Прощай, детка, прощай Лихэйн Деннис

34

— …И в этот момент человек, в котором вы узнали Реми Бруссарда, ответил: «Мы должны это сделать. У нас же приказ. Давай живо». — Помощник окружного прокурора сняла очки и взялась двумя пальцами за кожу на переносице. — Я правильно изложила, мистер Кензи?

— Да, мадам.

— Обращайтесь ко мне «миссис Кэмбел». Будет в самый раз.

— Да, миссис Кэмбел.

Она снова водрузила на нос очки и взглянула на меня через тонкие овальные стекла.

— И что именно, по вашему мнению, это значило?

— По моему мнению, это значило, что кто-то отдал приказ детективу Паскуале и патрульному Бруссарду убить Лайонела Маккриди и, возможно, остальных, бывших с ним в баре «Эдмунд Фицджералд».

Помощник окружного прокурора пошуршала бумагами, которых — за шесть часов допроса в комнате 6а шестого квартального отделения полиции Бостона — набралось на половину блокнота. Шуршание этих страниц, стремившихся от ее яростного царапанья шариковой ручкой свернуться в трубочку, напомнило мне осенний шелест сухих листьев, сметенных ветром к бордюру тротуара.

Помимо нас с Адой Кэмбел в комнате находились два детектива по расследованию убийств, Джэнет Хэррис и Джозеф Сентауро, и ни той ни другому я нисколько не нравился. Еще присутствовал мой адвокат Чезвик Хартман.

Он некоторое время понаблюдал за тем, как Ада Кэмбел просматривает бумаги, и сказал:

— Миссис Кэмбел.

— Гм? — Она оторвалась от чтения.

— Я так понимаю, это случай особый, не сомневаюсь, он будет подробно освещаться журналистами. Мы, я и мой клиент, готовы к сотрудничеству с ними. Но… долгая выдалась ночь, вы не находите?

Помощник окружного прокурора с шелестом перевернула очередную страницу.

— Наш штат вовсе не заинтересован в том, мистер Хартман, чтобы ваш клиент недосыпал.

— Ну, штат может быть заинтересован в чем угодно, миссис Кэмбел, но мне важно, чтобы мой клиент мог выспаться.

Кэмбел положила ладонь на бумаги и взглянула на Хартмана.

— Что, по-вашему, я должна сейчас сделать, мистер Хартман?

— По-моему, вы должны выйти за дверь и переговорить с окружным прокурором Прескоттом и сказать ему, что суть происшествия в «Эдмунде Фицджералде» совершенно очевидна, что мой клиент действовал так, как действовал бы на его месте любой нормальный человек, и что он ни в коем случае не является подозреваемым ни в смерти детектива Паскуале, ни патрульного Бруссарда, и что давно пора отпустить его на все четыре стороны. Замечу также, миссис Кэмбел, что до настоящего момента мы оказывали всестороннюю помощь правосудию и намерены оказывать ее и впредь при условии, что вы проявите по отношению к нам естественное человеколюбие.

— Этот парень, мать вашу, полицейского пришил, — сказал детектив Сентауро. — И вы, адвокат, хотите, чтобы мы его вот так и отпустили? А коня шоколадного не желаете?

Чезвик сложил руки на столе, касаясь его обоими локтями, и, не обращая внимания на сказанное Сентауро, улыбнулся миссис Кэмбел:

— Мы ждем, миссис Кэмбел.

Та перевернула еще несколько листов своих записей, надеясь найти что-то, хотя бы что-нибудь, что дало бы основания меня задержать.

Чезвик находился в здании уже минут пять, пошел узнавать, как дела у Энджи. Я ждал на лестнице перед главным входом. Мимо меня сновали полицейские, и в их взглядах мне бы хотелось прочесть намерение не задерживать меня за превышение скорости на дорогах, хотя бы некоторое время. Может быть, до конца жизни.

— Ну что? — бросился я к Чезвику.

— Ее пока не отпускают.

— Почему?

Он посмотрел на меня, как на несмышленого надоедливого ребенка:

— Она полицейского убила, Патрик. В порядке самообороны или нет, но она убила полицейского.

— Ну, может, ты бы…

— Знаешь, кто в этом городе лучший юрист по уголовному праву?

— Знаю. Ты.

Он покачал головой:

— Моя младшая партнерша, Флорис Мэнсфилд. Она сейчас с Энджи. Понял? Так что остынь. Это потрясная женщина, Патрик. Понимаешь? С Энджи все будет хорошо. Но придется провести у них еще несколько часов. А если мы перегнем палку, окружной прокурор пошлет нас к черту и передаст дело расширенной коллегии присяжных, просто чтобы показать полицейским, что он на их стороне. А если же мы будем действовать согласованно, сотрудничать с ними, никого против себя не настраивая, все постепенно остынут, устанут и поймут, что чем скорее с этой историей покончить, тем лучше.

Мы шли по Бродвею, было четыре утра, ледяные пальцы темных апрельских ветров ощупывали нам воротники.

— Где твоя машина? — спросил Чезвик.

— На Джи-стрит.

Он кивнул.

— Домой тебе нельзя. Там собралась половина журналистской братии города, а я не хочу, чтобы ты с ними общался.

— А почему они не здесь? — Я взглянул на здание, где размещался участок.

— Дезинформация. Дежурный сержант специально якобы проговорился, что вас всех держат в управлении. Еще час-другой, они все поймут и рванут к тебе.

— Так куда же мне деваться?

— Вот это действительно хороший вопрос. Вы с Энджи, намеренно или непреднамеренно, только что подложили полиции Бостона большую свинью. Такой, пожалуй, не было со времен Чарльза Стюарта и Уилли Беннета.[61] Я бы на твоем месте переехал куда-нибудь из штата.

— Вот я и спрашиваю тебя: куда?

Он пожал плечами, нажал на кнопку тонкого пульта дистанционного управления, прикрепленного к брелоку с ключами от машины, его «лексус» подал звуковой сигнал, и замки на дверцах открылись.

— Ну и катись, — сказал я. — Поеду к Девину.

Голова Чезвика дернулась, будто от удара.

— К Амронклину? Совсем спятил? Хочешь поехать к полицейскому?

— В пасть зверя, — кивнул я.

В четыре утра большинство людей смотрит сны, но Девин бодрствует. Он редко спит больше трех-четырех часов в сутки, и обычно это уже ближе к полудню. В остальное время он либо работает, либо пьет.

Едва Девин открыл мне дверь своей квартиры в Лоуэр-Миллс, я по запаху определил, что он не работает.

— Мистер Знаменитость, — сказал он и повернулся ко мне спиной.

Я пошел за ним в гостиную, где на кофейном столике между бутылкой «Джека Дэниелса», полуопорожненной стопкой и пепельницей лежал раскрытый сборник кроссвордов. По телевизору показывали Бобби Дарина.[62]

На Девине под фланелевым халатом были брюки от тренировочного костюма и такая же куртка с надписью «Полицейская академия». Он сел на диван, запахнул халат, поднял стопку, отпил немного и уставился на меня снизу вверх. Глаза хоть и слегка остекленели, но взгляд был тверд, как, впрочем, и весь Девин.

— Стакан себе возьми на кухне.

— Пить сейчас как-то не хочется, — попробовал отказаться я.

— Я пью один только в одиночестве, Патрик.

Пришлось идти на кухню. Девин мне налил, пожалуй, даже многовато. Он поднял свою стопку.

— За убийства копов, — сказал он и выпил.

— Я не убивал никаких копов.

— Твоя напарница убила.

— Девин, — сказал я. — Прекрати сейчас же, или я пойду.

Он поднял стопку и указал ею в сторону прихожей:

— Дверь не заперта.

Я с размаху поставил стакан на кофейный столик, часть его содержимого выплеснулась, а я поднялся и пошел к двери.

— Патрик!

Уже взявшись за дверную ручку, я обернулся.

Мы оба молчали, был слышен только мягкий голос Дарина. Все то, что осталось невысказанным и неоспоренным в нашей с ним дружбе, висело между нами. Дарин пел о недостижимом, о несоответствии между тем, чего мы желаем, и тем, что имеем.

— Иди сюда, — сказал Девин.

— Зачем?

Он показал взглядом на кофейный столик, взял ручку со сборника кроссвордов, закрыл его, поставил на него недопитую стопку, посмотрел в сторону зашторенного окна, за которым, наверное, едва-едва начинало светлеть, и пожал плечами:

— Если не считать полицейских и моих сестер, вы с Энджи — мои единственные друзья.

Я вернулся к стулу и стер краем рукава разлитый бурбон.

— Все еще впереди, Девин.

Он кивнул.

— В «Фицджералде» Бруссард и Паскуале действовали по чьему-то приказу. Кто-то отдал приказ.

Девин налил себе еще виски.

— И ты, конечно, думаешь, что знаешь кто.

Я откинулся на спинку стула и чуть-чуть отпил. Крепкое спиртное мне никогда не нравилось.

— Бруссард сказал, что Пул не любил стрелять. Никогда. Я раньше думал, что это Пул пришил Маллена и Фараона, вынес деньги из карьеров и передал кому-то еще. Но кто такой этот «кто-то еще», я так и не мог понять.

— Какие деньги? Что ты несешь?

Следующие полчаса я объяснял ему какие.

Когда я закончил, он закурил сигарету и сказал:

— Бруссард похитил ребенка. Маллен оказался свидетелем. Оламон шантажирует Бруссарда, хочет, чтобы тот отыскал и вернул ему две сотни штук. Бруссард хитрит и привлекает кого-то, чтобы убрать Маллена и Гутиерреса, а также уронить в тюрьме Сыра. Так?

— Убийство Маллена и Гутиерреса предусматривалось сделкой с Сыром, — сказал я. — В остальном все так.

— И ты считал, что стрелял Пул.

— До этого эпизода на крыше. Эпизода с Бруссардом.

— Так кто же тогда стрелял?

— Ну, там ведь была не только стрельба. Кто-то должен был забрать деньги у Пула и пронести их через оцепление из ста пятидесяти полицейских. Такое не всякому по плечу. Надо быть большим начальником. Человеком вне подозрений.

Девин поднял руку:

— Э, погоди-ка. Если ты думаешь…

— Кто позволил Пулу и Бруссарду нарушить правила и обменять девочку на деньги без вмешательства федералов? Кто жизнь посвятил помощи детям, розыску детей, спасению детей? Кто разъезжал в тот вечер по холмам, — сказал я, — и находился одному богу известно где?

— Твою мать! — Девин хлебнул еще виски из стопки, проглотил и сморщился. — Джек Дойл? Так думаешь, это Джек Дойл?

— Да, Девин. Это как раз Джек Дойл.

— Твою мать! — повторил Девин. На самом деле он повторил это не раз и не два. После этого наступило долгое молчание, прерываемое лишь потрескиванием тающего льда в наших стаканах.

35

— До того как был создан отдел по борьбе с преступлениями против детей, — сказал Оскар, — Дойл служил в «нравах», сержантом. Бруссард и Паскуале были у него в подчинении. Он одобрил их перевод в «наркотики», а через несколько лет получил звание лейтенанта и взял их к себе. Это Дойл не позволил перевести Бруссарда инструктором в академию после его женитьбы на Рейчел. Начальство тогда стало на уши. Его вообще могли с дерьмом смешать, хотели, чтобы он ушел. Жениться на шлюхе в этом департаменте — все равно что признать себя гомосексуалистом.

Я взял сигарету из пачки Девина, закурил, в голове зашумело. Оскар пыхнул несколько раз сигарой, бросил ее в пепельницу и перевернул страницу стенографического блокнота.

— Все рекомендации, все приказы о перемещениях Бруссарда по службе, о наградах — все это подписано Дойлом. Дойл был для него господом богом. Для Паскуале тоже.

Наступил рассвет, но мы его не видели. В комнате с плотно занавешенными окнами по-прежнему витал смутный металлический дух глубокой ночи.

Девин поднялся с дивана, вынул из проигрывателя диск Синатры и поставил Дина Мартина.

— Хуже всего не то, — сказал Оскар, — что я мог участвовать в подкопе под полицейского, но то, что мог участвовать в подкопе под полицейского, слушая это дерьмо. Господи, поставь что-нибудь Лютера Эллисона или Тадж Махала,[63] что я тебе подарил на прошлое Рождество, что угодно, только не это. Черт, уж лучше то дерьмо, которое Кензи слушает, в исполнении этих белых тощих мальчиков, склонных к суициду. У них хоть какое-никакое сердце есть.

— Где живет Дойл? — Девин вернулся к кофейному столику и поднял кружку с чаем.

Дино запел «Ты никто, пока тебя никто не любит». Оскар нахмурился.

— Дойл? — переспросил он. — У него дом в Непонсет. Меньше километра отсюда. Хотя однажды я нагрянул к нему на шестидесятилетие в другой его дом в городке Уэст-Бекетт. Кензи, ты серьезно считаешь, что девочка у него?

Я покачал головой.

— Предполагаю. Но если он вовлечен в дело, держу пари, там должен быть какой-нибудь ребенок.

Энджи отпустили только в два часа дня. Нам чудом удалось проскочить мимо толпы журналистов. Мы выехали на Бродвей и поехали за машиной Оскара и Девина. Они выключили мигалку и покатили через мост к платной автостраде «Мэсс».

— Раерсон выживет, — сказал я. — По-прежнему не знают, сохранят ему руку или нет.

Энджи закурила и кивнула.