Плач льва Райт Лариса

7

Обычно Женя никогда не берет выходной в воскресенье. Это самый напряженный день в дельфинарии: три представления, а между ними – беспрерывные сеансы для желающих поплавать с животными. Директор непосредственного участия не принимает ни в том, ни в другом, но в кабинет то и дело заглядывают озабоченные чем-то сотрудники. Все время доносится: «Спросите у Евгении Николаевны. Пусть Евгения Николаевна решает. А где директор? Это не ко мне, это к Жене. Если только Евгения Николаевна разрешит».

И она разрешает, и запрещает, и решает, и отвечает, и хвалит, и ругает, и выясняет, и советует, и еще много бесконечных, разнообразных «и», которые выполняет только она и в которых она незаменима.

«Плохо, конечно, – ругает себя Женя, – все вокруг плохо, и директор из меня никудышный. Другой бы давно так поставил дело, что и в его отсутствие все шестеренки двигались бы без сучка, без задоринки. А я то ли застращала своих, то ли избаловала так, что без меня они ни одного мало-мальски важного решения принять не могут. Куда это годится? Конечно, музыку к представлению со мной необходимо согласовывать. В случае со звукорежиссером я палку не перегнула, это точно. Но почему врач бежит меня спрашивать, сколько рыбы давать приболевшему моржу; тренер жалуется на непослушных афалин, как будто я могу на них повлиять, фотограф интересуется, можно ли вместо одной белухи выводить на съемки другую, если первая рожает (неужели есть другой вариант?!), а продавец из сувенирного киоска робко просит позволить приостанавливать торговлю во время представления на пять минут для технического перерыва. Кто я: жуткий монстр или никчемная, мягкотелая амеба, на шею которой забрались все подчиненные вместе со своим зверьем? Пора что-то менять. Иначе я скоро сама начну выступать вместо дельфинов, и зарплату буду получать банками рыбьего жира». Обо всем этом Женя успела подумать вчера, пока ехала домой, а добравшись до квартиры, тут же, боясь передумать, схватила телефон и выпалила в трубку уже сонной Шуре:

– Я завтра не приду.

– Как?

– Так.

Вот так. На часах уже десять утра, а она только проснулась и даже не думает подниматься. Знай лежит себе под одеялом, сладко потягиваясь и не пытаясь приоткрыть глаза. Когда такое было в последний раз? Последний раз... Когда? Где? В девяносто третьем под Сан-Себастьяном, где вопреки ожиданиям всю неделю не было волн, и единственным развлечением оказались прогулки по местным панадериям – кондитерским, в которых Женька бесстыдно объедалась пасхальными бунюэлос – малюсенькими пирожными, наполненными кремом и обжаренными в масле? Нет. Потом было, кажется, летнее путешествие в Рим – сорокаградусная жара и палящее солнце, укрыться от которого удавалось только за непроницаемыми жалюзи гостиничного номера. Да, именно там она наотрез отказывалась выползать в объятия Вечного города и ныла из-под подушки, что не желает расплавиться на этих улицах, даже если по ним сам Гай Юлий Цезарь водил свою Клеопатру. А может быть, это случилось как раз на Гавайях? В девяносто пятом Женя уже считала себя опытным серфером и практиковала ночные заплывы, поэтому могла позволить себе утром, после подобных поздних вылазок, немного притворно поворчать и поканючить, прежде чем опять устремиться на войну с волнами. Воспроизвести в памяти эту сцену у нее всегда получалось легко, получилось и сейчас.

– Давай, лежебока, вставай! – Майк пытался стащить с нее одеяло.

– Еще пять минут. – Женька упиралась изо всех сил, стараясь спрятать даже голову в теплое пуховое облако.

– Ты уже три раза просила.

– Ну, в последний раз.

– У тебя каждый раз последний!

Это правда. История вытряхивания Жени из постели повторялась тогда с завидной периодичностью. В любой точке мира, куда бы ни привез ее Майк, она пыталась использовать любую возможность, чтобы как можно дольше понежиться на мягкой перине. Нет, Женя никогда не была лентяйкой, просто она физически чувствовала, что после десяти утра кровь в ее теле бежит как будто быстрее, мысли, приходящие в голову, становятся интереснее, а усталость проходит, появляется жизненная сила.

– Ты как в школу ходила? – много раз недоумевал Майк.

– Во вторую смену, – отмахивалась Женька. Именно поэтому ранние подъемы давались ей, совершенно к ним не привыкшей, непросто, и если предоставлялась возможность их избежать, она такого случая не упускала. Раньше не упускала. Раньше. В другой жизни.

А сейчас? А что сейчас? Теперь и возможностей таких нет, и случаев подходящих она не ищет. Даже сегодня это получилось спонтанно, а потому как-то особенно хорошо. В конце концов, разве не может она хотя бы раз в сто лет полежать и помечтать об изысках баскской кулинарии или вспомнить солнечных зайчиков, пляшущих в воде у берегов Гонолулу?

Стоп! Хватит! Женя резко откидывает одеяло, скатывается с кровати и устремляется в ванную. Несколько пригоршней ледяной воды позволяют ей смыть с глаз наметившуюся красноту и приказать своему отражению железным тоном:

– Пирожные и пляжи – это сплошные уловки. Думаешь, я не понимаю? Решила, что меня можно провести? Я запретила тебе это делать. Ладно, – Женя слегка наклоняет голову вправо и вздыхает, – запретила себе. И вето распространяется не только на него самого, но и на все, что с ним связано. Тебе ясно? – строго спрашивает она, и тут же покорно кивает: – Ясно. Все. Выходной есть выходной, и начинать его со слезливой жалости к самой себе совершенно не входит в мои планы.

Планы у Жени все-таки более радужные. Сколько времени она уже не была в Бирюлево? Стыдно признаться: почти год. Да, точно, приезжала на прошлый мамин день рождения, а сейчас уже и следующий через месяц. Ну, конечно, папин они потом отмечали в ресторане, еще несколько раз встречались у Дины. Эти свидания Женя никогда не пропускает, зная, насколько трепетно сестра относится к соблюдению семейных традиций. Отсутствие на торжестве крестной ее ненаглядных сыновей и по совместительству родной сестры может стать причиной серьезной обиды, а близких Женя старается по мере возможности не расстраивать, хотя и подозревает, что, несмотря на все усилия с ее стороны, они все равно не перестают на нее сердиться. Сколько раз слышала она упреки и видела поджатые губы:

– Такое впечатление, что Сокольники от нас дальше Австралии.

Женя уже привыкла не реагировать на подобные высказывания. Мама всегда недовольна абсолютно всем. Сначала она не хотела принимать Жениного отъезда, теперь до сих пор не может смириться с тем, что дочь вернулась. Может быть, именно из-за этого постоянного, то открытого, то молчаливого осуждения Женя неосознанно старается сократить встречи с родителями, хотя поездка на другой конец Москвы – действительно фантастическая роскошь в ее напряженном рабочем графике. Теперь она надеется, что неожиданное окно в расписании поможет растопить образовавшийся холодок в застуженных ее постоянной занятостью сердцах.

Между тем, хотя Женя и настроилась на благодушный лад, дорога не располагает к положительным эмоциям. Почему путешествие в Бирюлево скорее раздражает, чем вызывает ностальгию? Обычно нормальный человек или радуется, или слегка грустит на свидании с детством: жадно разглядывает уже не совсем знакомую местность, пытаясь найти в ней то неизменное, что особенно дорого лично ему, или всматривается в лица прохожих, надеясь и страшась встретить бывших одноклассников, соседей или еще каких-то персонажей из своего ставшего далеким прошлого. Женя ни о чем таком не думает, людей не разглядывает, окрестности не изучает. Единственное, что никак не может ускользнуть от ее внимания, – перестройка Царицынского парка. Все вокруг умиляются чудесам ландшафтного дизайна и мастерству архитекторов, наслаждаются волшебной музыкой поющего фонтана и экспозициями открывшего свои двери музея. Спортсмены восторгаются волейбольными площадками и словно специально проложенными для бегунов аккуратными дорожками, молодые мамочки ежедневно приводят своих чад дышать чистым воздухом, влюбленные декламируют Шекспира, бродя по тенистым аллеям или качаясь в лодке посередине Верхнего пруда. Ничего не осталось от темного беспорядочного леса, от илистых, заросших бурьяном берегов, от старых, заброшенных развалин, в которых Женя пряталась, играя в казаки-разбойники. Из запущенной, никому не нужной усадьбы Царицыно в кратчайший срок превратилось в место коллективного паломничества молодоженов с кавалькадой гостей и фотографов, студентов художественных училищ с мольбертами и прочих москвичей и гостей столицы, жаждущих приобщиться к культурной жизни города. Теперь в выходные движение в районе музея-заповедника останавливается, а транспортные пробки на Липецкой улице ничем не отличаются от тех, что заполняют улицу в будни. Местные жители, на протяжении двадцати лет чувствовавшие себя обитателями едва ли не конца света, куда добраться можно если не на собственном автомобиле, то исключительно на автобусе или электричке, теперь ощущают Бирюлево эпицентром вселенной, где жаждет побывать вся Москва.

Район очень сильно изменился, он не будоражит Женину память, не вызывает сладких грез о временах беспечной юности. Фасады домов отшлифовали, здание школы перекрасил новый директор, заброшенный пустырь украсила детская площадка. Нет, Жене эти изменения вовсе не кажутся плохими. Она не консерватор. Просто они уже чужие и ей не принадлежат. Если бы она по-прежнему каждый вечер возвращалась сюда, то считала бы все это неотъемлемой частью своей жизни, но теперь в ее жизни иные части и совершенно другие составляющие. А здесь? Здесь от прошлого остался только сосед-алкоголик. Вернее, сосед уже другой, пристрастия те же. Даже родная квартира, полностью переделанная родителями несколько лет назад, стала неузнаваемой. Не осталось ни игрушек, ни рисунков, ни тетрадей дочерей, ни дверей с зарубками роста, ни следов на обоях от приделанных к ним плакатов с изображениями модных рок-групп. Теперь новые стены и изящные тумбы украшены художествами внуков. Все правильно. Так и должно быть. Время утекает.

– Как бежит время, – мама пристально разглядывает вошедшую Женю. – Женюра, неужели тебе вот-вот стукнет сорок?

– Нам обязательно говорить об этом? – Женя быстро скидывает куртку и обувь и устремляется в глубь квартиры: – Папа! Пап! – По крайней мере, отец не станет рассуждать о ее возрасте.

– Его нет. В магазин пошел, – откликается не отстающая мама.

«Отослала?» – едва не слетает с Жениных губ, но она все же сдерживается:

– О! Новая? – быстро показывает она на картину. – Красивая. Когда купили?

– Два года назад. И ты уже спрашивала это несколько раз.

«Черт! Надо же было так опростоволоситься!»

– Евгения!

«Начинается...»

– Нам надо серьезно поговорить!

«Уже началось...»

– А без этого никак нельзя? – Женя почти умоляюще смотрит на мать. Но не тут-то было. Миниатюрная, ухоженная, с вкрадчивым, почти елейным голосом, эта женщина производит впечатление милой, домашней кошечки, но те, кому не удалось ограничиться шапочным знакомством, знают, что единственная дочь генерала Советской армии – настоящий кремень.

– Нельзя! – решение окончательное и обжалованию не подлежит.

– Ладно. О чем? – Терпение и покорность – все, на что остается уповать Жене в данной ситуации. Тем более что тема обсуждения заранее известна. Она неизменна уже несколько лет: «Работа не может отнимать столько времени. Жизнь проходит мимо тебя. Оглянись вокруг, у всех давным-давно семьи, а у многих и не первые. Вот у тети Иры, Зои, Маши, Глаши... есть сын, племянник, знакомый... Так вот, он хочет, жаждет, мечтает... увидеть, лицезреть, познакомиться... и, конечно же, отказывать просто невежливо. Ведь речь идет о родственнике самой Даши, Саши, Вени, Фени». В общем, Жене заранее хочется взвыть от скуки. Тем более что мама, елейно улыбаясь, заговорщицки сообщает:

– Не о чем, а о ком! – Она садится на кожаный белоснежный диван.

Женя невзлюбила этот образец современного минимализма при первой же встрече – то ли оттого, что своим цветом он почему-то напоминал ей больничную обстановку, то ли оттого, что она заранее почувствовала, что именно на этом диване мама станет вести все серьезные разговоры. Этот не исключение. Жестом Женю приглашают присесть рядом. Она опускается на холодную кожу и безразлично спрашивает:

– Так о ком же?

– О дельфинах! – следует торжественное объявление, и Женя чуть не вскакивает от неожиданности.

– О дельфинах? А что, собственно, ты можешь о них...

– Что я могу о них сказать? Ты права, дорогая, ровным счетом ничего. Я хотела бы спросить.

– Да? – Женя не верит свои ушам и не скрывает заинтересованности так же, как до этой секунды не пыталась скрыть безразличие.

– Кто такие дельфины? – вопрос странный и неконкретный, но Женя мечтательно улыбается.

– Кто такие дельфины? – ожил в памяти голос профессора Вяземского. Под торопливый скрип шариковых ручек он, признанный светило и гроза всей кафедры общей психологии, из конца в конец мерил аудиторию беспрерывными шаркающими шагами. – Ученые нашей лаборатории считают, что дельфины – это... – Но Жене не было никакого дела ни до дельфинов, ни до Вяземского, ни до предстоящего экзамена по зоопсихологии. Лекции можно списать, к экзамену подготовиться, на дельфинов посмотреть в зоопарке. В каком зоопарке? В Дижоне его, возможно, и нет, а в московский у нее теперь точно не будет времени заглянуть. А вдруг будет? А если не отпустят? Женька нервно сжала в кармане изрядно потрепанный листок. Уже неделю она не решалась показать его родителям. Пока они ничего не знают, она вольна мечтать о будущем сколько угодно, но стоит рассказать – и почти схваченная за пестрый хвост птица удачи может снова ускользнуть в неведомые дали. В конце концов, железный занавес рухнул не так уж давно, чтобы ее выросшие в Советском Союзе и пропитанные его духом родители могли бы спокойно отпустить дочь во Францию. Что делать? Как сообщить? Оставить письмо на видном месте? Не вариант – родители по-французски не понимают. Сейчас, кажется, идет Каннский фестиваль. Сказать, что в следующем году она, если захочет, сможет постоять возле красной дорожки? Решат, что это очередная глупая шутка их маленькой Женюры. Они почему-то до сих пор называют Женьку маленькой, хотя Дина на восемь лет младше. Да, если Женька уедет, нелегко придется сестренке. Уж ее-то ни за что никуда не отпустят.

Так как же преподнести новость? А может, не стоит изобретать велосипед? Да, так будет проще:

– Мое предложение по изучению психологии бриаров как отдельной породы заинтересовало одну лабораторию.

– Да ну?! – Отец обрадованно хлопнул в ладоши. Он всегда радовался успехам детей, особенно профессиональным.

– Неужели? Не думала, что кому-то это покажется заманчивым, – мама, как обычно, не могла удержаться от сарказма, но даже ирония получилась у нее на сей раз веселой.

– И что же это за лаборатория? – в нетерпении спросил папа.

– Ну... Она не в Москве.

– Конечно, не в Москве, – с энтузиазмом откликнулась мама. – Не тяни! Признавайся сразу! В Петропавловске-Камчатском? В Магадане? В Якутске? Имей в виду, ты туда не поедешь! И думать забудь!

– В Дижоне, – еле слышно произнесла Женя.

– Где? – хором переспросили родители, и отец тут же добавил: – Это тот Дижон, о котором я думаю?

– Да, французский.

– Но почему, собственно... – растерянно начала мама.

– Бриар – французская овчарка, – с готовностью пояснила Женя. Она говорила об этом уже десятки тысяч раз и каждый раз обижалась, почему никто в семье не может понять и разделить ее увлеченность этими великолепными собаками. Но сегодня она готова повторять это снова и снова, только бы ее наконец услышали, только бы поняли, только бы отпустили.

И они отпустили. Впоследствии Женя оценила этот поступок родителей, она всегда была благодарным ребенком и сумела понять, чего стоило маме, всегда считавшей увлеченность дочери животными вообще и собаками в частности чрезмерной и непонятной, согласиться на эту авантюру. Но в тот самый момент, когда Женя услышала сокровенное «поезжай», она не почувствовала ничего, кроме эйфории, безумного счастья и огромного облегчения. Желаемое на глазах воплощалось в действительное, и она была не в состоянии думать ни о чем, кроме предстоящей поездки.

По прошествии времени Женя так и не смогла вспомнить ни госэкзаменов, ни защиты диплома, ни того, что же говорил о дельфинах почтенный профессор Вяземский. Она просто подгоняла время, оставшееся до получения вожделенной корочки, и жила постоянным ожиданием отъезда в университет Дижона, который подарил ей грант на научную работу, посвященную бриарам. Женя бредила этими собаками, а дельфины в то время ее совершенно не интересовали. Какая разница, что из себя представляют эти холодные, скользкие, совершенно мокрые существа, если место в ее голове и сердце давно прочно заняли те, мокрым у которых является только нос? Женя могла бы часами рассуждать о том, кто такие бриары, а кто...

– Кто такие дельфины? Странно, что ты спрашиваешь, – говорит она матери, все же вставая с бездушного дивана.

– Женя, ответь мне!

– Тебе этот вопрос кажется простым?

– Более чем, – мама недоуменно вскидывает брови.

– Ну... Похожие на рыбу млекопитающие. Дышат воздухом, всплывая на поверхность, кровь у них горячая и алая, живут дельфины около сорока лет...

– Рассказ ученицы средней школы, а не директора дельфинария.

– «Стремясь сквозь зеленые воды, символизируя радость, вы прыгаете из глубин, чтобы прикоснуться к небу, разбрасывая брызги, как горсти драгоценностей...»[3]

– Это ты не сама придумала, а меня интересует твое мнение.

– Мама, что ты хочешь?

– Хочу понять, что в них есть такого замечательного, чего нет в людях.

– А-а-а... – Женя разочарована. Она-то думала, что наконец что-то новенькое, а оказывается – все то же самое, просто заход выполнен с неожиданно правильной стороны. Мама еще сдержалась и сказала «в людях», хотя подразумевала, естественно, исключительно мужчин. О! Женя с удовольствием рассказала бы о тех качествах дельфинов, которым могли бы позавидовать многие двуногие особи. Мало с кем рядом можно испытывать такие благодать и спокойствие, которые чувствуешь около дельфина. Редко кто одним своим видом способен мгновенно поднять настроение. В общем, в общем... – Дельфины гораздо лучше нас, мамуль.

– Господи! Ты меня в могилу сведешь. Ну, почему? Почему все время находится кто-то, кто заменяет тебе нормальные человеческие отношения? Собаки, кошки, дельфины!

– При чем здесь кошки? – не понимает Женя.

– Кошки, возможно, и ни при чем, но я устала повторять тебе, что прошло уже больше десяти лет, а ты... – Женя предостерегающе поднимает руку, загораживает лицо, будто хочет закрыться от разговоров о прошлом, но мама завершает тираду совершенно невообразимым пассажем: – Ты продолжаешь заниматься ерундой!

– Ерундой?! – Женя уже не сдерживает гнева. – По-твоему, миллионы детских улыбок – это ерунда?

Мама мягко дотрагивается до ее руки:

– Я хочу, чтобы улыбалась ты, Женюра!

8

Юленька завтракала, когда раздался тот памятный звонок в дверь. Она вскочила из-за стола и с той скоростью, с которой ей позволяли это сделать двадцать шесть недель беременности, поспешила к двери. «Приехал! Приехал!» – радостно трепетало сердце. Но на пороге вместо долгожданного профессора она увидела незнакомого мужчину средних лет. Девушка всегда с трудом определяла возраст. Да и возможно ли определить, кто перед тобой: обычный человек сорока с небольшим или подтянутый, следящий за собой и прекрасно выглядящий мужчина, которому перевалило за пятьдесят? Невероятно сложно. Ведь когда тебе немногим за двадцать, даже цифра тридцать кажется страшной, а уж те, кому исполнилось сорок, представляются совершеннейшими стариками. Юленька, конечно, так не считала. Она собиралась прожить жизнь с уже не юным человеком, но все же собственный возраст не позволял ей назвать стоящего перед ней мужчину молодым. Он был... Он был пожившим. Об этом свидетельствовали глубокие тропинки морщин, пересекающие лоб, и изрядная седина в густых волосах. Некоторая сутулость скорее была результатом высокого роста, а не гнета проблем, свалившихся на плечи, а усталый взгляд, напротив, кричал о том, что проблем у мужчины хватает.

Юленька и сама не знала, почему она продолжала стоять и разглядывать незнакомца, вместо того чтобы просто закрыть дверь. Ясно ведь: человек ошибся. Он почему-то тоже молчал, хотя должен был бы спросить, не знает ли она, где живет тот, кто ему на самом деле нужен.

– Извините, – наконец пролепетала девушка, намереваясь исчезнуть в квартире, но незнакомец опередил ее, с неожиданной быстротой поставив ногу на порог.

– Это вы меня простите за вторжение, – вежливо проговорил он, – но, видите ли, понимаете, тут такое дело: мне нужны деньги.

– Ой! – Юленька испугалась. Какой-то сумасшедший ходит по квартирам и просит милостыню, а она совершенно одна. А если не милостыню? Если он бандит? Если просто спокойно сообщил ей, зачем пришел, а как только окончательно ворвется в квартиру и захлопнет дверь, набросится на нее и станет требовать сказать, где тайник? А вдруг не поверит, что никакого тайника у нее нет? Надо обязательно показать ему зачетку и паспорт. Должны ведь даже грабители понимать, что у студентки, да к тому же и не москвички, не может быть никаких золотых запасов. А если он рассердится, что у нее ничего нет, и тогда... «Боже мой! Только не это!» Юленька инстинктивно на мгновение загородила свой живот, потом начала дрожащими руками вынимать из ушей маленькие золотые колечки, суетливо приговаривая: – Сейчас, сейчас. Одну секундочку. Вы только не сердитесь, хорошо? Сейчас я все отдам, все отдам...

Девушка настолько уверилась в собственных предположениях, что даже не заметила замешательства, с которым мужчина наблюдал за ее действиями. И только когда из ее глаз градом полились слезы, он наконец разобрался в ситуации.

– Простите, я... Вы не о том подумали... Да успокойтесь же! – Он протиснулся в квартиру, схватил Юленьку за руки, тряханул за плечи, положил на тумбочку всунутые ему сережки. – Я не вор, слышите?

– А к-к-кто? – шмыгнула носом девушка.

– Я – хозяин квартиры.

– Хозяин квартиры?

– Да. И я никогда не позволил бы себе врываться к вам без приглашения, если бы получил ежемесячную оплату. Я звонил несколько раз, но...

– Я обычно отключаю телефон после девяти вечера...

– А-а-а...

– Мне нужен здоровый сон.

– Понятно-понятно, это не претензия, я просто пытаюсь объяснить, почему явился, не предупредив. Обычно вы аккуратно платили, и я подумал, не случилось ли чего?

– Случилось. То есть нет, не случилось. Просто муж уехал в командировку и, наверное, забыл сделать перевод. Он скоро вернется и сразу же вышлет деньги.

– Скоро?

Юленька чувствовала себя героиней любимого фильма «Карнавал». Хоть бы этот человек не сделал ее заложницей и не стал бы дожидаться в квартире приезда хозяина! Тем более, о конкретной дате его возвращения Юленька не имела ни малейшего понятия.

– Да-да. Буквально через несколько дней, – девушка искренне улыбнулась, и незваный гость, коротко кивнув, вышел из квартиры, жестом отклонив предложение выпить чаю. – Через несколько дней, – зачем-то повторила самой себе Юленька, – через несколько дней. – Он ведь сказал, что его не будет пару недель, а прошло уже, наверное, дней двенадцать. Да зачем лукавить? При чем тут «наверное», если она совершенно точно знает, что с момента отъезда профессора в отпуск прошло ровно двенадцать дней: не больше и не меньше, она же считает.

– Поеду в дом отдыха, – сказал он ей. – Потом родится ребенок, и будет не выбраться.

– Возьми меня с собой.

– Тебе учиться надо. Диплом на носу.

– Думаешь, меня станут заваливать?

– Я думал, ты не из тех, кто пользуется своим положением.

– Не из тех, не из тех. Поезжай!

И он поехал, пообещав вернуться примерно через пару недель.

Когда же вместо двух недель на исходе оказалась третья, Юленька, вздрагивающая от каждого шороха и ежесекундно ожидающая требовательного звонка в дверь, набралась храбрости и все же поинтересовалась на кафедре, где числился профессор, скоро ли он вернется из отпуска.

– Ой, Севастьянова, – бойко откликнулась лаборантка, – скажешь тоже, зачем ему возвращаться?

После непродолжительной паузы и нескольких наводящих вопросов Юленька узнала, что интересующий ее преподаватель ни в какой отпуск не уезжал, а отбыл по двухлетнему контракту на работу в университет Массачусетса.

– Все. Будет теперь американцев учить, как правильно дома строить, а то они из-за своих небоскребов все азы, наверное, позабывали, – торжественно заключила лаборантка. – А ты чего нос повесила? У тебя хвост какой? Так пересдашь кому-нибудь другому. Мало у нас профессоров, что ли?

Юленька лишь неопределенно качнула головой и выдавила из себя еле различимый вопрос:

– Может быть, здесь какая-нибудь ошибка?

– Да нет, – недоуменно пожала плечами собеседница. – Откуда здесь взяться ошибке? Разве нормальный человек откажется от такого предложения? Там месячная зарплата такая, которую у нас за десять лет не заработаешь. И собственный дом арендовать можно, и автомобиль нормальный приобрести, и детишек в частную школу определить.

– Каких детишек? – Юленька почувствовала, как бойкие, маленькие пятки начали беспокойно колотить ее по ребрам.

– Так сынишек своих. У него старшему двенадцать, а младшему, кажется, восемь. То ли Петя с Колей, то ли Саша с Сережей. Нет, не вспомню.

– Сережей, – эхом повторила Юленька, прислоняясь лбом к дверному косяку.

– Ну да. В общем, я ради своих деточек уж постаралась бы, чтобы мой контракт продлили, а потом бы еще продлили, и еще, и... Ой, Севастьянова, что с тобой? – Женщина испуганно бросилась к практически съехавшей на пол девушке. – Ты что это удумала? Ну-ка давай, садись! Пей большими глотками, пей, говорю! – Она настойчиво протягивала Юленьке стакан воды. – Что случилось? Ты зачем вообще ходишь? Тебе уже дома сидеть пора. Ты академ взяла?

Девушка сделала несколько глотков и с трудом разлепила губы:

– Нет.

– Нет?

– Еще время есть. Да и защита у меня через пару месяцев, я думала успеть. – Юленька отчаянно пыталась взять себя в руки, но слезы продолжали непроизвольно катиться из глаз, голос неуверенно дрожал, ладони, сжимающие стакан, тряслись, проливая воду на стол, заваленный чьими-то конспектами.

Лаборантка осторожно забрала у девушки стакан.

– Ты чего испереживалась-то? Он – твой научный, что ли? – Женщина решила, что молчание Юленьки подтвердило правильность ее предположения, и продолжила спокойно увещевать: – Так ты не переживай, тебе нового дадут, ничем не хуже. Странно, конечно, что он тебе не сказал, но, знаешь ли, наверное, выполнение отцовского долга для него гораздо важнее, чем преподавательского. И за это, как женщины, – она многозначительно взглянула на живот девушки, – мы с тобой его осуждать не будем.

Если бы Юленька могла, она бы сказала, что как раз соблюдение отцовского долга этого мужчину (если, конечно, его можно теперь называть этим словом) не волнует абсолютно. Но она не решилась, покорно кивнула и шепнула:

– Не будем.

– Вот и славненько. Как ты? Отпустило? Идти сможешь или тебя проводить?

Получив отрицательный ответ, лаборантка с облегчением принялась выпроваживать девушку:

– Ступай домой и ни о чем не беспокойся. Ты вообще не об учебе сейчас должна думать, понятно? – И глядя вслед уже медленно удаляющейся Юленьке, неожиданно добавила: – И мужу своему скажи, чтобы не позволял тебе расстраиваться по пустякам, слышишь?

– Скажу, – из последних сил обернулась девушка. У нее даже получилось выдавить на прощание некое подобие улыбки, хоть и заметно кривой, и совсем невеселой. Юленька больше не плакала. От сильной боли, бывает, рыдают раненые, а убитые молчат – им не больно и не страшно. Их нет. И это невыносимо.

– Это невыносимо! – решила пожаловаться на судьбу пожилая гардеробщица. Кивнула на очередь из жаждущих сдать и забрать верхнюю одежду и спросила, в отчаянии закатывая глаза: – Когда это закончится?

Юленька не понимала, о чем с ней разговаривают. Мертвые непонятливы. Смерть – понятие необратимое. Но она все же ответила. Ответила себе:

– Никогда.

– Почему никогда? Летом, – удивленно продолжила разговор гардеробщица.

Но Юленька не реагировала. Реакции – привилегия живых организмов. Пальцы девушки больше не дрожали, плечи не сутулились. Она надела пальто и впервые за последние месяцы посмотрела не на отражение своего живота, а на выражение лица. Спокойное лицо, только бледное. Что ж, обычное состояние для тех, кто отмучился. О чем еще она могла подумать? Что еще ей стоило сказать? Ничего. Разве что только... И в зеркало полетело холодное, равнодушное обвинение:

– Дура ты, Юль!

9

Марта лежит на спине, извернувшись самым немыслимым образом. Задние лапы то и дело рефлекторно вздрагивают и вытягиваются, передние согнуты и прижаты к груди. Закинутая назад морда непроизвольно скалится, глаза закрыты, нос хрюкает и сопит – собака сладко храпит, развалившись посередине комнаты и занимая собой все свободное пространство. Конечно, однокомнатная и совсем негабаритная квартира Артема категорически не предназначена для содержания восточно-европейской овчарки, но раньше Марта в этих «хоромах» проводила не так уж много времени, а для ночлега хорошему псу и конура сгодится. Но теперь... Теперь Артем с тоской наблюдает, как лапы ежесекундно постукивают по дверце шкафа, а довольно ворчащий нос практически упирается в ножку дивана, стоящего с противоположной стороны. Отложив газету и свесившись с кушетки, Артем, как обычно, делится с собакой невеселыми мыслями:

– Маловата у тебя территория, дружок. Что верно, то верно.

Мгновенно проснувшийся хвост отбивает быстрый, громкий ритм по ламинату.

– Сегодня, Марта, лучше не стучи! Ругаться будут.

Ругаться Артему совсем не хочется. От одной мысли о возможной встрече с соседкой снизу и без того плохое настроение портится окончательно. Друзья неоднократно советовали ему обзавестись ковром, чтобы усмирить гнев весьма нервной особы, постоянно вызывающей участкового потому, что «из-за этой ужасной собаки у нее качается люстра, сыплется штукатурка, болит голова, дети не могут делать уроки, а муж скоро начнет заикаться. Ведь он – несчастный – вздрагивает каждый раз, когда слышит этот ужасный лай». Артем прекрасно понимает, что люстра качается из-за того, что дети носятся по квартире, как сумасшедшие, штукатурка сыплется потому, что потолок давно требует побелки, уроки не выполняются из-за обыкновенной лени, а муж вздрагивает не по причине добродушного лая (кстати, даже не Марты, а спаниеля, живущего двумя этажами ниже), а исключительно из-за недовольных воплей собственной постоянно раздраженной жены. Он все это осознает, но не имеет никакого желания вступать в дискуссии, доказывать невиновность своей собаки и разражаться в ответ на бесконечные претензии соседки ни гневными тирадами, ни жалкими оправданиями. Единственное, в чем он не может себе отказать, – это в теплящемся где-то в глубине души, вполне объяснимом, хоть и не слишком добродетельном человеческом желании все же чем-нибудь досадить этой женщине, частенько отравляющей его существование своими визитами в компании наряда милиции. Конечно, громогласные заявления о постоянном, непереносимом шуме, мешающем ей жить, стражи порядка не расценивают всерьез, но и не реагировать на звонки права не имеют. Поэтому и приходят, и проверяют, и берут под козырек, и произносят примирительным, даже извиняющимся тоном:

– Вы уж потише, гражданин, постарайтесь!

А Артем не способен совладать с зовом души. Оттого и не старается, просто живет своей жизнью: ковров не покупает, извинений за их отсутствие не приносит и собаку в выражении эмоций сдерживать не пытается.

Марта и не сдерживается: продолжает барабанить длинным хвостом по полу, вслушиваясь в негромкий голос любимого хозяина. Через несколько секунд снизу раздается оглушительный грохот: на сей раз в качестве оружия против Артема выбраны гаечный ключ и труба. Марта тут же вскакивает, скалится, предостерегающе рычит, сообщая странному, раскатистому звуку свою готовность защищаться, и, не услышав изменений «в поведении» противника, коротко и грозно лает. В ответ раздается надрывный, истерический вопль:

– Ишь, рычит, гадина! Ты бы еще льва здесь завел!

– Это лев? – Трехлетняя Анютка осторожно заглянула в одеяло, которое Артем приоткрыл, опустившись со своей ношей перед дочкой на корточки.

– Да. Львенок.

– Почему он в одеялке? Сейчас жарко.

– Он маленький, ему холодно.

– Ты его принес насовсем?

– Я его принес пока.

– Он у нас поживет?

– Поживет.

– Мама, папа принес льва! – Довольная Анютка понеслась в сторону кухни.

Лена выглянула оттуда с озабоченным видом, но произнесла, как всегда, иронично и спокойно:

– Мне казалось, обычно львы носят тебя, а не наоборот.

– Этот пока еще слишком маленький. – Артем позволил ей заглянуть в сверток, откуда уже высовывался настороженный нос и два еще подслеповатых желтых глаза.

– Прелесть! – заключила жена и тут же встревоженно спросила: – Отказалась?

– Да. Ты понимаешь, я...

– Я понимаю, понимаю. – Она погладила его по щеке, в очередной раз доказывая, что Артему фантастически повезло со спутницей жизни. Она помнила, как полтора года назад львица Эльвира родила трех котят и отказалась от потомства. Артем еще плохо знал львов, хотя работал уже только с ними. Пудели, несмотря на протесты дрессировщика, отправились в другой город. Там им предстояло стать звездами шоу «Собаки на роликах», а Артему оставалось лишь утешаться воспоминаниями о милых его сердцу собаках и усердно искать общий язык с пока еще не слишком знакомыми хищниками. Неопытность не могла не привести к ошибке, которую должен совершить каждый ученик, чтобы превратиться в мастера. Не избежал этого и Артем. Тогда, после рождения львят, он все ждал, что их мать опомнится, потому и не забрал детенышей сразу же, как только заметил отчуждение. Закончилось это плачевно: на вторые сутки львица съела всех своих котят, и Артем до сих пор корил себя за случившееся. Теперь, когда вновь родившая самка опять проявила холодность к ребенку, он ждать не имел права.

– Один? – кивнула Лена на сверток. Жена дрессировщика обязана знать, что львы обычно приносят несколько детенышей.

– Второй родился мертвым.

Женщина бросила на мужа обеспокоенный взгляд: не переживает ли, не винит ли себя? Кажется, нет. Все в порядке, и она уже весело спросила: