Прощай, детка, прощай Лихэйн Деннис
— Итак, мы выходим из игры, — сказала Энджи со спокойным грустным удивлением в голосе, постоянным спутником расслабления, наступающего с неожиданным окончанием дела.
Я думал об этом. Теперь мы определенно имели дело с похищением ребенка, тут была и записка с требованием выкупа, и подозреваемые с понятным мотивом. Теперь расследованием займется ФБР, а мы, как и прочий электорат, сможем следить за ним по телевизионным новостям и будем ждать появления Хелен вместе с другими родителями, потерявшими своих детей, в программе Спрингера.
Я протянул руку Бруссарду:
— Энджи права. Приятно было с вами работать.
Бруссард пожал мне руку, кивнул, но ничего не сказал и посмотрел на Пула.
Тот тыкал носком ботинка небольшой земляной холмик, но смотрел на Энджи.
— Выходим из игры, — повторила Энджи, обращаясь к Пулу. — Так ведь?
Пул некоторое время выдерживал ее взгляд, затем посмотрел на холмик. Минуты две все молчали. Я понимал, что нам надо идти. Энджи понимала, что нам надо идти. Тем не менее мы не уходили, стояли как вкопанные в этом крошечном дворике с засохшим вязом.
Я обернулся к уродливому дому позади нас. В окно мне была видна голова Малыша Дэвида и спинка стула, к которому его привязали. Чувствовал ли он лопатками спинку дешевого стула из ивняка? Было ли это его последним ощущением перед тем, как выстрел из дробовика разнес ему грудь, будто она была из папиросной бумаги? Или он успел почувствовать, как кровь стекает к связанным запястьям, а пальцы синеют и теряют чувствительность?
Люди, последними при его жизни вошедшие в этот дом, знали, что убьют Кимми и Малыша Дэвида. Казнь на кухне проведена руками профессионалов. Кимми перерезали горло в последней надежде заставить Малыша Дэвида заговорить, но ножом воспользовались и из соображений благоразумия. Соседи почти всегда воспринимают одиночный выстрел как нечто со стрельбой не связанное — хлопок автомобильного двигателя, а то и падение на пол фарфоровой вазы. Особенно если звук доносится из дома, где живут наркоманы или наркодилеры — не самые тихие и законопослушные соседи. Человеку не хочется верить, что это действительно выстрел, что он слышал, как произошло убийство. Поэтому Кимми убили быстро, тихо и, вероятно, без предупреждения. Но Малыша Дэвида некоторое время пугали, наставляя на него дробовик. Хотели, чтобы он увидел, как палец охватывает курок, чтобы слышал, как боек ударяет в капсюль и, взрываясь, воспламеняется порох.
Эти-то люди и удерживали у себя Аманду Маккриди.
— Хотите предложить двести тысяч за девочку? — спросила Энджи.
Вот оно. То, что я предчувствовал последние пять минут. То, что не хотели произносить Пул и Бруссард. Вопиющее нарушение полицейских инструкций. Пул разглядывал ствол мертвого дерева. Бруссард носком ботинка приподнял красный лист с зеленой травы.
— Так? — сказала Энджи.
Пул вздохнул.
— Я бы предпочел, чтобы похитители не открывали чемодан, набитый газетами или мечеными купюрами и убили ребенка прежде, чем мы до них доберемся.
— У вас так бывало? — спросила Энджи.
— Бывало с делами, которые я передавал ФБР. У нас это как раз такой случай, мисс Дженнаро. Похищениями детей занимаются федеральные органы.
— Мы передаем дело туда, — сказал Бруссард, — деньги идут в сейф для вещественных доказательств, федералы ведут переговоры с похитителями и получают возможность показать, какие они умные.
Энджи оглядела крошечный дворик, отмирающие лепестки фиалок, проросших с той стороны сквозь сетку изгороди.
— Вы бы хотели вести переговоры с похитителями вдвоем, без участия федералов.
Пул сунул руки в карманы:
— Я, мисс Дженнаро, находил слишком много мертвых детей в чуланах.
Энджи взглянула на Бруссарда:
— А вы?
Он улыбнулся.
— Ненавижу федералов.
— Дело обернется плохо, — сказал я, — и вы, ребята, своих пенсий лишитесь. А то и еще хуже будет.
В другом конце дворика на третьем этаже дома открылось окно, какой-то тип вывесил коврик и стал выбивать его хоккейной клюшкой с отломанным крюком. Заклубилась пыль, но его это не смущало, как будто нас тут не было.
Пул присел на корточки и сорвал рядом с холмиком травинку.
— Вы помните дело Джинни Миннелли? Пару-тройку лет назад.
Мы пожали плечами. Оторопь берет, сколько всего ужасного забываешь.
— Девятилетняя девочка, — сказал Бруссард. — Каталась на велосипеде в Самервилле и исчезла.
Я кивнул. Что-то такое действительно было.
— Мы нашли ее, мистер Кензи, мисс Дженнаро. — Пул накрутил травинку на пальцы и разорвал сразу в двух местах. — В бочке. С цементным раствором. Он еще не затвердел, гении, убившие девочку, смешали воду и цемент в неподходящей пропорции. — Он хлопнул в ладоши, стряхивая с них пыльцу, или грязь, или просто ему так захотелось. — Мы нашли тело девятилетнего ребенка в бочке с цементным раствором. — Он встал. — Приятно слушать? — Я взглянул на Бруссарда. Он побледнел, руки его затряслись, и он засунул их в карманы, а локти прижал к бокам.
— Нет, — сказал я, — но если тут дело пойдет наперекосяк, вы…
— Что? — перебил меня Пул. — Льготы потеряю? Мне скоро на пенсию, мистер Кензи. Знаете, что может сделать профсоюз полицейских с теми, кто пытается отобрать пенсионные деньги у своего коллеги, имеющего награды и с выслугой тридцать лет? Это все равно что наблюдать за голодными собаками, хватающими мясо, подвешенное к мужской мошонке. Неприятное зрелище.
Энджи усмехнулась:
— Но у вас-то совсем другая ситуация, Пул.
Он тронул ее за плечо.
— Я — вышедший из строя старик, от меня сбежали три жены, мисс Дженнаро. Я — ничто. Но из своего последнего дела мне бы хотелось выйти победителем. Я мечтаю взять Криса Маллена и засадить Сыра Оламона на максимальный срок.
— А если не выйдет выиграть?
— Тогда напьюсь до смерти. — Пул убрал руку и провел ею по своим коротко стриженным жестким волосам. — Дешевой водкой. Это самое лучшее, что можно будет себе позволить на пенсию полицейского. Как вам такая идея?
Энджи улыбнулась:
— Нормально, Пул. Вполне.
Пул взглянул через плечо на типа, выбивавшего коврик, потом на нас.
— Мистер Кензи, видели садовую лопату в прихожей?
Я кивнул.
Пул улыбнулся.
— О, — сказал я. — Верно.
И пошел в дом за лопатой. Обратно я шел через гостиную. Хелен спросила:
— Скоро уже пойдем?
— Уже совсем скоро.
Она посмотрела на лопату и перчатки у меня на руках.
— Нашли деньги?
Я пожал плечами:
— Может, еще найдем.
Она кивнула и снова уставилась в телевизор.
Я было пошел на двор, но в дверях кухни меня остановил ее голос:
— Мистер Кензи.
— Да.
Ее глаза так мерцали в свете, исходившем от экрана, что напомнили мне кошек.
— Они ведь не тронут ее, правда?
— Вы имеете в виду Криса Маллена и остальных из команды Сыра Оламона?
Хелен кивнула.
В телевизоре одна женщина сказала другой:
— Ты, лесба, держись подальше от моей дочери.
Зрители заулюлюкали.
— Не тронут? — повторила Хелен, не отрываясь от экрана.
— Тронут, — сказал я.
Надо было бы сказать ей, что я шучу. Что с Амандой все будет хорошо. Что она вернется и все станет на свои места, а Хелен сможет и дальше пьянеть от телевизора, и спиртного, и героина, и от чего угодно, чем захочет отгородиться от мира, каким бы отвратительным он ни был.
Но ее дочь по-прежнему была неизвестно где, не с матерью, напуганная, пристегнутая наручниками к батарее отопления или к спинке кровати. Рот заклеен скотчен. Или ее уже не было в живых. Причиной этого отчасти послужило потворство Хелен своим слабостям, ее склонность делать то, что хочется, не заботясь о последствиях, отсутствие препятствий для этого и достойного противодействия.
— Хелен, — сказал я.
Она стала закуривать, но никак не могла поднести пламя к кончику сигареты, несколько раз промахивалась.
— Что?
— Вы наконец поймете, что произошло?
Она посмотрела на экран, потом снова на меня. Глаза были влажные и покраснели.
— Что?
— Вашу дочь похитили. Из-за того, что вы украли. Тем, кто ее удерживает, глубоко на нее насрать. И Аманду могут не отдать.
Две слезинки скатились по щекам Хелен, и она утерла их тыльной стороной ладони.
— Знаю, — сказала она, продолжая следить за происходящим на экране. — Я не дура.
— Нет, дура! — сказал я и вышел на задний двор.
Мы стали вокруг холмика, загородив его своими телами от окон соседних домов. Бруссард копнул несколько раз, показался сморщенный зеленый пластиковый пакет. Он выгреб из ямки еще земли, и Пул, оглянувшись по сторонам, нагнулся и потянул за верхушку пакета.
Его даже не завязали, просто перекрутили несколько раз. Взявшись за скрученную часть и держа пакет на весу, Пул дал ему раскрутиться. Складки с шелестом расправились, пакет стал шире. Пул бросил его на землю, пакет приоткрылся, и стало видно содержимое.
В нем лежали старые, потертые купюры, главным образом по сто и пятьдесят долларов.
— Большие деньги, — заметила Энджи.
Пул покачал головой:
— Это, мисс Дженнаро, цена Аманды Маккриди.
До приезда команды судебно-медицинских экспертов мы выключили телевизор в гостиной и рассказали о находке Хелен.
— Вы отдадите деньги в обмен на Аманду? — спросила она.
Пул кивнул.
— И она будет живая?
— Надеемся, да.
— А мне что придется делать?
Бруссард присел на корточки перед Хелен.
— Вам ничего не придется делать, мисс Маккриди. Вам только надо сейчас решить. Мы четверо, — он махнул рукой в нашу сторону, — считаем, что это подход правильный. Но если мое начальство узнает о наших планах, меня отстранят от дела или уволят. Вы понимаете?
Хелен неуверенно кивнула:
— Если узнают, захотят арестовать Криса Маллена.
Бруссард кивнул.
— Возможно. Или, а мы именно так и считаем, для ФБР поимка похитителей окажется важнее безопасности вашей дочери.
— Мисс Маккриди, — сказал Пул, — главное тут — ваше решение. Если хотите, мы сейчас же заявим о находке, сдадим деньги, и пусть этим делом дальше занимаются профессионалы.
— Другие люди? — Хелен взглянула на Бруссарда.
Он прикоснулся к ее руке.
— Да.
— Я не хочу, чтобы другие. Я не… — Она с некоторым трудом поднялась на ноги. — Что мне надо делать, чтобы вышло по-вашему?
— Помалкивать. — Бруссард поднялся с корточек. — Не говорите ничего ни журналистам, ни полиции. Даже Лайонелу и Беатрис не рассказывайте.
— Будете говорить с Сыром?
— Это, наверное, наш следующий шаг, — сказал я.
— Все козыри сейчас на руках у мистера Оламона, — сказал Бруссард.
— А что, если типа последить за Крисом Малленом? Может, он, сам того не зная, выведет на Аманду.
— Этим тоже займемся, — сказал Пул. — Но у меня такое чувство, что они это предусмотрели. По-моему, Аманду надежно спрятали.
— Скажите ему, что я прошу прощения.
— Кому?
— Сыру. Скажите, что я ничего плохого не хотела. Я просто хочу, чтобы он вернул мою девочку. Скажите, чтобы не обижал ее. Сможете? — Она взглянула на Бруссарда.
— Конечно.
— Есть хочется, — сказала Хелен.
— Сейчас добудем вам…
— Нет, не мне. Не мне. Так Аманда говорила.
— Что? Когда?
— Когда я укладывала ее спать в тот вечер. Это последние ее слова, которые я от нее слышала: «Мам, есть хочется». — Глаза Хелен наполнились слезами. — А я ей: «Не беспокойся, детка. Утром поешь». Они ведь ее кормят, правда? Она ведь там у них не голодная? — Хелен взглянула на меня. — Правда же?
— Не знаю, — сказал я.
12
Сыр Оламон был из скандинавской семьи — рост метр восемьдесят восемь, вес сто девяносто пять килограммов, — но непонятным образом возомнил себя чернокожим. Хоть он и колыхался, как студень, во время ходьбы, из одежды предпочитал флисовые и хлопковые тренировочные костюмы, было бы опрометчиво считать его увальнем, неспособным к резким движениям.
Сыр много улыбался, а в присутствии некоторых людей его, казалось, охватывала неподдельная радость. Несмотря на то что от его выражений, как бы в духе Шафта,[17] многие морщились, было в нем что-то подкупающее и заразительное. Вы слушали его и спрашивали себя: не является ли этот жаргон, на котором в жизни после фильма Фреда Уильямсона и Антонио Фаргаса не говорят ни чернокожие, ни белые, странным проявлением любви к культуре негритянских гетто, расистскому безумию или и тому и другому сразу. Как бы то ни было, иногда у Сыра выходило очень заковыристо.
Но знал я также Сыра, который как-то вечером глянул на парня в баре с такой спокойной враждебностью, что сразу стало ясно, что жить тому осталось минуты полторы. Я знал Сыра, который брал на работу доходяг героинщиц. Они сдавали ему выручку, скатанные в рулончики купюры, стояли, прислонившись к его машине, а он похлопывал их по костлявым задам и снова отправлял на работу.
И вся выпивка, которой он угощал собравшихся в баре, все пятерки и десятки, которые он совал алкашам и потом вез их покупать на эти деньги китайскую еду, все индейки, которых он раздал беднякам в квартале на Рождество, не могли искупить его вину за наркоманов, умиравших в подъездах с торчащими из рук шприцами; молодых женщин, превращавшихся, казалось, за один только вечер в старух с кровоточащими деснами, побирающихся в метро на лечение азидотимидином.[18] Их телефоны он собственноручно вычеркивал из своих записных книжек.
Ущербный от природы и в силу жизненных обстоятельств, Сыр в младших классах школы был хил и мал. Под дешевой тканью белой рубашки угадывались ребра, как суставы под кожей на старческих руках. Иногда у него бывали такие приступы кашля, что дело кончалось рвотой. Говорил Сыр мало. Друзей у него не было, во всяком случае, я таковых не помню, и, тогда как почти все приносили еду из дома в контейнерах для ланча с надписью «Эдам-12» или «Барби», Сыр для этой цели использовал пакет из коричневой бумаги, который, покончив с едой, аккуратно складывал и уносил домой, пакетом еще можно было не раз воспользоваться.
В младших классах каждое утро мать с отцом приводили Сыра к школьным воротам. Прежде чем отпустить его, они поправляли ему волосы или галстук, возились с пуговицами тяжелого крестьянского пальто и говорили на непонятном языке — их резкие голоса разносились по школьному двору. Потом родители шли обратно по проспекту — оба великаны, — мистер Оламон в атласной мягкой шляпе, какие к тому времени вышли из моды уж лет пятнадцать назад, с оранжевым пером за лентой на тулье. Голову он держал несколько набок, будто ждал насмешек или что со второго этажа на них с женой сбросят какую-нибудь дрянь. Сыр провожал их взглядом и, если мать останавливалась подтянуть на массивной икре съехавший чулок, морщился.
Почему-то воспоминания о Сыре и его родителях связаны у меня с ярким солнцем начала зимы: вот на фотоснимке стоит нескладный мальчик у ограды школьного двора, покрытого полузамерзшими лужами. Он смотрит вслед родителям, идущим понурив плечи под дрожащими черными деревьями.
Сыру пришлось хлебнуть немало дерьма, его неоднократно лупили за акцент, который у него был значительно менее выражен, чем у родителей, за деревенскую одежду, за мыльно-желтоватый оттенок кожи, напоминавший плохой сыр. Отсюда и прозвище.
Когда Сыр учился в седьмом классе школы прихода Святого Барта, его отец, работавший вахтером в престижной школе в Бруклине, попал под суд за рукоприкладство: сломал руку и нос десятилетнему ученику, плюнувшему на пол. Отец ученика был нейрохирургом в Массачусетской больнице и адъюнкт-профессором Гарварда, Оламону грозило суровое наказание. В тот год Сыр вырос за пять месяцев на двадцать пять сантиметров. На следующий — его отец получил от трех до шести лет тюрьмы, а Сыр стал огромен.
Четырнадцать лет издевательств пошли в мускульную массу, четырнадцать лет насмешек, унижений и проглоченных обид аукнулись камнями в желчном пузыре.
Летом после восьмого класса пришло Сыру Оламону время вернуть долги. Кому-то он подправил кулаком челюсти, кому-то переломал носы и руки. Карл Кокс, давний и жестокий мучитель Сыра, получил по голове здоровенным камнем, сброшенным с крыши «трехпалубного» дома, который оторвал ему половину уха. После этого Карл на всю жизнь остался заикой.
Получали от Сыра в нашем выпускном классе не только мальчики. Несколько девочек — а им тогда было по четырнадцать — носили в то лето повязки на носах или ходили к стоматологу в связи с выбитыми или сломанными зубами.
Уже тогда Сыр умел разбираться в людях. Он правильно рассчитывал, и на тех, кто слишком робок или слаб, чтобы оставить его безнаказанным, нападал открыто. Особенно же доставалось тем, кто мог обратиться в полицию или сказать родителям, эти даже не понимали, кто является причиной их страданий.
Среди тех, кому не пришлось испытать на себе месть Сыра, были Фил, Энджи и я. Мы никогда не издевались над ним, возможно, потому что у каждого из нас хотя бы один из родителей был иммигрантом. И еще Сыр не трогал Буббу Роговски. Не помню, были у них вообще с Буббой потасовки или нет, но, даже если и были, Сыру хватило ума сообразить, что если он будет немецкой армией, то Бубба станет русской зимой. Сыр предпочитал действовать на тех фронтах, где победа была гарантирована. В присутствии Буббы он делался льстивым и подобострастным, доходило даже до того, что кормил собак Буббы, когда тот уезжал за океан заключать сделки на покупку разного рода оружия.
Это, Бубба, тебе. Люди, наводящие страх на нас с вами, кормят его собак.
— Мать поместили в психиатрическую больницу, когда гражданину было семнадцать лет, — прочел Бруссард в деле Сыра Оламона. Пул в это время вел машину мимо заповедника «Уолден Понд» к тюрьме Конкорд. — Год спустя отец вышел на свободу из Норфолка и исчез.
— Говорят, Сыр его и убил, — сказал я, полулежа на заднем сиденье и глядя в окно, на проплывающие мимо знаменитые деревья Конкорда.
После того как Бруссард и Пул сообщили о двойном убийстве в доме Малыша Дэвида, мы с Энджи забрали пакет с деньгами, отвезли Хелен к Лайонелу и Беатрис и поехали на склад к Буббе.
Два часа пополудни — для него самое время сна, он показался в дверях в огненно-красном японском кимоно и с несколько сердитым выражением на заспанном лице херувима.
— Зачем разбудили? — спросил он.
— Нужен твой сейф, — ответила Энджи.
— У вас свой есть. — Он сердито посмотрел на меня.
— У нас нет минного поля.
Он протянул руку, и Энджи отдала ему пакет.
— Что тут?
— Двести тысяч.
Бубба кивнул, будто речь шла о бабушкиных теплых вещах. Мы могли бы сказать «доказательства посещения Земли представителями внеземных цивилизаций» — реакция была бы та же. Иное дело, если бы его застукали на свидании с Джейн Сеймур.
Энджи достала из сумки фотографии Корвина Орла, Леона и Роберты Третт и раскрыла веером.
— Знаешь кого-нибудь?
— Да будь я проклят.
— Точно?
Он покачал головой:
— Никого. А что это за волосатая обезьяна?
Энджи вздохнула и убрала фотографии в сумку.
— Двое других сидели, никогда не встречал их, но и так сразу видно. — Он зевнул, кивнул и захлопнул перед нами дверь.
— Пока он мотал срок, нисколько по нему не скучала, — сказала Энджи.
— До чего поучительная состоялась беседа! — заметил я.
Энджи подвезла меня домой, где я остался ждать Пула и Бруссарда, а сама поехала к дому Криса Маллена. Это задание она выбрала себе сама, поскольку не любила бывать в мужских тюрьмах. Кроме того, Сыр до нее докапывается, все краснеет и спрашивает, с кем она последнее время встречается. Я поехал с Пулом и Бруссардом, считалось, что я Сыру вроде бы друг, а сам он, как всем известно, с людьми в синей форме не сотрудничает.
— Подозревается в убийстве некоего Джо Джо Макдэниела в 1986 году, — сказал Бруссард после поворота на Второе шоссе.
— Наставник Сыра в торговле наркотиками, — сказал я.
Бруссард кивнул.
— Подозревается в причастности к исчезновению и убийству Дэниела Калеба в 1991 году.
— О таком не слышал.
— Это бухгалтер. — Бруссард перевернул страницу. — Предположительно вел бухучет у нескольких отвратительных личностей.
— Сыр поймал его с поличным, тот запустил лапу в кассу.
Пул, глядя в зеркало заднего вида, встретился со мной взглядом.
— Ну и связи у вас, Патрик, с преступным элементом.
Я выпрямился.
— Это намек?
— Дружите с Сыром Оламоном и Крисом Малленом, — сказал Бруссард.
— Они мне не друзья. Просто росли вместе.
— Вы, кажется, и с покойным Кевином Херлихи тоже вместе росли? — Пул остановил машину на левой полосе, ожидая перерыва в движении транспорта по Второму шоссе в противоположную сторону, чтобы пересечь его и свернуть на дорогу, ведущую к тюрьме.
— Насколько я знаю, Кевин не считается пропавшим, — сказал я.
Бруссард обернулся с пассажирского сиденья:
— И давайте не забудем печально известного мистера Роговски.
Я пожал плечами. Для меня было не ново, что, узнавая о нашем знакомстве, люди удивленно поднимают брови. Особенно полицейские.
— Бубба — друг, — сказал я.
— Друган, — сказал Бруссард. — Правду говорят, что у него склад заминирован?
Я пожал плечами:
— Загляните к нему как-нибудь, узнаете.
Пул усмехнулся.
— Вот и выйдешь пораньше на пенсию. — Он свернул на щебневую дорогу, ведущую к тюрьме. — Просто вы еще из того квартала, Патрик, только и всего. Тот еще квартал.
— Нас тут просто неправильно понимают, — сказал я. — У нас у всех там сердца просто золотые.
Мы вышли из машины. Бруссард потянулся и сказал:
— Оскар Ли говорит, вы судящих недолюбливаете.
— Кого? — переспросил я, оглядывая тюремные стены. Типично для Конкорда: даже тюрьма выглядит привлекательно.
— Судящих, — повторил Бруссард. — Оскар говорит, вы терпеть не можете тех, кто судит других.
Я проследил взглядом за идущей по верху стены спиралью колючей проволоки. Она показалась мне вовсе не привлекательной.
— Потому, говорит он, вы и общаетесь с таким психом, как Роговски, поддерживаете отношения с Сыром Оламоном и ему подобными.
Я сощурился от яркого солнца.
— Нет, — сказал я. — У меня неважно выходит судить о людях. Но то и дело приходится.
— И? — сказал Пул.
Я пожал плечами.
— Потом дурной вкус во рту остается.
— Так вы неверно судите? — небрежно спросил Пул.
Я вспомнил, как два часа назад Хелен вся сжалась, когда я назвал ее дурой. Я покачал головой:
— Нет, сужу я верно. Но дурной привкус во рту все равно остается. Вот и все.
Я сунул руки в карманы и пошел ко входу в тюрьму, прежде чем Пул и Бруссард успели придумать, что бы еще спросить о моем характере или отсутствии такового.
Читать бесплатно другие книги:
