Прощай, детка, прощай Лихэйн Деннис

33

Я бросился за Бруссардом через Бродвей и вверх по Си-стрит. Отсюда он свернул в квартал грузовиков и складов, тянувшийся вдоль Второй Восточной. Идти по следу было несложно. Едва выйдя из бара, он сбросил маску, и она лежала у дверей на тротуаре, глядя на меня с беззубой улыбкой пустыми отверстиями для глаз. Свежие капли крови, сверкая в свете уличных фонарей и обозначая извилистый путь раненого, вели в слабо освещенные закоулки между складами, сложенными из растрескавшихся булыжников, мимо баров, посещаемых водителями грузовиков, с задернутыми шторами и небольшими светящимися вывесками, в которых не хватало половины лампочек. Чем дальше, тем кровавые пятна попадались чаще и становились крупнее. По разбитому асфальту улиц с грохотом проползали, покачиваясь, полуприцепы, направлявшиеся в Буффало и Трентон, при свете их огней я рассмотрел место, где Бруссард остановился возле двери, которую, видимо, взломал. Сочившаяся из раны кровь исчертила ее тонкими подтеками, а на асфальте образовала небольшую лужицу. Я не ожидал, что рана в ноге может так сильно кровоточить, но, может быть, я задел какую-то крупную артерию.

Я окинул взглядом семиэтажное здание, построенное, судя по шоколадно-коричневому кирпичу, в конце девятнадцатого или начале двадцатого века. Трава доставала здесь до окон первого этажа, заколоченных растрескавшимися досками. На некоторых из них красовались граффити. Помещение было достаточно велико, чтобы служить складом крупногабаритных товаров или мастерской по сборке машин.

Мастерская, решил я, и вошел. Первое, что удалось разобрать в слабом свете, проникавшем с улицы, был силуэт сборочного конвейера. Из-под потолка с шестиметровой высоты свисали блоки и крюки на цепях. Каждый формой напоминал согнутый палец и как бы манил: «Иди сюда». Сам конвейер и ролики, на которых двигалась его лента, отсутствовали, оставалась только рама, крепившаяся к полу болтами. Пол вокруг был свободен, все сколько-нибудь стоящее, что не демонтировали и не продали последние хозяева, давно растащили бродяги и дети.

Направо от меня железная лестница вела на второй этаж. Я стал медленно подниматься. Темнота не позволяла видеть кровавые следы, я напрягал зрение, пытаясь разглядеть дыры в проржавевших ступенях, и, делая очередной шаг, опасливо перехватывал перила, надеясь взяться за металл, а не за злую голодную крысу.

Постепенно глаза привыкли к темноте, и стало видно, что на втором этаже в высоком помещении тоже нет ничего, кроме нескольких перевернутых деревянных поддонов. Свет уличных фонарей проникал сюда через свинцовые рамы с выбитыми стеклами. Лестничные пролеты располагались на каждом этаже одинаково, параллельно друг другу, поэтому, чтобы попасть на следующий, мне пришлось повернуть налево и пройти вдоль стены метров пять. Там начинался следующий лестничный марш. Посмотрев на уходившие вверх высокие железные ступени, я увидел над ними более светлый прямоугольник.

В это время сверху донесся громкий скрип и удар. Видимо, открылась тяжелая стальная дверь и с размаху ударила по стене.

Перепрыгивая через ступеньку и несколько раз споткнувшись, я поднялся на третий этаж и добежал до следующего лестничного марша. Двигаться я стал чуть быстрее, ноги приноровились к размеру ступеней, я более или менее угадывал их положение в темноте.

На всех этажах было пусто. Чем выше я поднимался, тем больше света от центральной части города проникало в помещения через аркообразные окна во всю высоту стен. На лестнице было по-прежнему темно, лишь там, где она выходила на очередной этаж, виднелся более светлый прямоугольник. Последний марш вел на залитую лунным светом крышу.

— Эй, Патрик, на твоем месте я бы там и оставался, — послышался голос Бруссарда.

— Это почему?

Он кашлянул.

— У меня пушка нацелена на выход. Высунешь башку — мигом снесу.

— Вон как. — Я прислонился к перилам. Сверху повеяло свежим ночным воздухом, морем. — Что планируешь дальше делать? Вертолет для эвакуации вызовешь?

— Одного раза в жизни вполне достаточно. Нет, просто подумал, посижу тут маленько, на звезды погляжу. Мать твою, погано ты, брат, стреляешь, — прохрипел он.

Я взглянул на подчеркнутые лунным светом края люка, выводившего на крышу. Судя по голосу, Бруссард находился слева от него.

— Но тебя все-таки подстрелил, — сказал я.

— Рикошет зацепил, твою мать, — сказал он. — Как раз осколок плитки выковыриваю из лодыжки.

— Хочешь сказать, я попал в пол, а пол — в тебя?

— Вот именно. Кто был тот парень?

— Который?

— В баре с тобой сидел.

— Которого ты подстрелил?

— Да.

— Из Министерства юстиции.

— Иди ты! А я его за секретного агента принял. Такая спокуха на лице. Всадил три пули в Паскуале, как будто в тире упражняется. И хоть бы хны. Как увидел его за столом, сразу понял, ж… дело.

Он снова кашлянул. Я слушал. Закрыл глаза и слушал, как он кашляет и не может остановиться секунд двадцать. К тому времени я уже знал, что он метрах в десяти слева от выхода на крышу.

— Реми.

— Ну.

— Я поднимусь.

— А я тебе дырку в башке проделаю.

— Нет, не проделаешь.

— Да что ты!

— Да, вот так.

В ночном воздухе раздался хлопок выстрела, пуля ударила в стальной уголок, которым верхний пролет лестницы крепился к стене. Металл сверкнул, как будто об него чиркнули спичкой, я прижался к ступеням, пуля пролетела над головой, отскочила от металла еще раз и с тихим шипением вошла в стену слева от меня.

Я немного полежал. Сердце ухитрилось втиснуться в пищевод, и новое положение ему нисколько не понравилось. Оно забилось о его стенки, желая вернуться на прежнее место.

— Патрик.

— Ну.

— Ранен?

Я отжался от ступеней и, стоя на коленях, выпрямился.

— Нет.

— Я ж сказал: буду стрелять.

— Спасибо, что предупредил. Охренительно благородно с твоей стороны.

Снова послышался кашель, потом он с ревом выгнал из горла то, что отхаркнулось, и выплюнул.

— Какие-то странные звуки издаешь. Может, нездоровится тебе? — сказал я.

Он хрипло рассмеялся:

— Да и ты не очень здорово выглядел. Твоя напарница, старина, вот кто у вас хорошо стреляет.

— Осалила тебя?

— О да. Быстро избавила от привычки курить, вот как это называется.

Я прислонился спиной к перилам, поднял пистолет дулом в небо и стал очень медленно подниматься по ступеням.

— Лично я, — сказал Бруссард, — вряд ли смог бы ее подстрелить. Тебя — другое дело. Но ее… Не знаю. Способность стрелять в женщин… знаешь, такая черта не очень-то украсила бы мой некролог. Служащий департамента полиции Бостона, дважды удостоенный наград, любящий муж и отец, набиравший в среднем два-пятьдесят два в боулинг, мастерски стрелял баб. Чувствуешь? Как-то… неважно звучит, верно?

Я припал к пятой ступени сверху и несколько раз вздохнул. С крыши он меня не видел.

— Я ведь знаю, ты думаешь: «Реми, ты застрелил Роберту, всадил ей пулю в спину». И это правда. Но Роберта ведь не женщина. Понимаешь? Она… — Он вздохнул и затем кашлянул. — Ну, в общем, не знаю, что она такое. Но «женщина» к ней как-то не подходит.

Я выглянул на крышу и за мушкой пистолета увидел Бруссарда.

Он сидел, прислонившись спиной к вентиляционной шахте, задрав голову, и даже не смотрел в мою сторону. Вдали на фоне кобальтового неба стояли ярко подсвеченные прожекторами желтые, белые и голубые силуэты зданий центральной части города.

— Реми.

Он повернул ко мне голову, вытянул руку и навел на меня дуло «глока».

В таком положении мы провели некоторое время. Я толком не понимал, что будет дальше, он, видимо, тоже. Достаточно было одного неверного взгляда, непроизвольного подергивания пальца от избытка адреналина или от страха, и из огненной вспышки у отверстия дула вылетела бы пуля. Бруссард закрыл глаза от боли и с шипением втянул в себя ртом воздух. На его рубашке постепенно распускалась огромных размеров почка ярко-красной розы, медленно, неумолимо, необратимо раскрывая свои изящные лепестки.

Все еще целясь в меня и держа палец на спуске, он сказал:

— Чувствуешь себя так, как будто снимаешься в фильме с Джоном Ву?[59]

— Терпеть не могу фильмы с Джоном Ву.

— Да я тоже, — сказал он. — Я думал, я один такой.

Я слегка покачал головой.

— Все тот же затасканный Пекинпа,[60] только его эмоционального подтекста нет.

— Ты что, кинокритик?

Я натянуто улыбнулся.

— Я про любовь кино люблю, — сказал Бруссард.

— Что?

— Правда. — Мне было видно, как закатились глаза за мушкой наставленного на меня пистолета. — Понимаю, это странно. Может, оттого, что я полицейский, я смотрю эти фильмы со стрельбой и плююсь: «Во заливают». Понимаешь? Но поставь ты кассету с «Из Африки» или «Все о Еве» — меня от экрана не оторвешь.

— Просто сюрприз за сюрпризом, Бруссард.

— Да, я такой.

Держать пистолет в вытянутой руке так долго было тяжело. Если бы мы действительно собирались стрелять, с этим бы давно уже было покончено. Возможно, конечно, такие мысли как раз и посещают человека перед тем, как его застрелят. Я заметил усиливающуюся бледность его кожи. Выступивший пот скрыл серебряную проседь у него на висках. Если он и мог еще сколько-то продержаться, то уже недолго. Мне это противостояние было тяжело, но у меня не сидела пуля в груди и осколки плитки в лодыжке.

— Я, пожалуй, опущу пистолет, — сказал я.

— Делай как знаешь.

Я следил за его взглядом, и, может быть, оттого, что он знал это, я не увидел в нем ровно ничего: просто непроницаемые, неподвижные глаза.

Я снял палец со спуска, поднял пистолет дулом вверх, зажал его в ладони и поднялся на оставшиеся несколько ступенек. Стоя на мелком гравии, которым была засыпана крыша, я посмотрел на Бруссарда сверху вниз и поднял бровь.

Он улыбнулся, опустил пистолет себе на колени и прислонился затылком к вентиляционной шахте.

— Ты заплатил Рею Ликански, чтобы он увел Хелен из дому в тот вечер, — сказал я. — Так?

Он пожал плечами.

— В этом не было необходимости. Обещал отпустить его при очередном аресте где-нибудь по дороге. Вот и все.

Я подошел и стал перед ним. Теперь мне был виден темный круг в верхней части груди, место, откуда разрастались розовые лепестки. Из пулевого отверстия чуть справа от грудины по-прежнему медленно, но заметно толчками вытекала кровь.

— Легкое? — спросил я.

— Да, задето, по-моему. — Он кивнул. — Маллен, сука! Не будь там в тот вечер Маллена, все бы прошло гладко. Ликански, хитрожопый, не сказал мне, что развел Оламона. Это в корне меняет дело, я же понимаю, поверь мне. — Он попробовал изменить позу и застонал. — Заставляет меня — меня, господи ты боже мой! — лечь в постель с такой дворнягой, как Сыр. Хоть я и подставлял его, старик, говорю тебе, это так уязвляет самолюбие!

— Где Ликански? — спросил я.

Он наклонил ко мне голову.

— Посмотри через правое плечо.

Я обернулся. Форт-Пойнт-ченнал начинался от белой, казавшейся в лунном свете пыльной полоски суши, пробегал под мостами, под улицами Летней и Конгресса и устремлялся к горизонту, к пирсам и темно-синему выходу из Бостонского залива.

— Рей спит с рыбками? — спросил я.

Бруссард лениво улыбнулся:

— Боюсь, что так.

— И давно?

— Я нашел его тем октябрьским вечером, сразу после того, как вы двое подключились к расследованию. Он собирал вещички. Я допросил его по поводу мошенничества с этими двумястами тысячами. Надо было сдать Ликански Сыру, он ведь так и не сказал мне, где деньги. Никогда не думал, что он может проявить такую твердость, но, по-видимому, есть люди, которым двести кусков придают мужества. Как бы то ни было, Ликански планировал уехать. Я этого не хотел. По-хорошему не вышло, пришлось приложить руки.

Он закашлялся, согнулся вдвое, прижав руку к ране в груди и стиснув пистолет, лежавший на коленях.

— Надо как-то спустить тебя вниз.

Он посмотрел на меня и кулаком той руки, в которой держал пистолет, утер губы.

— Кажется, я отсюда никуда не собирался.

— Брось. Умирать нет смысла.

Он посмотрел на меня со своей замечательной мальчишеской улыбкой.

— Как ни забавно, сейчас я готов с этим поспорить. Есть сотовый, вызвать «скорую»?

— Нет.