Похождения Гекльберри Финна Твен Марк
Взявшись за весла, я оттолкнулся от берега всего лишь на шаг или на два, а затем пустил свой челн вдоль острова, держась все время в тени. Ночь была ясная, лунная, и вне теневой полосы было почти так же светло, как и днем. Я плыл таким образом около часа, причем всюду кругом стояла непробудная тиши на. Доплыв почти до оконечности острова, я почувствовал, как поднялся порывистый, легкий, прохладный ветерок, являвшийся несомненным указанием, что ночь близится уже к концу. Несколько ударов весла заставили челн выскочить носом на прибрежный песок. Взяв с собою ружье, я вышел из лодки и пробрался в лес, доходивший почти до самого берега. Сев там на сваленное бурей дерево, я принялся наблюдать сквозь листву за рекой и небом. Вскоре месяц закатился, и вся река окуталась непроглядным мраком. Вслед за тем, однако, над вершинами деревьев показалась светлая полоса, предвестница наступающего дня. Схватив ружье, я направился потихоньку в ту сторону, где встретил вчера костер, причем через каждую минуту или две останавливался и прислушивался. В течение некоторого времени мне как будто не везло; по крайней мере, я никак не мог найти этот костер, но под конец действительно заметил вдали между деревьями мерцание огонька и стал осторожно к нему приближаться. Я продвигался при этом очень медлен но, но все-таки подошел под конец достаточно близ ко, чтобы убедиться, что возле костра лежал человек. В первое мгновение у меня зубы начали стучать от страха. Человек этот, завернувшись с головой в одеяло, лежал так, что голова его чуть не жарилась в огне. Я спрятался за кустами всего лишь в трех шагах от него и не сводил с него глаз. Занималось уже серенькое утро. Через некоторое время незнакомец зевнул, потянулся, сбросил с себя одеяло и оказался Джимом, тем самым рослым негром, принадлежавшим мисс Ватсон, с которым читатель уже познакомился. Можно представить себе, как я обрадовался, убедившись в этом.
– Хелло, Джим! – воскликнул я, выпрыгнув из кустов.
Он, в свою очередь, вскочил и принялся с растерянным видом таращить на меня глаза, а затем упал на колени, протянул с умоляющим видом ко мне руки и проговорил: «Пожалуйста, не обижайте меня! Я ведь никогда не делал ничего дурного мертвому человеку. Я всегда любил мертвецов и оказывал им всяческие услуги. Уйдите, пожалуйста, назад в реку, в назначенное вам место, и не делайте ничего дурного старику Джиму, который всегда был вашим приятелем!»
Мне удалось вскоре растолковать почтенному негру, что я еще нахожусь в числе живых. Я очень обрадовался при виде Джима уже потому, что не чувствовал себя более одиноким. Вместе с тем я имел полную уверенность, что он не станет никому рассказывать о моем убежище. Я все время говорил, а негр молча сидел и глядел на меня. Наконец я сказал:
– Теперь совсем уж рассвело, и нам не мешает позавтракать. Подбрось-ка свежего хворосту в огонь!
– К чему же разводить костер? – спросил он. – Уж не к тому ли, чтобы поджаривать землянику? Впрочем, у вас ведь имеется ружье. Быть может, с его помощью мы добудем себе покушать что-нибудь получше сырой земляники и брусники.
– Неужели ты кормишься здесь только земляникой и тому подобной дрянью?
– Я не мог раздобыть тут ничего!
– А давно ты на острове, Джим?
– Я попал сюда на следующую ночь после того, как вас убили.
– И все время пробыл здесь?
– Точно так!
– И ты все время ничего не ел, кроме такой дряни?
– Ровнехонько ничего.
– В таком случае ты, должно быть, страшно проголодался?
– Я, кажется, мог бы съесть, не во гнев вам будет сказано, даже мертвеца, если он не особенно протух. А вы, сударь, давно уж на острове?
– С той самой ночи, когда меня убили!
– Скажите на милость! Чем же вы жили? Впрочем, у вас есть ружье. Да, ружье – хорошая штука. Вы что-нибудь застрелите, а я пока разведу огонь.
Я провел Джима к тому месту, где стоял мой челн, и пока Джим разводил костер на поросшей травой полянке между деревьями, я достал муку, свинину, кофейник, сковороду, сахар и жестяные кружки. Негр почувствовал ко мне благоговейный ужас, немедленно сообразив, что все это добыто с помощью волшебства. Закинув удочку, я немедленно вытащил здоровенную камбалу. Джим выпотрошил ее своим ножом и поджарил.
Приготовив завтрак, мы улеглись на траве и съели его горячим. Особенно усердно работал челюстями Джим, чуть не умиравший перед тем от голода. Впрочем, по правде говоря, мы оба поели с большим аппетитом, а затем, насытившись, предались сладостному ничегонеделанию.
Помолчав некоторое время, Джим спросил:
– Скажите, однако, на милость, Гек, кто был убит в блокгаузе, если вы остались в живых?
Я объяснил ему тогда свою проделку, и он нашел ее очень ловкой. По его мнению, даже Том Сойер не придумал бы более хитрого плана. Тогда я, в свою очередь, спросил:
– А ты, Джим, по какой причине очутился здесь и как ты сюда попал?
Негр, очевидно, почувствовал себя очень неловко и с минуту ничего не отвечал, а затем проговорил:
– Пожалуй, лучше было бы об этом не рассказывать.
– Отчего же, Джим?
– Да так! У меня на это есть причины. Впрочем, ведь вы меня не выдадите, Гек, если я вам расскажу всю правду?
– Будь я проклят, если сделаю это, Джим!
– Ладно! Я верю вам, Гек… Я… я в бегах!
– Быть не может!
– Помните, вы обещали не рассказывать никому? Помните, вы поклялись не выдавать меня, Гек!
– Да, поклялся! Я сказал, что не выдам тебя, и сдержу свое слово. Право, я его сдержу не хуже честного индейца. Меня, конечно, назовут низким и подлым аболиционистом[1] и станут презирать за то, что я тебя прикрываю, но мне это безразлично! Я никому ничего не расскажу, тем более что никоим образом туда не вернусь! Ну, теперь расскажи мне все подробно про твой побег.
– Видите, как это случилось. Старая барышня, то есть эта самая мисс Ватсон, постоянно меня шпиговала и обращалась со мной довольно-таки крутенько, но всегда говорила, что ни под каким видом не про даст меня в низовье реки, в Орлеан. Заметив, однако, что к ней в последнее время часто похаживает работорговец, я начал маленько беспокоиться. Раз поздно вечером я подкрался к двери, а дверь эта была немножко приотворена, и вот я слышу, как старая барышня говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан. Ей и самой было это не по нутру, но, с другой стороны, за меня дают восемьсот долларов, а против такой крупной суммы денег она устоять не может. Вдова пыталась отговорить свою сестру от этой сделки, и они поспорили друг с другом, но я не стал дожи даться, чем у них кончится разговор, а поспешил улепетнуть из дома подобру-поздорову. Прежде всего я спустился с холма к берегу в надежде воспользоваться там чьей-нибудь лодкой, но на берегу было тогда еще очень людно, а потому я спрятался в старой, полуразвалившейся бочарной мастерской, чтобы обо ждать, пока все разойдутся по домам. Представьте себе, я просидел там целую ночь и все-таки не мог улучить такой минутки, когда бы никого на берегу не было. Приблизительно так к шести часам утра начали плыть мимо меня лодки. Часам же к восьми или к девяти на каждой из них говорили, что ваш папаша приехал в город объявить о том, что вас убили. Эти лодки были переполнены дамами и джентльменами, ехавшими осматривать место убийства. Случалось, что они приставали к берегу немножко отдохнуть, прежде чем переправиться через реку, так что из слышанных разговоров я узнал все подробности убийства. Мне было очень жаль, Гек, что вас убили, но теперь я об этом нисколько не жалею.
Я пролежал в бочарной целый день за досками и очень проголодался, но не испытывал никакого страха. Я знал, что старая барышня и вдова пойдут сейчас же после завтрака слушать проповедь в открытом поле и их не будет целый день. Им было известно, что я с раннего утра ухожу на пастбище присмотреть за скотом. Утром мое отсутствие не могло броситься им в глаза. Поэтому они могли узнать про мой побег лишь вечером, после того как стемнеет. Прислуга тоже не могла ничего заметить, потому что каждый раз, когда господ нет, наш брат отправляется тоже погулять по случаю праздника. Как только опять стемнело, я вышел на дорогу и прошел по ней мили две или больше до того места, где не было домов. К этому времени я уже обдумал, как мне следует поступить. Я сказал самому себе: «Если ты, Джим, попробуешь уйти по дороге, то тебя выследят собаки, если же ты украдешь лодку, чтобы переплыть на другой берег, они сейчас же заметят, что лодки нет, и сообразят, что ты переехал на ней через реку. Им не трудно будет переправиться туда с собаками и опять-таки разыскать твой след. Тебе, дружочек Джим, надо по пасть как-нибудь на плот. Он не оставляет, по крайней мере, никаких следов».
На реке показался из-за мыса огонек. Завидев его, я тотчас полез в воду, дождался подплывшего ко мне бревна и, держась за него, переплыл больше чем пол дороги через реку. Там встретилось мне множество деревьев, снесенных половодьем и плывших вниз по течению. Прячась между ними и отталкиваясь от них, я держался против течения до тех пор, пока не по дошел плот. Тогда я подплыл к его корме и ухватился за нее. Небо заволокло тучами, так что одно время сделалось порядочно темно. Я воспользовался этим, чтобы влезть на плот и улечься на доски. Плотовщики собрались все посередине, около фонаря. Вода в реке поднималась, и течение сделалось очень быстрым, так что я рассчитывал проплыть на этом плоту за ночь миль двадцать пять, а перед рассветом спуститься потихоньку с него в воду, переправиться на Иллинойский берег и укрыться там в лесах. Мне, однако, не везло. Как раз в то время, когда мы поравнялись с этим самым островом, я видел, что к корме плота направляется человек с фонарем. Дожидаться его, разумеется, было незачем, а потому я спустился с плота и поплыл к острову. Я думал, что можно пристать к нему в любом месте, но это оказалось гораздо труднее сделать, чем я ожидал, так как берег там очень крутой; мне пришлось порядком-таки поплавать кругом острова, прежде чем я нашел удобное местечко. Я ушел здесь в лес и решил, что не стану более пробовать счастья с плотами, на которых горят фонари. При мне имелась трубка в кожаном кисете и несколько спичек в фуражке; они не намокли, и поэтому я чувствовал себя очень хорошо.
– Однако ж тебе приходилось все время жить без хлеба и мяса. Отчего же ты не ловил черепах?
– Да как же их поймать? Они мигом убегут, а камнем в них ночью не попадешь; днем же разве можно за ними охотиться?
– Пожалуй, что и так! Тебе, разумеется, надо было все время скрываться в лесу. Ты ведь слышал, как они палили из пушек?
– Понятное дело, слышал! Я знал, что они стреляют из-за вас. Я видел, как они подъезжали сюда, и смотрел на них из кустов.
Несколько молоденьких пташек пронеслось мимо. Пролетев немного, они присаживались на мгновенье, а затем вспархивали опять. Джим усмотрел в этом верное предзнаменование близкого дождя. Он объяснил мне, что когда молодые куры начинают вспархивать и перелетать таким образом, наверное пойдет дождь, и что эту примету можно, без сомнения, распространить на всех молодых птиц. Я хотел изловить нескольких птичек, но Джим ни за что мне этого не позволил, объяснив, что это значило бы накликать на себя верную смерть. Когда его собственный отец был очень болен, кому-то из семьи вздумалось поймать птичку; бабушка объявила тогда, что отец непременно умрет, и он немного времени спустя после того в самом деле умер.
Джим сообщил мне, что никогда не следует считать съестные припасы, из которых собираются готовить обед, так как это приносит несчастье. Столь же опасно вытряхивать скатерть после захода солнца. Если хозяин улья умрет, то об этом следует сообщить пчелам не поз же, как на следующее утро, до рассвета, в противном случае они ослабеют, перестанут работать и перемрут. Джим уверял, будто пчелы не жалят идиотов, но я ему не поверил, так как много раз имел дело с пчелами и они ни за что не хотели меня ужалить.
Я уже и раньше слышал о некоторых приметах, но все-таки далеко не о всех. Джиму же были известны решительно все приметы и предзнаменования; по край ней мере, он уверял меня в этом. Я сказал ему, что все приметы на поверку выходят как будто дурными, и спросил, нет ли также хороших примет. Он ответил:
– Хороших примет очень мало, да и те почти совершенно бесполезны. Какой вам толк знать заранее, что вас ожидает счастье? Ведь вы же не станете заботиться о том, чтобы от него отбояриться. – Он присовокупил:
– Если у вас на волосатых плечах волосатые руки, то это верное предзнаменование, что вы когда-нибудь разбогатеете. Пожалуй, что такая примета пригодна еще на что-нибудь, по крайней мере, на будущее время. Понятно, что вам, может быть, долго придется жить в бедности и вы, чего доброго, могли бы с отчаяния лишить себя жизни, если бы не знали вперед, благодаря этой примете, что когда-нибудь разбогатеете.
– А ведь у тебя у самого, Джим, волосатые руки на волосатых плечах?
– К чему задавать такой вопрос? Вы это, чай, видите сами.
– Ну, что ж? Очень ты богат?
– Теперь нет. Но я был уже раз богатым и на верное опять разбогатею. Однажды у меня имелось четырнадцать долларов, но я начал спекулировать и спустил решительно все.
– На чем же ты спекулировал, Джим?
– Первоначально на скоте.
– На каком именно?
– На рогатом. Я купил себе на спекуляцию больную корову за десять долларов, да потом и закаялся, потому что корова издохла на моих руках.
– Так что ты потерял десять долларов?
– Нет, не совсем. Я потерял лишь около девяти, потому что продал шкуру за доллар и десять центов.
– У тебя, как я вижу, осталось пять долларов и десять центов. Что же, ты пустил их тоже в оборот?
– Разумеется, пустил. Вы знаете ведь одноногого негра, принадлежавшего старичку мистеру Брадишу. Так, видите ли, он устроил у себя банк и объявил, что каждый, кто положил туда доллар, получит в конце года четыре доллара. Вся наша братия, негры, сейчас же и принесли к нему свои сбережения, но денег у них было очень мало. Я один оказывался крупным капиталистом. Я потребовал от банкира, чтобы он заплатил мне более чем четыре доллара за доллар, пригрозив, что в противном случае сам открою банк. Этот негр очень боялся моей конкуренции и уверял, что двум банкам нечем было бы жить, а потому принял мои пять долларов, обещав уплатить за них в конце года тридцать пять. Эта комбинация была для меня очень выгодна, так как я сейчас нашел помещение для будущих моих тридцати пяти долларов. Один из моих знакомых, негр Боб, изловил бревенчатый плот по секрету от своих хозяев. Я купил у него этот плот, обязавшись уплатить в конце года тридцать пять долларов. Кто-то украл, однако, только что купленный мной плот на следующую же ночь, а на другой день после того одноногий негр объявил, что его банк лопнул. Таким образом, никто из нас денег не получил.
– А что же ты сделал с десятью центами, Джим?
– Я собирался было их прокутить, но как раз в это время мне привиделся сон, приказывавший отдать эти деньги негру по имени Валаам, которого в шутку зовут Валаамовым ослом, потому что он не то поло умный, то не совсем дурак. Говорят, однако, будто ему везет, а как вы видите сами, мне не везло. Вот именно кто-то во сне мне посоветовал, чтобы я отдал Валааму десять центов, уверяя, будто Валаам поместит их с барышом для меня. Валаам и в самом деле взял деньги, а потом пошел в церковь к обедне. Проповедовавший там пастор говорил, что кто подает милостыню бедным, тот дает в долг самому Господу Богу и вернет свои деньги назад сторицей. Уверения эти так подействовали на Валаама, что он сейчас же отдал десять центов бедным и после того ждал все время, какие из этого получатся барыши.
– Ну и что же? Они получились, Джим?
– То есть ровнехонько ни единого гроша. Ни мне, ни Валааму не удавалось потом раздобыть ни единого цента. На будущее я никогда не стану давать в долг иначе, как под верное обеспечение. Пастору хорошо говорить, что вернешь свои деньги сторицею! Если бы я мог вернуть хотя бы только мои десять центов, я бы и то подпрыгнул от радости и сказал бы, что мне везет.
– Ничего, Джим! Все перемелется, мука будет. Тебе ведь известно самому, что рано или поздно ты все-таки разбогатеешь.
– Положим, что так. А знаете ли, меня и теперь можно, пожалуй, назвать богатым. Я сам себе хозяин, а между тем меня ведь оценили в восемьсот долларов. Если бы эти деньги были в моем кармане, я бы на первое время совершенно ими удовлетворился.
Глава IX
Пещера. – Плавучий дом. – Счастливая находка.
Мне хотелось тщательно осмотреть одно местечко, найденное мною как раз посередине острова, когда я занимался исследованием своих владений. Мы с Джимом отправились туда и не замедлили прийти, так как весь остров имел в длину всего лишь три мили, а в ширину четверть мили.
Это был довольно длинный крутой холм, или гора, футов в сорок вышиною. Мы с трудом добрались до вершины вследствие крутизны склонов, поросших к тому же частым кустарником. Карабкаясь по этой горе и осматривая ее со всех сторон, мы разыскали под конец в скалистой ее вершине пещеру, вход в которую находился со стороны, обращенной к Иллинойскому берегу. В ней удобно поместились бы две или три порядочные комнаты. Вышина оказывалась тоже до статочной для того, чтобы Джим мог всюду стоять и ходить, нисколько не нагибаясь. В пещере было сравнительно прохладно. Джим советовал снести туда не медленно наши пожитки, но я объявил, что не намерен лазать на гору всякий раз, когда возникнет в них надобность.
Джим возразил на это, что если мы припрячем хорошенько челнок и уложим все наши пожитки в пещеру, то хорошо сделаем, так как если кому-нибудь вздумается случайно навестить остров, то наши пожитки все равно разыщут лишь разве с собаками. Кроме того, птички предсказали ему, что пойдет дождь, а мне, разумеется, не желательно, чтобы мои вещи промокли. Эти доводы показались мне достаточно убедительными. Поэтому мы вернулись назад, сели в челн, доплыли в нем до того места Иллинойского берега нашего острова, которое приходилось как раз против пещеры, и выгрузили там все пожитки. Поблизости мы разыскали бухточку в чаще ивняка, куда и спрятали свой челн. Затем мы занялись ужением и, поймав несколько рыб, начали готовить обед. Вход в пещеру был достаточно велик, чтобы можно было туда вкатить сорокаведерную бочку. По одну его сторону скала образовала небольшой плоский уступ, очень удобный для устройства кухонного очага. Мы сложили этот очаг из камней и немедленно же при готовили там обед. Вместо ковра мы покрыли пол пещеры нашими одеялами и уселись на них обедать. Все прочие наши пожитки мы уложили в порядке около задней стены пещеры. Небо вскоре покрылось мрачными тучами, и началась гроза с громом и молнией, так что недаром птички предвещали бурю. Не медленно пошел и дождь, обратившийся вскоре в бешеный ливень. Никогда еще до тех пор я не видывал такого сильного ветра. Вообще разыгралась настоящая летняя буря. Стояла страшная темень, и всё вне пещеры приняло синевато-черный, очень приятный, впрочем, оттенок. Дождь падал такой сплошной массой, что деревья, стоявшие невдалеке, виднелись как будто сквозь дымку тумана или сквозь паутину. Ветер налетал такими порывами, от которых деревья сгибались, словно тростинки, оборачиваясь бледной, ниж ней стороной листьев кверху. После каждого подобного бешеного порыва дождь еще больше усиливался, и деревья начинали размахивать ветвями, словно в состоянии невменяемости. В то самое мгновение, когда все кругом приняло самый густой темно-синий оттенок, вдруг, словно по мановению волшебного жезла, разливается всюду яркое сияние и вы на один миг видите пригибающиеся верхушки деревьев, находящихся в нескольких милях от вас. В следующий миг все снова погружено во мрак и раздается страшный удар грома, который начинает затем раскатываться и грохотать, словно ниспадая с неба вниз, в преисподнюю. Можно было подумать, что с неба вниз по лестнице катают громадные пустые бочки, прыгающие с одной ступени на другую.
– Как славно здесь, Джим! – сказал я. – Мне здесь так хорошо, что я ничего лучшего даже и не желаю. Передай-ка мне еще кусок рыбы и горячую маисовую лепешку.
– А ведь без Джима вы не были бы здесь, – воз разил негр. – Вы сидели бы там, в лесу, без обеда, под таким дождем, который промочил бы вас до костей. Вот что было бы с вами, мой голубчик! Цыплята знают заранее, когда время идет к дождю, да и птичкам это известно, дитятко!
Вода в реке продолжала прибывать в продолжение еще десяти или двенадцати дней, так что под конец вышла из берегов. Она затопила низменные части острова, а также Иллинойский берег на глубину трех или четырех футов. С Иллинойской стороны река имела теперь ширину в несколько миль, но Миссурийский берег находился от нее по-прежнему на рас стоянии полумили, так как представлял собою нечто вроде стены, спускавшейся в реку обрывистой кручей.
Днем мы обыкновенно плавали в челноке по острову. Даже в самое жаркое время дня, когда солнце беспощадно пекло на открытых местах, в лесной чаще стояла приятная тенистая прохлада. Нам приходилось поминутно поворачивать челн, чтобы пробираться между деревьями; в иных местах путь преграждали виноградные лозы, свешивавшиеся таким густым по логом, что приходилось сворачивать перед ними и отыскивать другой, более свободный проход. На каждом старом обвалившемся дереве сидели во множестве кролики, змеи и тому подобные твари. После того как наводнение на острове продержалось день или два, они настолько проголодались, что стали совсем ручными: можно было подъехать прямо к ним и взять их в руки, если бы это было угодно. Впрочем, я говорю лишь про млекопитающих, так как змеи и черепахи немедленно в таких случаях бросались в воду. Наружный выступ перед нашей пещерой служил, однако, главным сборным пунктом для четвероногого населения острова. Если бы нам заблагорассудилось, мы могли бы приручить множество различных зверь ков. Раз ночью мы поймали одно из звеньев большого бревенчатого плота с настилкою из превосходнейших сосновых досок, в две с половиною сажени длиною и полторы сажени вышиною. Настил возвышался над водой дюймов на шесть или на семь и представлял собой плотно сколоченную ровную палубу. Днем за частую плыли мимо нашего острова половодьем бревна и доски, но мы их не трогали, так как не смели показываться на реке при дневном свете. В другой раз, ночью, выехав на лодке перед рассветом как раз к переднему мысу острова, мы увидели плывший мимо сруб двухэтажного дома, который значительно уже покосился. Дом этот несло довольно далеко от нас, по направлению к Иллинойскому берегу, но мы все-таки его нагнали и взобрались туда через окно. В верхнем этаже было слишком темно, чтобы рас смотреть что-нибудь, а потому мы привязали челнок к срубу и остались в челноке ожидать рассвета.
Начало светать, прежде чем мы доплыли до окна в срубе. Заглянув тогда через окно, мы увидели в комнате верхнего этажа кровать, стол, два деревянных стула и много всяких пожитков, разбросанных по полу; на стене висело разное платье, а в дальнем углу на полу лежало что-то похожее на человека. Джим на всякий случай окликнул этот предмет:
– Эй, вы!
Предмет не трогался с места, поэтому я окликнул его, в свою очередь, также безуспешно, а затем Джим категорически объявил:
– Он не спит! Он умер! Сидите здесь, в челне и не трогайтесь с места, а я зайду туда поглядеть.
Он влез в окно, подошел к трупу и после тщательного осмотра сказал:
– Он мертв и раздет дочиста. Его застрелили сзади, прямо в спину, должно быть, дня два или три назад. Войдите сюда, Гек, но только не глядите на его лицо, оно слишком уж страшно!
У меня не было ни малейшего желания глядеть на него. Джим накрыл мертвеца кое-какими старыми лохмотьями, но это было с его стороны совершенно лишней предосторожностью, так как я все равно ничего бы не увидел. На полу валялась колода засаленных, грязных карт и бутылка из-под водки. Там же лежала пара масок, изготовленных из старого сукна. Стены были покрыты самыми невежественными надписями и рисунками, сделанными углем. На одной стене висели два старых, грязных ситцевых платья, шляпка и несколько женских рубашек и юбок. Там было еще кое-что из мужского платья. Мы забрали с собой весь этот гарде роб и уложили его в челн, рассчитывая, что он может пригодиться. Я захватил также валявшуюся на полу пе струю соломенную шляпу, какие носят в наших местах летом мальчики. Мы нашли бутылку с молоком, к ко торой приспособлена была соска из тряпки для грудного ребенка. Мы охотно бы ее взяли, но она оказалась разбитой. В комнате оказался большой ветхий сундук и старый чемодан с оборванными петлями. Оба они были раскрыты, но в них не оставалось ничего сколько-нибудь пригодного. Судя по тому, как были разбросаны пожитки, мы пришли к заключению, что жильцы этого дома очень торопились его бросить и многое даже не успели захватить с собой.
Мы нашли старый жестяной фонарь, мясницкую тяпку без ручки, совершенно новый большой складной нож, за который в любом магазине пришлось бы заплатить два доллара, целую пачку сальных свечей, жестяной подсвечник, плетеную флягу, жестяную чаш ку, старый, порядком уже истрепанный тюфяк, женский несессер[2] с иголками, булавками, воском, нитка ми, пуговками и тому подобными мелочами, топор, несколько гвоздей, лесу от удочки, толщиною в мой мизинец, с несколькими чудовищными, прикрепленными к ней крючками, целый большой сверток клеенки, кожаный собачий ошейник, лошадиную подкову и несколько аптекарских склянок с лекарствами, но без этикеток. Мы забрали все это с собой и собирались уже уходить, когда я разыскал довольно порядочную еще скребницу, а Джим – старый-старый скрипичный смычок и одну ходулю. Подножка от нее была отломана, но тем не менее ходуля эта была еще довольно новая, хотя и оказывалась для меня слишком длинной, а для Джима очень короткой. Все наши усилия отыскать другую ходулю остались тщетными.
Как бы ни было, мы, во всяком случае, нагрузили свой челн богатой добычей; когда мы уселись в него сами и, отчалив от двухэтажного сруба, продолжали плыть по течению, оказалось, что нас снесло на четверть мили ниже острова и что совершенно уже рас свело. Я велел поэтому Джиму лечь и накрыл его тюфяком. Это было сделано мною из предосторожности, так как если бы он сидел в лодке, то его издали уже признали бы за негра. Я направил свой челн к Иллинойскому берегу, причем меня снесло еще, по крайней мере, на полмили вниз, но затем, держась возле берега, где течение было почти незаметно, я поднялся опять вверх, на целую милю. При этом с нами не случилось ничего достопримечательного, и мы благополучно вернулись к себе на остров, не попавшись никому на глаза.
Глава X
Сокровище. – Старик Ганк Бэнкер. – Я переодеваюсь.
После завтрака я хотел потолковать с Джимом об убитом и уяснить себе, при каких обстоятельствах с ним покончили, но Джим не пожелал толковать со мной на эту тему; он объявил, что это принесло бы нам несчастье; кроме того, мертвец может, чего доброго, зайти к нам, и такие посещения войдут у него, пожалуй, в привычку. Покойник, которого не похоронили, должен был, по мнению Джима, чувствовать несравненно большую склонность к бродяжничеству, чем мертвец, которого своевременно уложили в гроб и зарыли в могилу. Соображения эти показались мне довольно рассудительными, а потому я не решился настаивать и спорить с Джимом, но мысль моя про должала работать, и я все-таки томился желанием узнать, кто именно застрелил этого несчастного и чего ради совершено это злодейство.
Осмотрев привезенные нами платья, мы нашли восемь долларов серебряной монетой, зашитых в под кладке старого плаща, служившего одеялом. Джим заключил отсюда, что хозяева дома украли плащ, так как если бы они знали, что в нем зашиты деньги, то не бросили бы его. Я, со своей стороны, пришел к убеждению, что они же и совершили убийство, но Джим упорно отказывался говорить об этом. Я позволил себе тогда заметить ему:
– Ты уж чересчур веришь приметам. Вспомни только наш разговор насчет того, что я принес в пещеру змеиную шкуру, найденную мною третьего дня на вершине этой горы. Ты говорил ведь тогда, что дотрагиваться руками до змеиной шкуры самая дурная примета, какую только можно себе представить. Между тем, к чему она привела? Мы добыли с тех пор множество разного домашнего скарба и в довершение всего нашли деньгами восемь долларов. Я бы сердечно желал, Джим, чтобы на меня каждый день обрушивались такие несчастья.
– Успокойтесь, голубчик! Повремените немножко! Не хвастайтесь преждевременно; несчастье еще при дет. Тогда вспомните, что я вас предостерегал, но будет уже поздно!
И действительно, беда не замедлила на нас об рушиться. Разговор этот происходил во вторник, а в пятницу, после обеда, мы с Джимом лежали на траве, на самой верхушке горы. Табак у меня в кисете весь вышел, и я спустился в пещеру, чтобы набить кисет свежим табаком. Найдя там гремучую змею, я ее убил и сложил на одеяле в ногах у постели Джима, свернув в клубок, так что она казалась живой, – рассчитывая позабавиться ужасом, в который придет Джим, когда увидит ее там. К вечеру, однако, я совершенно забыл про змею, и когда Джим, не дождавшись, пока я зажгу свечу, бросился прямо на одеяло, оказалось, что там лежала товарка убитой змеи, которая его и укусила.
Он вскочил, взвизгнув от боли. Тем временем свеча загорелась, и первое, что мы увидели при ее свете, была змея, свернувшаяся спиралью и приготовившаяся броситься опять на кого-нибудь из нас. Я укокошил ее мгновенно ударом палки, а Джим схватил папашин кувшин с водкой и с жадностью принялся ее пить. Он был босиком, и змея укусила его как раз в пятку. Виною всему этому была собственная моя глупость; мне следовало помнить, что если оставить где-нибудь мертвую змею, ее товарка непременно приползет и обовьется вокруг нее. Джим попросил меня оторвать у змеи голову, а с туловища содрать кожу и кусочек его поджарить. Я исполнил его желание. Он съел изрядный кусок змеи и вы разил надежду, что после того выздоровеет. Я потихоньку вышел из пещеры и вышвырнул остатки обеих змей в кусты. Я вовсе не хотел, чтобы Джим узнал про мою неосторожность, из-за которой, как уже упомянуто, случилась вся беда.
Бедняга негр усердно потягивал водку из кувшина. Время от времени он приходил как будто в состояние невменяемости, корчился, словно в судорогах, и за вывал самым отчаянным образом. Но как только воз вращалось к нему сознание, он снова принимался пить водку. Стопа у него сильно распухла, и опухоль распространилась мало-помалу на всю ногу. Вскоре, однако, он совсем опьянел, и я пришел тогда к убеждению, что он благополучно выздоровеет. Тем не менее, лекарство показалось мне хуже болезни. Я бы скорее примирился с укусом гремучей змеи, чем с папашиной водкой.
От совместного действиях их обоих Джиму пришлось пролежать четверо суток. Опухоль тогда у него совершенно прошла, и он оказался опять на ногах. Я дал себе зарок никогда впредь не дотрагиваться собственными руками до змеиной шкуры, так как убедился, сколько зла от этого произошло. Джим, в свою очередь, высказал надежду, что в будущем я не стану с таким презрением относиться к приметам. При этом он объявил, что брать змеиную шкуру в руки до чрезвычайности дурная примета и что мы навряд ли отделались от последствий столь неосторожного моего поступка. Он присовокупил, что готов охотнее тысячу раз глядеть через левое плечо на новый месяц, чем единожды взять змеиную кожу в руки. Мне пришлось лично убедиться в справедливости его слов, хотя я всегда держался того мнения, что глядеть через левое плечо на новый месяц является одним из неосторожнейших и безрассуднейших поступков, возможных для человека. Старик Ганк Бэнкер проделал однажды эту штуку и вздумал еще хвастаться, будто не верит приметам. И что же вышло на поверку? Года через два после этого он напился пьян, свалился с высокой башни, построенной для приготовления дроби, и разбился так, что поломал себе все кости. Вместо гроба его уложили между двумя створками ворот от овина[3] и похоронили таким образом. Я сам не присутствовал на его похоронах, но мне о них рассказывал папаша. Понятное дело, что если Ганк Бэнкер превратил себя в блин, то эта напасть приключилась с ним именно оттого, что он позволил себе такое дурачество, как глядеть на молодой месяц через левое плечо.
Дни проходили за днями, и река снова вернулась в свои берега. Мы с Джимом насадили на один из громадных крючков нашей лесы кролика, с которого предварительно содрали шкуру, и поймали на эту наживу сома величиною в человеческий рост, так как он имел в длину шесть футов два дюйма и весил более двухсот фунтов. Мы, разумеется, не могли тот час же вытянуть его на берег, так как он, без со мнения, утащил бы нас обоих в реку, и предпочли поэтому сидеть сложа руки, наблюдая, как он бился и метался до тех пор, пока, наконец, не выбился совершенно из сил. Мы нашли у него в желудке медную пуговицу, клубок и множество всякой дряни. Разрубив клубок топором, мы обнаружили внутри него катушку. Джим объявил, что она, должно быть, давно уже проглочена, так как успела обрасти всякой дрянью и обратиться в целый клубок. Думаю, что в Миссисипи навряд ли случалось когда-нибудь пой мать более крупную рыбу. Джим уверял, что он в жизнь свою еще не видал такого сома. Если бы мы могли отвезти его в город, то выручили бы за него крупную сумму: такую громадную рыбину продают там на рынке по фунтам. Каждое хозяйство берет себе по несколько фунтов. Сомовина в нашей реке бела, как семга, и из нее получается прекрасное жаркое.
На следующее утро я объявил Джиму, что жизнь наша становится скучной и вялой и что мне необходимо немного встряхнуться. Я решил поэтому переправиться через реку и посмотреть, что делается в городе. Джим одобрил мое решение, но посоветовал выполнить его, когда уже стемнеет, и соблюдать при этом крайнюю осторожность. Всесторонне обсудив упомянутое решение, он спросил, нельзя ли мне будет воспользоваться имеющимся женским платьем и одеться молоденькой девушкой? Мы укоротили одно из ситцевых платьев, и я влез в него, засучив предварительно брюки до колен; Джим застегнул крючки, находившиеся позади, и объявил, что платье сидит на мне превосходно. Надев на себя шляпу, я завязал ее лентами под подбородком, и если бы тогда кто-нибудь вздумал заглянуть мне в лицо, ему пришлось бы для этого нагнуться и влезть головой в раструб шляпки. По мнению Джима, никто не узнал бы меня и днем в таком наряде. Я целый день практиковался ходить в женском костюме и посте пенно приобрел некоторую сноровку, хотя Джим все-таки уверял, будто я не умею ходить, как девушка. Особенно неуместной находил он мою привычку подбирать платье, чтобы засовывать руки в карманы брюк. Я принял это замечание к сведению и старался с ним сообразоваться.
Переехав на челноке к Иллинойскому берегу, я, как только стемнело, переправился через реку в город немного ниже пристани и у самого берега дал отнести челнок течением, так что причалил уже на окраине. Привязав там лодку, я пошел вдоль берега. При этом я заметил, что в маленьком домике, в котором давно уже никто не жил, горит свеча.
Меня заинтересовало, кто именно там поселился, а потому я подошел к окну и заглянул в комнату. На простом сосновом столе стояла свеча, при свете ко торой вязала чулок женщина лет под сорок. Лицо ее было мне незнакомо, из чего я заключил, что она, должно быть, приезжая, так как я знал в лицо реши тельно все население нашего местечка. Возможность переговорить с незнакомкой была для меня тем более соблазнительной, что я чувствовал некоторый упадок духа, начиная уже раскаиваться, что приехал. Я опасался, что меня узнают по голосу и задержат. С этой незнакомкой я не подвергался подобному риску, а между тем, если она пробыла в нашем городке два дня, то, без сомнения, успела узнать всю подноготную и может сообщить мне в подробностях все, что меня интересовало. Я смело постучался поэтому в дверь и решил при этом ни на минуту не забывать, что играю роль девушки.
Глава XI
Гек и незнакомка. – Допрос. – Я попадаю впросак. – Выпутываюсь, утверждая, будто иду в Гошен. – Предупреждаю Джима, что нас собираются разыскивать.
– Войдите, – предложила незнакомка, и я вошел. Затем она сказала:
– Присядьте, – и я сел. Она окинула меня с ног до головы маленькими блестящими глазками и спросила:
– Как вас зовут?
– Сара Уильямс.
– А где вы живете? Должно быть, здесь, по соседству?
– Нет, сударыня! В Пеккервиле, в семи милях отсюда, вниз по течению. Я всю дорогу шла пешком и очень устала.
– Должно быть, также и проголодались? Я сейчас отыщу вам что-нибудь съестное.
– Нет, сударыня! Я теперь сыта. Дорогой я действительно проголодалась, так что мне пришлось остановиться в двух милях отсюда на одной ферме, чтобы закусить. Я там порядочно позавтракала и более теперь не голодна, но зато немного замешкалась. Мамаше моей нездоровится, и она послала меня к дяде Абнеру Муру сказать, что у нас в доме нет ни денег, ни провизии. Он живет, говорят, в верхнем конце города. Я здесь никогда еще до сих пор не бывала. Быть может, вы его знаете?
– Нет, я никого еще здесь не знаю. Сама я здесь недавно, менее двух недель. До верхнего конца города далеконько, а потому вам лучше здесь переночевать. Снимите-ка с себя шляпку!
– Нет, я только немножко отдохну, а потом пойду дальше, темноты я не боюсь, – возразил я.
Незнакомка объявила, что не отпустит девушку-подростка идти поздней ночью одну в такую даль. Вскоре, примерно так часа через полтора, должен вернуться ее муж, которого она и пошлет со мной в качестве провожатого. Затем она принялась рассказывать мне про мужа и про своих родственников в верховьях и низовьях реки. Ей с мужем жилось гораздо лучше до переезда в наш город. Теперь же они видят, что ошиблись в расчетах, но дело уже сделано. Что с воза упало, то и пропало! Под конец я начал было опасаться, что сделал ошибку, войдя к ней за справками. Мало-помалу она, однако, повела речь про папашу и про мое убийство, и тогда я стал очень охотно слушать ее болтовню. Она рассказала про то, как мы с Томом Сойером нашли по шесть тысяч долларов каждый (увеличив, впрочем, эту сумму до десяти тысяч), затем начала говорить про моего отца, которого назвала неисправимым пьяницей и бродягой; обо мне лично незнакомка дала тоже не особенно лестный отзыв, а потом начала рассказывать, где именно меня убили. Я позволил себе осведомиться:
– Кто же именно это сделал? К нам в Пеккервилль тоже дошли слухи об убийстве, но у нас не знают, кто именно убил Гека Финна.
– Здесь многим тоже очень бы хотелось узнать наверняка, кто его убил. Некоторые подозревают, что это сделал сам старик Финн.
– Неужели! Быть не может!!!
– Спервапочти все были, признаться, такого мнения. Он навряд ли узнает когда-нибудь, что его жизнь висела на волоске и что с ним собрались было уже расправиться судом Линча. К вечеру, однако, напали на другой след и решили, что убийцей Гека был не кто иной, как беглый негр Джим.
– Как же он мог…
Я остановился, благоразумно решив лучше подо ждать. Женщина продолжала, не обращая ни малейшего внимания на то, что я ее прервал.
– Этот негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. За поимку его обещана награда в триста долларов, а за поимку старика Финна двести долларов. Старик явился в город утром и сообщил про убийство. Он был вместе с другими на пароме, пока разыскивали труп, а после розысков, которые так ни к чему и не привели, ушел и пропал без вести. Вечером в тот же день собирались над ним учинить расправу, а его уж и след простыл. Между тем на другой день оказалось, что негр сбежал; из расспросов узнали, что он пропал без вести часов в десять вечера, накануне убийства бедного Гека. Понятное дело, его сейчас же и заподозрили в убийстве. В то самое время, когда все напали, так сказать, на новый след, явился на другой день в город старик Финн и со слезами на глазах принялся умолять судью Татчера, чтобы дали ему денег на производство поисков; он уверял, что негр скрывается в Иллинойсе и что он непременно его найдет. Судья имел неосторожность дать ему кое-что. Старик в тот же вечер напился, и его видели здесь в городе в тот же день еще около полуночи с двумя очень подозрительными на вид незнакомцами, вместе с которыми он и ушел отсюда. С тех пор он сюда не возвращался. Думают, что он вернется, лишь когда возбуждение немного поутихнет. Теперь подозрение падает опять преимущественно на него: думают, что он сам убил мальчика и обставил дело так, чтобы свалить дело на разбойников. Смерть Гека ему во всяком случае на руку, так как он может теперь вы требовать себе деньги сына без судебного разбирательства. Полагают, что он такой человек, от которого это можно ожидать. Во всяком случае, это хитрая бестия! Если он обождет так с годок, то дело его окажется в шляпе. Никаких улик против него нет. Всё к тому времени успокоится, и он без всяких хлопот заграбастает капитал своего сына.
– Пожалуй, что и так, сударыня. Никаких препятствий к этому, кажется, не будет. Ну, а этого самого негра теперь никто не подозревает в убийстве?
– Нельзя сказать, чтобы его не подозревали. Многие считают его убийцей! Впрочем, его скоро поймают и, без сомнения, заставят тогда признаться во всем!
– Неужели его еще и теперь разыскивают?
– Какая вы, однако, наивная девочка! Разве триста долларов валяются каждый день на земле, чтобы никто не постарался их подобрать! Существует предположение, что негр прячется где-нибудь здесь поблизости. Я тоже так думаю, но никому насчет этого не рас сказываю и стараюсь держать язык за зубами. Не сколько дней тому назад я разговорилась со стариком и старушкой, что живут здесь рядом в бревенчатом домике; они уверяли, будто никто почти не посещает соседнего островка, который называют здесь Джексоновым островом. «Живет там кто-нибудь?» – спросила я. – «Нет, никто не живет». Я ничего не возразила, но призадумалась. Дело в том, что я могла бы побожиться, что за день или два перед тем видела на острове близ переднего мыса дым, откуда заключила, что если негр там и прятался, то он успел уже убежать оттуда куда-нибудь подальше. Все-таки мой муж с хорошим своим приятелем рассчитывает побывать на острове. Он уезжал по делам вверх по реке и сегодня вернулся. Как только он прибыл сюда, я ему сейчас же рассказала все мои подозрения.
Я до такой степени смутился, что не мог усидеть спокойно. Мне непременно следовало бы чем-нибудь занять свои руки. Взяв со стола иголку, я пробовал вдеть в нее нитку; руки у меня, однако, дрожали так, что я никак не мог попасть концом нитки в иголку. Хозяйка замолчала, и я, взглянув на нее, заметил, что она, в свою очередь, глядит на меня очень пристально и слегка улыбается.
Положив иголку и нитку на стол, я поспешил обнаружить к предмету разговора интерес, который и на самом деле к нему ощущал.
– Триста долларов – большие деньги, – сказал я, – хорошо было бы, если б их могла заполучить моя мамаша. Надеюсь, что ваш супруг, сударыня, собирается побывать сегодня же вечером на острове?
– Понятное дело, сегодня же ночью! Он ушел теперь в город со своим товарищем, чтобы раздобыть лодку, а если можно, то и другое ружье. Они поедут на остров сейчас, после полуночи.
– Отчего бы им лучше не обождать до утра? Днем ведь, кажется, было бы виднее?
– Разумеется, виднее, да только не им одним, но и негру. А вот после полуночи он, вероятно, заснет, и тогда можно будет беспрепятственно осмотреть лес и отыскать его логовище, особенно если у него разведен на ночь костер. Огонь в темноте далеко виден.
– Я об этом, признаться, не подумал! – отвечал я.
Хозяйка взглянула на меня очень пристально и тем еще более усилила мое смущение. Помолчав немного, она спросила:
– Как, вы говорили, вас зовут, милочка?
– Мм… мм… мм… мм… Мэри Уильямс!
Мне самому казалось, что в первый раз я назвал себя не Мэри, а как-то иначе, а потому я невольно потупил глаза. Мне стало даже теперь довольно явственно представляться, что я как будто назвал себя Сарой. Я чувствовал себя прижатым к стене и опасался, что это, пожалуй, заметят, а потому с нетерпением ждал, чтобы хозяйка сказала еще что-нибудь. Чем больше она молчала, тем хуже я себя чувствовал. Наконец она возразила:
– Да ведь, если я не ошибаюсь, милочка, вы назвали себя сперва Сарой?
– Точно так, сударыня. Полное мое имя Сара-Мэри Уильямс. Поэтому меня называют и Сарой, и Мэри, безразлично.
– Так, значит, у вас два имени?
– Точно так, сударыня!
Я почувствовал некоторое облегчение, но тем не менее искренне желал убраться как можно скорее подобру-поздорову. Я все-таки не смел взглянуть хозяйке прямо в лицо.
Она, в свою очередь, принялась рассказывать мне, какие теперь тяжелые времена, в какой бедности приходится ей жить с мужем и как нагло бегают у них по лачуге крысы. Эти негодные крысы воображают себя, по-видимому, настоящими домовладельцами, а потому нисколько не стесняются, и т. д., и т. д. Это меня опять-таки ободрило. Хозяйка очень долго распространялась о крысах и уверяла, что каждое мгновение какая-нибудь из них высовывает свой нос из дыры, которую они прогрызли в углу комнаты. Хозяйка рассказала мне также, что держит у себя под рукой что-нибудь, чем можно было бы запустить в крысу, и только благодаря этому кое-как еще уживается с ними. Она показала мне свинцовый прут, завязанный узлом, и объявила, что обыкновенно попадает очень хорошо этим метательным орудием, но так как дня два тому назад слегка вывихнула себе руку, то и не знает теперь, не пострадала ли от этого ее меткость? Тем не менее она решилась произвести опыт и пустила свинцовым прутом в первую попавшуюся на глаза крысу, но промахнулась и вскрикнула, сообщив, что рука у нее заболела от сделанного усилия, а затем попросила меня попытать, в свою очередь, счастья. Мне хотелось уйти прежде возвращения мужа хозяйки, но я не смел выказать ей этого. Взяв свинцовый прут, я бросил им в крысу, дерзнувшую высунуть свой нос из дыры, и если бы она не поторопилась ретироваться, то, без сомнения, значительно бы пострадала. Хозяйка отозвалась с большою похвалою о моей меткости и высказала предположение, что в следующий раз я непременно убью крысу наповал. Встав со стула, она принесла назад кусок свинца и, вместе с тем, также моток ниток, который ей хотелось размотать. Хозяйка попросила меня подержать моток, дала мне его в руки и принялась сматывать в клубок, продолжая рассказывать про себя и своего мужа. Внезапно она прервала этот разговор, воскликнув:
– Поглядывайте, однако, за крысами! Вам лучше будет держать свинчатку в подоле, чтобы она была у вас под рукой. – С этими словами она бросила мне свинцовый прут в подол, а я проворно стиснул его ногами. После того она поговорила со мной еще минутку, а затем, взяв у меня нитки, взглянула мне прямо в лицо и спросила меня шутливым тоном:
– Ну, моя душечка, скажи мне теперь серьезно твое настоящее имя?
– Как! Что вы говорите, сударыня!
– Я хочу знать настоящее твое имя. Как тебя зовут: Билл, Том, Боб или, быть может, как-нибудь иначе?
Я дрожал, как осиновый лист, и не знал хорошенько, что мне делать. На всякий случай я возразил:
– Ах, сударыня! Зачем вы так смеетесь над бедной девочкой! Мне это даже обидно. Если я вам мешаю, то сейчас же уйду.
– Нет, ты не уйдешь! Садись и оставайся здесь! Я тебя не обижу и не намерена тебя выдавать! Будь со мною только совершенно откровенен: я сохраню твою тайну и, кроме того, тебе помогу. В случае надобности тебе поможет и мой муж. Я как нельзя лучше догадываюсь, что ты работник, сбежавший от своего хозяина, и, признаться, не вижу в этом ничего дурного. С тобою дурно обходились, и ты навострил лыжи. Клянусь Богом, дитя мое, я тебя не выдам! Будь паинькой и расскажи все как было!
Я объяснил хозяйке, что готов рассказать ей сущую правду, ничего не скрывая, но с тем, что и она, в свою очередь, должна сдержать слово. После такого вступления я сообщил ей, что отец и мать у меня умерли, а затем мировой судья отдал меня в работники из-за хлеба к одному старику-фермеру, скряге и негодяю, который живет в провинции, милях в тридцати от берега реки. Старик обращался со мною так дурно, что я чувствовал себя не в силах выносить этого долее. Воспользовавшись тем, что он уехал денька на два, я убежал от него, позаимствовав старое платье его дочери и выброшенную на чердак шляпу. Мне пришлось потратить три ночи, чтобы пройти эти тридцать миль. Я шел по ночам, а днем прятался и спал. Хлеба и ветчины, захваченных мною в котомку, хватило мне на всю дорогу, так что я и теперь еще вовсе не голоден. Я присовокупил, что рассчитываю на своего дядюшку Абнера Мура, который, наверное, приютит меня у себя. Это и заставило меня явиться прямо в Гошен.
– В Гошен! Да ведь это вовсе не Гошен, дитя мое! Это С.-Питерсбург. Гошен находится в десяти милях дальше, вверх по течению. Кто вам сказал, что это Гошен?
– Человек, с которым я встретился сегодня утром на рассвете, как раз в то время, когда собирался идти в лес, чтобы выспаться. Он говорил, что там, где дорога будет расходиться надвое, я должен держаться правой руки и через пять миль дойду до Гошена.
– Должно быть, он был пьян, так как направил тебя совсем не туда, куда следовало.
– Положим, что он показался и мне как будто навеселе; но теперь ничего уже не поделаешь. Мне пора тронуться в путь, так как я хотел бы добраться к рассвету до Гошена.
– Погоди минутку, я дам тебе кое-что закусить. В дороге это может тебе пригодиться.
Угостив меня остатками обеда, она спросила:
– Когда лежащая корова встает, какой стороной она подымается? Отвечай скорее, не задумываясь!
– Задней стороной, сударыня.
– Ну, а лошадь?
– Передним концом, сударыня.
– С какой стороны дерево больше обрастает мхом?
– С северной!
– Если пятнадцать коров пасутся на склоне холма, сколько из них едят, держа голову в одинаковом на правлении?
– Все пятнадцать, сударыня!
– Ну, ладно! Вижу теперь, что ты и в самом деле жил в провинции, а то я думала, что опять меня надуваешь. Как тебя в самом деле зовут?
– Джордж Петерс, сударыня.
– Старайся не забывать этого, Джордж, а то, чего доброго, ты по нечаянности назовешь себя перед ухо дом отсюда Александром и, когда я тебя уличу в забывчивости, дашь себе двойное имя Джордж-Александр. Советую тебе также не щеголять перед женщинами в этом старом плаще. Ты слишком плохо играешь роль девочки, хотя мужчину, быть может, еще и одурачишь; заметь себе, дитя мое, что когда вдеваешь нитку в иглу, не следует держать нитку неподвижно и насаживать иголку на нее. Напротив того, держи неподвижно иголку и вдевай нитку в ее ушко. Так всегда делаем мы, женщины; мужчины же поступают обыкновенно наоборот. Если ты, в роли девочки, хочешь бросить чем-нибудь, например в крысу, тебе надо подняться на цыпочки, занести руку над головой со всей возможной для тебя неловкостью и промахнуться по крайней мере ар шина на три в сторону. Когда ты бросаешь, рука у тебя должна остаться выпрямленной от самого плеча, совершенно так, как если бы она поворачивалась там на шарнире; так всегда делают девочки. Напротив того, мальчишка поворачивает всегда при этом руку в кисти и локте, занося ее не вверх, а в сторону. Заметь себе так же, что девочка, стараясь поймать что-нибудь в подол, расставляет колени, а не сдвигает их вместе, как сделал это ты, ловя брошенную мною свинчатку[4]. Я сразу же догадалась, что ты мальчик, как только ты стал вдевать нитку в иглу, и придумывала другие испытания, единственно только для более полной проверки своего первого впечатления. Теперь, милейший мой Сара-Мэри-Уильямс-Джордж-Александр Петерс, отправляйся к своему дядюшке или куда тебя Бог несет, а если с тобою приключится что-нибудь неладное, пошли сказать об этом госпоже Юдифи Лофтус, то есть мне самой, и я постараюсь как-нибудь тебя выручить. Держись той дороги, что идет вдоль реки, а в следующий раз, когда задумаешь бежать, запасайся, на всякий случай, башмаками и чулками. Береговая дорога здесь каменистая, и ты порядком, должно быть, собьешь себе ноги, пока доберешься до Гошена.
Я прошел вдоль берега вверх по течению шагов с пятьдесят, а затем повернул назад и осторожно до брался до того места, где стоял на привязи мой челнок, значительно ниже дома Лофтусов. Сев в челн, я поднялся на нем вверх по течению, значительно выше переднего мыса острова, и лишь после того поплыл через реку. Тем временем я снял с себя шляпку, так как не нуждался в искусственных приспособлениях, чтобы скрывать свое лицо. Когда я находился приблизительно на середине реки, я услышал бой часов на церковной колокольне и остановился, чтобы вслушаться. Удары колокола доносились слабо, но явственно, и я сосчитал ровно одиннадцать. Причалив к переднему мысу, я, несмотря на усталость, не позволил себе передохнуть, а поспешно вошел в лес, где находилась прежняя моя стоянка, и развел там на высоком, сухом пригорке большой, яркий костер. За тем я вскочил обратно в свою лодку и, с величайшим усердием работая веслами, быстро спустился на пол торы мили ниже. Там я сошел на берег и пробрался сквозь лес вверх по холму в пещеру. Джим лежал там совершенно спокойно, объятый крепким сном. Я его разбудил и сказал:
– Вставай, Джим, и пошевеливайся скорее! Нельзя терять ни минуты! Напали на наш след.
Джим не стал меня расспрашивать и не сказал ни единого слова, но из того уже, как он работал в течение ближайшего получаса, можно было составить себе ясное представление о том, до какой степени он испугался. К тому времени все без исключения наши пожитки были уже на плоту, совершенно готовом к отплытию из-под покрова свешивавшихся над ним ивовых ветвей. Необходимо добавить, что тотчас же по прибытии моем в пещеру мы потушили горевший у входа костер и не позволяли себе зажечь вне пещеры хотя бы даже фонарь.
Отведя челнок на некоторое расстояние от берега, я внимательно осмотрел реку. Если на ней и плыла где-нибудь лодка, то ее все же нельзя было бы заметить, так как при звездах, в темную ночь, вообще нелегко что-нибудь различить вдали. Мы с Джимом вывели плот из бухточки и пустили его вниз по течению, держась темной полосы близ берега острова, не осмеливаясь разговаривать друг с другом даже шепотом до тех пор, пока не оставили за собой остров.
Глава XII
Медленное плавание. – Заимствования. – Пристаем к пароходу, потер певшему крушение. – Заговорщики. – Нравственное поучение. – Охота за лодкой.
Было уже, вероятно, около часа ночи, когда мы оставили наконец остров, и плот наш, казалось, еле двигался. Если бы за нами погналась лодка, мы рас считывали пересесть в челнок и переправиться в нем на Иллинойский берег. Хорошо, что такой погони не было, так как мы не подумали даже уложить заранее в челнок ружье, удочку и какие-нибудь съестные припасы. Мы слишком торопились, чтобы обдумать все как следует, хотя в действительности было очень безрассудно поместить все наши пожитки только на плот.
Если Лофтус с товарищем приехали ночью на ост ров, то они, без сомнения, нашли разведенный мною костер и караулили возле него целую ночь, поджидая Джима. Во всяком случае, нам они не помешали, и если мне не удалось их обмануть устройством костра, то в этом нельзя меня обвинить. Я сделал все что мог, чтобы их провести.
Как только начало светать, мы привязали плот к так называемой буксирной косе в большой бухте на Иллинойском берегу. Нарубив топором ветвей хлопкового дерева, мы прикрыли им плот, так что он производил впечатление маленького берегового мыска. Буксирной косой называют у нас в реке песчаную косу, густо поросшую хлопковыми деревьями, торчащими из нее наподобие зубьев какой-нибудь огромнейшей бороны.
По Миссурийскому берегу тянулись горы, а по Иллинойскому – густые леса. Фарватер шел тут ближе к Миссурийскому берегу, а потому нам нечего было опасаться случайной встречи с кем-нибудь. Мы про стояли целый день, следя за плотами и пароходами, плывшими вниз по течению близ Миссурийского берега, тогда как пароходы, шедшие вверх, держались середины реки, где им не так трудно бороться с течением. К тому времени я пересказал Джиму уже весь свой разговор с госпожой Лофтус. Джим объявил, что она ловкая баба и что если бы она сама отправилась на поиски, то ни под каким видом не осталась бы сторожить костер, а привела бы с собой ищеек и принялась с ними разыскивать наши следы.
– Отчего же она не посоветовала мужу захватить с собой собак? – осведомился я у Джима.
– Без сомнения, ей это и пришло в голову, но лишь в то время, когда ее муж собрался ехать на остров, – возразил Джим.
Я же полагал, что самому Лофтусу пришлось идти вторично в город за собакой и что лишь благодаря этому обстоятельству он и его товарищ замешкались. В противном случае, мы не находились бы теперь на буксирной косе в пятнадцати или шестнадцати милях ниже С.-Питерсбурга, а вероятнее всего, были бы теперь уже в этом городе, или, вернее, деревушке. Я, со своей стороны, объявил, что мне совершенно безразлично, по какой именно причине нас не удалось изловить. Меня интересует преимущественно сам факт, что это не удалось. Все остальное трын-трава.
Едва только начало смеркаться, мы позволили себе выглянуть из чащи хлопковых деревьев и окинули при стальным взглядом всю реку как вверх, так и вниз по течению. Ровнехонько ничего на ней не было видно, а потому Джим, сняв несколько верхних досок плота, вы строил из них изящный шалаш, в котором можно было укрываться от грозы и непогоды и сохранить пожитки сухими. Джим сделал в шалаше пол, подняв его на фут или на два над уровнем плота, так что наши одеяла и прочие пожитки не подвергались более опасности промокнуть от волн, вздымаемых пароходами. Как раз по середине шалаша мы наложили поверх пола пласт глины, толщиной в полфута, и огородили этот пласт стенкой, выложенной тоже из глины. Там мы решили раз водить костер в холодную и сырую погоду. Благодаря шалашу костер этот оказывался скрытым от посторонних глаз. Изготовив себе запасное рулевое весло на случай, если которое-нибудь из двух других обломится, за вязнет или вообще по каким-нибудь причинам придет в негодность, мы укрепили у себя на плоту коротенький шест с развилиной, чтобы вешать на нем фонарь, так как по закону полагалось вывешивать зажженный фонарь каждый раз, когда показывался пароход, шедший по течению. Для пароходов, идущих против течения, предписывалось зажигать фонари лишь на так называемых разъездах. Вода в реке стояла еще довольно высоко, и многие отмели находились под водой, а потому пароходы, шедшие вверх по реке, не всегда придержи вались фарватера, а зачастую шли стороной, где течение значительно слабее.
Во вторую ночь мы плыли часов семь или восемь, причем течение несло нас со скоростью приблизительно четырех миль в час. Мы занимались рыбной ловлей, беседовали друг с другом, а по временам купались и плавали возле плота, чтобы освежиться и прогнать от себя дремоту. Было что-то торжественное в нашем путешествии вниз по течению такой громадной, спокойной реки. Мы преимущественно лежали на спине и глядели на звезды, почти не осмеливаясь нарушать окружавшую тишину, а потому обыкновенно не решались говорить громко и очень редко хохотали, ограничиваясь в большинстве случаев сдержанным хихиканьем. Погода стояла, вообще говоря, превосходная, и с нами не приключилось ничего достопримечательного ни во вторую, ни в третью, ни в четвертую, ни даже в пятую ночь.
Каждую ночь мы плыли мимо городов; некоторые из них стояли на мрачных склонах холмов и производили впечатление яркой полосы огоньков. С реки нельзя было отличить отдельных домов. В пятую ночь мы проплыли мимо Сен-Луи, погруженного в такой же непробудный сон, как и весь остальной мир. В Питерсбурге я слышал, будто в Сен-Луи живет от двадцати до тридцати тысяч человек, но это представлялось мне не правдоподобным, и я поверил такой многочисленности населения только в эту пятую ночь, увидев, как далеко раскинулись там уличные фонари. Никакого звука оттуда до нас не доносилось; все словно вымерло.
Каждый вечер, часам к десяти, я выходил обыкновенно на берег в какой-нибудь деревушке и по купал центов на десять или на пятнадцать муки, свинины или иных съестных припасов. Если мне при этом попадался цыпленок, плохо сидевший на насесте, то я его также забирал. Папаша всегда, бывало, говаривал, что никогда не следует упускать случая захватить с собой цыпленка. «Если он не нужен тебе самому, то, наверное, пригодится кому-нибудь другому, а добродетель никогда не остается без воз награждения». Мне никогда не случалось видеть, чтобы цыпленок не понадобился самому папаше, но все-таки он строго придерживался вышеприведенной поговорки.
Утром, до рассвета, я забирался на баштаны[5] и поля, засеянные кукурузой, чтобы позаимствовать от туда арбуз, дыню, полусозревшие початки кукурузы и тому подобное. Папаша всегда говорил, что в этом нет ничего дурного, если имеешь намерение когда-нибудь расплатиться. Вдовушка, напротив, объявила заимствование просто-напросто воровством и утверждала, что ни один порядочный человек себя до того не допустит. По мнению Джима, и вдовушка, и мой отец, оба были до некоторой степени правы. Поэтому он находил, что для нас лучше всего будет заранее отказаться от двух или трех видов плодов или овощей, дав себе слово не заимствовать их более. Тогда можно будет с чистой совестью заимствовать плоды и овощи, принадлежащие к другим видам. Мы обсуждали этот вопрос целую ночь, плывя по реке вниз по течению, и находились в недоумении, от чего именно нам следует отказаться: от арбузов, дынь канталуп или чего-нибудь другого? К рассвету мы пришли на этот счет к удовлетворительному решению и объявили, что не станем заимствовать помидоры и хрен. До тех пор совесть наша была не совсем спокойна, но теперь мы чувствовали себя настоящими праведниками. Я был очень рад, что мы остановились на этом решении, так как не особенно интересуюсь хреном, а помидоры могли созреть не раньше как месяца через два или три. Временами нам удавалось застрелить утку или гуся, позволявших себе проснуться слишком рано утром или же не отправиться своевременно на ночлег вечером. Вообще, принимая во внимание все обстоятельства дела, мы порядком-таки роскошествовали. В пятую ночь, после того как мы спустились ниже Сен-Луи, нас захватила страшная буря с громом и молнией, причем дождь лил положительно как из ведра. Забравшись в шалаш, мы предоставили самому плоту заботиться, как знает, о своей участи. При блеске молнии можно было разглядеть впереди большую реку, тянувшуюся совершенно прямо и окаймленную с обеих сторон высокими утесами. Выглянув однажды при блеске молнии, я крикнул Джиму: «Взгляни-ка, пожалуйста, что там такое!» Это был пароход, разбившийся о скалу. Нас несло течением прямо к нему. Беспрерывно сверкавшая молния позволяла разглядеть пароход как нельзя лучше. Он сильно накренился, причем всего лишь часть палубы виднелась над водой. Можно было заметить, что на шканцах все содержа лось в идеальной чистоте и исправности: возле большого колокола стояло кресло, на спинке которого еще висела мягкая войлочная шляпа. Было уже часа три или четыре пополуночи; буря еще продолжалась, и все кругом имело такой таинственный вид, что я ощутил неудержимое стремление, которое на моем месте испытал бы всякий другой мальчик при виде парохода, потерпевшего крушение, грустно лежавшего на острых камнях, торчавших посередине реки. Мне страшно захотелось взобраться на пароход, пошарить там немножко и посмотреть, не найдется ли чего-нибудь интересного. Поэтому я сказал:
– Пристанем к нему, Джим.
Негр снова упрямился и возражал:
– Я вовсе не намерен так сумасбродствовать! За чем будем мы приставать к разбившемуся пароходу?! «Дурак тот, кто суется в беду», – говорится в хороших книгах. Того и гляди, что для нас выйдет там в чужом пиру похмелье! Еще может быть, что на разбитом пароходе оставлен караульный.
– Какой там караульный! – возразил я. – Там не чего караулить, кроме буфета и капитанской каюты. Я думаю, что даже твоя бабушка навряд ли согласилась бы рисковать своей жизнью из-за подобных пустяков в такую ночь, как нынешняя, когда пароход ежеминутно может разбиться на куски, которые тотчас же подхватит и разнесет бурное течение.
Джим не нашелся, что ответить, а потому промолчал. Тогда я добавил:
– Прими во внимание, что мы могли бы, пожалуй, позаимствовать что-нибудь путное в капитанской каюте. Наверное, там найдутся сигары, за которые заплачено наличными деньгами по пять центов за штуку. Ка питаны здешних пароходов все люди богатые: они получают по шестьдесят долларов в месяц жалованья и не станут торговаться из-за какого-нибудь цента, если им, например, придутся по вкусу сигары. Засунь-ка себе свечу в карман, Джим! Я ни за что не успокоюсь, пока мы не осмотрим обстоятельно этот пароход. Неужели ты думаешь, что Том Сойер упустил бы такой редкий случай? Нет, он бы его не упустил ни за какие коврижки! Он сказал бы, что это интересное приключение, и так бы и назвал это – приключением. Том взобрался бы на разбитый пароход, даже если бы знал, что там ждет его неминуемая гибель. И с каким шиком сделал бы он все это! Он стал бы потом всю жизнь гордиться таким подвигом. Ведь в некотором роде он оказался бы в положении Христофора Колумба, открывающего Новый Свет! Жаль, что с нами нет теперь Тома Сойера!
Джим поворчал немного, но уступил. Он объявил, однако, что в связи с близостью парохода, потерпевшего крушение, нам следует разговаривать как можно тише и только шепотом. Сверкнувшая при этом молния показала, что мы подошли уже вплотную к пароходу. Мы уцепились за веревку, свисавшую с ворота[6], и при вязали к ней плот. Палуба была поднята с этой стороны очень высокой; взобравшись на нее, мы осторожно спустились вниз по ее скату к левому борту и направились к буфету, осторожно ощупывая дорогу ногами и широко раскидывая руки, чтобы не наткнуться как-нибудь на ванты, так как в темноте их совершенно нельзя было разглядеть. Вскоре мы добрались до перед него люка и спустились по лестнице. Вслед за этим мы оказались у раскрытых дверей капитанской каюты, но в то же мгновение, к величайшему своему изумлению, увидели в буфете свет и услышали там сдержанные голоса.
Джим прошептал, что чувствует себя не в своей тарелке, и посоветовал мне удалиться вместе с ним восвояси. Я одобрил его решение и собирался уже вернуться назад на плот, как вдруг услышал жалобный голос, который проговорил:
– Пожалуйста, не обижайте меня, ребята, я вас не выдам!
Другой голос возразил ему довольно громко:
– Ты лжешь, Джим Тернер! У тебя это вошло в привычку! Ты всегда требовал себе больше законной доли добычи, и тебе постоянно уступали, так как ты божился, что в противном случае нас выдашь. На этот раз ты повторил ту же самую шутку, но дело твое не выгорело. Мы прекрасно знаем, что ты самый подлый изменнический пес во всей округе!
Тем временем Джим отправился к плоту; во мне же разгорелось любопытство, и я сказал себе самому, что Том Сойер при таких обстоятельствах ни за что бы не попятился назад. Поэтому я и остался посмотреть, что будет дальше. Я стал на четвереньки в узеньком коридоре и пополз осторожно к буфету, так что под конец между мною и буфетом осталась всего лишь одна парадная каюта. Я увидел там человека со связанными рука ми и ногами, лежавшего на полу; над ним стояли двое других: один из них держал в руке тускло горящий фонарь, а другой был вооружен пистолетом. Этот последний, нацелившись из пистолета прямо в голову незнакомца, лежавшего на полу, сказал:
– С каким удовольствием я его пристрелю! По крайней мере, хоть одной подлой вонючкой будет меньше.
Человек, лежавший на полу, вздрагивал, ежился и упрашивал:
– Пожалуйста, не делай этого, Билль. Я вовсе не собирался на вас доносить.
Каждый раз, когда он говорил это, человек с фонарем смеялся и возражал:
– Ты ведь еще не убит! Если бы ты попробовал когда-нибудь донести на нас, тебя бы давно уже не было в живых! – Затем, обращаясь к товарищу, он добавил: – Как он теперь молит нас о пощаде! А ведь если бы нам не удалось свалить его с ног и связать, он убил бы нас обоих и, спрашивается, за что? Так себе, за здорово живешь! Единственно лишь за то, что мы хотели получить следовавшую нам по закону долю. Надеюсь, что теперь, Джим Тернер, ты не станешь грозить никому больше! Убери свой пистолет, Билль!
– Это вовсе не входит в мои соображения, Джек Паккарт! Я нахожу, что его следует убить. Он сам ведь убил совершенно таким же образом старика Гатфильда. Разве ты находишь, что он не заслужил смерти?
– Я не хочу, чтобы его убивали, и у меня имеются на это свои причины.
– Благослови Бог твое сердце за эти слова, Джек Паккарт! Я всю жизнь буду помнить твою доброту! – проговорил чуть не с рыданием в голосе человек, лежавший на полу.
Паккарт не обратил никакого внимания на его слова. Повесив фонарь на гвоздь, он вошел в темный коридор, где я находился, и дал Биллю знак следовать за собою. Я отполз шага на два со всевозможной для меня поспешностью, но пароход так сильно накренило, что я не мог слишком быстро подаваться вперед. Опасаясь, что меня, чего доброго, нагонят и изловят, я заполз в первую же попавшуюся каюту правого борта. Джек Паккарт следовал за мною почти по пятам и, дойдя до той самой каюты, обратился к шедшему за ним товарищу со словами:
Читать бесплатно другие книги:
