку местных улиц.
Я вновь оказался в тюрьме, на сей раз в бомбейской, что в порядке вещей для человека, находящегося вне закона. Из тюрьмы меня вызволил мафиозный босс Кадербхай. И он нашел мне применение. Он находил применение всем. Пока я работал на него, ни один полицейский в Бомбее не рисковал со мной связываться и здешние тюрьмы не имели шансов заполучить меня под свой кров.
Подделка паспортов, контрабанда, торговля золотом на черном рынке, нелегальные валютные операции, вымогательство и рэкет, гангстерские войны, экспедиция в Афганистан, кровная месть: так или иначе мафиозная жизнь заполняла мои месяцы и годы. Но ничто из перечисленного не имело для меня существенного значения, поскольку я был лишен связи со своим прошлым, со своей семьей и друзьями детства, с данным мне от рождения именем, с родной страной и со всем тем, что я собой представлял до прибытия в Бомбей, – все это умерло, как и те люди, чьи фигурки корчились на псевдобронзовом фризе Розанны.
Я покинул галерею, пробрался сквозь редеющую публику перед входом, дошел до парковки через дорогу и присел сбоку на свой мотоцикл.
Большая группа зевак скопилась на тротуаре неподалеку от мея. В основном это были обитатели соседних кварталов, где селились преимущественно мелкие служащие. Этим прохладным вечером они пришли сюда, чтобы полюбоваться на дорогие автомобили и шикарные наряды посетителей выставки.
До меня доносились их фразы на маратхи[17] и хинди. С искренним восхищением и удовольствием они обсуждали машины, украшения и платья. Ни в одном голосе я не уловил зависти или неприязни. Нужда и страх постоянно сопровождали их в этой жизни, определяемой одним коротким словом «бедность», однако они восхищались бриллиантами и шелками богачей с радостным, независтливым простодушием.
Когда в дверях галереи появились известный промышленник и его супруга-кинозвезда, группа зрителей разразилась хором восторженных возгласов. Актриса была в желто-белом сари, усыпанном драгоценными камнями. Я оглянулся на зевак, улыбавшихся и выражавших одобрение так по-свойски, словно эта женщина была их соседкой по дому, – и вдруг заметил троих мужчин, державшихся отдельно от группы.
Они стояли молча, и вид у них был самый зловещий. Темные глаза столь интенсивно излучали ярость и злобу, что я, казалось, начал ощущать это излучение кожей, как ощущают легкий, едва моросящий дождь.
И вдруг, словно почувствовав, что я за ними наблюдаю, все трое разом повернулись и посмотрели мне прямо в глаза с открытой, совершенно необъяснимой ненавистью. Так мы и пялились друг на друга под радостные визги и бормотание зевак, перед строем лимузинов, озаряемых фотовспышками.
Я подумал о Лизе, все еще находившейся в галерее. Мрачная игра в гляделки продолжалась. Я медленно переместил руку поближе к двум выкидным ножам, спрятанным сзади под рубашкой, в холщовых чехлах на поясе.
– Эй! – внезапно окликнула меня Розанна, хлопая по плечу.
Я среагировал рефлекторно: с разворота одной рукой перехватил запястье, а тычком другой отбросил ее на шаг назад.
– Ты что, рехнулся?! – взвизгнула она, изумленно тараща глаза.
– Извини, – сказал я, отпустив ее руку. И поспешил обернуться к троице загадочных ненавистников. Но те уже исчезли.
– Ты в порядке? – спросила Розанна.
– Да, – сказал я. – В порядке. Извини. Там дело идет к концу?
Читать бесплатно другие книги:
