Ва-банк для Синей бороды, или Мертвый шар Чиж Антон

Биллиардная игра во многом отличается от всех других игр. Это единственное развлечение, которое соединяет приятное с полезным. Приятность биллиардной игры заключается в том, что играющий, отвлекаясь от повседневных мелочей и дрязг, отдается на некоторое время благородному чувству спортивного соревнования с другими в ловкости, быстроте, сообразительности и приятному для себя зрелищу, как пущенный им шар, точно живой, исполняет его поручения: бьет других шаров и заставляет их, в свою очередь, исполнять волю своего господина и, сделав свое дело, становиться на том именно месте, которое заранее мысленно определено игроком.

Школа и правила биллиардной игры по методе знаменитого русского игрока С. Ф. Докучаева, Покровского и других. СПб., 1899

Кикс

Биллиард хотя с виду и представляет собой простой и для всех понятный инструмент, но в глубине своей простоты он хранит многие и многие тайны.

Там же

Как известно, кочевые племена шли на Европу за новыми впечатлениями и свежими женщинами. Трудно осуждать их за это. Ну какие развлечения в степях? Тоска кругом. А дамского населения и вовсе недосдача. Где, скажите, найти в степи хоть какую-нибудь барышню, не то что хорошенькую? Кобылы, телки да ковыль. Так что кочевников гнала с насиженных пастбищ не историческая миссия, а чисто практическая задача: развлечься пожарищами завоеванных городов, заодно присмотрев себе двух-трех жен или рабынь.

Но вот какая зараза обращает городских жителей в толпы странников и гонит на дачу, науке неизвестно. За городом впечатлений никаких: комары и грязь те же, что в городе. Что же касается ловли жен на лоне природы, то уже имеющиеся супруги заранее относятся к невинным развлечениям без должной широты взглядов. Однобоко и неласково относятся, прямо скажем. Одним словом, делать ныне цивилизованному человеку на даче нечего. Сиди дома перед окошком, вдыхай испарения, глотай пыль и будь счастлив.

И все же доводы рассудка еще никого не остановили. Каждый май отцы семейства возглавляют набеги хищных домочадцев на близлежащие мирные поселения, в которых расселяются со всем скарбом, детьми, собаками и запасами, чтобы потом три месяца кряду каждое утро отправляться на службу в переполненных поездах, а вечером спешить обратно в такой же сутолоке.

Но за любое счастье наступает расплата. Приходит август, а с ним и конец дачного сезона. И тогда обыватель петербургский обращается в рыбешку, которую затянула сеть. Рыбешки мечутся в ужасе, копошатся, тычутся из стороны в сторону, но спасения нет – невод тянет за собой.

Обыватель петербургский обязан разыскать и снять новую квартиру, с тем чтобы семейство пережило бури и морозы под надежной крышей до новой весны. Обязан он к тому же разыскать достойную школу для подрастающих чад, снабдив оных всем необходимым для грызения знаний. А еще супруге непременно требуется закупить новую мебель, столики, или проклятые шифоньерки, или хоть пару стульев, потому что в августе принято покупать новую мебель, когда же еще. Кроме того, никто не снимал с петербуржского обывателя непременной обязанности разбиться в лепешку, но достать билеты на все модные премьеры и бенефисы предстоящего сезона, иначе обожаемой женушке нечего будет обсуждать с гостями, и всю любовь к искусству она выльет на его и без того виноватую голову. И вот носится несчастный и думает только об одном: как бы опередить таких же рабов долга.

Но что испытания эти по сравнению с восторгом, который дарит август! У загнанного обывателя словно крылья вырастают за спиной, стоит лишь распространиться по столице волшебному аромату, который невозможно ни с чем спутать. Аромат разливается, и вскоре кажется, что нет такого уголка, улицы или подъезда, который не благоухал бы свежесваренным вареньем.

О, варенье! Как много значишь ты для петербургского жителя! В тебе одном находит он упоение и отраду долгими зимними вечерами, когда мороз ломится в окна. В тебе одном обретает успокоение души, когда другого не остается. В тебе одном восторг и сладострастие. Жить без варенья в Петербурге решительно невозможно.

Любите ли вы варенье, как любят его в столице? Нет, вы не любите его так. Нет у вас к нему такой страсти. В каком-нибудь южном городе вроде Москвы, Парижа или Багдада сладости хоть лопатой греби, всякие лукумы с щербетами. Но в Северной столице нет ничего, кроме варенья. Один местный поэт даже написал строку: «Люблю тебя, Петра варенье…», но наборщик в типографии перепутал, и вышло «творенье». Так и оставили.

Кто жил в этом мрачном граде, поймет, какое счастье открыть в холода или ненастье баночку, вдохнуть аромат клубники, малины, вишни, земляники, черники, да боже ты мой, еще чего угодно, подцепить ложечкой сахарную ягодку, блестящую драгоценным рубином, отправить в рот и ощутить такую негу и вдохновение, такую силу и огонь, какие не описать словами. Никаким джемам, конфитюрам и желе не возбудить подобных волнений. А потому едят варенья в Петербурге столько, что, как обычно, много не бывает. Нет, от варенья невозможно оторваться… А пенка!

Так, что-то увлеклись. Чтобы не изойти сладкой истомой, повторим вслед за стариной Апулеем: «Начнем-ка наши побасенки, внимай, читатель, будешь доволен».

Денек первой половины августа 1895 года, как и полагается, пропитался запахом разнообразного варенья. Кстати, давно уже пора переиначить этот месяц из непатриотичного римско-цезарьского в общеприятный: Варень. Чтоб за Июлем сразу Варень. А там, глядишь, и Сентябрь.

Ну так вот. Жара уступала первым осенним холодкам, прохладный ветерок разносил горячие облака сладкого. Все живое, побросав дела, взялось за медные тазики и мешки с сахаром. Береи и бличницы[1], не разгибая спин, тащили в город полные корзины, а жадное чрево поглощало горы спелостей, требуя новых приношений. Печально, но в столице варенье готовит кто ни попадя. Иногда лучше не знать, как оно готовилось.

Вот, к примеру, Апраксин рынок, обычно торгующий всякой дрянью, превратился в одну большую кухню. Давно не мытые бабы перебирают горы ягод и, не окропив водой, бросают в котлы, никогда не знавшие мыла и скребка. Мешают варенье первой попавшейся под руку палкой, а что там в таз упадет, муха или сопля, уж как придется. И вот такое народное произведение ушлые торговцы скупают прямо с огня, разливают в фунтовые банки, в которых честно помещается три четверти фунта, клеят фасонные этикетки и нагло требуют по тридцати копеек за штуку. Какова дерзость!

Но что поделать петербургскому обывателю: покупает эту сладкую отраву и еще благодарит. А что прикажете: остаться на зиму без варенья? Ведь настоящего – киевского, самого лучшего и душистого – днем с огнем не найти, по какой-то таинственной причине не привезут его в столицу, нет, и все. Кондитерское варенье, что изготовляют фабрики, конечно, прекрасно, но цена кусается. А закупать паточно-глицериновую бурду ягодных маклаков – откровенно страшно. Вот и довольствуется петербуржец-квартирант тем, что предлагают рынки. И ведь любопытно: травятся не так уж часто. Да и то зимой. Может, желудок петербуржца научился переваривать камни? Или привыкли ко всему.

Впрочем, обитателям одноэтажного, но каменного особняка, потонувшего в зелени Крестовского острова, не грозило коротать зиму без варенья. Счастливо расположенный еще в черте города, но уже как бы вне ее, домик имел задний двор, на котором возвышался кирпичный очаг, покрытый прочерневшей жестянкой, на которой удобно поместился медный тазик с массивной ручкой, мило побулькивающий и изливающий в окружающую среду аромат кипящего крыжовника. Тут же имелся главный секрет вкусного варенья: кухарка, умеющая его варить. Девица в простом платье и замызганном переднике неторопливо водила деревянной ложкой по маршруту, в котором «s» превращалось в «z». Выждав одной ей известную минуту, приподняла тазик и хорошенько встряхнула. Варево сдобно чмокнуло и расплылось. Готово, можно снимать.

Неся посудину двумя руками (все-таки тяжесть), кухарка направилась к ближайшему четырехногому сооружению, в котором меткий глаз распознал бы старый бильярдный стол. Но глаз должен быть метким. Всю поверхность дырявого сукна покрывала батарея пол-литровых баночек, ожидающих варенья, на тарелках грудились стопки бычьих пузырей, промытых и готовых к закупорке, а также восковые бумажки и кружки, пропитанные ромом, которые следует класть под пузырь. Тут же помещались тазики, в которых по киевской методе ягоды пересыпаны мелким сахаром (на 800 граммов – 400, при варке добавить ложку воды). Рядом с горкой крыжовника собственного урожая возвышались холмики из малины и брусники, сторгованные по грабительской цене у приходящей береи.

Разгоряченный тазик подтолкнул ожидающих собратьев боком и разместился на столе, добавляя когда-то зеленой материи бурый след ожога. Как полагается, обтерев руки об себя, кухарка примерилась к тазику с малиной и уже взялась было за рукоятку, но тут взгляд ее, замутненный кухонной повинностью такого раннего часа, что другие и щеки от подушки не оторвали, вдруг узрел нечто неподобающее на розоватом поле сахара. Поморгав, понадеялась она, что внезапное помутнение схлынет, но немыслимая находка и не думала исчезать. Напротив, смотрела нагло и прямо.

Не имея характера столько крепкого, чтобы встречать неожиданность мужественно, кухарка отбросила тазик подальше, расколов три банки; горячее содержимое тазика опрокинулось в траву. И, поскальзываясь в варенье, попятилась, уже не владея собой.

Тишину спящего особняка прорезал такой надрывный и жалостливый вопль, что занавески в открытых окнах подернулись рябью. Наконец, потеряв равновесие, кухарка шмякнулась оземь и зашлась пронзительной трелью, которой позавидовал бы паровозный гудок.

Печальное одиночество ее не было долгим. Из дома довольно шустро выскочила пожилая дама. Чтобы заткнуть источник противного звука, прикрикнула, что на кухарку не произвело впечатления никакого. Кричать она не перестала, только уставила палец в пространство. Не найдя ничего заслуживающего столь гадкого визга, дама в ночном облачении строго высказалась о манерах прислуги.

Воздух в легких у кухарки как раз удачно закончился, и она смогла наконец издать нечто хрюкающее, в котором различалось слово «таз». Дама шагнула к столу решительно, но, рассмотрев, что водрузилось на горке сахара, бросилась в дом, как видно, за подмогой. Кухарка же осталась в луже варенья.

Искушение слишком навязчиво. В открытое окно проникали непрошеные ароматы малины, ощущался тонкий, но значительный мотив черники, напористо и нагло напирал вихрь смородины, а за ним не отставали крыжовенный, брусничный, кажется, сливовый и даже айвовый. Нет, правда, айва. И откуда взялась? Наверное, привозная, сладкая, медовая…

Оскар Игнатьевич осторожно принюхался, полуприкрыв глаза, и, как истинный знаток, оценил тончайшими нервными окончаниями своего крепкого носа переливы и нюансы свежего варенья. Что делать, даже начальственное присутствие бессильно перед дурманом.

Надо признаться: полковник Вендорф был глубоко неравнодушен к варенью. Не только к нему, в жизни его были не менее глубокие и пикантные интересы, но каждый август он хищно облизывался, предвкушая, как в ноябре, а если не вытерпит, и в октябре появится на столе заветная баночка, а за ней другая и третья. И так, пока кладовые не опустеют до следующего лета. Даже сейчас, когда полагалось выслушивать посетителя, ничего не мог с собой поделать. Все внимание было отдано отгадыванию очередного запаха. Кабинет его размещался вдалеке от рынков, где царила вакханалия варки, в начальственном центре столицы – на Большой Морской улице, на которой морем не пахло вовсе, а вот вареньями – сколько угодно.

– Да-да, это очень странно, – кое-как выдавил из себя Оскар Игнатьевич, сообразив, что посетитель уже в третий раз излагает свою историю. Полковник отлично видел, что гостю удается сохранить выдержку, но испуган он по-настоящему. При кажущейся смехотворности и даже ничтожности возникшего обстоятельства стоило признать, что в нем было что-то странное и неприятное.

Ах да, тут следует кое-что пояснить. Оскар Игнатьевич служил полицеймейстером 1го отделения Петербурга, то есть был одним из четырех полицейских чинов, выше которых в столице находился только сам градоначальник и директор Департамента полиции. Под властью полковника Вендорфа пребывала четверть всех полицейских участков, охранявших порядок и спокойствие в Петербурге. Остальные три четверти руководились тремя полицеймейстерами других отделений. Попасть к Оскару Игнатьевичу на прием вот так, запросто, не мог даже средний чиновник, не говоря уже о каком-нибудь пострадавшем. А вот разместившийся в глубоком кресле господин подтянутой наружности, облаченный в роскошный летний костюм, смог. За какие такие заслуги? Значит, были. И все тут.

– Так что же посоветуете? – спросил гость с отчетливой ноткой тревоги в голосе.

Оскару Игнатьевичу очень хотелось посоветовать не забивать голову всякими бреднями, когда нет реальной причины для беспокойства, но он никак не мог это произнести. Ну вот не мог, и все. Потому что таков был гость.

– Думаю, Нил Нилыч, этим делом следует заняться. Возможно, ничего серьезного, но проверить стоит. Нельзя подвергать вас даже призраку опасности.

Визитер как-то сразу расслабился, вольнее развалился в кресле, словно его беду сняло, как пенку ложкой, и уточнил, какие меры следует предпринять.

Это полковник Вендорф и сам не очень представлял. Однако, изобразив на лице концентрированную работу мысли, изрек, начальственно растягивая слова:

– Для такого поручения требуется человек особого склада…

Эту мысль посетитель целиком поддержал, почтительно смолчав, чем вынудил полковника к неизбежному и такому нелюбимому делу – принятию конкретного решения.

– Тут нужен умный и расторопный чиновник.

– Неужели у вас такой есть? – невежливо спросил Нил Нилыч, но Вендорф пропустил шпильку мимо ушей.

– У нас много дельных чиновников, – с тихой гордостью парировал он. – Но вам порекомендую лучшего.

Посетитель затребовал подробности, которые ему выложили незамедлительно. Оказалось, в хозяйстве полковника Вендорфа имеется прямо-таки целое сокровище, не чиновник, а просто золото. Разве что не блестит.

Начать с того, что образование получил отменное, даже несколько более глубокое, чем требуется. Как известно, хороший чиновник должен быть слегка глуповат, чтобы не мешать начальству беззаботно собой руководить. Но этот грех герою простили. Петербургский университет только ленивый не оканчивал, тут не удивишь, а вот удивительно, что от древних греков и римлян он подал прошение в Департамент полиции. Но и там не счел полезным, как другие прилежные господа, заниматься бумагами, карьерой, подсиживанием, услугами начальству и прочей волнующей деятельностью, а взял да и потребовал направить в самое пекло и грязь, а именно в сыскную полицию. Такой поворот привел директора Департамента в замешательство, но, будучи склонен поощрять молодых в набивании шишек, он отправил-таки его в сыскную, наградив статусом чиновника для особых поручений. Заявившись в хозяйство статского советника Вощинина, молодое дарование было сразу же отправлено куда подальше по причине въедливого характера и неуемной жажды совать нос куда совершенно не следует. В результате чего чиновник был сослан в 4й участок Казанской части формально нести службу от сыскной полиции.

Описав вкратце столь редко встречающиеся ныне свойства, граничащие с глупостью, полковник Вендорф отметил кое-что из личных качеств, небесполезных в таком туманном деле. С его слов выходило, что чиновник этот обладает исключительным упрямством, при этом может быть резок и даже груб, за словом в карман не лезет, а уж если за что-то возьмется, то лоб расшибет, но добьется результата. Причем владеет поразительным умением анализировать и находить невидимые глазу причины и подоплеки. Что отрадно: не скрывает своих карьерных амбиций и явного желания быть лучше всех. Так чтов итоге самая подходящая кандидатура для такого «загадочного» дела.

Характеристика произвела впечатление. Нил Нилыч осведомился с почтением:

– Наверное, уже титулярный, не меньше?

– Нет, пока еще коллежский секретарь.

– Сколько же ему?

– Двадцать три года.

– Не слишком ли молод?

«В самом соку!» – уже хотел выпалить полковник, но вовремя спохватился. Все-таки чиновник полиции, а не спелая ягода.

– Совсем недавно ему удалось распутать сложнейшее дело. Можно сказать, вывел на чистую воду опасного убийцу, а другого помог задержать по горячим следам. Прямо-таки дуплетом.

– Ишь ты, шустрый. Значит, не скиксует.

– Не то слово. Такой клапштос заложит – только подивитесь. Если, конечно, есть какого шара играть.

Поклонники русской пирамиды отлично поняли друг друга. Но Нил Нилыч все же поинтересовался: неужели у юноши нет слабости или какого-нибудь завалящего недостатка? Оскар Игнатьевич собрался было посплетничать, но вовремя сдержался: посетитель мог неправильно понять. Или, вернее, принять на свой счет.

Дело в том, что единственным недостатком юного коллежского секретаря, по мнению начальства, был его семейный статус. Точнее, полное отсутствие такового. В свои зрелые годы энергичный чиновник полиции был еще преступно не женат. И это возбуждало смутную тревогу. В самом деле, как можно доверить охрану самого дорогого, что есть у каждого чиновника, – власти – тому, кто никогда не управлял своей женой? Достаточно ли крепка рука его, если никогда не знала вожжей, которыми управляется, во всяком случае в теории, любезная супруга? Можно ли доверить ему российскую государственность, если ни одна женщина не доверила руководить ею? Не имея других, более важных вопросов, начальство скрытно и пристально следило за семейной коллизией чиновника, но терпение могло закончиться. А вместе с ним и карьера удальца. Но все это касалось исключительно отношений между начальством и чиновником. И никого больше.

Нил Нилыч же был совершенно удовлетворен. Пока Вендорф набрасывал на фирменном бланке рекомендательное письмецо, гость развлекал его подробностями недавно сыгранной партии, в которой обыграл заезжего зазнайку на червонец. А получив конверт, сообщил, что для такого замечательного друга готов на любую услугу.

– Значит, я могу надеяться? – скромно потупившись, спросил Оскар Игнатьевич.

– Не просто надеяться, теперь я ваш должник! Все, что угодно!

– В ближайшее воскресенье удобно?

– Да хоть завтра! Надеюсь, больше суток вашему герою не потребуется, чтобы раскрыть тайну.

Полковник искренне на это надеялся. И добавил:

– Не мазу ведь жалко, тут дело принципа. И уж кажется, метко кладу, а он, подлец, летит куда захочет.

Кто бы мог подумать, что грозный полицеймейстер и вообще четвертинка полицейской власти столицы мечтал не о чинах и наградах, а о самом желанном, после варенья, невинном счастье: обучиться хитрому рокамболю, которым Нил Нилыч одержал не одну победу в пирамиде. Чтоб шар класть в лузу так… Ну, в общем, что тут поделать: наши слабости – вторая натура.

Садовой улице по чести следовало зваться Рыночной: садов на ней раз и обчелся, а торжищ целых пять. Потому аромат кипящего варенья овевал ее из конца в конец. Особо густой дух скопился как раз посредине, в промежутке между Сенным рынком и Никольским.

Напротив подъезда доходного дома стояла пролетка, на козлах которой восседал излишне смуглый извозчик, украшенный не суконным цилиндром с пряжкой, а восточным тюрбаном, замызганным до крайней степени. Рядом с пролеткой стоял господин среднего роста, в одной руке которого имелась вязанка толстых книг, стянутых сырой бечевкой, а в другой болтался потертый саквояж. Господин был, прямо скажем, юн, слегка тучноват, но в самую меру, на крепкой шее сидела довольно крупная голова, подстриженная аккуратно, но коротковато, что позволяла заметить лихо сдвинутая на затылок шляпа. Одет по-летнему просто и неброско, так что трудно заметить что-то выдающееся в костюме. Выдающееся было в другом. Начать с того, что лицо украшали черные, как крыло коршуна, усы, да такие пушистые и густые, что укрощать их пришлось при помощи помадки. Несмотря на титанические старания цирюльника, казалось, что в любую минуту усы эти готовы непослушно выпрыгнуть и распушиться во всю удаль.

Но самое большое впечатление производил взгляд молодого господина. Не то чтобы он был наглым или вызывающим, однако блестело в глубине зрачков нечто такое, что чуткого человека заставляло понять: перед ним не абы кто, а большая умница, обладающий недюжинной волей, хоть и скрытой за неуклюжей внешностью. Такой взгляд, пожалуй, мог свернуть в бараний рог впечатлительную натуру, а уж женскую половину человечества приводил в трепет наверняка. Многие барышни, попав под этот взгляд, озадаченно спрашивали себя: что это было? Домогается он меня втайне или пронзительно видит самую душу мою? Демон или ангел в упитанном обличье? Если бы барышни знали ответ, то ни за что бы не стали заглядывать в эти зрачки. В конце концов, не женские глаза, чего там расписывать, и так ясно. А вот другой его орган описать стоит. У юноши было стальное сердце. И никак иначе. Сердце, значит, у него было не пробиваемое чувствами. Такое вот крепкое и выдержанное, что просто дальше некуда. Во всяком случае, он в это искренно верил.

Молодой господин явно испытывал силу своего взгляда на извозчике, при этом не забывая отчаянно ругаться. Речь шла о стоимости поездки. Пассажир с мелким багажом требовал отвезти до Царскосельского вокзала по тарифу, на что извозчик, печально ухмыляясь, отвечал:

– Эээ, барин кароши! Какой такой тарифа, что ти! Коня кармит нада? Нада. Детэй кармит нада? Нада. Да еще жена кармит нада, две штука. Тарифа их кармит будет, да? Давай рубь, паехали.

Как видно, извозчик недавно перебрался в столицу из восточных окраин империи, быть может, из Туркестана, и отчаянно пытался огрести деньгу. Но молодой господин был на этот счет другого мнения.

– Тариф для извозчиков утвержден градоначальством. Это закон. Так? – закричал он. – А закон надо исполнять, нравится вам это или нет.

– Эээ, барин, такой маладой, а такой жадни!.. Давай рубь, паехали, – канючил извозчик, пропустив мимо ушей неслыханно вежливое обращение на «вы».

– Я не жадный, но требую соблюдения закона! Тридцать копеек и ни копейкой больше.

Шарманка спора закрутилась по новой, что доставило истинное удовольствие прохожим и бездельничающим обывателям.

Пора уж приоткрыть завесу тайны над этим скандалом. Молодой господин не был скрягой, жмотом или скопидомом, а в обыденной жизни служил легкой добычей наглых приказчиков и домовладельца особенно. В практических вопросах домашнего хозяйства или закупки провизии был наивен на удивление. Откуда же взялось это яростное упорство базарного торгаша? Извозчику, что называется, повезло попасть под руку в самое неудачное время.

Со вчерашнего дня юный господин кипел возмущением. Все началось с пустяка. Заглянув на обед к матушке, обнаружил он, к крайнему удивлению, что его собираются женить. Да не просто женить, а на милой барышне с большим приданым и, конечно, из благополучной семьи. Матушка его, женщина добрая, но одержимая идеей видеть младшего сына под венцом, раз уж со старшим ничего не вышло, накинулась со всей материнской беспощадностью. Сыночку была представлена фотография невесты, девушки милой, но совершенно незнакомой и нелюбимой, после чего заявлено, что завтра они отправляются на смотрины, после которых он обязан официально просить руки и даже сердца своей избранницы.

Поначалу юноша был так занят окрошкой с пирожками, что слушал вполуха, а вернее, не слушал вовсе, принимая эту речь за очередное материнское наставление, которые научился блистательно не замечать. Но под конец окрошки вдруг осознал, что дело принимает неожиданно серьезный оборот. Его не просто хотят женить силком, но уже и силки расставили. Попытавшись образумить матушку, обнаружил он, что скован по рукам и ногам. Осталось подставить шею под ярмо. А вот этого в ближайшем обозримом будущем н делать как раз не собирался. Не так давно пришлось ему пережить болезненное крушение страстной любви. Внешне это никак на нем не отразилось, виски не поседели, он не начал заикаться, но душевные раны были свежи и кровоточили, так что при слове «женитьба» бросало его то в страх, то в трепет. Говорить с ним нынче о женитьбе было так же уместно, как беседовать с селедкой о рассоле. Но матушка, не зная удержу и пощады, требовала сыновней покорности вообще и немедленного брака в частности.

Бывают минуты, когда и пойманная птичка бьется до последнего перышка, раз терять нечего. И миг такой настал. Хватив кулаком о стол, юноша вскочил и заявил, что женится только на той женщине, которую сам приведет в дом, а иначе ноги его больше не будет в этом доме. С чем и выскочил. Кипя гневом всю ночь, поутру он направился на службу в 4й участок Казанской части и потребовал, именно потребовал у пристава предоставить ему отпуск на две недели. Видя такую напористость, пристав Вершинин-Гак по прозвищу Желудь молча подписал отпускное удостоверение и пожелал счастливого отдыха.

Молодой человек прилетел домой, связал в стопку любимейшие книги, среди которых нашлись «Золотой осел» Апулея и «Диалоги» Платона, побросал в саквояж чистое белье и нацелился сбежать в имение к бабушке, чтобы заглушить горе в тенечке малинового куста. А заодно не упустить урожай свежего варенья, которое, по его тайному поверью, само собой произрастало в банках, стоило лишь зайти в чулан.

И вот между ним и вареньем бабушки встал несчастный извозчик. Представляете?

Но, пожалуй, мы отвлеклись и не заметили, как лихо притормозил фиакр-двуколка, как возница осадил взмыленного рысака, сам же бросил поводья и спрыгнул на тротуар. Изучив представшего персонажа с книгами и саквояжем, господин тихонько хмыкнул, что могло означать только крайнее сомнение, однако же быстро утопил это сомнение в гримасе исключительного добродушия.

– Родион Георгиевич! – закричал он. – Какое счастье, что успел! В участке сказали, что вы отбыли в отпуск.

– Уже отбываю, – ответил юноша, быстро и тщательно осмотрев незнакомца. Приобретенная на службе привычка составлять мгновенный портрет сработала, несмотря даже на отпуск. Портрет вышел странным: мужчина имел такой цветуще-обтекаемый вид, что определить его возраст было затруднительно. Может быть, тридцать пять, а может, сорок или даже все сорок пять. Взгляд открытый и приветливый, исключительно хорош собой, что ценит и всячески подчеркивает. Улыбка неотразимая, привык оказывать на людей неизгладимое впечатление, добродушен, но эгоистичен и избалован. Камешки на перстне, запонках и брелоках, алмазная заколка в галстуке и золотая цепочка, виднеющаяся из кармана жилетки, говорили за себя. В средствах не нуждается, умеет жить весело, от души. Занимается спортом и тщательно следит за собой. Одет по моде. Не женат.

– Вы кто? – недружелюбно спросил проницательный юноша.

– Позвольте представиться: Бородин Нил Нилыч! – сказал господин таким тоном, будто ожидал взрыва аплодисментов, никак не меньше. Его наградил угрюмый взгляд извозчика, который почуял, что добыча ускользает. Повертевшись на облучке, потомок орд Чингисхана вымученно заканючил:

– Эаэ, ладна, тарифа давай твая, пятьдесят капейка.

Но пассажир уже потерял интерес к торгу и разговаривал только с обладателем брелоков и цепочек:

– Что вам угодно?

– Мне рекомендовали вас как замечательного сыщика… – начал Бородин, но тут же был одернут.

– Я не сыщик, а чиновник сыскной полиции, – мрачно сказал юноша и тут же добавил: – Для особых поручений.

– В любом случае, господин Ванзаров, это вам… – появился конверт с грифом 1го отделения столичной полиции. – Ознакомиться следует немедленно.

Развернув жесткий листок канцелярской бумаги, юный чиновник полиции прочел:

«Милейший Родион Георгиевич…»

От такого обращения вышестоящего начальства добра не жди. Собрав мужество, углубился в дальнейшее:

«Обращаюсь к вам не столько по служебному распорядку, сколько как к самому талантливому и дельному специалисту, какого знаю в нашем ведомстве. У господина Бородина – человека, приносящего обществу и городу много пользы, – возникло некоторое затруднение, которое способны разрешить только вы. Надеюсь, это не отнимет у вас много времени. По любому вопросу, связанному с этим делом, можете обращаться ко мне напрямик. И в дальнейшем двери для вас всегда открыты. Полковник Вендорф».

Иной чиновник за такое послание готов был бы отдать полкарьеры и жену в придачу. Шутка ли, сам полицеймейстер предлагает свое покровительство. Но Ванзаров скомкал письмо и равнодушно спросил:

– Что-то срочное? У меня отпуск.

– Тут такая история… – Бородин для чего-то понизил голос. – Не знаю, как и начать… Лучше бы вы сами посмотрели. Без натяжки могу сказать: дело загадочное, если не таинственное. Я несколько встревожен. Без вас не обойтись.

В любой другой день, услыхав волшебные слова «загадочное» и «таинственное», Ванзаров бы поскакал куда угодно, как полковой конь на звуки трубы. Но сегодня…

– У вас семейные неприятности?

Верно уловив намек, Бородин пронзительно улыбнулся:

– Ну что вы! Какие могут быть неприятности, я же не женат. Да и разве посмел бы я отрывать такого специалиста ради тривиальной слежки за неверной. Что вы!

– Пропал любимый перстень?

– Не угадали. Ну-ка, третья попытка…

Простых объяснений странной спешке не нашлось. А потому, прикинув на одной чаше варенье бабушки, а на другой заманчивую тайну, чиновник полиции закинул связку книг с саквояжем в фиакр, чем до глубины души опечалил восточного извозчика.

И поделом – сказано же: тариф!

Фиакр правили одной, но твердой рукой. Казалось, лошадь бежит сама, будто зная, где следует поворачивать, а где наподдать, возница же держит вожжи с хлыстом для собственного удовольствия. Управлял Бородин с тем легким изяществом, что достигается высоким уровнем мастерства. При этом успевал, не умолкая, болтать. Уже через десять минут Ванзаров знал о нем все необходимое и без допроса.

Нил Нилыч оказался единственным сыном и наследником своего отца, господина Бородина, который разбогател на торговле керосином, сколотил приличное состояние, но, открыв, что работа – это не все, что может быть приятного в жизни, продал дело и зажил на составленный капитал без забот. Женившись на девушке небогатой, но приличной, Бородин-старший произвел на свет наследника, которому был искренне рад. Только воспитать как следует не успел. Когда мальчику было пять лет, он скончался от сердечного приступа, успев завещать все наследство единственному отпрыску. После чего воспитанием сына занялась маменька. Бородин-младший получил неплохое домашнее образование, хотел было поступить в армию, но военная дисциплина была не для него. Затем появилась мысль посвятить себя государственной службе. Написал прошение на поступление в Министерство уделов и даже ходил на службу целую неделю. Однако нюхнув чиновничьего духу и вкусив министерских порядков, понял, что ломать в себе человеческое достоинство нет никакого смысла. Принести пользу отечеству чиновник не может по определению, не для того служит, а в жалованье Бородин не нуждался. Смысла в службе не нашлось ни на грош. И с тех пор он зажил в свое удовольствие, найдя, впрочем, применение своим силам.

– Играете на бильярде? – спросил Бородин и даже как будто дружески подпихнул локотком в бок. Но, возможно, фиакр просто качнуло.

Ванзаров ответил неопределенно. Не то чтобы ему не были знакомы контр-туш, краузе, абриколь и прочие карамболи, но раскрывать свои пристрастия перед незнакомым господином было крайне нерасчетливо. А вот рассчитывать Родион Георгиевич умел с удалью завзятого математика. Недаром в духовные наставники выбрал старину Сократа и его логику… Ну да ладно, не будем отвлекаться.

Нил Нилыч запел прямо-таки канарейкой. Для начала скромно сообщил, что не знает в столице и окрестностях другого игрока, способного уложить его в русскую пирамиду. Слава о бородинском мастерском ударе и крученых шарах достигла, кажетс, самых отдаленных уголков мира, поклонники специально приезжают в Петербург, чтобы посмотреть, как он играет. Авторитет его в мире бильярда настолько непререкаем, что стоит Бородину появиться в бильярдной зале, как противники в панике бросают кий и сдаются, так что в последнее время он даже заскучал, не имея достойного соперника. Мастерство досталось по наследству от батюшки, который тоже был не дурак шары погонять, но истинных высот достиг благодаря личному таланту и усидчивости. И вообще, как было бы чудесно, чтобы по бильярду проводился турнир, если не европейского масштаба, то хоть российского! Тогда все награды и кубки были бы у Бородина. Как же иначе.

– Сколько вам лет? – вдруг спросил Ванзаров.

Нил Нилыч хитро подмигнул:

– Угадайте. Проверим, какой вы проницательный сыщ… чиновник полиции.

– Между сорока и сорока пятью.

Мастер бильярда расплылся в победной улыбке:

– Благодарю за комплимент. Мне сорок восемь! Удивлены?

– Что ж до сих пор не женаты?

Проскочила интонация уж слишком личная, совсем не такая, какой требует непринужденная беседа. Но, кажется, Бородин не заметил.

– Ай, как-то не сложилось, – легкомысленно ответил он. – Играл несколько верных партий, но всякий раз случался фукс. То одно, то другое… Но в самое ближайшее время намерен этот вопрос решить положительно. Пора бы уже детишек завести, надо же кому-то передать мастерство, да и годы берут свое… Хо-хо! А позволите вас спросить о том же?

Родион, застигнутый врасплох, смог отбиться только с помощью своего обожаемого Сократа. Уродливый мудрец, как известно, относился к семейной жизни как к подвигу, почему и говорил: «Женишься ты или нет – все равно раскаешься». Или: «Брак, если уж говорить правду, зло, но необходимое зло». И даже: «Если попадется хорошая жена, будешь исключением, а если плохая – станешь философом». Пробормотав нечто подобное, Ванзаров аккуратно перевел разговор на происшествие, но Бородин внезапно замкнулся, отговорившись, что лучше увидеть своими глазами.

Показался Крестовский остров, «прицепленный» к Петроградской стороне хлипким деревянным мостком. Под ударами копыт помост раскачивался и подрагивал, словно нежная барышня, попавшая в дремучую чащу. Счастливо миновав переправу, фиакр углубился в древесную зелень, среди которой петляла грунтовая дорожка.

Цель поездки несложно было разглядеть издалека. Дом был построен полвека назад, но построен как-то затейливо. Будто архитектор задумал воздвигнуть массивное дворянское гнездо, но потом плюнул и соорудил что попало. Одноэтажный дом, широко раскинувшись на лужайке, казался хронически недостроенным, чем и гордился. Гостей встречал парадный подъезд с большими полукруглыми окнами, по бокам подъезда торчали два выступа. Один был явно нежилой, с наглухо закрытым окном, зато в противоположном створки распахнуты, внутренности комнат прикрывает портьера. С правой стороны особняка виднелся широкий эркер с множеством окон. Вдоль дороги протянулся невысокий заборчик, подпираемый шеренгой кустов крыжовника. Чуткий нос чиновника полиции уловил волнующий аромат.

Фиакр въехал в настежь распахнутые ворота. Бородин соскочил и пригласил следовать за ним. Встречать гостя и хозяина никто не спешил. Ни прислуга, ни конюх, ни домочадцы не показались. В широкой зале, в которой Ванзаров очутился прямо с порога, было прохладно. Среди привычного хаоса мебели и домашних мелочей, каких в любой квартире собрано предостаточно, выделялся роскошный бильярдный стол с новеньким сукном. Но и здесь никого не было. Зато поблизости слышались женские всхлипы. Ничего более таинственного или преступного зоркому взгляду сыскной полиции не попалось. Нил Нилыч замешкался и вдруг сказал:

– Будет лучше, если сначала увидите… Пойдемте.

Любезный хозяин пригласил гостя выйти вон, они прошли мимо коня, за что-то обозванного Буцефалом, занятого уничтожением цветочной клумбы, которую, впрочем, уже трудно было испортить, и вышли на задний двор. Забор, прикрывавший дом с фасада разве что от зайцев, внезапно обрывался. В дальних углах двора виднелись деревянные постройки, служившие баней, дровней, сараем и, кажется, конюшней. Посреди двора возвышалось сооружение из жаростойкого кирпича, обугленное и обгоревшее. Невдалеке виднелся широкий стол, заставленный стеклянными банками и кухонными принадлежностями. И опять никаких следов разбоя или другого гнусного преступления, если не считать медной сковороды, которая печально плавала в луже варенья. Подозвав гостя жестом, Бородин указал на сооружение из двух широких тазов: один накрывал другой.

– Вот, – сказал Бородин с некоторой тревогой и даже оглянулся по сторонам.

Ванзаров предоставил событиям развиваться своим чередом. Нил Нилыч решительным жестом сорвал верхний тазик. Под ним обнаружился другой, поменьше, тоже перевернутый кверху днищем, прикрывавшим что-то на поверхности сахарных ягод. Уже явно труся, Бородин прикоснулся к покрывашке и быстро сдернул ее. Под такзиком оказалась горка колотого льда.

– Там, – сдавленным шепотом выдавил мастер бильярда. – Смотрите сами.

Твердой рукой Родион Георгиевич разгреб подтаявшие осколки.

Создания мрачной фантазии вроде нежити или привидений английских замков не так пугают, как тихий шорох в пустом доме или чья-то тень за углом. Ведь реальное менее ужасно, чем то, что создает наша фантазия. Воображение порождает страх. Изо льда кто-то смотрел. Прямо в Ванзарова уставился немигающий взгляд.

Воображение услужливо преподнесло образы одноглазого Вия, затем чудовищного карлика, прячущегося в варенье, а напоследок водяного-недоростка (большой в таз с ягодами не поместится). Как только сознание прогнало одуревшее воображение, до Родиона дошло, что на него смотрит всего лишь глаз. Один глаз. Сам по себе.

Глаз смотрел не мигая потому, что мигать ему было нечем. Зрачок помещался в беловатом глазном яблоке с прожилками сосудов, за которым виднелся хвостик оторванного нерва. И больше ничего. Попросту глаз изъяли из человеческой головы и поместили среди кубиков льда, сахара и несваренной малины. Играть в гляделки с немигающим зрачком оказалось трудно. Прямо невыносимо трудно. И Ванзаров отвел взгляд.

– Как вам?

Родион хотел было сказать, что приходилось видать и не такое: расчлененные трупы, изувеченные трупы, сгнившие трупы, трупы на любой вкус и предпочтение. Правда, все больше в учебниках криминалистики и на фотографиях из полицейского архива. В реальной практике ему лишь раз досталась отрезанная рука, да и та лежала рядом с мужем, ставшим жертвой ревности подруги. А вот так, чтобы глаз находился без жертвы преступления, – никогда. Но вместо назидательного мнения опытный сыщик, пардон, конечно, смог выдавить многозначительное:

– Понятно…

Хотя ничего не было понятно. К тому же робость перед анатомическими подробностями еще не до конца выветрилась из стального сердца. Больше всего сейчас требовалась подсказка и помощь его друга и коллеги – эксперта Лебедева, но ее ожидать было бесполезно. Светило криминалистики и лучший знаток всего, что связано с научной частью расследования преступления, отбыл к волнам теплого моря, чтобы предаваться неге, ничегонеделанию и приударять за хорошенькими женщинами, которые, как известно, на юге водятся в изобилии. Оставалось рассчитывать только и исключительно на себя. Это не радовало. Вот, например, как определить, чей глаз: человеческий, коровий, а может, крупной собаки?

Заставив себя посмотреть, Родион все же склонился к мнению, что глаз человеческий. Уж больно неприятно на душе. Но вот чей именно – мужчины или женщины, какого возраста или роста, – понять совершенно невозможно. И все же цвет радужки – морская волна – напомнил, так некстати, некие васильковые глазки, которые Ванзаров заставил себя забыть.

– Вам знаком этот глаз?

Вопрос заставил Бородина несколько усомниться в умственных способностях юноши. Он честно признался, что видит его впервые.

Родион уже пожалел, что не сдержался. Действительно, узнать глаз знакомой персоны на его привычном месте – среди век, ресниц, носа и бровей, – в конце концов, труда не составит. Но вот так, в виде белесого шарика, наверное, даже Лебедев не справился бы.

– Так и обнаружили – среди льда?

Повернувшись к тазику спиной, Нил Нилыч изобразил дружелюбную улыбочку:

– Представьте картину: вижу сладкий утренний сон, в который врывается омерзительный визг. Думаю: наверняка какая-нибудь дворняга под колеса попала. Лежу, дремлю. Вдруг визг смолкает и начинаются истошные крики Аглаи…

– Кто такая Аглая?

– Аглаюшка – нянюшка, воспитала меня вместе с матерью. Так и живет с нами, ангел, а не женщина, сама доброта и любовь. Теперь у нас вроде домоправительницы… Да, так вот кричит она что-то несусветное, вроде проклинает кого-то. Тут уж не стерпел и, как был в ночной рубашке, выбежал во двор. Что же вижу? В луже варенья сидит Тонька…

– Кто такая Тонька?

– Наша кухарка! Так вот, сидит она в свежем крыжовенном, воет, а над ней ярится Аглая. Подхожу, выясняю, из-за чего сыр-бор. Няня показывает на тазик с малиной. Я-то сначала не разглядел, а как понял, в чем дело, аж дурно стало. Нет, ну подумайте, средь бела дня в своем варенье найти чей-то глаз!

– Моя тетя как-то раз купила на Апраксином рынке банку клубничного, – доверительно сообщил Ванзаров. – Открыла, а там таракан засахаренный. Безобразие, конечно. Но полицию не вызывала.

Мудрое замечание заставило Бородина опять усомниться в правильности рекомендации полковника Вендорфа. Уже не так дружелюбно он спросил:

– По-вашему, ничего странного – найти на заднем дворе часть человеческого тела?

– Я бы так не сказал, – уточнил Родион. – Но и принимать близко к сердцу не стал бы.

– Почему же?

– Скорее всего, это чья-то глупая шутка. Быть может, местные хулиганы решили попугать. Сидели в кустах и животы надрывали, когда ваши женщины подняли панику. Все это вполне может разобрать местный пристав. У ваших домашних глаза на месте?.. Ну, вот видите. Думаю, и дела-то никакого нет.

– А я так не думаю, – упрямо сказал Бородин. – Потому и обложил глаз льдом, чтобы настоящий полицейский специалист выяснил, что случилось. Но, кажется, ошибся.

Вызов, брошенный недрогнувшей рукой бильярдиста, был поднят чиновником полиции, тщательно осмотрен, взвешен на предмет выбора между ним и бабушкиным вареньем и, наконец, принят.

– В таком случае прошу изложить настоящие причины вашего беспокойства. Потому что этого… – Ванзаров кивнул на тазик с малиной, – … явно недостаточно для серьезного расследования.

Поеживаясь под буравящим взглядом, который, казалось, так и просверливает внутренности, Бородин подумал, что юнец не так уж и прост, как кажется, а может, и вовсе придуривается – сам же аккуратно проверяет да прощупывает. С ним надо играть штосом: честно и в лоб.

– Нянька кричала о каком-то роковом проклятье, которое висит над нашей семьей и всех погубит.

– Вы когда-нибудь слышали о нем? – спросил Ванзаров без тени иронии.

– В том-то и дело, что нет. Наша семья – тихий, мирный и очень дружный кружок, в котором никогда ничего трагического, а уж тем более рокового не случалось. Мы самые мирные обыватели, если хотите.

– Ваша няня упоминала еще и рок?

– Насколько понял… А еще, – Бородин замялся и наконец решился, – глупо признаваться, но я действительно испугался. Какое-то чувство подсказывает, что все это неспроста, за всем этим что-то есть, какая-то недобрая тайна, которая угрожает и мне, и моим близким. Ну разве можно с этими домыслами пойти к приставу?

Вот это Родион очень хорошо понимал. Местный хранитель порядка в лучшем случае выслушал бы, а потом повертел бы пальцем у виска. И делать ничего не стал бы. Не так усердна полиция, как ее представляют. Но Ванзаров отнесся иначе.

Придя в сыскную полицию, юноша искренне верил, что станет бороться с выдающимися преступниками, разоблачать захватывающие тайны и разгадывать запутанные происшествия. Романтический туман быстро рассеял ветер грубой реальности, но щемящее чувство неудовлетворенности и, если хотите, вера в чудо остались. Родиону так хотелось быть великим… ну, что поделать, придется сказать это запретное слово: «сыщиком». И уж если к слову «сыщик» он приобрел стойкое отвращение, то стать великим чиновником сыскной полиции не отказался бы. И сейчас ощутил, вернее, услышал в глубинах органа интуиции тихий звоночек, который тренькнул: «Берись, Родион, тебя ждет удивительное дело, останешься доволен». А уж своей интуиции Ванзаров верил, как Лебедеву.

– У вас водка есть?

В растерянности Бородин даже нос почесал:

– Пять сортов. Какую предпочитаете? С закусочкой или так, на занюх?

Что тут поделать! Сплетни о жутком пьянстве в полиции не то чтобы были беспочвенными, но уж к коллежскому секретарю Ванзарову отношения не имели.

– На службе – никакую, – ответил он. – А еще позвольте баночку, чтобы сохранить улику.

Без Лебедева это было все, на что он способен.

Прикасаться к глазу Нил Нилыч вежливо, но твердо отказался. Задержав дыхание, Родион большим и указательным пальцами придавил комочек. На ощупь оказался слизковат и похож на гнилую сливу, которая готова лопнуть от нажима. Нырнув в водку, шарик кувыркнулся и уставился на чиновника полиции.

Улика в прямом смысле слова накрылась медным тазом. Чтобы мухи не садились или женщины, случайно увидев, не упали в обморок. Тщательно оттерев пальцы, с которых, все казалось, не сходит слизь, Ванзаров сказал:

– Поброжу в округе, может, что-нибудь обнаружится.

Бородин изъявил горячее желание следовать за сыскной полицией, куда бы ни закинула судьба.

Кого заносило в прерии, тот знает, как подкрадывается к жертве леопард. Пригнувшись к земле так, что и спины не видно, бесшумной тенью скользит в траве. Ни один стебелек не дрогнет, никакая веточка не хрустнет. Коварно и осторожно подкрадывается пятнистая кошка к своей добыче, прикрываясь до последнего травой, и лишь в решительный миг делает бросок. Наш местный «леопард» прилично возвышался над зеленой травушкой, никуда не прятался, хотя двигался аккуратно и неторопливо.

Изображать из себя следопыта прерий Родиона заставила логика. Никто более на это не был способен. Логика была неумолима: раз глаз оказался в варенье, то все остальное, в чем он помещался, должно быть неподалеку. Ах да, тут надо сделать важное отступление.

Еще только увидев этот глаз, Ванзаров сразу подумал об убийстве. Трудно представить, чтобы из живого человека изъяли глаз и этот человек дальше принялся разгуливать по Невскому проспекту как ни в чем не бывало. Скорее всего, кого-то умерщвили, после чего у него и одолжили глаз. Зачем? С этим вопросом предстояло серьезно разобраться. Но если найти того, кто лишился своего ока, будет проще протянуть цепочку. Быть может, это кто-то, близкий к Бородину.

Полицейская практика подсказывала Ванзарову, что убийца, совершив преступление, оставляет отрезанные части недалеко от самого тела. Родион покопался в кратком архиве памяти и смог обнаружить всего два случая, да и то похожих отдаленно. Так, в 1892 году в съестной лавке было найдено тело с отрезанной головой. Следствие выяснило, что убитый – фейерверкер[2] Голубев, содержатель постоялого двора. Убийцей оказался его друг и собутыльник Иванченков, с которым они пьянствовали два дня и допились до того, что затеяли драку. Попавший под руку кухонный нож сделал свое дело. При первом же допросе Иванченков во всем сознался.

Второй случай был в 1893м и до омерзения походил на первый. На станции Плюса Варшавской железной дороги обнаружили труп неизвестного с отделенной и изуродованной головой. Энергичный розыск открыл, что убит гимназист Мякотин, который ехал со своими старшими приятелями. Они и позарились на его деньги. Предъявленные неопровержимые улики вынудили бывших гимназистов признаться в жестоком убийстве по причине длительного пьянства. И это все. Никогда еще сыскная полиция не сталкивалась с отдельно лежащим глазом в сахаре и малине.

Трава в этом году выросла сочная и густая. Разглядеть в ней что-то оказалось затруднительным. Ванзаров ринялся за розыск по строго научной системе. Сначала обошел дом со стороны деревянных построек в поисках помятой растительности, как это бывает, когда волокут мертвое тело. Но кругом трава росла прямо. Только вблизи эркера виднелась свежая тропинка. Смяла ее преступная нога или невинная, зелень не докладывала. Ясно одно: человек шел и тяжести за собой не волок. В других местах и того не было, как будто около особняка никто не ходил недели две, а то и больше. Пришлось, к сожалению, признать: вблизи тело не обнаружить.

Быть может, скрывалось оно где-то за дальними деревьями? Но и здесь ждала неудача. Ничего похожего на след от тела или само тело раздобыть не удалось. Как ни печально, но и пятен крови не было. Залезать в небольшой пруд и шарить по дну коллежский секретарь счел недостойным себя. Оставалась надежда, что преступник проявил чудеса осторожности и шагал так, чтобы не смять травы. Но, быть может, обронил или бросил еще какой-нибудь орган? Сгодилась бы любая мелочь: хоть нос, хоть ухо.

Уже не зная, что ищет, Родион медленным леопардом рассекал траву, отодвигая кусты носком ботинка. Кроме камней да гнилых листьев на земле, не попадалось ничего мертвого.

– Ох ма! – вдруг вскрикнул чиновник полиции.

– Что?! Что там?! – эхом взвизгнул испуганный Бородин, который все это время следовал тенью леопарда, не отставая и не открывая рта.

– Белый гриб огромного размера.

– Фу ты… Разве можно так пугать, Родион Георгиевич! Я уж подумал, что… У нас их тут много бывает в урожайный год. И в лес ездить не надо.

– Что же подумали?

– Не знаю, может, руку или голову нашли…

От такой находки Ванзаров не отказался бы. Но убийца не захотел облегчить розыску дело. Следовало признать: удаление глаза произошло в неизвестном месте, находящемся от особняка на неизвестном расстоянии, и при этом нахождение самого тела также печально неизвестно. Судя по всему, преступник не крался к дому по зарослям, чтобы коварно подбросить глаз в варенье, а преспокойно подъехал или подошел по дорожке, заглянул во двор и испортил кухарке готовку. Было в этом что-то омерзительно простое и примитивное.

И все же поиски в траве дали неожиданный результат. Решительным шагом, при котором уже надо придерживать шашку, приблизился местный городовой Лялин и строгим тоном потребовал отчет: по какому делу двое господ приличного вида, даже не пьяные, шляются вот уже с полчаса по окрестным кустам, словно потеряли что-то. А может, замышляют противозаконное?

Ответа Лялин не дождался, а отвечать пришлось самому и даже вытянуться по стойке «смирно», когда узнал, какого господина посмел обеспокоить. Похвалив его за бдительность, Ванзаров расспросил о перемещениях подозрительных лиц в округе сегодня утром. Городовой доложил, что находился на посту, как и полагается, с седьмого часа, за всем, конечно, не уследишь, участок большой, но, по его наблюдению, никого подозрительного не было. Потому как народу-то почти и не было. А кто проходил – так все свои, местные. Родиона подмывало вытащить глаз, но, пожалев нервы Лялина, отпустил постового с миром.

На заднем дворе все было по-прежнему: медный таз прикрывал улику, ни одного домашнего не объявилось.

– Испугались, приходят в себя, отсиживаются по комнатам, – пояснил Бородин.

– Сколько держите прислуги?

– Сейчас только кухарка Тонька и лакей Орест. Скоро вернутся конюх Митька, дворовый работник Никодим, он же истопник и плотник, и еще горничная Дарья. Мы их на лето к родне в деревню отпускаем. Аглае приходится за троих управляться.

Вынув пока единственную улику, Ванзаров предался созерцанию. В водке глаз чувствовал себя превосходно, смотрел на чиновника полиции, широко раскрыв… вот ведь проблема: что бы глазу широко раскрыть? Ну да ладно…

Как опытный экспериментатор, Родион взболтал содержимое. Глаз послушно запрыгал шаловливым мячиком. От такого исключительного зрелища Бородина охватило чувство омерзения. Он предательски булькнул.

– Экий вы нежный, – задумчиво проговорил Ванзаров, хоть и его слегка подташнивало. – Пора взяться за свидетелей.

– За кого? – спросил Нил Нилыч, глубоко и медленно выдохнув.

– За ваших домочадцев попрятавшихся. Надеюсь, позволите?

– Конечно… Раз надо… Только умоляю: уберите куда-нибудь эту гадость. Не пугайте маменьку и Аглашу.