Реконструкция. Возрождение Вардунас Игорь

Глава первая

Когда эшелон с заключёнными достиг района Люблина, среди узников впервые прозвучало страшное слово «Собибор»[1]. Юный Яков Штейн не понимал, что послужило причиной для волнений. Всё, что он видел сквозь узкие щели в дощатых стенах вагона, мало чем отличалось от виденного им ранее. Всё та же лесистая местность, покосившиеся дома и заброшенные поля. Но стоило поезду сделать непродолжительную остановку на полустанке с указателем «Еврейский переселенческий лагерь», как запертые в вагонах люди заволновались.

– Мама, – Яков обратился к стоящей рядом женщине в коротком поношенном пальто, – что происходит?

– Ничего, Яшенька, всё хорошо, – женщина крепко обняла сына, стараясь не выдать перед ним своего испуга. В отличие от детей, взрослые прекрасно понимали, что ждёт их в конце этой поездки. Но они ещё не знали, насколько страшнее окажется реальность по сравнению с их самыми мрачными ожиданиями.

Единственным исключением являлся Михолок Штейн, отец Якова, который с самого начала знал, что им всем уготована смерть. Ещё в Варшаве, при посадке на поезд, Михолок стал ждать смерти, и потом всё время, каждую минуту, секунду, он знал, что его и членов его семьи могут убить в любой момент. Просто выстрелят в затылок за то, что ты поднимешь глаза на охранника, или за то, что не расслышишь приказа, или просто конвоир окажется в плохом настроении.

Штейн-старший знал, что их везут в лагерь уничтожения. Знал, что четверо суток в тесном вагоне без окон и элементарных удобств станут последними днями в их жизни. Когда поезд достигнет конечной станции, то ему, его жене Марии, а также их сыну Якову и дочке Еве придёт конец.

Но Михолок не делился своими догадками с окружающими, даже с женой. Несмотря на страх и отчаянье, он верил в то, что бог не оставит их и не допустит столь чудовищного преступления. Погибнуть могут другие, только не он и не его семья.

Тем временем железнодорожное полотно плавно уводило поезд всё глубже в лес, пока не упёрлось в тупик, в котором располагался лагерь. Эшелон постепенно замедлял ход, пока, наконец, не остановился.

Перед взором Якова, вновь приникшего к щели в стене, простирался длинный, переплетающийся с сосновыми ветками забор из колючей проволоки. Как загипнотизированный, Яков уставился на готические буквы сверху над воротами, ведущими внутрь: «SS-Sonderkommando Sobibor»[2].

За закрытыми дверьми вагонов раздавался собачий лай и отрывистые команды на немецком языке. Через некоторое время двери распахнулись, и узников ослепил яркий направленный свет прожекторов.

– На выход! Быстро, быстро!

Вошли несколько солдат и принялись выгонять пассажиров из вагона, придавая вес своим командам при помощи тумаков и зуботычин. Они не делали разницы между тем, кого ударить, с одинаковой жестокостью избивая женщин, детей и стариков.

– Пойдёмте, быстрее! – Михолок схватил жену за руку и потянул к выходу из вагона. – Дети, держите нас за руки! Ни в коем случае не отпускайте…

Произнести фразу до конца Штейн-старший не успел. Пространство вокруг них наполнилось грохотом выстрелов и последовавшей за этим какофонией криков боли и ужаса. Побоями и бранью евреев выталкивали из вагонов и загоняли на специальную разгрузочную платформу.

Яков, охваченный паникой, крепко ухватился за руку матери и испуганно озирался по сторонам.

Оказалось, что внутрь лагеря доставили не весь эшелон, а только первые пять вагонов. Площадку, на которую выгнали узников, с трёх сторон охраняли солдаты в форме СС и травник[3], от которых сильно разило спиртным.

– Внимание! Просьба построиться; женщины налево, мужчины направо.

Несколько травников из оцепления врезались в столпившихся узников и силой стали рассортировывать их на женскую и мужскую половины. При этом они требовали отдать багаж.

– Не беспокойтесь, вам всё вернут! – улыбался травник, буквально вырывая из рук Михолока чемодан со всеми оставшимися после погромов пожитками семьи Штейн. – А сейчас встаньте в правую очередь!

– Простите, но… – попытался было возразить Михолок, но травник его не слушал. Штейн растерянно посмотрел на жену: – Прости, милая, я не смог ему помешать.

– Всё хорошо, Михолок, – жена постаралась приободрить мужа. – Он сказал, что мы получим вещи назад.

– Ты что, и правда ему веришь? Мария, ты до сих пор не понимаешь, куда нас привезли? – возмутился Штейн. Мужчина был напуган и унижен и чуть не выплеснул своё отчаянье на жену.

– Михолок, не повышай голос при детях! Им и так страшно.

Штейн примолк, но было поздно. То, что он боялся озвучить во время четырёхдневного переезда, наконец-то прозвучало. Его слова заронили зерна страха.

Стоявшие рядом с ними люди стали настороженно оглядываться вокруг. Несмотря на улыбчивые лица охранников и их слова о том, что здесь узникам нечего бояться, многие из прибывших догадались о том, какая участь их ждёт.

Над лагерем стоял смрад от разлагающихся тел.

Поднялся шум, плач и крики. Люди принялись валяться по земле и отказывались подчиняться приказам охранников.

– Прекратить панику! Немедленно построиться и пройти к навесам! – заорал в жестяной рупор офицер, судя по лычкам, унтершарфюрер СС. Людей, оказавших сопротивление, травники принялись избивать плётками, прикладами карабинов и просто руками и ногами. Несколько солдат из оцепления вновь выстрелили в воздух. Унтершарфюрер продолжал успокаивать толпу: – Вам нечего бояться! Вы обязаны помыться в бане, после чего вас отправят работать в Украину.

Прибывшие на поезде люди сдались. Подгоняемые ударами охранников, наконец-то стали строиться в мужскую и женскую очереди.

– Михолок! Яков! – в отчаянье закричала Мария, когда коренастый травник грубо вырвал её из объятий мужа и оттолкнул сына в сторону мужской половины толпы.

– Не смей трогать мою жену!

Это стало последней каплей. Штейн-старший бросился на обидчика с кулаками. Но что хилый учёный мог противопоставить злобному громиле. Травник лишь раз ударил Михолока прикладом автомата в солнечное сплетение, и тот без чувств рухнул на землю.

– Нет! – Мария из последних сил пыталась дотянуться до распростёртого на земле мужа, но толпа волокла её в противоположную сторону. Женщине ничего не оставалось, кроме как пытаться удержать рядом с собой плачущую Еву. – Яков, позаботься об отце…

Юноша бросился на помощь Штейну-старшему, но ему помешал солдат, держащий на поводке хищно оскалившую пасть овчарку.

– Куда прёшь, собака? – немец преградил Якову дорогу к отцу и показал пальцем в сторону одного из навесов: – Мужская раздевалка в той стороне. Иди! Или ты хочешь, чтобы я Mensch[4] помог тебе найти дорогу? Шевелись, еврейская собака!

Яков, который к этому моменту уже пребывал в полуобморочном состоянии, послушно побрёл в указанном направлении.

«Собибор» действовал как чётко отлаженный механизм. Раздевалки для мужчин и женщин представляли собой навесы, загороженные с трёх сторон. Люди, подгоняемые ударами охранников, быстро раздевались и отдавали вещи источающим сивушный аромат травникам. Рядом с раздевалками имелось помещение, называемое «кассой», куда надлежало сдавать ценности.

– Не волнуйтесь! После бани вы получите свои вещи в целости и сохранности! – уверял запуганных людей коренастый травник, забирая деньги у очередного несчастного.

– Простите, но как вы поймёте, кому и что возвращать? – в недоумении спросил отдавший ему деньги толстый поляк, трясущийся от холода и страха.

– У нас ничего не пропадает! Пошёл, не задерживай очередь! Следующий!

В женской половине раздевалки не только заставляли раздеваться догола, но стригли женщинам волосы. Срезавший локоны практически под корень цирюльник успокаивал плачущих женщин.

– Это всё ради вашей пользы, милочка! В дороге вы могли подхватить вшей. А после бани мы выдадим вам чистую одежду, и вы можете больше ни о чём не волноваться. А волосы ещё отрастут!

Охранники уже теряли последний налет дружелюбности и постоянно подгоняли и торопили людей. А если кто-то не хотел или медленно раздевался, то тут же начинали избивать плётками, прикладами или травили собаками.

От каждой из раздевалок далее шёл коридор длиною в сорок метров и шириной около трёх метров. Женщин с детьми направляли в один коридор, мужчин в другой.

– Снять одежду! – один из травников в мужской раздевалке ткнул дубинкой в плечо Якова Штейна. – Ценные вещи сдать в кассу!

Двигаясь словно во сне, Яков вывернул карманы своего пальто, в которых практически ничего не было. Лишь пара грошей и несколько листов бумаги.

– Что это? – спросил коренастый травник-кассир, разворачивая листки. Яков запоздало понял, что это чертежи отца, неведомо каким образом оказавшиеся во внутреннем кармане его пальто. – Ты, Штейн, инженер-конструктор?

Штейн-младший автоматически кивнул, слабо понимая в этот момент, что происходит вокруг него. Тем временем коренастый что-то сказал стоявшему неподалёку эсэсовцу. Тот схватил Якова за рукав и оттащил в сторону.

– Стой здесь. Пойдёшь в другой очереди.

Яков вновь кивнул, выискивая глазами в толпе свою семью. Но перед его взглядом всё плыло, нагие лысые люди были абсолютно идентичны. Ему не оставалось нечего иного, кроме как стоять и наблюдать за происходящим со стороны.

Только сейчас он заметил, что немцы отделили от общей толпы не только его. На площадке перед вагонами остались старики и те люди, кто не имел сил передвигаться самостоятельно. Но почему-то их тоже заставляли раздеваться и отдавать ценные вещи и деньги.

Тем временем нагих и остриженных людей стали сгонять группами в коридоры рядом с раздевалками. Каждую группу сзади подгоняли немцы с плётками и травники с палками, которыми избивали жертвы в случаях, когда последние оказывали сопротивление и не желали идти в бани.

Перед самым входом в душевые кабины началось сопротивление, люди не хотели заходить в них, но охрана, применяя насилие, загнала нагих мужчин и женщин внутрь. Когда почти вся партия приехавших, около восьмисот человек, оказалась в бане, дверь плотно закрылась.

Люди замерли в испуганном ожидании. Окон в здании бани не было, только сверху было стеклянное окошечко, через которое на столпившихся внизу людей смотрел улыбающийся немец.

– Михолок! Яков! Ева! – Мария Штейн в ужасе металась по забитой голыми телами женской душевой и пыталась отыскать своих родных. Но вокруг были лишь голые напуганные женщины и дети. Мария глотала слезы и почти впала в отчаянье, когда навстречу ей кинулась худенькая, бритая наголо девочка.

– Мама!

– Ева, доченька моя! – Мария прижала к себе дрожащее, словно лань, тело дочери и стала неистово целовать её бритую головку. – Что же они с тобой сотворили, маленькая моя? Они тебя били? Ты видела папу? А Якова?

Но дочь лишь отрицательно мотала головой в ответ.

Запертые в душевых люди не знали, что немец на крыше, которого в лагере называли «банщиком», махнул рукой, подавая сигнал. В пристройке рядом с баней заработала машина.

– Мама, что это? – Ева смотрела на мать огромными карими глазами.

– Не знаю, доченька…

Мария действительно не знала, что шум издают несколько старых танковых моторов, вырабатывающие удушающий газ, который поступал в баллоны, из них по шлангам и трубам – в помещение «бани».

Через пятнадцать минут все находившиеся в камере были задушены.

«Банщик», следивший через своё окошечко за процессом умерщвления, ещё раз махнул рукой, и подачу газа прекратили. Полы в газовых камерах, которые прибывшие в лагерь люди принимали за душевые кабины, механически раздвинулись, и трупы свалились вниз, в подвал, в котором находились вагонетки.

«Рабочая команда», состоявшая из числа таких же узников лагеря, складывала трупы казнённых в вагонетки и вывозила свой страшный груз из подвала в лес, где был вырыт огромный ров, в который сбрасывались трупы.

Трупы, мокрые от пота и мочи, с ногами, запачканными экскрементами и кровью, выбрасываются наружу. Высоко в воздух подлетают детские тельца. Плётки травников подгоняют заключённых из «рабочей команды». Две дюжины дантистов в поисках золотых коронок крюками открывают челюсти. Другие дантисты выламывают золотые зубы и коронки при помощи щипцов и молотков.

Всего этого Яков Штейн ещё не видел. Всё его внимание в тот момент было приковано к оставшимся на платформе людям.

– А куда их? – обратился Яков к стоящему рядом солдату.

– В лазарет, – усмехнулся тот в ответ. И эта улыбка очень не понравилась молодому Штейну. Больше всего она напоминала волчий оскал.

Стоявшие в оцеплении травники и немцы собрались вокруг скопившихся в центре платформы больных, истощённых стариков и маленьких детей, не способных дойти до «бани» самостоятельно.

– «Рабочая команда»! Приступайте! – командовавший разгрузкой унтершарфюрер СС взмахнул рукой, и на платформе появились несколько десятков человек в лагерной форме с номерами.

Люди из «рабочей команды» подбирали лежащих на земле стариков и больных, брали за руки детей и направлялись в сторону места, огороженного колючей проволокой с ветками. Вслед за ними пошли и несколько травников и немецких солдат, перезаряжавших на ходу винтовки.

Якова затрясло от осознания происходящего. В так называемом «лазарете» не собирались лечить. Там была лишь яма, на краю которой люди из «рабочей команды» оставляли своих подопечных и спешно покидали место будущей казни, оставляя жертв наедине с их палачами. Травники неторопливо встали строем за спинами молчащих стариков и детей, отошли на пять шагов назад, вскинули винтовки и прицелились.

– Почему они не плачут? – всё ещё не способный поверить в происходящий на его глазах кошмар, Яков не мог оторвать взгляд. – Почему дети не плачут?..

Грохот выстрелов.

– Давайте следующую партию! – приказал унтершарфюрер и широко зевнул. – Хорошо бы управиться до ужина. Не хотелось бы из-за этого мусора есть остывшее жаркое.

Большинство заключённых, привозимых в лагерь «Собибор», умерщвляли в тот же день в газовых камерах. Лишь незначительную часть оставляли в живых и использовали на различных работах в лагере. Их называли «рабочей командой», в которую входило несколько сотен евреев. Их заставляли обслуживать газовые камеры, заниматься ликвидацией трупов и сортировкой изъятых вещей. Тех, кто утрачивал работоспособность, уничтожали, заменяя наиболее сильными мужчинами из очередной партии. Квалифицированные рабочие и инженеры находились в несколько лучшем положении, чем остальные узники, с которыми, как правило, обращались крайне жестоко.

Якову Штейну, по стечению обстоятельств, удалось оказаться в числе таких выживших. Его спасением стали чертежи отца, на которые наткнулся при обыске один из травников. Якова посчитали инженером и оставили живым. Что стало с самим Михолоком, Штейну-младшему узнать так и не удалось. Он не мог вспомнить, видел ли отца среди угодивших в тот день в «баню» или «лазарет», но среди выживших его точно не было.

С людьми в лагере обращались как со скотом – очень жестоко. Травники и немцы избивали узников по поводу и без повода. Поэтому Яков старался не попадаться им лишний раз на глаза. Стоило встретиться с кем-то из них взглядом, и провинившийся получал удар кнутом. И это в лучшем случае. Также стоило остерегаться капо[5], перейти дорогу которым означало верную гибель от рук травников.

Первые недели заключения Яков посвятил изучению «Собибора» и его внутреннего мироустройства. Одним из главных для него открытий стало то, что в лагере содержались не только евреи из генерал-губернаторства[6], но и из оккупированных германской армией районов Советского Союза, а также из Чехословакии, Австрии, Литвы, Нидерландов, Бельгии и Франции.

«Собибор» построили польские евреи, мобилизованные на принудительные работы, и советские военнопленные. Лагерь окружали четыре ряда колючей проволоки, с вплетёнными в них ветками деревьев, высотой под три метра. Пространство между третьим и четвёртым рядами было заминировано, а между вторым и третьим ходили патрули. Днём и ночью на вышках, откуда просматривалась вся система заграждений, дежурили часовые.

Внутреннее пространство лагеря делилось на четыре основные части – «подлагеря», у каждого было своё строго определённое назначение. В первом находился рабочий лагерь, мастерские и жилые бараки. Во втором – парикмахерский барак и склады, где хранили и сортировали вещи убитых. В третьем находились газовые камеры, где умерщвляли людей. В зоне номер четыре планировали заниматься переоснащением трофейного советского вооружения.

Комендантом лагеря являлся обершарфюрер СС Карл Френцель. Это был зверь: если замечал какое-то неповиновение, если что-то ему не нравилось, он доставал оружие и убивал. Он был из тех, кто убил тысячи людей, убил собственноручно, убил с наслаждением. Его любимым развлечением было кинуть на землю бумажку и велеть узнику поднимать ее. Тот нагибался, и комендант стрелял ему в затылок. Причем Якова поразило то, что Френцель всегда аккуратно отступал на шаг, чтобы не забрызгать форму.

Вновь прибывшим на службу в лагерь комендант в краткой форме объяснял, что здесь производится «переселение евреев на тот свет».

Штаб коменданта состоял из трёх десятков унтер-офицеров и ещё трёх десятков солдат СС, многие из которых имели опыт участия в программе по эвтаназии. Рядовых охранников или «вспомогательную полицию» для несения службы по периметру лагеря набрали из травников и гражданских добровольцев. Все они были людоедами, вели себя как звери.

Дни лагерной жизни текли для Якова Штейна подобно древесной смоле. Смола стала для него символом его жизни. Он чувствовал себя мошкой, застывшей в капле янтаря. Ежедневный кошмар – и днём и ночью вокруг юноши царили смерть и отчаянье. Жизнь для юноши свелась к ожиданию того, что его кто-то убьёт за провинность или ради развлечения.

Боль, холод, страх и голод. Якову постоянно хотелось есть, но он ещё не дошёл до того, чтобы грызть кору деревьев, как делали многие узники. Травники кормили тех, кто ещё мог работать. Так что Штейн старался изо всех сих, хотя умом он понимал, что надолго его не хватит.

В пять утра заключённых поднимали с холодных нар и отправляли на железнодорожную платформу встречать новые эшелоны смертников. Каждый день в «Собибор» прибывали колонны голландских, польских и чешских евреев, которых отправляли на прогулку по «химмельштрассе»[7], после чего уничтожали и сжигали, оставляя на работы совсем немного человек.

«Рабочая команда» увозила в лес так много тел погибших евреев, что люди в окрестных деревнях шептались, что рвы в лесу переполнены покойниками – стоит нажать ногой, как из-под земли выступает кровь.

Если Якову везло, то его отправляли на сортировку. Тысячи мужских костюмов и комплектов белья, десятки тысяч комплектов женской и детской одежды. Золотые зубы переплавят в слитки и сдадут в Рейхсбанк на счета СС, а стекла очков пойдут на новые очки для немцев.

Противнее всего было сортировать волосы, которые отсылали на фабрику рядом с Нюрнбергом, где изготавливали войлок. Он шёл на зимнюю форму для солдат вермахта. Травники говорили, что часть волос идёт на изготовление мягких тапочек для экипажей подводных лодок, так как на лодке нельзя шуметь. В общем, спрос на волосы в Третьем рейхе был большим. При одной только мысли об этом Якова начинало тошнить.

Через месяц своего пребывания в «Собиборе» Яков стал всерьёз задумываться о побеге. Он знал, что мероприятие это опасное, но вполне возможное. Соседи по бараку рассказывали о том, как под прошлый Новый год из зоны уничтожения бежали пятеро узников-евреев. Но польский крестьянин донёс о беглецах, и польской «синей полиции» удалось их поймать. В качестве карательной акции в лагере было расстреляно несколько сотен заключённых. Говорили о ещё одном заключённом, который смог спрятаться в товарном вагоне под горой одежды, принадлежавшей убитым.

Но серьёзный удар по мечтам Якова нанесла неудавшаяся попытка побега, произошедшая прямо у него на глазах. Несколько человек отказались идти в газовую камеру и бросились бежать. Некоторых из них застрелили возле ограждения лагеря, других поймали и жестоко терзали в течение нескольких дней, пока не замучили до смерти.

До октября сорок третьего года всё существование Якова Штейна было пронизано ожиданием смерти и виденьем смерти других заключённых. Каждый час, каждый миг окружающий мир ломал его уверенность в том, что он сможет выжить. Единственным спасением для него стала мысль, которую он повторял вновь и вновь: я должен вырваться отсюда.

Яков знал, что как только вера в освобождение исчезала, человек погибал. Поэтому Штейн продолжал верить несмотря ни на что.

– Я выживу! – шептал он холодными ночами. – Выживу и найду способ отомстить.

Всё изменилось в тот день, когда в битком набитом вагоне из Минска в «Собибор» доставили Печерского.

Это случилось в конце сентября, когда в лагерь прибыл эшелон с военнопленными евреями во главе с советским лейтенантом Сашей.

Поскольку Саша был офицером, его не отправили сразу «попариться» в лагерной бане, а оставили для допроса. Поселили Печерского в том же бараке, где жил Яков Штейн, и именно Яков был первым, с кем лейтенант заговорил.

– Да, парень, у тебя не лицо, а северное сияние!

Штейн озадаченно посмотрел на русского. Во-первых, среди узников было не принято так громко общаться, так как это могло привлечь внимание капо или охранников. Во-вторых, Яков просто не понимал, о чём говорит собеседник.

– Не понимаешь, что ли? Северное сияние. Нордлихт[8]. Короче, синяк у тебя знатный, парень.

– Теперь понял, – кивнул в ответ Штейн, догадавшись наконец, что тот имеет в виду. Прошлым вечером Яков попал под горячую руку одному из травников, которому показалось, что еврей медленно закапывает яму для трупов. Выхватив из рук испуганного Якова лопату, травник с размаху ударил ею заключённого по лицу. Повезло ещё, что удар пришёлся плашмя. В противном случае, Штейн тут же и пополнил бы содержимое могильной ямы, а не ходил на полусогнутых ногах с огромным фиолетово-зелёным синяком на пол-лица. – Нордлихт – это северное сияние по-немецки? Красиво, надо будет запомнить.

– Приятно познакомиться! – русский встал со своего места и протянул Якову руку. – А меня зовут Александром Печерским. Но ты можешь называть меня Сашей.

– Яков Штейн, – юноша ответил на крепкое рукопожатие. – Но ты можешь звать меня Нордлихт.

В тот момент Яков ещё не знал, что всего через три недели Печерский вытащит его из этого ада.

Глава вторая

– Нордлихт, расскажи мне про лагерь.

Улучив момент, когда в столярной мастерской они остались вдвоём, Саша встал за соседний со Штейном стол. Сегодня им было поручено сколотить три гроба для травников, погибших во время недавней аварии. Немецкие подручные, изрядно приняв на грудь слаборазбавленного водой медицинского спирта, решили отправиться за добавкой. Пьяные, они сели на мотоцикл с коляской и отправились в ближайшую деревню, намереваясь экспроприировать всё спиртное, какое только смогут найти. Но неподалёку от лагеря управлявший мотоциклом травник то ли заснул, то ли потерял сознание и направил стального коня в кювет. Двое погибли на месте, а третий, тот самый, что был за рулём, протянул до полудня, оглашая лагерный лазарет предсмертными воплями, пока, наконец, не испустил дух.

Яков, размечавший необходимую длину для досок, испугался. Но оглядевшись по сторонам, облегчённо вздохнул. Никого из надзирателей или капо поблизости не обнаружилось.

– Что именно ты хочешь знать? – не переставая заниматься своим делом, тихо спросил Яков.

За время пребывания в «Собиборе» Штейн успел побывать почти во всех его частях. Сам лагерь, по примерным расчётам Якова, занимал площадь около двенадцати гектаров, но он не был в этом уверен, так как в некоторые части лагеря путь ему был закрыт.

– Я был только в бараках, где мы ночуем, и в этой мастерской, – Печерский принялся пилить доски по отмеченным Яковам линиям. Ритмичный звук пилы практически заглушал их голоса. – А что в остальных частях лагеря?

– Сейчас мы с тобой в так называемом Первом секторе, или «подлагере». Здесь у немцев оборудованы мастерские: портняжная, сапожная, столярная. Это, кстати, объясняет, почему таких, как мы с тобой, не убили сразу. – Яков закончил разметку доски, переложил её на стол Саше и принялся за следующую. – Немцам нужны водопроводчики, слесари, столяры, плотники и обслуживающий персонал.

Из прибывших в первых партиях евреев несколько сотен было отобрано для работы в мастерских. Число этих евреев со временем достигло примерно тысячи человек, из них около полутора сотен девушек и женщин.

– Ага, – кивнул в знак согласия Печерский, – эти твари желают получать удовольствие от жизни. Я видел, как женщины-заключённые вяжут им носки и гладят рубашки. Они даже оставили в живых художника, еврея из Амстердама. Заставляют его рисовать их портреты. Я записался столяром ещё в Смоленском лагере для военнопленных, хотя столярным делом никогда не занимался, – Печерский пустился в воспоминания. – Однажды ночью привезли одиннадцать убитых эсэсовцев, которых покрошили в капусту наши партизаны. Надзиратель распорядился сколотить одиннадцать гробов. Мы работали с великим усердием и думали: почаще бы случалась такая работёнка. Меня греет одна только мысль, что ещё несколькими фрицами на земле стало меньше. А что происходит в остальных секторах?

– Во втором секторе у них хозяйственный двор. Там держат кроликов и гусей, чтобы лагерная охрана не голодала.

Сказав это, Яков вспомнил недавний случай. Спавший по соседству с ним Шауль Штарк ухаживал за упомянутыми гусями. В его обязанности входило ежедневно кормить и взвешивать своенравных птиц. Но один гусь неожиданно заболел и умер. Узнав об этом, эсэсовцы Френцель, Бредов, Вагнер и Вайсс обвинили в гибели птицы Штарка и тем же вечером попросту забили Шауля плетями до смерти. Бедняга буквально выл от боли, но с каждым ударом всё тише и тише.

– Ну а что в третьем секторе, ты и сам прекрасно знаешь, – Яков попытался прогнать из головы образ располосованной до костей спины Штарка.

Третий сектор – это газовые камеры. Он был для узников «Собибора» закрыт со всех сторон. Они не могли увидеть, что происходило в этом «подлагере», потому что его окружал сосновый лесок.

Они видели лишь крышу «бани», просматривавшуюся за ветвями, и убийственное лицо обершарфюрера Бауэра, стоявшего на крыше этого здания и через маленькое окошко наблюдавшего за происходящим внутри камеры смерти. Но все без исключения узники лагеря знали, что там происходило. Знали, что Бауэр смотрит через окошко и регулирует подачу смертельного газа, проходившего по трубам, сделанным в форме водопроводных. Именно он видел, как газ душит жертв, и именно он приказывал усилить или прекратить подачу газа. Именно он обычно наблюдал за смертельными судорогами и гибелью жертв. По его приказу включали машину, открывающую пол в «бане», жертвы падали в маленькие вагонетки. Они отвозили трупы к местам массового захоронения, а позже, когда времени не хватало, в печи крематория.

Ещё некоторое время Печерский и Штейн работали в молчании. Яков продолжал искоса поглядывать на Сашу. За последние несколько дней он успел немало узнать о Саше, в основном благодаря тому, что тот охотно рассказывал о себе всякому, кто говорил по-русски.

В этом смысле Якову повезло. У него была природная склонность к изучению языков, и к пятнадцати годам он вполне сносно знал польский, немецкий, русский и немного французский и английский.

Так что к тому моменту Штейн уже успел узнать, что Александр Печерский родился в советском городке Кременчуге. Окончил музыкальную школу, затем работал на паровозоремонтном заводе. В июне сорок первого его призвали в армию, присвоили звание лейтенанта и отправили служить в штаб артиллерийского полка. Затем была операция «Тайфун», оказавшаяся неожиданностью для военачальников Сталина. В результате чего Печерский и ещё полмиллиона красноармейцев попали в окружение западнее Вязьмы. Помощи они не получили.

Лейтенант Печерский вместе с другими бойцами выносил раненого комиссара полка. После нескольких перестрелок остались без боеприпасов и угодили в засаду. Александра отправили в Смоленский лагерь для военнопленных, откуда он вместе с четырьмя товарищами по несчастью пытался бежать. Но их быстро поймали и отправили в штрафной лагерь в Борисове, оттуда в сентябре сорок второго года перевели в трудовой лагерь СС в Минске. Год спустя его вместе с другими советскими военнопленными-евреями загнали в эшелон, идущий в Собибор.

– Мои товарищи по несчастью не получали ни еды, ни капли воды, – шёпотом рассказывал Печерский, когда они с Яковом упали на свои лежанки в бараке после отбоя. – Удивительно, что за четыре дня никто не умер. Даже двухлетняя Нелли пережила поездку, жаль только, что после сортировки я больше не видел ни её, ни её мать. Памятуя опыт жизни в других лагерях, я сразу же сказал охраннику, что я столяр, и меня направили на работу в мастерскую. По дороге туда я заметил, что к северо-западу от нас появились клубы серого дыма, уносившиеся ветром вдаль. Воздух наполнился резким запахом, запахом дыма без огня.

– Что это там горит? – спросил я невысокого и коренастого еврея, шедшего рядом со мной. «Не смотри туда, – ответил он. – Это трупы твоих попутчиков, которых привезли вместе с тобой». Тогда я почувствовал, что сейчас упаду в обморок, так как понимал, что чудом смог избежать смерти.

– Почему ты думаешь, что смог избежать смерти? – еле слышно отозвался Яков. – Мы все всего лишь получили отсрочку. Рано или поздно они перебьют нас всех. Почти каждый день сюда прибывает эшелон с двумя тысячами человек. Лагерь существует уже полтора года, и среди заключённых нет такого, кто мог бы похвастаться тем, что он здесь дольше пары месяцев.

– Жить без надежды на спасение – значит уже стать мертвецом, – ответил Печерский слишком громко и тут же осёкся. К счастью, его никто не услышал. Поняв, что дальнейшее общение на сегодня лучше прекратить, Саша и Яков отвернулись в разные стороны и постарались уснуть. Травники выделяли узникам на сон не более пяти часов в сутки.

Дни сменялись ночами, складываясь в недели жизни в аду на земле. Яков впал в немилость капо, и его перевели на работы в третий «подлагерь». Ежедневно он наблюдал за прибытием вагонов, чьи пассажиры были обречены на скорую и ужасную смерть. А Штейну надлежало быть молчаливым свидетелем этих смертей и убирать останки.

Однажды в лагерь прибыл эшелон с заключёнными в полосатых пижамах. Якова поразила их удивительная худоба – мужчины и женщины, судя по их виду, едва могли ходить. Прошел слух, что эти люди, примерно три сотни человек, прибыли из «Майданека», где газовые камеры вышли из строя. Как только заключённые вышли из поезда, их буквально согнали друг к другу. Эсэсовец Френцель отдал распоряжение, и травники взялись за канистры с хлором, выливая содержимое прямо на головы прибывшим заключённым. Травники вели себя так, словно облачённые в пижамы люди уже мертвы.

Прибытие другого эшелона ещё больше поразило Штейна. Говорили, что он прибыл из Львова, но никто точно не знал. Некоторые заключённые рыдали и рассказывали страшную историю: по дороге их травили хлором, но некоторые выжили. Трупы, которые Яков и его товарищи по несчастью доставали из вагонов того состава, были зелёными, а их кожа отслаивалась.

С определённого времени приём прибывающих эшелонов превратился в рутинную процедуру. Как только новоприбывшие выходили из вещевого барака, мужчин отделяли от женщин. Мужчин приводили от сортировочной площадки во второй «подлагерь», где они должны были сдать свою одежду, женщины делали то же самое в другой части лагеря. Если не сразу на площадке перед поездом, то после этого один из эсэсовцев выступал с кратким обращением к заключённым. Обычно, до его перевода в Треблинку, этим немцем был обершарфюрер СС Герман Михель. Заключённые-рабочие называли его доктором, потому что он с обращением к толпе выступал в белом халате.

Михель говорил:

– Сейчас идёт война, потому все жители Великой Германии должны работать. Вас куда-нибудь направят. Для вас там будут созданы все условия. Детям и старикам не придётся работать, но они тоже получат достаточно еды. Вам надлежит держать своё тело в чистоте. Условия, в которых вас сюда везли, и пребывание такого большого количества людей в одном вагоне требуют от нас предпринять определённые гигиенические меры профилактики. Ваша одежда и багаж останутся под охраной. Вам нужно будет аккуратно сложить вашу одежду стопочкой и связать обувь попарно шнурками. Потом поставьте вашу обувь перед вашей сложенной одеждой. Ценные вещи, например золото, деньги и часы, сдайте вот тому человеку в кассе. Он скажет вам номер, хорошенько его запомните, чтобы потом вы легко смогли найти свои вещи. Если мы после душа обнаружим у вас какие-то ваши ценные вещи, вас накажут. Туалетные принадлежности брать с собой не нужно, потому что у нас всё есть; на двух человек приходится одно полотенце.

Обершарфюрер Михель говорил весьма убедительно, но речи его предназначались лишь для того, чтобы обмануть и успокоить узников. За умение произносить долгие фразы с елейной интонацией Яков и его товарищи называли Михеля не только доктором, но и пастором. Раз за разом он рассказывал, что «Собибор» – это всего лишь транзитный лагерь, и дальнейшая отправка в Украину – просто вопрос времени. Иногда он говорил, что заключённых отправят в Ригу.

Когда совсем похолодало, в прибывающих эшелонах стали появляться дети, которые замерзали насмерть. Яков навсегда запомнил, как командовавший в эти дни сортировкой полноватый обершарфюрер СС Густав Вагнер с сигаретой в зубах ходил вдоль выволоченных наружу детских трупиков и тыкал их замерзшие тела, как если бы это были мертвые птицы или животные.

Маленькие дети, особенно новорожденные, были излюбленной добычей для Вагнера. Яков слышал о том, что Густав любил вырывать младенцев из рук их матерей и разрывать их на куски руками. Своими глазами Штейн этого никогда не видел, но, глядя на то, как Вагнер изучает детские тела в поисках ещё дышащих, легко поверил в реальность подобных рассказов.

Штейн очень хорошо запомнил свой последний день работы в третьем «подлагере». В тот холодный вечер в «Собиборе» уничтожали его земляков, польских евреев. Далекий, глухой, барабанящий звук от трупов, проваливающихся из газовой камеры в металлический кузов грузовика, всегда можно было хорошо расслышать на сортировочной площадке.

Якова включили в группу уборщиков. До этого ему никогда ещё не приходилось бывать в этой мрачной, ограждённой забором и замаскированной аллее, ставшей дорогой в один конец для тысяч людей, в том числе и для его семьи.

Природное любопытство, постоянно подстегиваемое расспросами Печерского, заставляло Якова исследовать лагерь, и на этот раз ему представилась возможность разведать дорогу к газовым камерам. У входа он поднял грабли; наблюдая за другими, Яков начал граблями ровнять белый песок, превращая следы сотен ног, человеческие экскременты и кровь в девственно-чистую белую поверхность.

Когда Штейн вытаскивал наружу предметы большего размера, то заметил между зубцами граблей маленькие красные и зелёные обрывки. Нагнувшись, чтобы поднять их, Яков с удивлением понял, что это обрывки бумажных денег – долларов, марок, злотых и рублей, разорванные на такие мелкие клочки, что их никак уже нельзя было склеить.

Тогда он задумался. Что должны были чувствовать жертвы, поступая так? В последние минуты перед мучительной гибелью они всё ещё старались таким способом нанести вред нацистам. Их мир исчезал, и все-таки одинокий еврей нашел время, чтобы разорвать банкноты на мелкие, ничего не стоящие клочки бумаги, чтобы враг уже никогда не смог ими воспользоваться.

Штейн понял, что не хочет закончить свою жизнь, как они. Он отомстит своим врагам иначе. И они надолго запомнят тот день, когда Яков и его товарищи нанесут им сокрушительный удар отмщения.

День прошёл более-менее легко, потому что всего лишь пятнадцати из них досталось по двадцать пять ударов плетью за недостаточное усердие в работе. После тяжкой смены, во время которой Яков, Печерский и остальные заключённые вывозили и закапывали в лесу трупы, им приказали выучить немецкую военную песню.

У входа в их барак собрались несколько солдат, один из которых, Курт Болендер, дирижировал нестройным хором узников:

– Громче, свиньи, громче! – командовал Болендер, тыча заточенной на конце палкой в худые спины заключённых. – Я хочу, чтобы эту великую песню было слышно даже на небесах!

Яков пел вместе со всеми. Ему легко давались слова песни, так как немецкий язык был ему хорошо знаком. Но далеко не все участники этого хора могли похвастаться такими успехами. Те, кто сбивался или произносил их неправильно, тут же получали тычок палкой, от чего на их телах оставались синяки и неглубокие кровоточащие раны.

Штейн старался петь как можно громче, чтобы заглушить своим голосом ошибки товарищей. Больше всего он боялся за Печерского, маршировавшего рядом. Упрямый советский лейтенант вплетал в строчки песни нецензурные выражения в адрес надсмотрщиков. На его удачу, Курту и его товарищам эта забава быстро надоела.

– Хватит, свиньи! Хреново вы поёте! Ваши рты недостойны даже произносить слова из великого немецкого языка. Отправляйтесь чистить бараки, свиньи!

Солдаты постоянно заставляли выполнять подобные «певческие упражнения» или изматывающую муштру, только ради садистского удовольствия. Многие заключённые предпочитали покончить с собой, других просто из прихоти убивали эсэсовцы.

– Вас, свиньи, всегда можно заменить из прибывавших с избытком в следующей партии заключённых, – любил повторять Курт Болендер, охаживая ударами попавшихся ему на глаза евреев. – Как говорит обергруппенфюрер СС Освальд Поль: «Рабочее время для заключённых ни в коем случае не ограничивается! Оно зависит от организационной и структурной цели лагеря и от вида выполняемой работы». Так что работайте, свиньи!

Издевательства и избиения были ежедневной нормой для оставленных для работ заключённых «Собибора». Нацисты с легкостью придумывали для себя всё новые и новые развлечения. Например, они зашивали снизу штанины узников и запускали туда крыс. Жертвы должны были сидеть неподвижно – стоило им пошевелиться, как их нещадно избивали до смерти.

Почти у каждого эсэсовца была своя любимая шутка.

Иногда Грот позволял себе пошутить следующим образом: он хватал какого-нибудь несчастного, давал ему бутылку вина и колбасу весом не меньше килограмма и приказывал ему проглотить всё это за минуту. Если заключённому удавалось выполнить этот приказ и он шатался под действием выпивки, Грот приказывал ему широко открыть рот и мочился прямо туда.

Обершарфюрер Пауль Бредов, сорокалетний берлинец, был настоящим зверем в человеческом обличье. Его прямая обязанность состояла в том, что он отвечал за лазарет, но у него была и другая работа в лагере. Его любимым хобби была стрельба. Его ежедневная квота составляла пятьдесят евреев, которых он расстреливал, – всех из автомата, с которым он не расставался ни на минуту за целый день.

А ещё у каждого надзирателя был свой метод убийства. Все они ждали прибытия эшелонов. Бредов высматривал молоденьких девушек, которых всегда садистски стегал плетью. Гомерски убивал заключённых палкой со вбитыми в неё гвоздями. Грот и Болендер приходили со своими собаками. Когда они говорили какому-то заключённому: «Ах, так ты не хочешь работать?» – наигранно изумлялись и натравливали на людей собак, заставляя их вырывать куски мяса…

Так что Яков предпочитал не попадаться солдатам лишний раз на глаза и быстро и беспрекословно выполнять все их приказания. Но когда они только-только приступили к уборке барака, сердце Штейна радостно забилось, стоило работавшему рядом с ним Печерскому произнести долгожданную фразу:

– Яков, я хочу сбежать отсюда. У меня есть план. Ты мне поможешь?

Стараясь не привлекать внимания надзирающих за их работой капо, Штейн, не задумываясь, ответил.

– Я с тобой!

Глава третья

Как оказалось, Александр Печерский задумал не побег. Он думал о восстании. Именно эта безумная мысль давала ему силы держаться. Если удастся – замечательно. Если нет – то всего лишь пуля в затылок. Это лучше, чем умереть в газовой камере. А в камеру Печерский не хотел. Уж лучше заставить немцев истратить на него пулю.

– Нордлихт, я знаю, что наше будущее – смерть, – от волнения глаза Печерского сияли огнем. В такие моменты он часто называл Якова тем шутливым прозвищем, которое он дал ему в их первый день знакомства. Штейн не возражал. – Я не мечтаю о свободе, я хочу только уничтожить этот лагерь и предпочитаю умереть от пули, чем от газа. Смерть для меня лучше, чем это существование, полное страха.

На тот момент в лагере уже возникло своеобразное подполье, под предводительством сына польского раввина Леона Фельдхендлера, который ранее был главой юденрата в Золкиеве. С августа сорок третьего эта группа разрабатывала план побега заключённых из рабочего лагеря.

Штейн пообещал Печерскому свести его с Леоном или другими главами подполья. Но обещание смог выполнить всего лишь через пять дней, когда его и Александра назначили в одну бригаду с Фельдхендлером. Улучив момент, когда они оказались вне поля зрения травников, Печерский сразу же перешёл к делу.

– Товарищ Фельдхендлер, вы умеете играть в карты?

Его вопрос поставил поляка в недоумение.

– Да, конечно, умею. Но при чем здесь карты? Яков сказал мне, что вы хотите предложить свою помощь в организации побега.

– Всё просто, – улыбнулся в ответ Александр. – То, что я вам предлагаю, это как карточная игра: ты идешь ва-банк, а там – или пан, или пропал. Или они нас сомнут, или мы их. Слушайте, что я вам предлагаю. Охрана лагеря состоит из двадцати-тридцати эсэсовцев, немцев и австрийцев, в основном «ветераны», и примерно ста – ста двадцати хильфе[10], набранных для немецкой службы. Мой план прост. Нам нужно убрать с дороги группу офицеров, управляющих лагерем. Конечно, одного за другим и без большого шума. Затем перерезать связь с помещением охраны. И тогда уже прорываться.

Согласно плану Печерского, эсэсовцев из охраны лагеря следовало поодиночке пригласить в мастерские на примерку одежды и там бесшумно «убрать» – до пяти часов вечера. Затем, когда в лагере наступит темнота, заключённые построятся в колонну и выдвинутся к воротам.

– По пути нам надо захватить оружейный склад, – продолжал Печерский. – Если травники на вышках начнут стрелять, следует прорываться с боем через проволоку у зданий охраны, где нет минных полей… Шухер!

Из-за угла барака неспешной походкой вышел один из надзиравших за рабочей группой капо. Заговорщики тут же сделали вид, что всё это время они только работали и ничего более. Понаблюдав немного за заключёнными, капо зевнул и вновь скрылся за углом барака. Судя по исходившему от него сивушному аромату, там у него была припрятана заначка, которую ему не терпелось употребить, пока начальство не увидело.

Заговорщики вернулись к прерванному разговору.

– Хорошо, я обсужу ваш план с остальными, – сказал Леон. – Как только мы примем решение, я дам вам знать.

– Только поспешите! – с мольбой в голосе ответил Печерский. – Даже один день задержки может разрушить все наши планы. Завтра всех нас может уже и не быть.

Подполье согласилось с планом Печерского. Следующие несколько дней ушли на согласование деталей.

– Запомни, Нордлихт. Любая мелочь или случайность может привести к краху даже самого продуманного плана, – говорил Александр во время коротких промежутков времени, выделяемых заключённым на сон. – И сейчас мы не можем рассчитывать на чью-либо помощь. Только на свои силы.

В те дни Саша и Яков стали почти неразлучны. С помощью Штейна Александр поддерживал связь с Фельдхендлером и остальными заговорщиками, передавал указания для других участников восстания. Но больше всего Яков был полезен в качестве переводчика для не знающего других языков, кроме русского, Печерского.

Побег был назначен на тринадцатое октября сорок третьего года. К тому моменту в «Собиборе» насчитывалось почти шесть сотен отчаянных, кипевших ненавистью и жаждой мести евреев, на пути к свободе у которых стояла всего лишь горстка эсэсовцев.

У них, конечно, были помощники в лице надзирателей-капо, но на их безусловную преданность немцам рассчитывать не приходилось. Капо всегда могли присоединиться к евреям и вместе с ними перебить горстку эсэсовцев. Зная непростые отношения между хозяевами лагеря и их добровольными помощниками из числа заключённых, Печерский тайно переговорил с поляком Бжецким, руководившим тогда всеми капо в их лагере.

Это был рискованный шаг со стороны советского лейтенанта. И Александр это прекрасно понимал. Но он понял, что не ошибся в своих выводах относительно капо, когда услышал ответ поляка:

– У нас есть привилегии, но когда приблизится момент ликвидации лагеря, мы окажемся в том же положении, что и вы. Они убьют и нас. Это понятно, – Бжецкий в задумчивости пожевал нижнюю губу. – В таких условиях, само собой разумеется, от немцев следовало бы ожидать высочайшей бдительности, но как раз её там и близко не было. Так что мы с вами.

Заручившись поддержкой капо, Печерский приступил к выполнению следующих пунктов своего плана.

Одному из своих соратников, Баруху, он поручил достать примерно семьдесят заточенных ножей и опасных бритв. Те, кому предстояло выполнить свою часть работы в столярной мастерской, вполне могли воспользоваться топорами и ножовками.

Печерский предлагал узникам немыслимый план. До этого их амбиций хватало лишь на тайный побег, им и в голову не приходило, что можно напасть первыми. И перебить эсэсовцев, которые управляли лагерем. Ставку сделали на жадность охранников и надзирателей.

Печерский объяснил товарищам, а Яков переводил его слова на польский:

– Лагерные охранники наловчились убивать. А нормальному человеку это сделать непросто. Хотя перед тобой эсэсовец, лагерный надзиратель, убийца и негодяй. И всё равно! Надо подойти к живому человеку, взмахнуть топором и лишить его жизни. С первого удара! Чтобы он не успел убить тебя. Эсэсовцы-то вооружены – в отличие от узников лагеря. Семен, – обратился Печерский к Розендельфу, одному из присутствующих на тайной встрече в столярной мастерской, – сюда мы заманим обершарфюрера Карла Френцеля. Подбери топорик. Рассчитай, где Френцель будет стоять. Ты должен его убить.

Подобные инструкции получили все собравшиеся в тот день. Особый разговор у Александра состоялся с Борисом Цыбульским, с которым они вместе сидели ещё в минском лагере для военнопленных. Печерский сказал ему:

– Тебя знаю лучше всех, поэтому посылаю на самый трудный участок. Первый удар твой. Если кто-то из ребят, идущих с тобой, боится, замени. Принуждать никого нельзя.

Когда совещание закончилось, в мастерскую вошёл капо Бжецкий и что-то прошептал на ухо Печерскому. Саша выругался и обратился к Якову:

– Нордлихт, передай по цепочке. Побег переносится на один день. Несколько солдат, которые должны были отправиться в деревню на выходной, остались в лагере. Так что ударить лучше завтра после обеда.

Яков кивнул и поспешил рассказать новость остальным. Штейн чувствовал, как всё внутри него дрожит от нетерпения, но внешне это никак не проявлялось. Он помнил слова Саши о том, что любая мелочь могла погубить их план. Если его волнение заметит кто-нибудь из солдат или травников, то они могут заподозрить неладное.

«Нужно продержаться ещё один день, – мысленно успокаивал себя Штейн. – Ещё один день, и всё закончится. Я сбегу или умру. В любом случае, этому кошмару наступит конец».

В тот день погода была, как назло, солнечная. С одной стороны, многие заговорщики посчитали это добрым знаком. Но для успеха операции было важно нанести основной удар в условиях плохой видимости.

– Чёрт, чёрт, чёрт! – шипел сквозь зубы Печерский. – Если не стемнеет достаточно рано, то мы можем напороться на возвращение в лагерь вечерней смены охранников. Тогда наши шансы на прорыв будут значительно меньше.