Пуговица Артемьева Галина

– Ты в меня влюбился.

Глоток:

– Тебе страшно…

Глоток:

– Ты весь дрожишь, потому что…

Я отобрал у нее бутылку и неожиданно забросил в кусты. Лиза снова расхохоталась. Проклятое вино! Где я его купил? У какой-то деревенской тетки, у магазина…

– Хватит, – сказала Лиза, – давай попробуем заснуть, пока костер не догорел.

Она вытащила из своей котомки свитер, натянула его и легла на кучу сена, свернувшись калачиком. Я взял свою куртку, укрыл ее ноги и примостился рядом, так, чтобы не дай бог не прикоснуться к ней. Но разве я смог заснуть?! Я наблюдал за ней сквозь ресницы и спустя какое-то время с удивлением обнаружил, что она в самом деле заснула. Будто в теплой постели у себя дома. Огонь в костре еще немного потрещал остатками хвороста, который тлел в нем, и окончательно умер. Я утонул в темноте и начал прислушиваться к звукам: а вдруг на нас выйдет медведь или волк? Я должен быть начеку! А еще… мне было ужасно обидно лежать рядом с этой удивительной девушкой, которая так быстро и просто уснула… Она совсем не принимала меня всерьез. Наверное, я весь день вел себя как дурак. Но я думал еще и о другом: я все равно не посмел бы к ней прикоснуться! По крайней мере, сейчас…

К утру мы уже лежали, тесно прижавшись друг к другу. Это вышло случайно. Холод разбудил меня, и я увидел, что ее руки, трогательно сжатые в кулачки, прижались к моей груди. Я замер, притворился, что сплю. А потом и в самом деле снова уснул (чего позже не мог себе простить!). Проснулся от какого-то движения рядом с собой. Лиза сидела ко мне спиной и расчесывала волосы, потом медленно начала заплетать их в косу. И у меня сжалось сердце: казалось, мы жили посреди этого леса целую вечность! Мы давно уже были вместе, и этот утренний ритуал плетения косы я наблюдал всегда. Оставалось только непринужденным привычным движением привлечь ее к себе… Почему жизнь – не кино, которое можно смонтировать по своему усмотрению?! Ведь так будет, скажем, через год, думал я, зачем же терять драгоценное время?! Что бы сделал на моем месте Мишка, мой старый приятель? Он бы сейчас просто схватил ее за плечи, прижал к себе и произнес что-то типа: «Замерзла, крошка?» Ужас! И… получил бы оплеуху. Или – не получил, если бы это была не она, не Елизавета Тенецкая.

Мне же оставалось только наблюдать, как ее проворные пальцы скользят между прядями волос. Потом она обернулась.

– Проснулся? Замерз?

– Немного. А ты?

– Ну ты же меня так хорошо согревал всю ночь! – улыбнулась она. – Давай-ка сбегай за той бутылкой. Согреемся. Не бойся, утром чары рассеиваются!

Мне пришлось полезть в кусты и отыскать колдовской напиток. Лиза достала из своей котомки печенье, и мы заморили червячка.

Когда мы уже полностью собрались и привели себя в порядок, в последний раз взглянули на наше ночное пристанище.

– Никогда этого не забуду, – сказал я.

– Забудешь… – возразила Лиза и добавила: – А вообще-то было здорово. Но сейчас уж точно нужно как-то выбираться отсюда. И поскорее. Нас уже наверняка ищут.

Но «поскорее» все же не получилось. Мы шли еще полдня. На этот раз она действительно устала, и я взял ее за руку. Мы снова спускались и поднимались по высоким склонам. Но лес кружил нас, как карусель.

Часам к пяти небо заволокло темными грозовыми облаками, воздух напитался влагой, как тряпка, которую вот-вот должны отжать, земля под ногами стала вязкой.

– Сейчас начнется ливень, – сказала Лиза, – нужно спуститься в долину.

Мы ускорили шаг. Спуск был крутым, но сквозь густые заросли мы к своей радости увидели какой-то хутор и быстро зашагали к нему. Во дворе суетился хозяин – мрачного вида мужик в закатанных до колен холщовых штанах. Он быстро сгребал сено и накрывал скирды брезентом. Ему, конечно, было не до нас. Черное небо уже приблизилось к самой земле, и из него охапками серебряных змеек вырывались молнии.

– Пустите нас переждать грозу? – спросил я.

– Эта гроза – на всю ночь, – буркнул мужик, – а у меня в хате одна кровать…

– Тогда пустите хоть на чердак! – я кивнул в сторону деревянной постройки – то ли хлева, то ли курятника.

– Там внизу куры…

– А наверху? – с надеждой спросила Лиза.

– Наверху – сено… Еще подожжете…

Небо уже прогнулось и висело низко, словно целлофановый пакет, наполненный водой. Хватило бы самой малой прорехи, чтобы на наши головы обрушился водопад. Лиза дрожала, она, наверное, простудилась. Я вытащил из карманов все деньги, которые у меня были, снял часы с руки и золотую цепочку – мамин подарок – с шеи. Все это сунул хозяину. Он недоверчиво взглянул на меня, взвешивая на ладони эти сокровища. Тогда я сбросил с себя куртку – она была совсем новой. Мужик сунул ее себе под мышку, махнул рукой в сторону сарая и, бросив грабли, побежал к хате.

– Захотите молока или хлеба – зайдите утром! – крикнул нам уже из окна.

Едва мы переступили порог нашего убежища, как у нас за спиной разразился вселенский потоп. Куры уже спали и недовольно закудахтали во сне, теснее прижимаясь друг к другу. Они были похожи на белые привидения.

Я помог Лизе забраться на чердак. Он был почти доверху завален душистым сеном. Мы провалились в него, как в облако. Слышали, как по крыше барабанят тяжелые, словно булыжники, капли дождя. Лиза лежала на спине, дыхание ее было тяжелым. Я осторожно прикоснулся к ее ладони. Она была холодной. Лиза не отдернула ее… Я осмелел и поднес ладонь к губам…

Потом меня просто захлестнула волна нежности – удивительной, незнакомой мне нежности, смешанной с отчаянием.

– Ты не исчезнешь? – спросил я.

Она повернулась на бок, и мы какое-то мгновение смотрели друг на друга, ее глаза плавали передо мной, как две влажные синие рыбины. Я привлек ее к себе. Но она отстранилась:

– Послушай-ка, я бы не хотела морочить тебе голову… Вряд ли все это можно будет считать случайностью. Уж я-то в этом кое-что понимаю…

– Конечно, это не случайность. Это не может быть случайностью… – Я задыхался, целуя ее руку все выше и выше. – Я мечтал о тебе с первого же дня!

– Подожди! – Она резко поднялась и села напротив меня по-турецки. – Мне все это совершенно ни к чему. Понимаешь? Да и тебе тоже. Тебе сколько – восемнадцать? Значит, я на десяток лет старше!

– Какое это имеет значение? – не понимал я.

– Для сегодняшней ночи, конечно, никакого, – согласилась она. – Но тебе же, я уверена, этого будет мало. Я правильно понимаю?

– Да. Скорее всего, я однолюб…

– Вот видишь… Зачем же мне портить тебе жизнь? У тебя еще все впереди…

– С тобой!

– Нет. Во-первых, у меня – ребенок…

– Замечательно!

– Во-вторых – своя жизнь, к которой я привыкла и которую никоим образом не собираюсь менять. Этот миг пройдет, а потом ты будешь преследовать меня, чего-то требовать… А я от этого так устала. Мне это не нужно. Понимаешь?

Но я уже ничего не понимал…

Потом обрывочными вспышками, как и в первый вечер, я видел только ее легкий, прозрачный контур, который парил надо мной. Все смешалось. Дождь и ветер раскачивали сарай, как лодку, шуршало сено, и я обнимал ее вместе с охапками сухой душистой травы. Она и сама была травой – дурманящей, исцарапавшей меня с ног до головы. До крови, выступившей на спине и локтях…

Я сказал ей, что – однолюб. Но тогда я еще не знал, что это была правда.

Она вернулась в город раньше положенного путевкой срока. Уставшая, простуженная и раздраженная. Ведь если не любишь ничего коллективного, зачем нужно было тащиться в тот поход? Кости еще ныли от путешествия на телеге, в которой хозяин того сарая довез ее и студента до турбазы. Как оказалось, забрели они довольно далеко – телега тряслась по лесу и горам часа два! На турбазе это приключение замяли. Слишком молчаливой оказалась и странная парочка: студент пребывал в состоянии непонятной эйфории, дамочка лишь отмахнулась от медсестры, подступающей к ней с термометром…

Хороша же она была в тот момент! И зачем вообще нужен такой отдых? Поддалась на уговоры подруги, и вот результат: та же скука. Только к ней добавился романтический инцидент. Нет, нужно что-то с собой делать!

С сентября она начнет работать на кафедре, что-то там преподавать, распинаться перед зелеными первокурсниками, зная, что каждое ее слово будет пронизано ложью. А этим мальчикам и девочкам при нынешнем положении вещей никогда не снять своего «Андрея Рублева». Тогда – о чем может идти речь? И еще ее беспокоила мысль, что, скорее всего, среди студентов, будет этот. Пошлее ситуации не придумаешь!

Лиза поднялась на третий этаж, достала из кармана ключ от общей двери. В длинном коридоре было темно и тихо, соседи еще не вернулись с работы. Лиза толкнула дверь своей комнаты – она ее не запирала, бросила чемодан у порога и подошла к кровати. Села. В комнате пахло пылью, как это всегда бывает, когда хозяев долго нет дома. Нужно было позвонить маме, чтобы она привезла Лику ближе к вечеру, а пока она уберет, сходит в магазин, купит молока и хлеба, приготовит что-нибудь вкусненькое…

Лето закончилось… Оно было коротким и промелькнуло почти незаметно. Лиза вспомнила, какие надежды на него возлагала. Целый год шли переговоры о включении ее в делегацию, которая ехала на конференцию в Мадрид. Ей пришлось собрать немыслимое количество справок, включая медицинские, обойти сотни мерзопакостных кабинетов, где каждый клерк окидывал ее скептическим взглядом и, как правило, спрашивал: «А вы не собираетесь остаться за границей?»

Некоторые предлагали обсудить этот вопрос «за рюмкой кофе» где-нибудь в уютном валютном баре – особом месте, доступном лишь избранным. И вот, наконец, когда все вроде бы получилось, ее вызвал завкафедрой и, блуждая взглядом по обоям собственного кабинета, объяснил, что там, «наверху», вдруг выяснилось, что у нее ребенок от неблагонадежного лица, отбывающего срок за антигосударственные высказывания.

– Деточка, – сказал он, – вам следовало бы сразу сообщить об этом. А так получилось, что вы намеренно скрыли этот факт. Теперь уж ничего не поделаешь. Вот если бы ребенка не было… Вы же не регистрировали свой брак?

Это была правда. Когда дома узнали, что Лиза общается с сомнительными личностями и ее уже вызывали для беседы «в органы», мама сказала: «Добегалась!» А когда выяснилось, что дочь еще и беременна, добавила сурово: «Догулялась…» Что-то объяснять не было смысла. Для этого нужно было слишком много слов и усилий, а она предпочитала молчание.

После выпускных экзаменов в институте ее любимая преподавательница, заметив кругленький животик, сказала, когда они остались наедине:

– Тебе будет трудно. Но даже не из-за ребенка. То, что ты решила его оставить, – хорошо. Запомни: ты очень талантлива. И должна выстоять – переждать, перетерпеть. Оставайся пока что в аспирантуре, а там будет видно. Времена меняются. Занимайся ребенком, устраивай быт – это тоже очень важно. И – жди. Возможно, уже не долго осталось…

Сейчас маленькой Лике два года. Времени прошло не так уж много. А терпение лопнуло. Это стало абсолютно ясно после отказа в поездке. Не говоря уже об уничтожении «Безумия» и еще нескольких работ, которые видели только однокурсники. И она, прежде всего, занималась Ликой.

Она всегда знала, что у нее будет девочка именно с таким именем!

Когда-то очень давно Лиза с бабушкой отдыхали в пансионате на берегу Азовского моря. Ей было тогда, кажется, одиннадцать, а вокруг – ни одной ровесницы. Тогда она познакомилась на пляже с четырехлетней девчушкой. Вернее, малышка сама подошла к ней. Вначале Лиза недовольно отмахивалась от ее настойчивых вопросов, а потом ей стало интересно. А со временем и вовсе произошло чудо: эта кроха оказалась умницей и к тому же большой фантазеркой. Девочку звали Лика.

– Анжелика? – добивалась Лиза. – Ангелина?

– Нет, Лика! – настаивала малышка.

О чем они говорили, вспомнить трудно, но у Лизы осталось впечатление, будто она повстречала маленького ангела, умеющего говорить просто о сложном. Лиза, забавляясь, задавала ей самые каверзные вопросы, о которых задумывалась сама, – «Есть ли Бог?», «Как на земле появился первый человек?» и даже об устройстве Вселенной, – и девочка выдавала такие «шедевры», что их стоило бы записывать. Не записала. А теперь забыла окончательно. Осталось имя – Лика.

Лика – девочка, дитя такой краткой и жгучей любви, ее надежный якорь, удерживающий у берега. Она появилась на свет под мелодию Моцарта, лившуюся из больничного репродуктора – так же легко, как и эта мелодия несколько столетий назад. И Лизе казалось, что на ней не застиранная больничная сорочка с огромной прорехой на животе, а венецианские кружева. Несколько дней, проведенных в роддоме, были самыми счастливыми в ее жизни. Ощущению счастья не мешало ничто – ни тараканы, снующие по стенам, ни лопнувший в глазу сосуд, ни болтовня трех соседок по палате, которые без устали ругали собственных мужей. Она хотела, чтобы ее девочка была похожа на Лику из детства. Когда медсестра внесла младенцев – по двое на каждой руке – Лиза сразу же узнала своего: из-под казенного чепчика выбивались каштановые кудряшки…

– Ух, какая ядреная девка получилась! – сказала медсестра. – И спокойная какая! Видно, будет профессоршей…

Теперь вся ее жизнь посвящена Лике и… ожиданию. И в ней нет места никому другому! Тем более – какому-то студенту!

В последнее время она стала замечать, что ее совершенно не интересует все внешнее. Она, словно губка, вбирала в себя все соки окружающего мира, и этот мир – в лучшей, модифицированной форме – совершенный и справедливый, существовал внутри нее. Все, что происходило извне, включая немногочисленные романы, Лиза воспринимала, как каплю йода в стакане с чистой водой. Мир, который она выстраивала внутри («Будь терпелива! Времена меняются…»), не был воздушным. Он ждал своего часа…

…Проблемы начались с первого же дня занятий. Она вошла в аудиторию и сразу же наткнулась на глаза. Его глаза. Студент сидел в первом ряду и не сводил с нее внимательного взгляда. Это было невыносимо. Тем более что ей впервые пришлось предстать перед студентами в новом качестве – куратора курса. Вначале ей показалось, что эти глаза смотрят довольно нагло и двусмысленно. Но с каждой минутой это впечатление улетучивалось. Как человек, умеющий различать малейшие оттенки чувств, Лиза ощутила, что в них нет агрессии или вульгарного намека на августовское приключение. Взгляд студента словно обволакивал защитной аурой, оберегал ее. И она успокоилась.

В конце пары, на которой она дала первокурсникам расписание, пояснила правила внутреннего распорядка, он подошел к ней в числе других – в основном девчонок – и, выждав, пока затихнет их восторженный щебет и они разойдутся, сказал:

– Я бы хотел пригласить вас… тебя… к себе в гости. Это возможно?

Она строго нахмурила брови:

– Нет. Надеюсь, вам это понятно? Или будут проблемы?

Он почти что покрылся изморозью, как от дыхания ледяного океана, на лбу выступили бисеринки пота.

– И прошу вас, – добавила Лиза, – называйте меня, как все – по имени-отчеству. Иначе… Иначе мне придется завтра же уволиться. Договорились?

Он кивнул.

– Хорошо. Я буду ждать. Сколько будет нужно…

– Напрасно! – Она захлопнула журнал и быстро пошла к двери, на пороге оглянулась. – Не бери дурного в голову, мальчик! У тебя все еще впереди.

Вот, в общем-то, и все. Лиза посидела на кафедре до двух, потом отправилась домой.

Шла по городу, словно в тумане, с трудом продираясь сквозь ватную пелену, наплывающую на нее большими мутными клубами. Можно было зайти в Дом кино, выпить кофе, встретиться со знакомыми, засесть в их обществе до семи (в семь мама приводила домой Лику), но тогда голова будет забита несметным количеством чужих забот и проблем, вечер будет испорчен. Но что делать до семи?

Лиза почувствовала себя одинокой лодкой, бессмысленно бьющейся о чужой берег. Жажда жизни шевелилась в ней, как… как камни в почках. Если бы их можно было растворить, перемолоть в себе. Тогда бы все ее существо наполнилось веселыми воздушными шариками, и она бы взлетела вместе с ними туда, где… «Где – что?» – подумала Лиза. Где царит радость, искренняя радость от того, что живешь, наслаждаешься воздухом, вином, запахом леса… «Так и будет!» – сказала себе Лиза. Но не сейчас, не теперь. Таинственный лес – свежий и веселый, с прозрачными родниками и мелкими дикими черешенками – еще примет ее в свои объятия. Нужно только подождать. Она вдруг задохнулась от воспоминания о запахе сена там, на чердаке, в сарае-курятнике. Мальчик-студент обещал ждать. Ждать – чего? Какая разница! Она ведь ждет. Пусть и он подождет.

Лиза решила зайти в кафе – свое любимое, расположенное на первом этаже городской бани. Кофе здесь готовили не растворимый, а настоящий – по-восточному, на горячем песке в керамических турках, и тут всегда было мало народу. Только те, кто знал о существовании этой необычной забегаловки для любителей попариться.

Лиза осторожно взяла чашечку с кофе, поддерживая ладонью под дно – здесь специально отбивали ручки от чашек (чтобы не унесли!) – и села за самый дальний столик. Кафе было почти пустым. Время было неопределенное: для вечерних посиделок – слишком рано, для утреннего ритуала – слишком поздно. Лиза с удовольствием сделала первый глоток и непроизвольно оглянулась на дверь – здесь несколько лет назад собиралась ее «сомнительная» компания. Теперь неизвестно, кто где… Стоп! Лиза напрягла зрение, стараясь в полумраке разглядеть силуэт входящей в этот момент женщины.

Она не ошиблась. Это действительно была главная героиня ее уничтоженного фильма, талантливая актриса, которая после многих триумфов канула в безвестность. До Лизы доходили слухи о ее бурном романе с известным режиссером, о его трагической гибели, в которой обвинили ее и даже продержали три года в колонии строгого режима, и о том, что она начала довольно серьезно выпивать.

Три года дали о себе знать, наложили отпечаток на внешность, походку и манеру поведения, но жест, которым женщина поправила прическу, остался тем же – элегантным, будто не было в ее жизни ни синей казарменной униформы, ни кирзовых сапог.

Актриса (Лиза называла ее уважительно – Анастасией Юрьевной) оглядела небольшой зал и безошибочно направилась к ее столику. Лиза поднялась, они молча обнялись, постояли так с минуту к удивлению других посетителей, пока щемящий миг встречи не сменился неловкой паузой. Сели за столик.

– Ты совсем не изменилась, дорогуша! – воскликнула актриса. – Что двадцать пять, что двадцать восемь – разницы не чувствуется. В эти годы женщина может и не меняться, может даже помолодеть. А в мои годы… Но – ради бога! – без комплиментов! Мне сейчас все делают комплименты, будто я не из тюряги, а из косметического салона вышла.

Она говорила, как обычно, много, почти не слушая собеседника. Лизу это поразило еще на съемках: другие были напряжены, повторяли роль, вживались в образ или сосредоточенно молчали, а эта вела себя так, словно выплеснула из себя все лишнее. Лиза с детства знала ее по фильмам и театральным ролям – играла она в основном принцесс в детских сказках, нежных «тургеневских» девушек и «арбузовских» максималисток. Милая курносость, аккуратное кругленькое личико, брови-стрелочки и – грация в каждом движении… Когда Лиза поступила в театральный, афиши с портретами этой звезды были расклеены по всему городу. В студенческие времена Лиза подрабатывала в театре костюмером. Иногда, в выходные, когда актрис не было, она надевала их платья и вертелась перед зеркалом. В один из таких моментов вошла она, примадонна. Правда, тогда она уже не была нежным ангелом и, как поговаривали, тихо спивалась после смерти трехлетнего сына, оставаясь при этом личностью трагедийно-романтичной, объектом сплетен и ухаживаний. Она вошла неслышно и остановилась перед Лизой:

– Какое золото тускнеет в костюмерных! Надо же… – сказала она, бесцеремонно пожирая Лизу своими большими глазами. – Ты именно такая, какой я всегда мечтала быть – «в угль все обращающая»!

– А вы – такая, какой мечтаю быть я! – отважилась Лиза на ответный комплимент.

– Ты меня знаешь?

– В кино видела, и на сцене… – Лиза вдруг растерялась: женщина, стоящая перед ней, была необычайно красива, недосягаема. Она слышала, что некоторые называют ее «гениальной стервой»…

А потом было «Безумие». То, что играть будет именно Анастасия, Лиза знала наперед. Эта роль стала лучшей работой Анастасии в кино. Лучшей и… последней.

– Ты пьешь или – праведница? – прервала ее воспоминания актриса. – Может, угостишь?

Лиза подошла к стойке и заказала коньяк. На лице актрисы проступил румянец. Она выпила залпом. Лизе стало грустно.

– Ты сейчас над чем-то работаешь? – спросила ее Анастасия.

– Нет. Я осталась на кафедре. Преподаю.

– Ну и молодец, – почему-то обрадовалась собеседница, – целее будешь… Таким, как ты, лучше сидеть тихо, как мышь… – Актриса неуверенным движением поднесла палец к губам, и Лиза с ужасом поняла, что ей хватило бы и наперстка, чтобы опьянеть. – Съедят тебя, ох, съедят. Не завистники, так мужики. Но, знаешь, что я тебе скажу, – не давай себя сломать. Гнуться – можешь, а вот так, чтобы надвое, да еще и с треском – нет! Не те времена для таких, как мы, не те… Я вот – родилась Настасьей Филипповной, а что вижу: мелочевку, дрязги, потные ладошки… Ты когда-нибудь сними что-то по Достоевскому, а? Не сейчас, а когда-нибудь потом… Я у тебя хоть стол кухонный готова сыграть. Обещаешь?

– Конечно, Анастасия Юрьевна. Только когда это будет…

– Ну вот когда будет, тогда и позовешь… – тон ее вдруг стал агрессивным, – а не будет – туда тебе и дорога! Значит, родилась ты костюмершей – костюмершей и умрешь! Давай еще выпьем, если денег не жалко…

Лиза снова заказала коньяк.

– Теперь уходи! – сказала актриса, склонившись над рюмкой.

– Простите…

– За что? – вскинула на нее глаза Анастасия. – Я, может, у тебя только и сыграла по-настоящему. За это и сдохнуть не жалко. Но я не сдохну. Ну все, иди, иди… Я злая становлюсь, когда выпью…

Лиза поднялась. На пороге оглянулась. Актриса сидела, низко склонив голову, скрестив еще стройные ноги в грубых чулках. По одному из них побежала «стрелка». И эта «стрелка» как будто разрезала надвое сердце Лизы.

Мама привела Лику немного раньше. Девочка сидела на ковре и рисовала что-то на листке бумаги, приговаривая при этом что-то вроде «пля-пля». Лиза знала, что в переводе это означает – «писать». Лиза тихонько остановилась на пороге. Она смотрела на круглую пушистую головку с мягкими, как у птички, волосиками. Они топорщились во все стороны, обнажая тонкую шейку с темной ложбинкой посредине. Голова девочки наклонилась, и из-за пухлой щечки почти не был виден курносый носик. Длинные, как у куклы, ресницы были прелестны. Девочка сосредоточенно водила карандашом по бумаге и изредка вздыхала от напряжения. Лиза окликнула ее. Девочка мгновенно обернулась, и лицо ее расплылось в безмятежной улыбке. Лиза не могла для себя решить – хороша ли дочь? Черты лица слишком мелкие: крохотный нос, четко очерченный маленький ротик, зеленовато-голубые глаза… Высокий лоб, обрамленный рыжеватыми кудряшками, делал это лицо непропорционально большим.

С минуту они разглядывали друг друга. Наконец Лика наморщила лоб и пояснила: «Пля-пля!» Она «писала».

Лиза понимающе кивнула и прикрыла двери…

Я не мог дождаться начала занятий. Вдруг все стало казаться мелким и второстепенным – и поступление в институт, и мечты о славе…

Она так неожиданно уехала, раньше положенного срока, практически сбежала. Когда я узнал об этом, на меня навалилась пустота. Было такое ощущение, что я лишился какого-то важного органа. Я казался себе бабочкой-капустницей с оторванным крылом: трепыхался, пытаясь взлететь, но только смешно и тщетно барахтался в пыли. Неужели так будет всегда, в отчаянии думал я. Лес больше не привлекал меня. Я стал неинтересен своим приятелям и старался держаться от них подальше. Еле дождался конца срока и первым утренним автобусом отправился в райцентр, чтобы поскорее сесть в поезд.

Надеялся, что она позвонит мне (я оставил ей номер своего телефона, так как своего она не дала), и всю неделю до начала занятий тупо просидел дома. По ночам я смотрел на луну – такую круглую и ровную, как поверхность зеркала. Наблюдал, как она поднимается над верхушками деревьев и крышами домов, плывет по небу и медленно растворяется в серой пелене утра. Сколько таких лун пройдет по небу, пока мои надежды оправдаются? Ответа не было. Искать Лизу в институте я боялся.

…Когда она вошла в аудиторию и мельком равнодушно взглянула на меня, я понял, что больше ничего не будет. И когда она сказала, чтобы я не «брал дурного в голову», решил ждать. Ждать, сколько понадобится. Я знал, что это будет нелегко. Но интуитивно понимал: торопиться нельзя.

Сначала мне даже нравилось культивировать в себе страдания «юного Вертера». В конце концов, я был романтичным, увлекался Блоком и ничего не имел против того, чтобы в моей жизни появилась Прекрасная Дама. И не мифический собирательный образ, а вот такая – реальная и достижимая. На несколько недель мне хватило возбуждающих воспоминаний о ее достижимости. Я только то и делал, что восстанавливал в памяти каждую минуту той ночи и ловил себя на мысли, что делаю это как… киномонтажер, а не как любовник. Мне важно было восстановить пленку, но не ощущения. Вот когда я восстановлю ее с точностью до секунды и надежно зафиксирую в своем воображении – тогда, рассуждал я, предамся чувственному восприятию. Очевидно, уже тогда во мне проснулся тот, кто, по словам Блока, «отнимает запах у цветка»… Я даже злился на себя, когда, восстанавливая очередной обрывок (вот молния прорезает небо и в ее вспышке возникает бронзовый изгиб бедра!), покрывался испариной и упускал нить воспоминаний. Приходилось прокручивать все заново.

Я просыпался совершенно разбитым, нехотя завтракал и брел в институт без всякого энтузиазма.

– Ты ведь так мечтал об этом институте! Чего тебе не хватает? – не выдержала однажды мама. – Вспомни, скольких усилий стоило тебе поступление! К тому же, если ты будешь нормально учиться, у отца будет больше оснований договориться насчет освобождения от службы в армии.

Услышав последнюю реплику, отец недовольно фыркнул, мать переключилась на него:

– Да, да! И не нужно фыркать – у нас единственный сын! Вспомни, что случилось с Верочкиным мальчиком! Дениска пойдет в армию только через мой труп!

Они принялись спорить, и я выскользнул из квартиры…

Пленку с воспоминаниями я так и не восстановил. Мешали запахи, звуки, сладкие минуты беспамятства, когда я вообще ничего не соображал. И, соответственно, не мог ничего нарисовать в своем воображении. Я оставил это бесполезное и выматывающее занятие. Вернулся в реальность, в которой она сидела за столом в столовой, выходила из института, шла по городу, заходила в магазины и кафе. Я начал следить за ней. Шел на большом расстоянии, чтобы – не дай бог! – она меня не заметила. Я изучил распорядок ее дня, видел, как по субботам она гуляет с дочкой – рыжим лягушонком, знал, что ее любимое кафе – в помещении городской бани. Однажды, когда она вышла оттуда, я, оставив слежку, зашел туда и попытался угадать, за каким столиком она сидела. И угадал безошибочно – по марке недокуренной сигареты, которую… сунул в карман.

Следующей стадией моего безумия стал цинизм. То есть я попытался выработать его в себе, как змея вырабатывает яд. Это был своего рода психологический тренинг. Думаю, меня поздравил бы сам Фрейд. Я снова прокручивал в памяти эпизоды своего августовского приключения, но на этот раз в совершенно другом ракурсе. Это было совсем не просто. Ну что, собственно, произошло? – размышлял я. Обычный курортный роман, нет – романчик, хуже – банальная интрижка, еще точнее – единоразовое спаривание, секс… Каприз скучающей дамы, одна проигрышная партия в пинг-понг. Когда дело доходило до разных скользких словечек, которыми называют все, что произошло между нами на чердаке, – я грыз зубами подушку. Чтобы окончательно все разрушить, нужно было бы сделать следующий шаг: поведать о приключении двум-трем друзьям-сокурсникам. При этом быть в стельку пьяным, перемежать речь матом, описывая во всех подробностях ее тело и то, как она дрожала в моих объятиях, и то, как просила встречаться тайно у нее на квартире… Может быть, этот кислотный дождь уничтожил бы мою хворь навсегда. Но так поступить я не мог – пришлось бы уничтожить и себя.

Как избавиться от навязчивой идеи и обрести равновесие, я не знал. Несколько раз я встречался со своими бывшими подружками. Но это повергло меня в еще больший шок: я ничего не чувствовал! То есть в физиологическом плане все было нормально, технику не утратил. Но я с ужасом открыл в себе какой-то новый вид импотенции: все происходило автоматически. Я был роботом, вырабатывающим гормоны, – не более того. После таких свиданий я пытался проникнуться к своей партнерше хотя бы нежностью, вспоминая ее руки, ноги, бедра и розовые колени, но нежность не возникала. В голову лезло что-то совершенно лишнее: вспоминал пятно на обоях, жужжание мухи, рисунок на ковре.