Соперницы Карпович Ольга

5

Когда святое семейство под заботливым конвоем Голубчика отправилось наконец переваривать ресторанные разносолы в свой люкс, я решила засесть в каком-нибудь укромном месте на палубе – возвращаться в провонявший борщом пенал очень уж не хотелось, – как следует изучить найденную тетрадь, а заодно обдумать, чем это так поразила Стефанию моя хабалистая соседка. Поначалу я собиралась ненавязчиво пожаловаться Анатолию Марковичу на невыносимые условия жизни в пенале и попросить перевести меня в другую каюту, но теперь, когда оказалось, что моя соседка имеет какое-то отношение к прошлому Светланы-Стефании, решила обождать и подсобрать полезную информацию, то и дело долетавшую до меня из-за тонкой перегородки между нашими каютами.

Волоча за собой увесистый саквояж, я медленно профланировала вдоль палубы, отыскивая глазами где бы приземлиться. Навстречу враскачку, как бывалый матрос, двигался Черкасов. Из коротких рукавов его светлой рубашки торчали жилистые руки, покрытые синей росписью. Приземистый, длиннорукий, с маленькой по сравнению с разлетом плеч головой, он всеми повадками напоминал главу стаи орангутангов из передачи «В мире животных». Поравнявшись со мной, Ванька-Лепила, не проронив ни слова, так сказать, без объявления войны, залихватски приобнял меня за талию. Первым побуждением было влепить раздухарившемуся уркагану звонкую оплеуху, однако я вовремя поймала за хвост собственное благородное негодование – все-таки отвесить затрещину владельцу нескольких нефтяных вышек чревато. Поэтому я ловко вывернулась из разрисованных клешней воротилы и лишь легонько хлопнула его по руке, заливаясь чарующим смехом.

– Чего ломаешься, коза, – просипел Черкасов, и по его тяжелому сивушному дыханию я поняла, что надежда новорусского бизнеса мертвецки пьян. – Пошли со мной, я тебе тачилу подарю. «Бэху» хочешь?

– М-м-м, заманчивое предложение, – протянула я, соображая, как половчее прошмыгнуть мимо нежданного кавалера. – Но мне, знаете, «Мерседес» больше нравится.

– Да какой базар-вокзал, – заверил Лепила. – «Мерин» так «мерин». Давай, красивая, дуй ко мне, пообжимаемся!

Он раскинул лапы, готовясь принять меня в обезьяньи объятия, я же ловко просочилась мимо него.

– Ой, вы такой горячий, быстрый, я как-то даже растерялась, – лопотала я, бочком-бочком продвигаясь мимо него к выходу на лестницу. – Я обязательно к вам зайду, но… – Я шагнула на ступеньку и рванула вниз, крикнув через плечо: – Но… в другой раз, ладно? Сегодня никак не выйдет.

Черкасов еще хрипел мне вслед:

– Ишь, длинноногая! Ну погоди, я тебя отловлю!

Но поймать меня с его пьяной ловкостью было уже не под силу. Выскочив на нижнюю палубу, я перевела дух, отыскала наконец плетеное кресло, брошенное кем-то в уголке на пустынной, слабо освещенной корме, и забралась в него с ногами. Ночь плыла над рекой – тревожная, настороженная, наполненная шепотом воды и отдаленными низкими гудками пароходов. Я поежилась от прохладного весеннего ветра и раскрыла клеенчатую тетрадь.

Конечно, тогда по этим ее отрывочным воспоминаниям детства и юности, почти дневниковым записям, в которых окружающие ее люди часто именовались только «она» или «он», я не поняла всего, не составила полной картины. Многое она сама рассказала мне позже, гораздо позже, когда наши с ней жизни судьба сплела, скатала в клубок, который никому уже не под силу было распутать. И сейчас трудно разделить, что я узнала тогда, а что открылось потом, когда события ее прошлой, неизвестной мне жизни, наполнились в моем сознании цветом и звуком, а люди в них обрели собственные лица и голоса.

Темнота крадется по комнате, пританцовывая, кружась, шелестя юбками. В воздухе пахнет мандаринами, влажной хвоей и горячим утюгом от висящего на стуле рядом с кроватью шелкового платья. Это для завтрашней елки. Из-под двери в коридор пробивается золотая полоска света. Там, в коридоре, – шаги, шорох оберточной бумаги, тихий мелодичный звон. Я знаю, это мама упаковывает подарки. Замотает разноцветной фольгой, завяжет лентой, надпишет и сложит под елкой. Будто бы это Дед Мороз их принес. Только Деда Мороза не бывает, я теперь это знаю, не маленькая! Интересно, что там? Может, кукла? Та, с нежным фарфоровым личиком и с рыжими локонами, что я видела в витрине «Детского мира» на Кузнецком? Я ведь давно ее просила. До завтра еще так долго… А что, если…

Я лежу тихо-тихо, боясь пошевелиться, и жду. Но звуки долго еще не смолкают и свет не гаснет. Вот уже веки становятся тяжелыми, и перед глазами начинают кружиться разноцветные огни. Я тихонько щиплю себя под одеялом.

Наконец все смолкает. Я не двигаюсь еще немного для верности. Потом поднимаюсь, бесшумно спрыгиваю с постели и крадусь в коридор. Босыми пятками по полу – холодно. В комнате на ковре лунные квадраты от окна, страшная лохматая тень от елки до потолка. За окном тихо падает снег, укрывает легким покрывалом огромный город с высокими каменными зданиями, широкими улицами, полоской скованной льдом реки, мерцающими где-то вдалеке, на другом берегу, рубиново-красными звездами Кремля. Под елкой что-то мерцает и серебрится в темноте.

Я тихонько сажусь на корточки и протягиваю руки. Елочные иглы покалывают пальцы. Я достаю какой-то тяжелый прямоугольный предмет, обернутый серебряной бумагой. Осторожно отгибаю фольгу и вижу шкатулку, поблескивающую гладким лаковым боком в свете луны. Откидываю крышку и…

Кажется, я не вскрикнула? Нет, не вскрикнула, все тихо.

В шкатулке лежат серьги – тяжелые, серебряные, старинные, украшенные темными, почти черными гранатами. А рядом – такое же кольцо. Я, не веря своим глазам, прикасаюсь к украшениям кончиками пальцев. Это же… Это мамины, я видела их на ней несколько раз. И мама говорила, что они достались ей от бабушки и что когда-нибудь, когда я вырасту, она подарит их мне. Так, значит… Значит, я уже выросла?

Я осторожно беру серьги и подношу к ушам. Они тяжело покачиваются у меня в пальцах. На цыпочках подхожу к зеркалу. В комнате темно, и я почти ничего не могу рассмотреть. Вижу лишь, как блестят в темноте мои глаза, и точно так же блестят рядом с ними темные камни.

И какой-то странный восторг кружит мне голову, сбивает дыхание, холодит виски. Я вдруг осознаю, что совсем скоро стану красивой и меня будут любить. Непременно будут, я знаю это. И я прижимаю серьги к вискам и кружусь по ковру, кружусь босиком, все быстрее и быстрее.

Гостиная в квартире генерала Полетаева была залита ярким светом. Сияли, переливаясь разными цветами, все хрусталики на укрепленной под лепным потолком многоярусной люстре. Огни сверкали и на пышной, увитой золотой канителью елке. Протянувшиеся по стенам бумажные новогодние гирлянды и курчавые ленты серпантина шелестели и колыхались, когда мимо проносились в хороводе нарядные дети.

Молодая жена заслуженного сталинского «сокола» Елена сидела за пианино и с профессиональным упорством учительницы музыки, почти не глядя на клавиши, без устали тарабанила заводные детские песенки. Тонкие белые быстрые пальцы Елены с коротко остриженными ногтями отбивали бешеную чечетку, глаза же, черные и блестящие, устремлены были в центр комнаты, туда, где кружилась в веселом хороводе ее единственная обожаемая дочь Светланка. Нарядное платье девочки, розовое, с воланами на юбке, сбилось на сторону, щеки дочери раскраснелись, а волосы выбились из туго заплетенных косичек, к вискам и шее прилипли влажные пряди. Она была весела, она была довольна, а значит, и Елена весела и довольна тоже.

– Светик твой – просто чудо! Очаровательная девчушка, – склонилась к Елене дородная, задрапированная в вишневый бархат Ксения Федоровна, мать маленького Сережи – одноклассника Светланки.

– Спасибо, – смущенно улыбнулась Елена и, бросив взгляд на топтавшегося у елки толстого увальня Сережу, добавила: – У вас тоже прекрасный мальчик.

– Леночка, я хотела спросить, – Ксения Федоровна склонилась ниже и, приблизив вымазанные сиреневой помадой губы к самому уху Елены, заговорщицки прошептала: – А это чей ребенок?

Массивным подбородком она указала на сумрачную молчаливую девочку, которая не участвовала в общем веселье, сидела на корточках у стены и машинально обрывала лепестки с фикуса в пузатой кадке. Девчонка словно услышала, что речь идет о ней, воровато оглянулась, сжала лепестки в кулаке и спрятала руки за спину.

– Это Люши дочка, нашей домработницы, – сбивчиво объяснила Елена. – Люша помогала елку ставить, комнату украшать, и неудобно было бы не пригласить…

– Понимаю, – маслено улыбнулась любопытная гостья. – А все-таки, наверно, не стоило. Ведь она никого здесь не знает, ей скучно.

– Дело не только в этом, – отвела глаза Елена. – Этот ребенок приемный. Люше уже за сорок пять, с семьей не сложилось, она и решила взять малыша из детского дома. Так что девочка просто пока еще не привыкла, но она обязательно освоится.

– Вот оно что, – сощурилась на ребенка, словно рассматривая удивительный музейный экспонат, Ксения Федоровна. – И как это только она решилась? Такой риск, такой риск… Ведь неизвестно, кто ее родители. А что, если жулики, алкоголики? Наследственность – страшное дело.

– Ну что вы, – мягко возразила Елена. – Я думаю, все можно исправить воспитанием.

– Ошибаетесь, милая моя, ох как вы ошибаетесь, – покачала головой всеведущая Ксения Федоровна.

В этот момент бойкая Светланка разорвала круг, выбежала в центр комнаты и, топнув ногой, закричала:

– Хватит хоровод водить, надоело! Мам, давай подарки вручать!

– С удовольствием!

Елена прекратила играть и, извинившись, с облегчением сбежала от непрошеной наставницы к детям. Она взяла с низкого столика большую плетеную корзину, наполненную специально заготовленными маленькими призами: ленточками, целлулоидными пупсами, машинками, конфетами и мандаринами, – и объявила подпрыгивавшим от нетерпения маленьким гостям:

– Но подарки получат не все, а только те из вас, кто громко и с выражением прочитает нам стишок. Или споет песенку.

– Я прочту! Я! – донеслось со всех сторон.

Дети по очереди забирались на маленький деревянный стульчик и старательно декламировали стихи. Даже неповоротливый Сережа вскарабкался на стул и пробормотал скороговоркой стихотворение Некрасова о мужичке с ноготок. А заводила Светланка спела «В лесу родилась елочка», и Елена в очередной раз заслушалась звонким сильным звенящим голосом дочери. Вот уже почти все получили подарки, и только нелюдимая молчаливая девочка в смявшемся платье в синий горох все так же жалась к стене, исподлобья наблюдая за веселой кутерьмой.

– Идем к нам! – ласково позвала ее Елена.

Девочка отрицательно помотала головой и натянула платье на колени. «Боже мой, да она же, наверно, не знает никаких стихов! – ужаснулась Елена. – Что же делать? Как неудобно… Бедный ребенок!» Она беспомощно огляделась по сторонам и вдруг увидела, что к одинокой девочке уже направляется Светлана. Дочь наклонилась, зашептала что-то неприветливой гостье прямо в ухо. Девчушка недоверчиво посмотрела на нее, и вдруг слабая, осторожная улыбка тронула ее тонкие сомкнутые губы. Света уже сжала ее руку в своей ладошке и тянула, тормошила, звала за собой в коридор. «Какая же она у меня чуткая, отзывчивая», – умиленно думала Елена, глядя на убегавших девочек.

В темном гулком коридоре пахло пирогами из кухни и натертым мастикой паркетом. Света выбежала из комнаты, увлекая рослую неповоротливую девчонку за собой, пронеслась мимо двери в папин кабинет и заволокла спутницу в темный закуток перед ванной, где висели на крючках пахнущие нафталином тяжелые пальто. Девчонка испуганно шарахнулась от упавшей сверху ей на голову старой шляпы. А Светка расхохоталась, впервые за день разглядывая незнакомую гостью. «Какая некрасивая, – решила она. – Нос широкий и короткий, утиный… И эти огромные щеки. За ними и глаз почти не видно. И волосы такие прямые и сыпучие, как макаронины. Очень уж похожа на обиженного бурундука».

– Как тебя зовут, я не расслышала? – спросила она.

– Тата, – шепотом сказала девчонка.

– Тата… А сколько тебе лет?

– Девять.

– Ого! А мне только семь с половиной. Ты, Тата, стихов наизусть не знаешь, да? Ты не стесняйся, подумаешь, стихи. Я тебя сейчас научу, никто и не поймет ничего. Хочешь?

– Хочу!

– Ну, повторяй за мной: «Как повяжешь галстук, береги его!»

Послушно повторяя звучные строчки, некрасивая Тата с обожанием смотрела на бойкую девочку в розовом платье. Этот вечер, казавшийся настоящим наказанием, вечер, который она просидела в углу, чувствуя себя чужой, никому не нужной среди этих чистеньких избалованных деток, среди всего этого опасного великолепия, вдруг словно озарился засиявшими только для нее быстрыми лукавыми глазами незнакомой чудесной девочки – хозяйки дома. Она первая заинтересовалась ею, первая обратила на нее внимание, и Тата старалась быть как можно понятливее, запоминать стихотворение как можно быстрее, чтобы только понравиться Свете. «Умная, добрая, смелая, красивая, – думала Тата. – Она хочет со мной дружить. Мы станем подругами! Просто не верится!»

– Ну вот, вроде ничего, – одобрила наконец Света исполненные Татой стихи. – Пойдем, расскажешь, и мама тебе тоже вручит подарок.

Девочки вернулись в комнату, и Тата, прочитав стихи и сорвав жидкие аплодисменты, получила набор цветных карандашей. А Свету мать обняла и горячо расцеловала в обе щеки. Праздник шел своим чередом. Дети, собравшись вокруг пианино, спели несколько песен под веселый аккомпанемент Елены, попили чаю с пирогами, поиграли в фанты. Тата больше не сидела в углу, а тоже участвовала в общих развлечениях. Правда, все еще была скованна, хмуро косилась на других детей и держалась поближе к Светланке. Той же это пристальное внимание к собственной особе постепенно стало надоедать. За чаем она специально попросила переставить ее чашку на другой конец стола, напротив Таты, а после угощения уселась на диване в обнимку с одноклассницей Марусей и о чем-то шепталась с ней, поминутно заливаясь смехом. Тата исподлобья следила за девочками с другого конца комнаты.

– А давайте в прятки! В прятки! – предложил Сережа.

– Ура! В прятки! – захлопала в ладоши белокурая Маруся.

Сережа отвернулся к стене и принялся считать до ста, в коридоре застучали башмаки – дети с визгом и хохотом разбегались по квартире. Все приглашенные уже не раз бывали в гостях у Полетаевых и быстро находили себе укрытия. Тата же, попавшая в дом впервые, не знала, где можно спрятаться, и прибежала в единственное известное ей место – в закуток напротив ванной, где хозяйская дочка разучивала с ней стихи. Из ниши доносился быстрый шепот и хихиканье, а нырнув за темное драповое пальто, Тата вдруг наткнулась на кого-то в темноте.

– Ты зачем сюда приперлась? Здесь мы с Марусей прячемся! – со злостью прошипел кто-то, и Тата разглядела в темноте быстрые Светины глаза.

Из-за ее плеча выглядывала хорошенькая Маруся.

– А я не знала, – растерянно пробормотала Тата и осторожно спросила: – А можно и я с вами?

– Тут места на троих нет, – заявила Света.

А Маруся добавила противным тонким голоском:

– Чего пристала как банный лист? Дуй отсюда! Не видишь, тут занято.

И она обеими руками вытолкнула Тату из укрытия. По коридору уже шествовал Сережка, он громко окликнул растерявшуюся девочку:

– Эй ты, дылда, я тебя нашел! Чего выставилась посреди прохода? Думаешь, тебя не видно?

– Заткнись, жирдяй! – грубо бросила Тата.

Она локтем больно отпихнула мальчишку и, стараясь отделаться от щипавших в горле злых слез, быстро пошла по коридору в сторону кухни, туда, где грохотала кастрюлями и противнями ее приемная мать, и повторяла про себя: «Я все равно, все равно буду с ней дружить! Она научит меня быть такой же красивой и смелой, как она. И я… я стану такой же! Такой же, как она!»

6

Утро ломилось в каюту, надувая ветром огрызок застиранной занавески над крохотным окном. Снаружи неслись отрывистые корабельные команды, прогудел низкий бархатный гудок. Кажется, теплоход причаливал к пристани, уже слышен был шум города – клаксоны автомобилей, звонкая перекличка торговцев на речном вокзале.

Я, наскоро перекусив, торопилась наверх – синьора-хозяйка потребовала явиться к одиннадцати, чтобы получить от нее особо ценные указания по поводу ваяния будущей нетленки. В коридоре встретился сосед – несчастный муж «блистательной Натали», бог весть почему повергнувшей вчера Стефанию в шоковое состояние. Мужчина – кажется, толстуха с косами называла его Женей, – между прочим, был вполне еще ничего себе: высокий, подтянутый, легкий, с тонкими чертами лица, резкими скулами, выразительными глазами, отливающими на солнце зеленью, чуть длинноватыми, осветленными сединой волосами. Этакий постаревший прекрасный принц, по ошибке женившийся на Бабе-яге.

– Доброе утро, – поздоровался он со мной. – К Угличу подъезжаем, сейчас остановка будет. Пойдете в город?

– Вряд ли, – покачала головой я. – Я здесь на работе, не могу надолго отлучаться.

– Жаль, – улыбнулся он. – А я слышал, тут можно на интересные места посмотреть.

Обменявшись бессмысленным набором добрососедских любезностей, мы разошлись в разные стороны, и я поспешила к месту службы.

Дверь люкса оказалась не заперта, я для начала постучала, но, не дождавшись ответа, решила самовольно проникнуть в обитель избранных. Ничего себе, однако, оформляют тут номера – сплошная фальшивая позолота, темно-красный бархат, розовый мрамор, настенные бра со свисающими хрустальными подвесками. Голубчик вроде бы не производит впечатления любителя этакой сусальной роскоши, должно быть, оформители проявили фантазию. А впрочем, пипл, как говорится, хавает, значит, все верно.

На маленьком столике стыла едва начатая чашка кофе. На полу, прямо посреди комнаты, валялся, раззявив широкую пасть, дорожный чемодан, поперек него растрепались несколько платьев. А за дверями смежной комнаты, похоже, бушевал скандал.

– Я вообще не хотела сюда ехать! – гневно гремела Стефания. – Если бы не Эд со своим вечным «я хочу побывать на родине, я ее совсем не помню», ноги бы моей здесь не было. Вся эта ностальгическая чушь не для меня, я слишком много денег потратила в свое время на психоаналитиков, чтобы избавиться от совковых воспоминаний.

– Но раз уж ты согласилась, раз все равно приехала, – увещевал Голубчик, – что вдруг на тебя нашло? Почему обязательно надо именно сейчас все бросить и свалить обратно?

– Неважно. Просто я поняла, что не могу. И не хочу! Мне все здесь противно, даже воздух! Я схожу в этом порту, и точка.

– Это нечестно! Ты не имеешь права! – взвился вдруг невидимый Эд.

Хотел, наверно, проявить характер, но возглас получился надсадный, мальчишеский.

– Что-о?

– Ты не имеешь права решать это одна, ничего не объясняя, – продолжал Эд. – Мне надоело быть привязанным к твоей юбке. Ты мне не даешь устроиться на работу, жить отдельно, хочешь все время держать меня при себе. Мне двадцать лет, я взрослый мужчина, понимаешь? Я все время пляшу под твою дудку, сколько можно? Мне здесь нравится, и я не собираюсь возвращаться.

– Эдвард, милый… – сбавила обороты мадам.

– Я отсюда никуда не двинусь, и точка, – перебил он. – И что ты мне сделаешь? Выкрадешь паспорт и оставишь здесь без денег? Насильно заберешь с собой?

– Дорогой мой, – вкрадчиво произнесла Стефания, – поверь, у меня есть веские причины…

– Какие?

– В самом деле, Свет, – поддержал Голубчик. – Ты как-то слишком уж авторитарно принимаешь решения. Парень действительно уже взрослый и имеет право на свое мнение. Что касается меня… Хочу напомнить, что мы кое о чем с тобой договорились…

– И что? Ты теперь будешь требовать с меня неустойку? – надменно поинтересовалась она.

– Разумеется, нет. Но нарушать договор, хотя бы и устный, без объяснения причин… Так не делается, тебе это прекрасно известно.

– Господи, если бы ты только знал, к чему ты меня принуждаешь! – патетически воскликнула Стефания.

– Так объясни мне, в конце концов, – рассвирепел Голубчик. – Хватит играть втемную, скажи, что за привидение посетило тебя вчера в ресторане.

– Неважно… Я не хочу об этом говорить…

– Ну а я не хочу никуда уезжать, – снова вклинился Эд. – И не поеду! Точка! – повторил он недавние слова матери и, пулей выскочив из комнаты, едва не столкнулся со мной.

– Привет! – резко притормозил он.

– Здравствуй! – Я быстро взглянула на него, поиграла бровями и опустила глаза, будто бы смутившись.

Успела, однако, отметить, что невозможно длинные ресницы его взволнованно затрепетали, а на скулах вспыхнул румянец.

– Вчера я… – начал он.

Я же быстро сжала его руку и показала глазами в сторону приоткрытой двери в спальню Стефании – мол, молчи, матушка услышит. Он сообразил, что я имею в виду, и крикнул, обернувшись:

– Тебя тут ждут, между прочим!

Из спальни показалась Стефания – бледная, с рассыпавшейся прической, с темными кругами под запавшими глазами. Она все еще похожа была на сильную, опытную хищницу, но теперь уже выведенную из равновесия, учуявшую опасность. «Что это так ее стукнуло? – подумала я. – Должно быть, они с «блистательной Натали» что-то крепко не поделили в прошлом». Стефания же, мигом взяв себя в руки, спокойно поздоровалась и заявила:

– Вот и отлично. Алена, давайте спустимся в город, пройдемся и все обговорим. Я хочу как можно меньше времени проводить на борту теплохода.

Последняя фраза, вероятно, направлена была в сторону Голубчика, созерцавшего всю сцену с порога спальни с поистине олимпийским спокойствием. Должно быть, за эти сто лет, что они знакомы со Стефанией, он научился стоически переносить выкрутасы ее бурного темперамента.

– Пожалуйста, – с готовностью кивнула я. – С удовольствием прогуляюсь.

Капризной старой сволочи вовсе незачем знать, как я на самом деле к ней отношусь. Пусть считает меня доверенным лицом, союзницей – меньше будет опасаться, что я погублю честь ее обожаемого сынка.

Мы вышли на палубу, светски переговариваясь. Ну просто глянцевая сценка – гранд-дама и ее юная компаньонка на палубе белоснежного лайнера во время совершения весеннего речного круиза.

Ясное солнце ударило Стефанию по воспаленным бессонным глазам, и она вновь спряталась за темными очками. «Михаил Лермонтов» уже пришвартовался к причалу. Сквозь утреннюю дымку на берегу в пронзительной, едва распустившейся зелени вырисовывался древний город. Солнечные зайчики играли на золотых маковках церквей, на холме высился старинный кремль – темно-красные с белым стены, синие в звездах купола. У берега покачивались на мелких волнах рыбацкие лодки. Трап был опущен, и услужливый стюард приглашал гостей теплохода сойти и ознакомиться с достопримечательностями славного Углича. Однако желающих нашлось немного – большинство отдыхающих еще не оправилось после вечерних возлияний в «Волжских просторах».

– Ну что, – обернулась она ко мне, – небольшой променад для успокоения чувств?

– Как скажете, – скромно улыбнулась я.

Интересно, она и в самом деле не ощущает в моем верноподданническом тоне ни грамма издевки?

Как бы там ни было, мы плечом к плечу двинулись вниз по трапу. Прошлись вдоль набережной, побродили вокруг Кремля и в переулках, примыкавших к историческому центру Углича, где чванливая синьора рисковала окончательно испортить дорогую замшевую обувь. Затем она почему-то решила двинуться дальше, и мы углубились в нетуристическую часть города. Черт его знает, зачем мы тут околачивались, может, примадонна решила стать ближе к народу и отведать настоящей, исконной, так сказать, русской жизни. Кто этих богатых стерв разберет?

– Нужно обязательно упомянуть о постановке «Аиды», – наставляла меня Стефания. – О ней много писали, там должно быть достаточно материала.

Я старалась на ходу делать пометки в блокноте.

Старинные красоты вскоре закончились, и потянулся серый, ничем не примечательный район обычного провинциального городка. Мы дефилировали мимо рядов одинаковых бесцветных пятиэтажек, квадратных дворов, огороженных выкрашенными в яркие цвета витыми металлическими оградами. На ветру надувались и хлопали развешанные на перекладине застиранные пододеяльники, в песочнице ковырялись лопатками дети, а рядом трепались о чем-то, лениво позевывая, мамаши. Завидев Стефанию, они на минуту смолкли, проводили удивительную нездешнюю даму озадаченными взглядами и долго шушукались ей вслед.

На площади у магазина с колченогой скамейки поднялся нам навстречу плюгавый мужичонка с темным изжеванным лицом. От всей его тощей вихлястой фигуры, от драного ватника исходил тяжелый муторно-сладкий запах застарелого перегара. Стефания невольно отшатнулась, поморщившись, я тоже попятилась.

– Мадам! – загнусил алкаш, демонстрируя засевшие в прокисшей пасти редкие зубы. – Леди! Помогите грешнику на опохмел.

Мне удалось проскочить мимо. Мужичок же, с завидной проницательностью сообразив, кто из нас двоих является обладателем толстого кошелька, принялся окучивать Стефанию. Она попыталась увернуться от него, пройти мимо, но прыткий мужичонка не отставал, теснил ее к забору и продолжал завывать:

– Синьора, ну не будь падлой, дай на бутылку!

Я с интересом наблюдала за развитием событий. Как наша надутая герцогиня справится с ситуацией? Наверно, отвыкла в своих европах от местного колорита.

Женщина рассеянно глянула куда-то поверх плеча алканавта и вдруг резко и сильно, не изменившись в лице, ударила аборигена коленом в пах, процедив сквозь зубы:

– Хиляй отседова, вша нарная!

Мужичонка согнулся, заскулил, удивленно моргая вспухшими веками, Стефания же, не убыстряя шага, прошла мимо, поравнялась со мной и бросила:

– Нужно все-таки возвращаться на набережную. А то набредем на еще каких-нибудь удивительных представителей местной фауны.

И засмеялась, заглянув в мое оторопевшее лицо. Я все никак не могла прийти в себя. Вот так номера отмачивает холеная светская львица! И какое превосходное знание блатного жаргона! Кажется, прошлое у нее и вправду было бурным, и эта запись, на которую я вчера случайно наткнулась, может оказаться вовсе и не художественным вымыслом. Надо, надо покопаться в черной тетрадке, жаль, вчера я слишком быстро захотела спать и не продвинулась далеко.

Солнце яростно палило над растянувшейся впереди широкой тускло-голубой лентой реки, словно силилось перебороть порывистый пронизывающий ветер. Мы вышли на набережную. Слева белокаменной громадой высился Воскресенский монастырь. Из-за деревьев вылетела, выставив вперед массивную челюсть, госпожа Баренцева в пунцовом с золотом брючном костюме. Она решительно топала в сторону пристани, возмущенно размахивая миниатюрной сумочкой на длинном ремне. За разгневанной супругой пыхтел багроволицый политик.

– Нина, постой, – задыхаясь, бормотал он. – Погоди, Нина, ты все не так поняла.

– Постыдился бы, кобелятина! – на ходу бросила женщина-бульдог. – Вчера весь вечер в баре с этой прошмандовкой Анжеликой околачивался, сегодня, значит, «полежи, Нинуша, отдохни, а я город посмотрю». А сам девку под локоток и в отель?

– Нинок, она журналистка… – увещевал Баренцев. – Я налаживал контакты с прессой…

– Вот тебе пресса, старый паскудник! – И оскорбленная депутатша изо всех сил шваркнула благоверного по пламенеющим щекам сумочкой.

Баренцев воровато оглянулся по сторонам, покосился на Стефанию и зашипел:

– Что ты делаешь, понимаешь, люди же!

Нина, не обращая на него внимания, маршировала к пристани, и политик, отдуваясь и потирая щеки, последовал за нею. Продолжения семейного скандала мы уже не слышали.

Стефания приблизилась к балюстраде, залюбовалась видом. Я переминалась с ноги на ногу рядом. Честно говоря, мне уже порядком надоели все эти древнерусские красоты хотелось поскорее вернуться на корабль и посмотреть, что там делает строптивый сынок моей начальницы. Но Стефания, как видно, никуда не торопилась, стояла, подставив лицо солнцу, и улыбалась.

– Извините, пожалуйста, вы не подскажете, как мне выйти к Алексеевскому монастырю? – спросил чей-то низкий, чуть глуховатый голос.

Я обернулась, Стефания тоже повела своей царственной головой в сторону вопрошавшего.

Перед нами стоял Евгений, тот мужчина из соседней каюты, с которым мы болтали утром. В руках он сжимал туристический проспект, купленный в газетном киоске.

Стефания скользнула равнодушным взглядом по иллюстрированной брошюрке, подняла глаза к лицу собеседника и вдруг резко отшатнулась. На нее прямо-таки страшно стало смотреть – губы в момент обесцветились, больше того, сделались какими-то голубоватыми, задрожали, побелевшие пальцы изо всех сил вцепились в перила. Представляю, что творилось с ее глазами за темными стеклами очков. Так обычно в ужастиках выглядят героини, заставшие в своей уютной спаленке ожившего мертвеца.

– Не говорить по-русски, – едва слышно прошелестела она.

Дядька же так просто не сдавался, все тыкал в свой проспект, повторяя:

– М-м-м… Как же вам объяснить? Вот смотрите, я сейчас покажу. Алексеевский монастырь… – Затем обернулся ко мне: – О, здравствуйте еще раз. Может, вы мне поможете?

Я пожала плечами, у Стефании же, видимо, все-таки сдали нервы, и она, прошептав: «Но! Но!», оттолкнула брошюру рукой и, кажется, задела его ладонь своим массивным серебряным кольцом. Мужчина невольно взглянул на него и вдруг – ровно как и моя начальница минуту назад – сильно побледнел. Солнце, словно опытный театральный осветитель, выпустило из-за рваного белого облака прямой ослепительный луч и высветило каменно застывшую у резного парапета пару. Из сипатого динамика, укрепленного на столбе, захрипев, брызнула какая-то надсадная, рвущая душу мелодия. Они же так и стояли посреди пристани, освещенные солнцем, и смотрели друг на друга во все глаза, совершенно ошалевшие.

И, черт знает почему, мне вспомнился отрывок из прочитанных вчера записей.

Край налитого оранжевым июньским огнем солнца тонул в темной водной глади. Легкий речной трамвайчик летел вперед, взбивая острым носом кудрявую пену. Закатное небо опрокинулось в воду и окрасило ее сиренево-розовыми полосами. Из-за деревьев, подернутых первой весенней зеленью, выглядывал освещенный огнями шпиль Московского университета. Недавно освободившаяся из зимнего плена река весело плескалась в тяжелый гранит набережной. С нижней палубы доносились радостные голоса, смех, крики. В застекленных окнах мелькали разноцветные девичьи платья и черно-белые плечистые мужские силуэты.

Шумная стайка вчерашних школьников, сбежавших с собственного выпускного вечера, полчаса назад атаковала катерок, пришвартовавшийся к пристани у Ленинских гор, влетела с гомоном и песнями, яркая, бесшабашная, словно кочующий цыганский табор. Вспугнула катающихся по Москве-реке туристов, разорила корабельный буфет, сметя в одно мгновение все запасы мороженого и шампанского, и чем-то досадила темноволосому парню, бог знает почему в одиночестве прохлаждавшемуся на пароходике в этот летний вечер. Он был высок, гибок, с тонкими, немного резкими чертами лица – идеальными скулами, греческим носом, четко очерченной линией рта. Он поглядел на нашу лихую компанию несколько недоверчиво и, ссутулив плечи, сбежал от радостного шума и суеты вверх по лесенке на открытую палубу и там застыл у перил, и его силуэт слился с оранжево-бордовым закатом.

Выпускники же продолжали гулять внизу. Какими взрослыми и уверенными чувствовали себя в этот вечер мальчишки, впервые нацепившие галстуки… Как хороши были девчонки в воздушных платьях с летящими юбками – белых, розовых, голубых… И я, кажется, совсем сошла с ума от плескавшейся в груди радости, сорвалась вдруг с места, взметнув сиреневым подолом, простучала каблуками по ступенькам и выбежала на верхнюю палубу. Закружилась, метнулась к перилам и, раскинув руки, вдруг запела вполголоса. И, казалось, весь мир был подвластен мне в этот миг, весь мир прислушивался к моему голосу, который то взлетал в вышину, прямо в подернутое закатной дымкой небо, то опускался, весело прыгая по бежавшим внизу мелким волнам.

И молодой красивый парень, стоявший поодаль, в тени, тоже, казалось, замер, обескураженный.

– Non la sospiri la nostra casetta…[1]

Я пела, не видя никого вокруг себя, словно самим небесам, и притихшей водной глади, и горевшему тысячью огней городу, и лету, и счастью. Чувствовала, как легкий ветер скользит по моим опущенным векам, треплет волосы.

Я не заметила, как поднялась вслед за мной она, верная моя подруга, должно быть, встревожившаяся, что меня долго нет, не заметила, как подошла она близко, лишь услышала вдруг зазвучавший совсем рядом ее голос. Она быстро подхватила мелодию и начала подпевать в терцию:

– Che tutta a scosa nel verde ci a spetta?

Я оглянулась, протянула руки, подзывая ее к себе. Она обняла меня за плечи, и наши голоса слились воедино: мой – высокий, немного резкий, и ее – низкий, мягкий, грудной.

Солнце, подмигнув в последний раз, ушло под воду. И ветер пронесся вдруг над рекой, смешав темные и светлые волосы, взметнув пьянящие запахи сумерек. И брызги летели в лицо. И вся жизнь лежала впереди – долгая, захватывающая и, конечно же, счастливая, иначе ведь просто и быть не могло.

– Nido a noi sacro, ignoto almond inter pien d’amore e di mister?

Секунды бежали, а Светлана и Евгений так и не произнесли ни слова, все глаз не могли друг от друга отвести. Должно быть, это и есть тот самый призрак, с которым она боялась столкнуться, оставаясь на теплоходе. Неизвестно, что там произошло когда-то между ней, Евгением и Натальей, но ясно, что встреча с ними для нее мучительна.

Однако это свидание Штирлица с женой начинало мне надоедать. Я намеренно громко кашлянула, стараясь привлечь их внимание.

Стефания опомнилась первая и, позабыв обо мне, кинулась бежать в сторону качавшегося на воде теплохода. Евгений бросился за ней. Пробежал несколько метров и остановился, хрипло закашлявшись. Стефания обернулась, замедлила шаг, бросила на него быстрый взгляд из-под очков. Он же, воспользовавшись заминкой, догнал ее.

– Это ты? – хрипло спросил, вглядываясь в ее наполовину скрытое очками лицо.

– Я вас не знать! Не знать! – пыталась вырвать руку она.

– Это ты! Я знаю, это ты! – повторял он, не выпуская ее.

Кажется, пора идти на помощь, а то синьора совсем уже растеряла остатки самообладания. Я ловко вклинилась между ними, ухватила ее под руку и заявила:

– Извините, вы ошиблись. Синьора приехала из Италии, она не говорит по-русски. Я ее личный помощник. Пойдемте, синьора, скоро отплытие.

И, оставив оторопевшего знакомца считать на пристани ворон, мы стремительным аллюром взлетели по трапу.

7

– Что это нашло на твою маман? – спросила я, затягиваясь длинной тонкой сигаретой и томно выдыхая дым.

По возвращении на борт теплохода Стефания немедленно заперлась в каюте, сообщив, что работа на сегодня отменяется, чем мы с Эдом не преминули воспользоваться, расположившись в маленьком корабельном барчике без опасения, что нас вот-вот накроет бдительная мамаша. Густели сумерки, последние солнечные лучи бликовали в золоченых куполах церквей на берегу. «Михаил Лермонтов» медленно полз дальше к югу.

– Сам не знаю, – развел руками Эд. – Она с самого приезда в Россию какая-то странная.

– Еще бы! – Я фыркнула и тряхнула головой, прекрасно сознавая, что волосы от этого движения красиво рассыпаются по плечам, мерцая красноватыми искрами в лучах заката. – Я вообще не понимаю, чего вас сюда принесло, в это болото.

– Я здесь родился, – пояснил Эд. – Интересно стало посмотреть на Родину.

– К истокам потянуло, да? Это зря, – дернула плечом я. – Радуйся, что ноги унес и живешь теперь как человек. Если б мне представился случай отсюда свалить….