Прощай, детка, прощай Лихэйн Деннис

Бруссард несколько раз покачал головой:

— Без перемен. Жив, но и только. В сознание не приходит.

Я сел на качели рядом с ним.

— А какой прогноз?

— Плохой. Даже если будет жить, за последние тридцать часов перенес несколько ударов, мозг недополучил тонну кислорода. Будет частично парализован, говорят, скорее всего, говорить не сможет. Так и останется прикованным к постели.

Я вспомнил первый день своего знакомства с Пулом, то, как в первый раз наблюдал ритуал обнюхивания сигареты с последующим ее разламыванием, то, как он посмотрел мне в смущенное лицо со своей улыбочкой эльфа и сказал: «Прошу прощения, я бросил». — И потом, когда Энджи спросила, не возражает ли он, чтобы она покурила: «О господи, разумеется».

Черт. До настоящего момента я даже не сознавал, насколько он мне нравится.

Не будет больше Пула. Не будет лукавых замечаний, сказанных с умным блеском в глазах.

— Мне очень жаль, Бруссард.

— Реми, — сказал он и протянул мне пластиковый стаканчик для коктейлей. — Еще неизвестно, чем дело обернется. Он из самых упорных ребят, какие мне только попадались. Воля к жизни бешеная. Может, и выкарабкается. Ну а ты как?

— А?

— Как у тебя дела с волей к жизни?

Я подождал, пока он налил мне полстакана рома.

— Бывала и покрепче, — сказал я.

— У меня тоже. Не могу я этого понять.

— Чего?

Он приподнял бутылку, мы молча чокнулись и выпили.

— Не понимаю, — сказал Бруссард, — почему эта история в том доме так меня задела. Я ведь много всяких гадостей перевидал, — он, сидя на качелях, подался вперед и посмотрел на меня через плечо. — Ужасных гадостей, Патрик. Видел младенцев, которых из бутылочек поили чистящим средством, они тряслись и задыхались до смерти, видел их избитыми до такой степени, что непонятно, какого цвета у них на самом деле кожа. — Он медленно покачал головой. — Много гадостей. Но в этом доме что-то такое…

— Критическая масса, — подсказал я.

— Как?

— Критическая масса, — повторил я и отхлебнул рома. Он шел пока нелегко, но дело уже было за малым. — Видишь одну кошмарную вещь, другую, но они разделены во времени. Вчера мы насмотрелись на всевозможные гадости сразу, и впечатления в совокупности превысили критическую массу.

Он кивнул.

— Никогда не видал ничего отвратительней этого подвала, — сказал он. — И потом, этот ребенок в ванне. — Он покачал головой. — Через несколько месяцев двадцать лет исполнится, как я на службе, и я никогда… — Бруссард снова отхлебнул, и его передернуло от крепкого рома. Он слегка мне улыбнулся. — Ты знаешь, чем занималась Роберта перед тем, как я ее застрелил?

Я покачал головой.

— Скреблась в дверь, как собака. Богом тебе клянусь. Скреблась и скулила по своему Леону. Я только выбрался из подвала. Там эти два детских скелета, засыпанные гравием и залитые известью, и весь этот дом, как из фильма ужасов… И тут вижу — Роберта на верху лестницы. Господи, я даже не стал смотреть, вооружена ли она. Просто разрядил в нее дробовик. — Он сплюнул на песок. — Да пошла она! Ад — слишком подходящее место для такой суки.

Некоторое время мы помолчали, слушая поскрипывание цепей, на которых были подвешены качели, шум машин, проезжающих по проспекту, стук клюшек и пререкания детей, игравших в уличный хоккей на автостоянке завода, производящего электронику, по другую сторону улицы.

— Скелеты, — сказал я через некоторое время.

— Чьи — неизвестно. Самое большее, что может сказать медицинский эксперт, — это что один — мальчика, другой — девочки. Возраст — от четырех до девяти лет. Через неделю, говорит, еще что-то выяснит.

— А по зубам идентифицировать не получится?

— Третты об этом позаботились. Оба скелета обнаруживают следы обработки соляной кислотой. Наш медэксперт считает, их мариновали в дерьме, от этого зубы расшатались, их тогда вырвали, а остальное в ящиках залили известью и оставили в подвале.

— А почему в подвале?

— Может, хотели иногда смотреть на них. — Бруссард пожал плечами. — Теперь уж ни хрена не узнаешь.

— Так один может быть Аманды Маккриди.

— Скорее всего. Либо так, либо она в карьере.

Я подумал о подвале. Аманда Маккриди и ее невыразительные глаза, ее равнодушие ко всему тому, что вызывает бурные эмоции у других детей, ее безжизненное тело в ванне с кислотой, волосы, облезающие с кожи головы, как с папье-маше.

— Жуткий мир, — прошептал Бруссард.

— Кошмарный, мать его, Реми. Понимаешь?

— Два дня назад я бы еще стал с этим спорить. Я полицейский, ладно, но мне еще и везет. У меня прекрасная жена, хороший дом, все эти годы я удачно вкладывал деньги. Скоро все это дерьмо останется позади, вот отслужу двадцать лет, и прозвенит пробуждающий звоночек. — Он пожал плечами. — И тут попадается что-то вроде — господи! — этого искромсанного ребенка в этой гребаной ванне, и начинаешь думать: «Так, хорошо, у меня жизнь идет нормально, но мир-то, в котором мы живем, для большинства людей — просто куча дерьма. Даже если у меня все нормально, мир-то все равно куча дерьма». Понимаешь?

— О, — сказал я. — Понимаю. Отлично понимаю.

— Все есть, но ничего не работает.

— Как это?

— Ничего не работает, — повторил он. — Не понимаешь? Автомобили, стиральные машины, холодильники, первое жилье, гребаная одежда и обувь и… ничего не работает. Школы не работают.

— Государственные — да, — сказал я.

— О государственных нечего и говорить. Ты посмотри на идиотов, которых сейчас выпускают частные. Приходилось тебе когда-нибудь разговаривать с недовольными придурками из частных школ? Спрашиваешь такого: что такое нравственность? Отвечает: понятие. Спрашиваешь: что такое приличия? Отвечает: слово. Взгляни на детей толстосумов, убивающих в Центральном парке алкашей за то, что те не могут заплатить за наркотики, или просто так. Школы не работают, потому что родители не работают, потому что их родители не работали, потому что ничто не работает, так зачем тратить энергию и любовь или вообще что-нибудь, если от этого одно только разочарование? Господи, Патрик, мы не работаем. Этот ребенок пробыл у них две недели, и никто не мог его найти. Он находился в том доме, мы подозревали это за несколько часов до того, как его убили, мы сидели в пончиковой и говорили об этом. Ему горло перерезали в тот момент, когда мы бы должны были дверь ногами вышибать.

— Мы — самое богатое, самое продвинутое общество в истории цивилизации, — сказал я, — и не можем уберечь ребенка от того, чтобы три урода его всего изрезали в ванне. Почему?

— Не знаю. — Он покачал головой и ударил по песку носком ботинка. — Просто не знаю. Всякий раз, как тебе приходит в голову какое-то решение, находится целая компания тех, кто говорит тебе, что ты не прав. Ты веришь в целесообразность смертной казни?

Я протянул ему пустой стаканчик.

— Нет.

Он стал наливать, но остановился.

— Прости, как ты сказал?

Я пожал плечами:

— Не верю. Уж извини. Ты наливай.

Он долил и приложился к горлышку бутылки.

— Сам укокошил Корвина Орла выстрелом в затылок и не веришь в целесообразность смертной казни?

— Мне кажется, у общества нет на это права, и оно не всегда располагает необходимыми сведениями. Пусть оно мне сначала докажет, что в состоянии эффективно строить дороги, тогда я позволю ему решать, кому жить, кому умирать.

— И все же: ты вчера казнил человека.

— Если подходить формально, он касался рукой оружия. И кроме того, я ведь — не общество.

— Какое это на хрен имеет значение?

Я пожал плечами:

— Себе я доверяю. Мои действия позволяют мне жить. А обществу не доверяю.

— Потому ты и частный детектив, Патрик. Одинокий рыцарь и все такое.

Я покачал головой:

— Да плюнь ты на это.

Он снова засмеялся.

— Я частный детектив, потому что, может, у меня зависимость от великого Что Будет Дальше. Может, я хочу знать, как все обстоит на самом деле без прикрас. Это не делает меня хорошим парнем, но я ненавижу, когда что-то скрывают и притворяются не тем, что есть на самом деле.

Он поднял бутылку, и я своим стаканчиком ткнул ей в бок.

— Что, если кто-то притворяется кем-то, потому что общество считает, что так надо, а на самом деле он — кто-то совсем другой, потому что сам считает, что так надо?

Я выпил и покрутил головой.

— Слушай, повтори, пожалуйста. — Я встал и почувствовал, как плохо держусь на ногах. Потом подошел к детской лесенке напротив качелей и уселся на верхней ступеньке.

— Если общество не работает, то как же живем в нем мы, предположительно честные люди?

— На грани, — сказал я.

Он кивнул:

— Вот именно. И все же мы должны жить с таким обществом, иначе мы что?.. Гребаное народное ополчение, ребята в камуфляжных штанах, которые сволочатся насчет налогов, а сами разъезжают по дорогам, построенным правительством, так?

— Наверное.

Он встал, покачнулся, ухватился за цепь, на которой было подвешено сиденье и, вися на ней, отклонился в темноту за качелями.

— Я однажды одному парню улику подкинул.

— Как-как?

Вися на цепи, он снова выплыл на освещенное место.

— Правда. Мерзавца звали Карлтон Волк. Насиловал шлюх месяцами. Месяц за месяцем. Один-два сводника пыталась его остановить, но он их завалил. Карлтон был псих, черный пояс, тип из тюремной качалки. Разговаривать с таким человеком бесполезно. И вот звонит мне наш общий друг Рей Ликански и посвящает во все детали. Скелет Рей, я так полагаю, сам запал на одну из этих шлюх. Как бы то ни было. В общем, я знаю, что Карлтон Волк насилует шлюх, но кто даст против него показания? Даже если бы девчонки захотели свидетельствовать против него, а они не хотели, кто же им поверит? Шлюха, которая жалуется на изнасилование, с точки зрения большинства людей — просто шутит. Это все равно что труп на тот свет отправить. Это, по общему мнению, просто невозможно. Итак, я знаю, что Карлтон, уже отбывший два срока, выходит на свободу, но остается под надзором. Подкидываю ему в багажник унцию героина и две пушки, разрешения на них ни у кого не было. Запятил все это под запаску, туда, где он никогда бы не нашел. Прилепил наклейку инспектора с истекшим сроком на номерной знак, поверх годной. Кто смотрит на свои номера, пока не пора продлевать срок действия лицензии? — Он снова, откачнувшись, ненадолго скрылся в темноте. — Через две недели Карлтона останавливают из-за просроченной наклейки, точка зрения полиции понятна, и так далее, и тому подобное. Короче говоря, его сажают в третий раз на двадцать лет без права на условно-досрочное освобождение.

Я подождал, пока он снова выплывет на свет, и тогда сказал:

— Думаешь, правильно поступил?

Он пожал плечами:

— Для шлюх — да.

— Но…

— В подобных историях всегда бывает это «но», верно? — Он вздохнул. — Но такой парень, как Карлтон, и в тюрьме процветает. Наверное, теперь перетрахает больше молодых ребят, получивших сроки за кражи со взломом и мелкую торговлю наркотиками, чем изнасиловал бы шлюх. Принес ли пользу мой поступок людям вообще? Скорее всего, нет. Принес он пользу нескольким шлюхам, на которых всем наплевать? Может быть.

— Если б сложилась подобная ситуация, ты бы снова так поступил?

— Патрик, позволь тебя спросить: что бы ты сделал с таким типом, как Карлтон?

— Мы опять возвращаемся к вопросу целесообразности смертной казни, да?

— Вопрос к тебе лично, — сказал он, — общество тут ни при чем. Если б у меня хватило мужества прикончить Волка, никого бы больше не насиловали. Тут никаких полутонов. Только черное и белое.

— Но тогда этих ребят в тюрьме все равно насиловал бы кто-нибудь другой.

Он кивнул:

— Каждое решение имеет свои недостатки.

Я отхлебнул рома и заметил одинокую звезду, плывущую над редкими ночными облаками и городским смогом.

— Пока я стоял над этим детским телом, — сказал я, — что-то во мне оборвалось. Стало все равно, что будет со мной, с моей жизнью, со всем остальным. Хотелось только… — Я выставил вперед руки.

— Равновесия.

Я кивнул.

— Поэтому, пока этот гад стоял на коленях, ты ему вставил заглушку в затылок.

Я снова кивнул.

— Э, Патрик, я ведь не осуждаю тебя, старина. Я говорю: иногда мы делаем верные вещи, хотя такие дела в суде не выстоят. Общество, — он взял это слово в кавычки, показав их пальцами обеих рук, — такой поступок осудит.

Я снова услышал это тихое «юх-юх-юх» Корвина Орла, вспомнил кровавые брызги, разлетевшиеся от его затылка одновременно с выстрелом, глухой стук о пол упавшего тела и позвякивание катящейся гильзы.

— При таких обстоятельствах, — сказал я, — я бы сделал то же самое снова.

— Значит ли это, что ты поступил правильно? — Реми Бруссард неторопливо подошел к лесенке и налил мне в стаканчик еще рома.

— Нет.

— Но также и не значит, что поступил неправильно, так?

Я посмотрел на него, улыбнулся и покачал головой:

— Согласен.

Он привалился к лесенке и зевнул.

— Хорошо бы иметь ответы на все вопросы, правда?

Я посмотрел на подчеркнутые темнотой линии склоненного ко мне лица и почувствовал, как что-то дергается у меня в затылке, как крошечный рыболовный крючок. Что он такого сказал, что так меня укололо?

Я взглянул на Реми Бруссарда, и крючочек еще глубже впился в затылок. Я пристально посмотрел ему в глаза, и мне почему-то захотелось ударить его. Но я всего лишь сказал:

— Я рад.

— Чему?

— Что убил Корвина Орла.

— Я тоже рад, что убил Роберту. — Он налил мне в стаканчик еще. — Черт с ними, Патрик, я рад, что ни один из этих придурков не вышел живым из этого дома. Выпьем за это?

Я взглянул на бутылку, потом на Бруссарда и поискал в его лице то, что только что так внезапно укололо меня. Напугало. Я не мог найти причину в темноте, да еще спьяну, поэтому я поднял стаканчик и прикоснулся пластиком к бутылке.

— И да пребудут они в аду пожизненно и испытывают там мучения, причиненные своим жертвам, — сказал Бруссард, подняв и опустив брови. — Скажем «аминь», брат?

— Аминь, брат.