Сейф за картиной Коровина Князева Анна
– Не бойся, я сейчас выйду.
Почувствовав, как отступает страх, Дайнека почти непринужденно спросила:
– От кого бежал?
– Расскажу в другой раз.
На душе у нее окончательно полегчало. Было видно, зла странный пассажир не замышляет. Скорее, очень устал. Какое-то время они оба молчали.
– Где остановить? – наконец не выдержала Дайнека.
– Все равно, – ответил парень не слишком любезно. – Да вот хоть здесь…
Он вышел. На сиденье осталась лежать тысячная бумажка. Дайнека улыбнулась, затем подняла глаза, пытаясь определить, куда их занесло. Настроение мгновенно испортилось: совсем рядом чернели ворота Владыкинского кладбища.
Машина, казалось, сама тронулась с места и закружила по улочкам в поисках нужного направления. Неожиданно впереди обозначилась фигура ее недавнего пассажира. Парень брел по улице, словно не зная, куда податься. Дайнека притормозила:
– Садись, довезу до дому.
– Не надо, я сам.
– Садись, за все «уплочено», – пошутила она.
Джамиль открыл дверцу и сел на прежнее место. Девушка уже сориентировалась и направилась в сторону Останкинского центра.
– Ну, говори, куда ехать.
– Не знаю.
Дайнека остановилась, прижалась лбом к рулю.
«Господи, ну за что мне все это…»
Потом она выпрямилась – и огни ночного города весело побежали навстречу автомобилю. Полагаясь на естественный ход событий, Дайнека больше не гадала, чем закончится ночное приключение. Вернее, не боялась его продолжения.
Она напомнила о незаконченном разговоре:
– От кого ты убегал?
– Так… Ничего особенного, – ответил Джамиль.
– Тогда почему бежал?
– Пожить еще захотелось.
– А-а-а… Слушай, откуда такое имя? Вроде ты русский.
– Родился в Алма-Ате, у родителей было полно друзей казахов. Вот папа с мамой и сообразили… – Помолчав немного, он добавил: – Это уже потом все стали врагами.
– И давно ты в Москве?
– Недавно.
– Так и жил в Алма-Ате? – спросила Дайнека.
– Нет. Оттуда мы уехали сразу, когда все началось. – Джамиль отвечал нехотя.
– Что началось?
– Ну, знаешь, когда идешь по улице, а в спину тебе могут камень бросить. Или морду набить ни за что. Или приходишь на тренировку, а для тебя места в зале не находится.
– Ты спортом занимался?
– Было дело.
– А теперь?
– А теперь нет.
– Не получилось?
Джамиль развернулся к ней всем телом, как будто что-то его сильно задело:
– «Не получилось» – это не про меня. Я чемпионом Европы был. – И, помолчав, добавил: – Чего-то добиться в спорте – это в обмен на жизнь, как сделка с дьяволом. Только все равно он тебя обманет…
Дайнека поежилась – уж очень мрачно прозвучали его слова. За разговором она не заметила, как снова подкатила к своему дому. Остановилась в арке, едва не ткнула бампером мужчину, вывернувшего из-за угла.
– Пошли ко мне, что ли, – вдруг предложила она в надежде, что парень откажется.
– Пошли. Но я хочу, чтобы ты знала: я никогда не плачу… за это. – Джамиль прямо посмотрел ей в глаза.
– Да пошел ты!
– Ладно, не парься. Я ж не знал. Меня не каждый день просто так в гости зовут.
Поставив машину на сигнализацию, она пошла к подъезду. Джамиль направился следом. У забора мелькнула тень. Дайнека напряглась, однако, разглядев маленькую собачку, зачем-то подняла голову – у Нины светились все окна.
Открывая свою дверь, она подумала, что скоро придет Нина, и хорошо бы к тому времени распрощаться с нежданным гостем. Недоброе предчувствие заставило ее развернуться и шагнуть к соседней двери, оказавшейся почему-то приоткрытой.
Сквозь зияющую щель на лестничную площадку выплескивался яркий свет из прихожей. Дайнека распахнула створку и увидела лежащую у порога Нину. Вокруг нее растекалась красная лужа, похожая на вино…
– Эй, ты как? Давай, вставай! – Голос Джамиля доносился издалека.
Дайнека открыла глаза, осознавая, что ничего не отменяется – Нина мертва.
– Не пугай меня. Ну и что мне тут делать с вами, с двумя? – Джамиль поднял Дайнеку и прислонил к стене. – Стоишь?
– Стою.
Он наклонился к Нине, приложил пальцы к ее шее и замер.
– Вызывай полицию, а мне здесь оставаться нельзя.
В следующую минуту она услышала его удаляющиеся шаги, а в приоткрытую входную дверь просунулась настороженная собачья морда.
– Тишотка… – прошептала Дайнека. – Тишоточка-а-а…
Она заплакала навзрыд. В эту минуту собака показалась ей единственным существом, способным оказать хоть какую-нибудь поддержку.
Дворняжка нерешительно вошла в прихожую. Медленно переставляя худые лапы, подошла к Дайнеке и ткнулась холодным носом в ее ногу. Потом подняла голову и, глядя в глаза, дружелюбно замотала хвостом.
Нина лежала у самого входа. Одна рука, сжимая мобильник, была вытянута вперед, а другая неестественно вывернута. Открытые глаза, казалось, грустно смотрели на собаку.
Дайнека не могла преодолеть себя и подойти ближе. Она видела все как будто со стороны: лежащую у двери мертвую Нину, ее собаку и себя, онемевшую от ужаса. Было невыносимо бездействовать, но сил сдвинуться с места не находилось.
Когда оцепенение наконец прошло, Дайнека, готовая броситься вон из квартиры, безотчетно направилась сначала в гостиную, потом, не останавливаясь, в смежную с ней спальню. Интуиция явно подсказывала ей эти действия. Тишотка потрусила за ней.
Дайнека села на кровать и осмотрелась. Увидев включенный компьютер, сама не понимая зачем, подошла и пошевелила мышку. Темный экран немедленно ожил. Электронный почтовый ящик был открыт. Она щелкнула по надписи «Входящие» и внимательно просмотрела имена респондентов. Среди последних особенно часто повторялось имя Virgilius. Верхнее сообщение, датированное сегодняшним числом, было прочитано. Дайнека уже собиралась открыть его, как вдруг Тишотка сорвалась с места и с воем выскочила из комнаты, увлекая ее за собой.
В прихожей собаку словно отбросило в сторону, она испуганно поджала хвост и юркнула в приоткрытую дверь.
Поначалу рванувшись за собакой, Дайнека замерла, не осмеливаясь переступить порог гостиной. Ей неожиданно пришло в голову, что здесь, совсем рядом, за стеной, затаился человек, убивший Нину. Теперь он ждет ее…
Каждой клеточкой своего дрожащего от испуга тела девушка ощутила его близость и неожиданно поймала себя на мысли: все, что сейчас происходит, уже было.
Было? Но когда?
«Во сне», – пришел четкий ответ.
Это открытие потрясло ее, и она уже знала, что будет дальше, но не была уверена, хватит ли у нее мужества пережить весь тот ужас еще раз.
Дайнека понимала, что сама загнала себя в западню. Бежать отсюда было некуда. Единственный путь к спасению – приоткрытая входная дверь, манившая ее, как та призрачная прогалина из страшного сна. Тогда ей так и не удалось до нее добежать.
При виде мертвой подруги Дайнека судорожно всхлипнула:
– Вот оно…
И обреченно шагнула вперед.
Уставившись на дверь, Дайнека стремилась к этой желанной цели, но тело не повиновалось ей. Хотелось бежать, да сил хватило только на то, чтобы оторвать от пола отяжелевшую ногу и сделать замедленный шаг. Исчезли краски, все вокруг показалось смазанной картинкой на черно-белом экране телевизора. Холод прошелся по пальцам рук и онемевшему лицу.
Теперь наяву повторялся ее ночной кошмар. Задержавшись на этой мысли, она вспомнила страшного человека и его проникающий в душу взгляд. Решив, что лучше умереть, чем увидеть его еще раз, Дайнека из последних сил рванулась вперед, с трудом преодолевая собственную немощь.
«Как муха на липучке…» – сострило ее второе «я». Первое было поглощено борьбой за выживание.
Опасаясь повернуть голову или хотя бы скосить глаза, она все же боковым зрением увидела в зеркале силуэт мужчины. Тот стоял в тени коридора, ведущего в кухню. Едва Дайнека заметила его, силуэт, как призрак, растаял в темноте. Мысль, что и это она однажды видела, снова пронзила ее сознание.
Она не помнила, как оказалась у себя дома. Спаслась ли она? Ведь убийца видел ее, и то, что он дал ей уйти сегодня, могло означать лишь отсрочку расправы. Несколько секунд Дайнека переводила дыхание. Потом бросилась к телефону – вызывать полицию.
Очень скоро в дверь позвонили. Полицейский пригласил ее пройти в соседнюю квартиру, и Дайнека удивилась тому, что наряд приехал так скоро. Позднее этому нашлось страшное объяснение.
Женщина-следователь по фамилии Песковец, прибывшая в составе оперативно-следственной группы, с привычной неторопливостью записывала ее показания. Вокруг ходили занятые делом люди, раздавались телефонные звонки, переставлялись стулья. Происходило все то, что Дайнека много раз видела в кино.
Была поздняя ночь. Она чувствовала себя совершенно разбитой.
Стол, за которым составлялся протокол, стоял у самого окна. Дайнека изредка останавливала взгляд на стене дома напротив. В знакомом окне, несмотря на темноту, угадывался чей-то силуэт. Похоже, человек давно наблюдал за страшной круговертью в квартире Нины.
– Когда вы обнаружили тело? – Женщина задавала вопросы, не отрывая глаз от листка.
– Сегодня…
– Я спрашиваю о времени, – с раздражением пояснила следователь.
– Простите. Около одиннадцати.
– Точнее не припомните?
– Ну, может быть, минут двадцать двенадцатого.
– С вами еще кто-нибудь был?
Дайнека на секунду замешкалась, представляя, как рассказывает следователю: «Да, со мной был неизвестный мужчина… Я подцепила его на улице и привезла к себе домой… Нет, фамилию узнать не успела и не знаю, где он живет…»
– Нет. Я была одна.
Из прихожей раздался голос Аэлиты Витальевны:
– Я знала, что все так и закончится! – Рыдания заглушали ее слова.
Дайнека слышала обрывки разговоров:
– Мать разговаривала с потерпевшей по телефону перед самым убийством, в момент, когда все случилось… Она и вызвала полицию…
– Удар по голове тупым тяжелым предметом…
Забывшись, Дайнека не сразу сообразила, что следователь обращается к ней. Она перевела взгляд на худую белесую особу, сидевшую за столом.
– Чего? – Ее голос прозвучал непривычно грубо и неинтеллигентно.
– Распишитесь, говорю, пожалуйста. Вот здесь. И здесь. Вам придется к нам подойти.
– Да, да… – пробормотала Дайнека.
Аэлита Витальевна сидела на кухне одна. Она плакала, горестно раскачиваясь из стороны в сторону. Увидав Дайнеку, протянула руки и, когда та подошла, прижалась к ней, оставаясь сидеть на стуле. Девушка обнимала ее за плечи, ощущая, как вздрагивает под руками полное тело.
– Людочка, ты видела? Ты видела ее?
Дайнека прислушивалась к себе, страшась переступить ту грань, за которой начинается фальшивое участие в чужом горе. Но скоро забыла про опасения, потому что горе было не чужое, а ее собственное…
На лестнице сидел папа Сема, сутулый и лысоватый. Скучая, он разгадывал кроссворд. Дайнека подошла к нему:
– Послушай меня! – Дайнека впервые назвала отчима Нины на «ты». – Иди к жене и позаботься о ней. Хотя бы сделай вид, что сочувствуешь.
Она едва не влепила ему пощечину. Почувствовав это, Семен Семеныч отшатнулся.
Дома Дайнека сначала бесцельно слонялась по комнатам, подолгу стояла у раскрытого окна. Потом подошла к портрету Нины, висевшему на стене в гостиной, и застыла, вглядываясь в ее лицо.
Рисунок будто угасал вместе с жизнью Нины. «Наверное, именно так экстрасенсы определяют по фотографии, жив человек или нет… – Эта мысль неожиданно пришла ей в голову. – А ведь и в самом деле, зеркало души пустеет…»
Дайнека ощутила, как тяжесть на сердце становится невыносимой. До этого момента боль утраты не затрагивала совести и вдруг вонзилась именно в нее. Это комплекс вины – неожиданно осенило ее. Возникшая догадка означала, что трагедию можно было предотвратить. Но как?
– Абсурд! Я не могла остановить время.
Однако воспоминание о вещих снах усилило ощущение вины. Она получила Предупреждение и должна была выполнить свою миссию. Но не выполнила.
Отныне жизнь разделилась на две части: одна – до смерти Нины, другая – после. Была, правда, еще одна жизнь: когда мама была рядом…
Дайнека подошла к телефону и набрала номер. Голос отца был заспанным и растерянным:
– Людмила, что-нибудь случилось?
– Спи, папа. Извини, что разбудила. Я позвоню тебе завтра.
Не в силах заснуть, она пошла на кухню. Увидев вчерашнюю бутылку вина, заплакала. Достала начатую бутылку водки, налила в кружку и выпила.
А потом, лежа в кровати, долго еще всхлипывала, перебирая в памяти события последних дней и те давние, о которых обычно старалась не думать.
Ночь выдалась сумрачная и душная, как перед грозой.
Глава 6
Профессор-педофил и другие учителя жизни
Говорят, что с детьми не разводятся, но их семья, видимо, была исключением. Когда Дайнеке было двенадцать лет, от нее ушла мама. В то время они жили в Красноярске. Мама просто исчезла, не простившись и ничего не объяснив, и Дайнека долго не могла понять, почему эта беда случилась именно в их семье, где все так нуждались друг в друге.
Отец объяснил ей, что мама полюбила другого человека. Именно так, осторожно и неопределенно, он и сказал. Почему, Дайнека поняла намного позже. Еще папа добавил, что по-прежнему любит маму, но пока им придется пожить вдвоем, без нее.
Оглушенная и потерянная, бродила она по опустевшей квартире. Открывала родительский шкаф, в котором теперь висели одни только папины вещи, заглядывала под кровать, где уже не было знакомых тапочек. И ей никак не удавалось найти что-то, принадлежавшее маме, и только ей.
Когда Дайнека вошла в кладовую, она наткнулась на старенькую мамину сумочку и с волнением заглянула внутрь. На дне, затертые и пожелтевшие, лежали три билетика. Дайнека вспомнила тот давний поход в цирк и разразилась оглушительным ревом, похожим на вой тревожной сирены. Горе было слишком большим, несоизмеримым с ее маленькой, никому не нужной теперь жизнью. Она причитала и всхлипывала от обиды на несправедливость, которая предназначалась кому-то другому, а выпала почему-то ей.
Но длилось это недолго. Ровно до того момента, когда Дайнека, зайдя в спальню родителей, увидела там отца, сидящего на кровати лицом к окну. Она увидела его со спины. Казалось, что оконный свет «съел» его силуэт. Ее обычно веселый сильный папа был похож на сломанную игрушку. И это еще больше потрясло Дайнеку. Она затихла и немедленно приняла решение: во что бы то ни стало вернуть маму.
Составляя тайные планы по ее возвращению домой, Дайнека представляла сцены их будущего семейного благополучия и видела отца – снова уверенного в себе и бесконечно счастливого. С каждым днем ее решимость крепла, и она уже знала, что нужно делать.
Замысел был таков. Сначала Дайнека узнает адрес, где живут мама и тот мужчина. Потом неожиданно придет к ним в гости. И будет приходить все чаще, до тех пор, пока не убедит маму вернуться. Уж это она сумеет. В том, что мама все еще любит ее, она и не сомневалась.
Когда план был составлен и проработан в деталях, дело было за малым – разузнать мамин адрес.
И вот тут-то начали происходить странные вещи. Едва она заводила речь о том, где сейчас живет мама, как сразу упиралась в невидимую стену. Препятствие казалось непреодолимым. Отец под разными предлогами уходил от разговора и в конце концов твердо заявил, что не желает больше говорить на эту тему. Однако добавил: придет время, и они вместе пойдут в гости к маме. Но не теперь.
Дайнека была смышленой девочкой и нашла другой выход из положения – отправилась к маме на службу. В технологическом институте, где она работала на кафедре экономики, сказали, что Людмила Николаевна уволилась.
Дайнека в отчаянии заметалась по знакомым и подругам матери, но никаких результатов и это не принесло. Мать разорвала все связи, которые соединяли ее с прошлой жизнью. Так жалкая ниточка, на которой «болталась» Дайнека, тоже была оборвана, и девочка заскользила в никуда.
По прошествии времени, после жестоких терзаний и помыслов о самоубийстве, все решилось само собой. Однажды зимой Дайнека встретила маму на улице, и та привела ее в свой новый дом.
Дом как дом, обычная сталинка, и даже не в центре. Поднимаясь по лестнице, мама смущенно щурилась, несколько раз открывала и закрывала сумочку, словно пытаясь что-то найти. Сердце дочери разрывалось от любви и жалости. Дайнека решила про себя: каким бы ни оказался тот «другой человек», она будет сдержанной и даже поздоровается с ним.
Дверь распахнулась немедленно, после первого же звонка. На пороге стояла невысокая женщина, коротко стриженная и не очень красивая. Мужская рубашка, заправленная в темно-синие брюки, пузырем вздувалась на ее спине.
Дайнека вежливо поздоровалась, заглядывая в темноту коридора. «Он» был дома. Меховая шапка, какие обычно носят зимой мужчины, лежала на стуле в прихожей.
– Знакомься, это Лариса, – сказала мама и замерла в ожидании ответа дочери.
– Очень приятно, меня зовут Людмила, – вежливо отозвалась Дайнека, назвав свое настоящее, такое же, как у мамы, имя (Дайнекой, или Дыней, ее, любя, называли близкие).
Втроем, они прошли на кухню, и Лариса засуетилась, согревая чай и накладывая варенье в вазочку. Мама накрывала на стол, а Дайнека вглядывалась в дверной проем, ожидая, когда придет человек, который разрушил ее жизнь.
Разговор за чаем не складывался. Лариса все время шутила, но никто не смеялся, а мама все больше терялась и наконец заплакала, прижав ладони к лицу.
Лариса резко встала, обронив:
– Думаю, вам надо поговорить.
И решительно направилась к выходу. Отняв руки от лица, мама с тревогой смотрела ей в спину.
– Подожди, ладно? Я провожу, – сказала она дочери и устремилась вслед за Ларисой в прихожую.
Лариса надела куртку и, протянув руку, взяла шапку, лежавшую на стуле. Она как-то по-особенному обняла маму и вышла, закрыв за собой дверь.
Дайнека ощутила, как под ней закачался пол этой ненавистной квартиры. Она почувствовала себя уничтоженной и одураченной одновременно. Теперь стало ясно, почему отец выразился так дипломатично. Тот другой никогда не выйдет из соседней комнаты.
«Другой человек» – это Лариса.
Их переезд в Москву тоже был бегством. Они с отцом бежали от своего одиночества и от прошлого, которое навсегда осталось в Красноярске. Спустя много лет Дайнека признала, что это было единственно верное решение, которое устраивало всех. В одном городе с мамой, пусть даже таком большом, как Красноярск, ей было трудно удержаться от того, чтобы не бегать к ее дому.
В чужом дворе под мамиными окнами Дайнека прожила целую жизнь, страдая от ревности и одиночества, но никогда больше не переступала порога ее квартиры. Много раз она тайком наблюдала за матерью. Иногда та проходила мимо вместе с Ларисой. Но чаще видела ее в окне, и было больно мириться с тем, что маме так хорошо в этих чужих стенах.
Однажды Дайнека столкнулась в этом дворе с отцом, который стоял за деревом и глядел в те же окна. Заметив ее, он растерялся. Потом крепко прижал к себе и прошептал:
– Милая моя… Мы уедем отсюда. Мы уедем…
Первый вопрос, который задали в московской школе: «Как там на Колыме?» – навсегда запомнился Дайнеке.
Не было ничего удивительного в том, что местные острословы знали о ее родине не больше, чем школьники из Нью-Йорка. Она быстро поняла, ей не обязательно объяснять, что Красноярск – вовсе не Колыма. На это всем было наплевать, как наплевать на все, что дальше Урала. Она гордилась тем, что родилась и выросла в Сибири.
Но гордилась молча.
Привыкание к новой школе осложнялось необходимостью касаться больной темы. Отвечая на вопросы о семье и стараясь выглядеть невозмутимой, Дайнека коротко излагала легенду о банальном разводе родителей. Правда, с каждым разом делать это становилось все легче. Труднее было примириться с колкостями сверстниц по поводу ее сибирского диалекта.
– Ты только послушай, – говорила девочка из ее класса, – как она «окает» и «чёкает»!
– А чего ты хотела? – отвечала другая. – Ты же знаешь, откуда она приехала…
Репутация безнадежной провинциалки, казалось, приклеилась к ней намертво.
В первые годы Дайнека много путешествовала вместе с отцом. Места, где они мечтали побывать, живя в Сибири, теперь оказались удивительно доступны и близки. Проехав чуть больше суток, можно было купаться в море, а на выходные уехать в Питер.
Поначалу это было удивительным, и они вовсю пользовались новыми возможностями. Но постепенно у отца появились свои, не связанные с дочерью, интересы, и они стали реже бывать вместе. Потом он купил дачу, и в их жизнь вошла Настя.
По паспорту Настя-Здрастя была немкой, что было предметом ее особенной гордости и предъявлялось повсюду, как если бы это являлось личной заслугой или чем-то, подтверждающим ее исключительность.
Отец Насти, Николай Иванович Грэмб, был поволжским немцем, одним из тех, кто уже ни языка предков не знал, ни традиций. Но как только появилась возможность, Николай Иванович вслед за уехавшим братом засобирался в Германию, по настоянию и под руководством своей жены Серафимы Петровны, которая казалась большей немкой, чем ее муж.
Оформление документов затягивалось, и Серафима Петровна, поддавшись чемоданному настроению, приняла решение перебраться в Москву – поближе к долгожданному Дойчланду. В арендованной столичной квартире, где временно обосновалась их семья, проснувшись как-то утром, Николай Иванович закурил последнюю папиросу и упал замертво.
Все планы Серафимы Петровны были разрушены. Они уже никуда не уезжали, поскольку сама Серафима Петровна не могла претендовать на обретение новой родины. Отпускать дочь одну несостоявшаяся фрау Грэмб категорически отказалась.
На деньги, которые должны были поддержать экономику Германии, купили комнату в коммуналке неподалеку от Белорусского вокзала. Комната была большая, но на первом этаже старого дома. Одна из стен соседствовала с мусоропроводом, и потому постоянными жителями комнаты (помимо Серафимы Петровны и Насти) по праву могли считаться откормленные на дармовщине крысы. По ночам было слышно, как они возятся под сухой штукатуркой стены или бессовестно перебегают по полу к дыре, ведущей на кухню.
В квартире обитали еще три семьи. Одной из них была «чистоплотная семья из Таджикистана». В общем коридоре целыми днями бегала орава детей – примерно одного роста, возраста и одной национальности. Кроме них были еще мама Лола и папа Фарид. Вся эта семья ютилась в одной комнате.
Рассматривая данные обстоятельства в совокупности, можно было бы предположить, что у Серафимы Петровны опустятся руки. Но подобный расклад был не по ней. Крушение надежд на переселение в Германию Серафима Петровна приняла мужественно. Она вообще хорошо усваивала уроки, которые преподавала действительность, и знала, что все зависит от умения влиться в хоровод жизни, по возможности попадая в такт. И если ты, случайно или намеренно, наступаешь на чьи-то ноги, твое собственное пространство значительно расширяется…
Серафима Петровна взялась за дело. Как она и хотела, постепенно все обустроилось. Сначала дети исчезли из коридора, а потом вместе с мамой Лолой и папой Фаридом отбыли на историческую родину, в Таджикистан. Каким-то необъяснимым образом выяснилось, что проживали они в Москве без соответствующего оформления.
Серафима Петровна безутешно повторяла, прощаясь с отъезжающими:
– Нам так вас будет не хватать…
Крысы, по ночам выходившие на водопой, тоже исчезли. Им трудно было противостоять напору Серафимы Петровны.
В комнате появилась добротная мебель. Настя поступила в колледж (попросту говоря, в ПТУ). Жизнь продолжалась.
Именно сюда, в эту комнату, однажды пришла Дайнека вместе с отцом в гости к его невесте. Они сидели за круглым столом, накрытым льняной скатертью и уставленным угощением. Настя и ее мама рекламировали свою стряпню, о чем-то рассказывали и смеялись. Дайнека с отцом ели, слушали и молчали.
– Я всегда говорю Настене, учи немецкий язык, – с достоинством рассуждала Серафима Петровна. – Я ей говорю: зитцен, пусть привыкает. Или, например, шпрехен, говорю я ей…
Видимо, их уроки немецкого языка так и проходили, и Серафиму Петровну не смущал тот факт, что сама она немецкого языка не знала. Ей мечталось, что когда-нибудь с помощью этого немолодого человека, сидящего за ее столом, они вместе с дочерью обустроят свою жизнь подобающим образом.
Так и случилось.
– Я хотел поговорить с тобой… – С этими словами однажды Вячеслав Алексеевич вошел в комнату дочери.
– Ты уходишь к ней? – не оборачиваясь, спросила Дайнека.
– Это серьезный разговор, прошу тебя, отвлекись…
– Я делаю уроки.
– Людмила!
Она поднялась со стула и встала напротив него:
– Ну?
И тут произошло то, чего Дайнека совсем не ожидала: отец растерялся. Он вдруг обнял ее за плечи, подвел назад к письменному столу, едва ли не силой усаживая на место:
– Прости меня. Не стану тебе мешать.
– Папа, – заговорила Дайнека, сдерживая слезы жалости к себе и к нему, – никто ни в чем не виноват. Я все понимаю… Только боюсь, что ты тоже бросишь меня. Скажи, что этого не случится – и тогда можешь уходить к ней.
Вячеслав Алексеевич склонился к дочери и, прижав ее голову к себе, горячо зашептал:
– Девочка моя, что ты говоришь?! Как я могу оставить тебя?! Речь совсем не о том. Я все обдумал: ты переедешь на дачу, и мы будем жить все вместе. Или, если хочешь, Настя с Серафимой Петровной переберутся сюда, и у нас снова будет семья. Я хочу, чтобы мы все были счастливы! Тебе трудно меня понять… Мне пятьдесят, годы уходят – и мне страшно. А рядом с Настей я чувствую, что живу. Понимаешь? Да что я… – Отец махнул рукой и вышел из комнаты.
– Я понимаю, папа! Я все понимаю! – закричала Дайнека и побежала за ним.
Догнав его в коридоре, она крепко прижалась и быстро заговорила:
– Делай, как решил. Только позволь мне пожить здесь, пока не закончатся выпускные экзамены.
Вслед за выпускными экзаменами начались вступительные, и переезд снова отложили. А когда Дайнека поступила в университет, о ее переезде на дачу уже никто и не заводил речи.
С Ниной Дайнека познакомилась задолго до появления в ее жизни Насти-Здрасти – сразу, как только они с отцом переехали из Красноярска в московскую квартиру.
В первый же день Вячеслав Алексеевич отпустил дочь гулять с новой подругой, и Нина стала для Дайнеки проводником в новый мир, кем-то вроде столичного жителя, который помог растерянному провинциалу перейти через улицу. Благодаря ей Дайнека узнала и полюбила Москву. Она навсегда запомнила, как, широко распахнув руки, Нина прокричала:
– Дарю тебе Арбат!
Подруги стояли посреди шумной улицы, похожей на маленький базар. Где-то рядом, в толпе, звучала живая музыка, какой Дайнека никогда не слышала раньше. Отныне все казалось праздником. Она была уверена, что теперь-то и начинается ее главная и настоящая жизнь. Наконец отступила тоска, исчезли обида и растерянность, и больше не было ощущения, что ты чему-то изменил или кого-то предал…
Потом обе девушки сидели на стульчиках посреди мостовой. Художник, рисовавший портрет Дайнеки, оказался халтурщиком. А вот другой, хотя и был пьян, рисовал мастерски. Он был красив особенной, туберкулезной, красотой, которая быстро исчезает, превращая своего обладателя в иссохшую мумию. Его рука уверенно и красиво порхала из одного угла бумажного листа в другой. Под обычный алкогольный треп художник изобразил Нину с такой точностью, что та, увидев портрет, замешкалась, а потом наклонилась и поцеловала его в голову. «Туберкулезник» поднял глаза… и не взял денег.
С тех пор прошло восемь лет, а Нинин портрет, подаренный ею, до сих пор висел в Дайнекиной комнате.
Нина была старше на два года и уже училась в университете, когда пришла пора определяться Дайнеке. На последнем родительском собрании учительница английского языка сказала Вячеславу Алексеевичу, что его дочери ни за что не поступить в университет без репетитора. Обладая бесспорными способностями к языку, Дайнека говорила на неопределенном диалекте, затрудняющем перевод. Английский в красноярской школе преподавала учительница по фамилии Золотая, но ее преподавание было «деревянным».
Очень скоро нашелся репетитор – заслуженный, пожилой, с профессорским званием, имеющий к тому же фамилию Натансон.
Вячеслав Алексеевич был доволен. Ему казалось, что и звания, и фамилия послужат гарантией поступления дочери в университет.
Оказавшись в профессорском доме, Дайнека тут же была усажена на кожаный диван в гостиной. Она осмотрелась и потыкала пальцем в светлую диванную обивку, проверяя ее на подлинность.
– Деточка, уберите пальчик, вы можете разорвать кожу, – пропела елейным голосом хозяйка дома с седыми букольками.
Она принесла чай, который должен был скрасить минуты ожидания. Проникнувшись глубочайшим уважением к профессору, Дайнека с наивным рвением явилась на пятнадцать минут раньше, несмотря на строжайшее наставление приходить точно в назначенное время. И это была еще одна провинциальная привычка, от которой ей предстояло избавиться.
Читать бесплатно другие книги:
