Наука Плоского мира. Книга 2. Глобус Пратчетт Терри

Глава 14

Винни-Пух и пророки

У Угов не было ни настоящих историй, ни ощущения себя во времени. Как и понятия будущего и желания его изменить.

Мы-то знаем о существовании других вариантов будущего…

Как заметил Думминг Тупс, наша вселенная многогранна. Мы оглядываемся на прошлое, замечаем времена и места, которые можно было бы изменить, и думаем, в каком настоящем могли бы оказаться. Аналогичным образом мы смотрим на настоящее и представляем другие варианты будущего. И думаем, какое из них наступит и что нам нужно сделать, чтобы повлиять на его выбор.

Мы можем ошибаться. Не исключено, что правы фаталисты, считающие, что все предопределено. И что все мы – автоматы, вырабатывающие детерминистическое будущее точной как часы вселенной. Или же правы сторонники квантовой философии, и все возможные варианты будущего (и прошлого) сосуществуют. Или все существующее является лишь одной точкой в многогранном фазовом пространстве вселенных, лишь одной картой из колоды Судьбы.

Как мы научились ощущать себя созданиями, которые существуют во времени? Которые помнят свое прошлое и используют его (как правило, безуспешно), чтобы управлять будущим?

Это случилось очень и очень давно.

Рассмотрим первобытного человека, который смотрит на зебру, которая смотрит на львицу. Три мозга млекопитающих заняты принципиально разными задачами. Мозг травоядного обнаружил львицу, но едва ли он охватывает (это лишь наше предположение, понаблюдайте за лошадьми в поле) все окружающие его 360°, и отметил некоторые объекты, например пучок травы или самку, у которой, возможно, течка, самца, подающего ей соответствующие сигналы, три куста, за которыми, вероятно, скрывается какой-нибудь сюрприз… Если львица сдвинется с места, ей мгновенно будет отдан приоритет, но не всецелое внимание – ведь есть и другие факторы. За теми кустами может прятаться другая львица, и мне лучше убраться подальше в ту милую травку раньше, чем это сделает Чернушка… Глядя на ту высокую траву, я вспоминаю ее прекрасный вкус… ЛЬВИЦА СДВИНУЛАСЬ С МЕСТА.

Львица думает: «Какой милый жеребец, за ним не побегу, он слишком силен (воспоминание об ударе в глаз копытом), но если заставлю его побежать, Дора выскочит из-за кустов и, скорее всего, бросится на ту самку, которая пытается привлечь самца, а я потом смогу побежать за ней…»

Наверное, этот план не лучше, чем у зебры, но предвидение будущего и влияние воспоминаний на настоящее планирование в нем налицо. Если я сейчас поднимусь…

Человек смотрит на львицу и на зебру. Даже если это Homo erectus, мы готовы биться об заклад, что у него в голове вертятся истории: «Львица сорвется с места, зебра испугается, другая львица побежит за… ага, за той молодой самкой. И тогда я выбегу и встречусь с молодым самцом; я вижу, как набрасываюсь на него и ударяю камнем». Homo sapiens мог бы придумать более эффективный план – у него более крупный и, очевидно, производительный мозг. Возможно, он с самого начала мог просчитать несколько вариантов, предусмотреть сценарии с «или» и даже «и», который завершается фразой «и я стану великим охотником и познакомлюсь с хорошенькими женщинами». «Если» появилось не сразу, примерно в одно время с наскальной живописью, и все же способность предвидения продвинула наших предков гораздо дальше хищников и их добычи.

Есть несколько предположений о том, почему наш мозг внезапно вырос примерно вдвое – от необходимости запоминать лица членов своей социальной группы, рассказывая сплетни о них, и конкуренции с другими охотниками и собирателями до соревновательной природы языка с выстраиванием структуры мозга таким образом, чтобы лжец мог удачно применять свою ложь, а тот, кому лгут, мог лучше ее распознавать. Такие улучшения всегда привлекательны. Из них получаются хорошие истории, такие, что мы легко можем себе представить, заполняя фон, когда слушаем фразы или рассматриваем картинки. Конечно, это не делает их правдой, как и наше очарование историей о том, как мы эволюционировали на побережье, не доказывает существования «водных обезьян». Истории служат наполнителями любых реальных обстоятельств, какими бы они ни были: метаобъяснение причины, по которой наш мозг увеличился, состоит в необходимости роста конкурентоспособности за счет всех предыдущих опытов и многого другого.

Допустим, что человек, наблюдающий за жизнью дикой природы, – это оператор телепередачи о животном мире. Всего пятнадцать лет назад у него, скорее всего, был бы «Аррифлекс» (а если бы снимал сам для себя, то наверняка мог бы себе позволить лишь «Болекс H16»), 16-миллиметровую кинокамеру, вмещающую 800 футов (260 метров) пленки и, возможно, еще дюжина рулонов в рюкзаке (800 футов хватает лишь на 40 минут съемки: хороший или очень везучий оператор запишет на них минут пять полезного материала). Сейчас это была бы видеокамера, которую в те годы считали бы чудом: она позволяет вновь и вновь использовать всю длину, пока та не заполнится пятиминутными фрагментами вся, от начала до конца. Все, чего он желал, теперь содержится в аппарате, который он держит в руках: он фокусирует изображение, стабилизирует небольшие вибрации, может опускаться до невероятно низких уровней освещения (для тех, кто рос вместе с кинопленкой) и зуммирует гораздо сильнее, чем когда-либо.

По сути, это магия.

А в голове у него вертится дюжина альтернативных сценариев с львами и зебрами, и он мгновенно переключается на какой-нибудь из них, как только животные позволяют убрать лишние варианты. В действительности он думает обо всем сразу, оставляя работу опытной профессиональной части мозга, пока сам предается мечтаниям («Я получу за это награду и познакомлюсь с хорошенькими женщинами»). Это как движение по пустому шоссе – много мыслей оно не отнимает.

Наши предки довели до совершенства свою способность оценивать альтернативные сценарии. А умение создавать истории, основываясь на происходящем, позволило нам довольно эффективно запоминать и воспроизводить эти события. И, в частности, использовать их в качестве поучительных историй, направляющих в нужное русло будущие действия наших детей. Людям требуется очень много времени, чтобы привести свой мозг в готовность к работе – по меньшей мере, вдвое больше, чем нашим братьям и сестрам из рода шимпанзе. По этой причине трехлетние шимпанзе ведут себя практически так же, как взрослые, и даже способны производить некоторые умозаключения шести- и семилетних детей человека.

Но маленьким шимпанзе никто не рассказывает историй. Это наши дети слышат их, как только начинают распознавать слова, и к трем годам сами сочиняют истории о том, что с ними происходит. Мы впечатляемся их словарным запасом и успехами в усвоении синтаксиса и семантики, но нам стоит также заметить, как хорошо они превращают события в повествовательные истории. Примерно с пяти лет дети заставляют родителей совершать ради них различные действия, помещая их в контекст повествования. Большинство их игр со сверстниками также имеет контекст, в рамках которого обыгрываются истории. Создаваемый ими контекст аналогичен тому, что содержится в сказках о животных, которые мы им рассказываем. Родители не учат детей, как это делать, и детям не нужно извлекать «правильные» навыки рассказывания историй из поведения родителей. Это обеспечивает эволюция. Судя по всему, это вполне естественно – мы же все-таки Pan narrans: мы рассказываем детям истории, и от этого процесса получают удовольствие и дети, и родители. Мы узнаем о «рассказии» на ранней стадии своего развития, а потом используем и стимулируем его на протяжении всей жизни.

Развитие человека – это сложный рекурсивный процесс. Это не просто чтение «схемы» ДНК и создание новых рабочих фрагментов (в отличие от новой народной биологии генов). Чтобы показать вам, насколько удивительно наше развитие, несмотря на кажущиеся простоту и естественность, мы обратим ваше внимание на ранние отношения между родителем и ребенком.

Заметьте, слова «составной» и «сложный» – это не одно и то же, и разница между ними приобретает все большее значение для научного мышления. «Составной» – это когда целая группа вещей объединяется для достижения определенного эффекта. Примером служат часы или автомобиль, в котором каждый из компонентов – тормоза, двигатель, корпус, руль – делает вклад в общее дело, выполняемое всей машиной. Точнее, здесь присутствует некоторая взаимосвязь. Когда двигатель набирает обороты, создается гироскопический эффект, из-за которого руль ведет себя иначе, а коробка передач влияет на зависимость между частотой оборотов двигателя и скоростью движения автомобиля. Если воспроизвести эволюцию человека как процесс сборки автомобиля, где каждая вновь добавляемая деталь «определяется» по генетическим чертежам, нас можно представить только в качестве составного организма.

Но управляется машина как сложная система: каждое совершаемое ей движение помогает определять будущие движения и зависит от предыдущих. Она сама нарушает собственные правила. То же можно сказать о саде. Растения растут, получая питательные вещества из почвы, и это влияет на то, что вырастет потом. Но они также увядают, создавая среду обитания с питательными веществами для насекомых, червей, ежей… Динамика зрелого сада значительно отличается от динамики нового садового участка при жилищном массиве.

Точно так же и мы, эволюционируя, сами меняем собственные правила.

У любой сложной системы всегда есть целый ряд, на первый взгляд, отличающихся и не имеющих ничего общего описаний. И разобраться в ней можно, лишь собрав все описания и выбрав наиболее приемлемые для разных способов воздействия на ее поведение[53]. Забавный и простой пример встречается во многих французских и швейцарских вокзалах и аэропортах – на знаке, сообщающем:

LOST PROPERTY

OBJETS TROUVS

Надпись на английском означает «Потерянные вещи», а на французском – «Найденные вещи». Но мы же не думаем, будто французы находят то, что теряют англичане. То есть эти два описания подразумевают одно и то же.

Теперь давайте взглянем на ребенка в коляске, который бросает свою погремушку на тротуар, чтобы мамочка, няня или даже случайный прохожий вернул ее обратно. Наверное, мы думаем, что ребенок просто не сумел ее удержать, что это «потерянная вещь». Затем видим, как мамочка отдает ему игрушку, получает улыбку в награду, и думаем: «Нет, здесь все более тонко: это ребенок учит маму приносить вещи, так же как мы, взрослые, учим этому собак». А теперь вспоминаем: «Objets trouvs». Сама улыбка ребенка – это часть сложной, взаимной системы вознаграждений, устоявшейся давным-давно посредством эволюции. Мы наблюдаем, как дети «копируют» улыбки своих родителей – хотя нет, это не может быть копированием, ведь даже слепые дети умеют улыбаться. К тому же копировать им было бы невероятно трудно: не успевший еще развиться мозг должен «распознать» улыбающееся лицо, после чего без помощи зеркала подобрать, какие мышцы участвуют в достижении этого эффекта. Нет, это врожденный рефлекс. Дети рефлекторно реагируют на воркующие звуки и рефлекторно же распознают улыбки – даже искривленная вверх линия на бумаге производит на них тот же эффект. Образ «улыбки» служит наградой для взрослых, и те стараются вести себя с ребенком так, чтобы тот улыбался и впредь. При этом действует сложная взаимосвязь, вызывающая неизбежные изменения для обоих участников.

Еще легче она проявляется в необычных ситуациях, рассмотренных в рамках психологического эксперимента, в котором приняли участие здоровые дети глухих или немых родителей. Так, в 2001 году команда канадских исследователей под руководством Лоры-Энн Петитто обучала троих полугодовалых детей с нормальным слухом, но рожденных у глухих родителей. Родители «ворковали» над ними на языке жестов, и дети в ответ начинали «лепетать» тоже на языке жестов – то есть пытались ручками показывать им знаки. Родители использовали необычный и ритмичный вид языка жестов, совершенно не похожий на тот, что применяется в общении между взрослыми. Так же, как взрослые разговаривают с детьми ритмичным певучим голосом, и лепет детей в возрасте между шестью месяцами и годом начинает приобретать черты специфического языка родителей. Они переоборудуют и «настраивают» свои органы чувств (в данном случае улитку уха), чтобы слышать этот язык наилучшим образом.

Некоторые ученые считают, что детский лепет – это просто произвольное открывание-закрывание челюсти, но другие убеждены, что в нем заключается важнейшая стадия изучения языка. Использование родителями особого ритма и спонтанный «лепет» с помощью ручек, когда родители глухи, свидетельствуют о том, что вторая теория ближе к истине. Петитто полагает, что использование ритма – это древняя эволюционная уловка, призванная развивать природную чувствительность маленьких детей.

При взрослении сложное взаимодействие ребенка с окружающими людьми приводит к весьма неожиданным результатам – тому, что мы называем «эмерджентным» поведением, то есть не представленным открыто в поведении его компонентов. Когда таким образом взаимодействуют две или более системы, мы называем этот процесс комплицитностью. При взаимодействии актера и аудитории могут формироваться совершенно новые и неожиданные отношения. Эволюционное взаимодействие кровососущих насекомых и позвоночных животных способствовало появлению простейших кровепаразитов, распространяющих малярию и сонную болезнь. Система «машина – водитель» ведет себя иначе, чем каждый ее компонент по отдельности (а «машина – водитель – алкоголь» – еще менее предсказуемо). Точно так же развитие человека можно представить в виде прогрессивного взаимодействия между детским интеллектом и культурным экстеллектом, то есть в виде комплицитности. Она прогрессирует от простого выучивания слов до синтаксиса небольших предложений и семантики исполнения детских потребностей и желаний, а также ожиданий их родителей. То есть рассказывание историй – это порог, позволяющий попасть в мир, неведомый для наших собратьев-шимпанзе.

В историях, с помощью которых во всех человеческих культурах формируются ожидания от растущих детей, а также их поведение, фигурируют канонические образы – животные и персонажи со статусом (принцессы, волшебники, великаны, русалки). Эти истории закрепляются у нас в головах, независимо от того, орудуем ли мы дубинами или кинокамерами, и влияют на то, как мы себя ведем, как делаем вид, будто себя ведем, как думаем, как предсказываем, что будет дальше. Мы учимся предполагать определенные результаты, нередко выраженные в ритуальных словах («И жили они долго и счастливо» или «И закончилось все очень плачевно»)[54]. Истории, которые веками рассказывали в Англии, комплицитно изменились вместе с изменением культуры – вызвав эти перемены и отреагировав на них подобно реке, меняющей свой маршрут в широкой пойме, которую сама и создала. Братья Гримм и Ханс Кристиан Андерсен были не последними из многих. Шарль Перро собрал сказки Матушки Гусыни примерно в 1690 году, но и до него существовало много сборников, в том числе ряд любопытных итальянских изданий и пересказы для взрослых.

Главная польза, извлеченная нами из этого программирования, совершенно ясна. Она учит нас ставить мысленные эксперименты типа «А что, если?..» по правилам, которые мы берем из историй, так же как брали синтаксис, прислушиваясь к разговорам родителей. Эти истории будущего позволяют нам представлять себя в расширенном воображаемом настоящем, точно так же, как зрение показывает расширенную картинку, в которую попадает все окружающее, а не только крошечный кусочек, на котором мы заостряем внимание. Эти возможности позволяют нам видеть себя звеном между пространством и временем. Наши «здесь» и «сейчас» – это лишь отправная точка для воображения себя в других местах и в другие времена. Эта способность получила название «привязка ко времени» и стала считаться чудесной, но нам она кажется кульминацией (пока что) совершенно естественного развития, начавшегося с понимания, совершенствования зрения и слуха, и вообще, с «осмысления». Экстеллект использует ее и шлифует до такой степени, что мы получаем способность управлять своими мыслями при помощи метафор. Винни-Пух застревает и не может достойно выбрться из норы, потому что съел слишком много меда – это как раз такая притча, которую мы изо дня в день держим в уме, руководствуясь ей как метафорой. Это же касается и библейских историй, изобилующих жизненными уроками.

Священные книги, такие как Библия или Коран, обладают этой способностью гораздо в большей степени. Библейские пророки повально делают то, на что каждый из нас программируется ради себя и своих родных и ближних. Пророки предсказывали, что случится с каждым членом племени, если они продолжат вести себя так же, как сейчас, и в результате поведение последних менялось. Так появились современные пророки, предсказывающие скорое наступление конца света. Кажется, они чувствуют, что постигли некую закономерность, не доступную для всеобщего понимания, действующую во вселенной и ведущую ее по нежеланному и губительному пути. Впрочем, чаще всего они имеют в виду не «вселенную», а «мой мир и близлежащие к нему». До сих пор они ошибались. Но, окажись они правы, мы бы не смогли написать об этом – это еще одна антропная проблема, хоть и не особо существенная, поскольку ошибаются они довольно часто. Они предсказывают, что случится, если «это будет продолжаться», но пока складывается все более сильное впечатление, что «это» уже не продолжается, потому что его сменило неожиданно новое «это».

Все мы считаем, что практика поможет нам стать лучшими пророками. Все мы считаем, что нам известно, как добавить к нашему опыту «непройденный путь». Затем мы изобретаем машину времени – по крайней мере воображаем об этом. Все мы хотим вернуться назад, к началу спора с начальником, и на этот раз сделать все как надо. Мы хотим распутать цепь причинно-следственных связей, ведущих к скучным крайним людям. Мы хотим исключить дурные последствия влияния эльфов, но сохранить хорошие. Мы хотим поиграть со вселенными, чтобы выбрать ту, которая нам по душе.

Однако монотеистические религии даже при своем акценте на пророчествах испытывают серьезные трудности в вопросах множественности будущего. Они не только упростили свою теологию до единого бога, но и утверждают, что существует лишь один «верный путь к раю». Священники указывают людям, как те должны себя вести, и являют собой пример для подражания – по крайней мере до тех пор, пока религия не кажется устаревшей. Наставляя, как попасть в рай, они говорят: не прелюбодействуй, не убивай, не забывай платить десятину церкви и не сбивай цены индульгенции у других священников. Затем райские врата начинают сужаться все сильнее, пока в них не смогут проходить лишь блаженные и святые, не тратящие времени на чистилище.

Другие религии, особенно это касается радикальных течений в исламе, обещают место в раю как награду за мученическую смерть. Эти идеи гораздо сильнее напоминают варварское, а не племенное представление о будущем: рай, вроде Вальхаллы для викингов, должен быть полон наград для героев – от бесконечного числа женщин до изобилия еды с напитками и героических игрищ. Хотя в отличие от чисто варварских легенд викингов в нынешних религиях есть место для веры в судьбу, неизбежность и неотвратимость воли бога. Это еще один способ власти принудить к покорности: обещание высшей награды – весьма убедительная история.

Варвары, для которых важнейшими понятиями были честь, слава, сила, любовь, достоинство и храбрость, высоко ценили отрицание власти и шлифование событий под собственные желания. Среди их богов и героев встречаются такие непокорные и непредсказуемые персонажи, как Лемминкяйнен и Пэк.

Варварские сказки, как и саги, восхваляют героев. Они показывают, как удача зависит от определенных свойств, особенно от чистого сердца, не ищущего скорой и высокой награды. Эта чистота часто подвергается проверке – от оказания помощи слепому нищему калеке, который оказывается переодетым богом, до необходимости излечить и накормить несчастное животное, которое потом приходит на помощь в самый нужный момент.

Героями многих из этих историй являются сверхъестественные (необычные, магические и не поддающиеся объяснению) «люди» – феи (в том числе королевы фей и феи-крестные), воплощения богов, демонов и джиннов. Люди, особенно герои или те, кто стремится стать героем (такие как Зигфрид, хотя это относится и к Аладдину), подчиняют себе этих сверхъестественных существ с помощью магических колец, поименованных мечей, заклинаний или просто своего благородства. Все это влияет на их судьбы, и удача оказывается на их стороне. Они побеждают в битвах, имея на то лишь мизерные шансы, восходят на высокие пики и убивают бессмертных драконов и чудовищ. Племенным жителям такие истории и не снились. По их мнению, удача сопутствует тем, кто лучше подготовлен к бою.

Человек бесконечно изобретателен, у нас даже есть истории, в которых самым выдающимся героям есть кого противопоставить – сидхи, семифутовые эльфы из ирландского фольклора, а также романа «Дамы и Господа», дьявол, выкупающий души и не отпускающий их даже после покаяния, великий визирь и враги Джеймса Бонда.

Для нашей дискуссии об историях наиболее интересны характеры этих антигероев. Однако у них нет характеров. Эльфы – это высший народ, но их жизни не находятся в их власти: они просто изображаются прямо противоположными тем, какими их хотели бы видеть люди, особенно герои. Нас не интересуют людские качества канонических врагов Джеймса Бонда: все они либо бессмысленно жестоки, либо жаждут власти, не неся ответственность за свои действия и не признавая границ. Они ничтожны, лишены творческой фантазии и ничему не учатся. Иначе кто-нибудь застрелил бы Джеймса Бонда из простого револьвера много лет назад, если бы знал, что случилось с остальными, кто положился на лазерные лучи и циркулярные пилы. Но прежде всего этот кто-то снял бы с руки Бонда часы.

Ринсвинд назвал бы эльфов «крайними феями», ведь они тоже не рассказывают друг другу историй или, точнее, рассказывают одну и ту же старую историю.

Вполне естественно полагать, что в основе историй лежит язык, а причинно-следственные связи устроены иным образом. Грегори Бейтсон в своей книге «Разум и природа» посвятил несколько глав языкам и тому, что мы привыкли о них думать. Однако он допустил красивую ошибку в самом начале. Он начал с рассмотрения «внешней» стороны языка по аналогии с химией. Он писал, что слова – это языковые атомы, фразы и предложения – молекулы, или соединения атомов, глаголы – реактивные атомы, связывающие существительные между собой, и далее в том же духе. Он рассуждает об абзацах, главах, книгах… и художественной литературе, которую весьма убедительно нарекает венцом человеческого языка.

Бейтсон демонстрирует нам сценарий, в котором публика наблюдает за убийством на сцене, но никто не бежит звонить в полицию. Затем меняет форму повествования и прямо обращается к читателю. Он пишет, что, почувствовав себя довольным вступительной главой о языке, решил вознаградить себя походом в Вашингтонский зоопарк. Чуть ли не в первой клетке у ворот находились две обезьяны, которые, играясь, боролись, и пока он за ними наблюдал, вся стройная система, которую он расписал, разошлась по швам. У обезьян не было ни глаголов, ни существительных, ни абзацев. Но они свободно понимали истории.

О чем это нам говорит? Не только то, что мы можем переписать у себя в голове сцену с начальником. И даже не только то, что мы можем пойти к нему и обсудить произошедшее. Наш важнейший вывод заключается в том, что различие между историей и реальностью лежит в основании языка, а не в его вершине. Глаголы и существительные – лишь наиболее возвышенные из его понятий, а не изначальный сырой материал. Мы не усваиваем истории посредством языка – мы усваиваем язык посредством историй.

Глава 15

Штанина времени

Душной ночью магия передвигалась бесшумной поступью.

Одна сторона горизонта окрасилась красным от заходящего солнца. Мир вращался вокруг центральной звезды. Эльфы этого не знали, а если бы и знали, едва ли это их волновало бы. Их никогда не волновали подобные вещи. Во многих странных уголках Вселенной существовала жизнь, но эльфам и это не было интересно.

В этом мире возникло много форм жизни, но ни одну из них до настоящего времени эльфы не считали достаточно сильной. Но в этот раз…

У них тоже была сталь. Эльфы ненавидели сталь. Но в этот раз игра стоила свеч. В этот раз…

Один из них подал знак. Добыча уже была совсем рядом. Наконец ее заметили – та кучковалась у деревьев вокруг поляны, напоминая темные шары на фоне заката.

Эльфы собирались вместе. А затем они начали петь, причем так странно, что звуки попадали напрямую в мозг, минуя уши.

– Уфффффф! – вырвалось у аркканцлера Чудакулли, когда тяжелое тело приземлилось ему на спину, прижало ко рту ладонь и попыталось оттащить в длинную, влажную траву.

– Слушай меня внимательно! – шикнул голос ему в ухо. – Когда ты был маленьким, у тебя был одноглазый кролик по имени мистер Большой челнок. На твой шестой день рождения брат стукнул тебя по голове моделью лодки. А когда тебе исполнилось двенадцать… тебе о чем-нибудь говорит фраза «веселая шлюпка»?

– Уммфф!

– Прекрасно. Так вот, я – это ты. Мы совершили одну временную штуку, о которых все время говорит мистер Тупс. Сейчас я уберу руку, и мы вместе тихонько уберемся отсюда, чтобы эльфы нас не заметили. Понял?

– Умм.

– Молодец.

Где-то в кустах декан секретничал сам с собой:

– Под потайной доской в полу в твоем кабинете…

Думминг в это время шептал:

– Я уверен, мы оба понимаем, что этого не должно быть…

Единственным волшебником, не беспокоившимся о всяких секретах, был Ринсвинд, который просто хлопнул себя по плечу и ничуть не удивился встрече с самим собой. За свою жизнь он повидал немало такого, что было гораздо удивительнее, чем его собственный двойник.

– А, это ты, – произнес он.

– Боюсь, что так, – хмуро ответил он.

– Это ты только что появлялся, чтобы сказать мне задержать дыхание?

– Э-э… Возможно, но мне кажется, я заменил себя другим собой.

– А-а. Думминг Тупс опять говорит о квантах?

– Да, угадал.

– Опять там что-то напутали?

– Вроде того. Оказалось, что останавливать эльфов не надо было.

– Неудивительно. А мы оба выживем? А то в кабинете будет тесновато из-за всего этого угля…

– Думминг Тупс говорит, в итоге мы будем помнить все из-за остаточного квантового разрыва, но вроде как станем одним человеком.

– А с большими зубами или острыми лезвиями там не фигурировали?

– Пока нет.

– В целом, могло быть и хуже.

Волшебники парами собрались настолько бесшумно, насколько могли. Все, кроме Чудакулли, который, похоже, был рад собственной компании, старались не смотреть на своих двойников. Находиться рядом с человеком, который знает о тебе все, пусть даже этот человек ты сам, было несколько неловко.

В нескольких футах от них внезапно на траве возник бледный круг.

– Наш транспорт прибыл, джентльмены, – произнес Думминг.

Один из деканов, находившийся от другого декана на приличном расстоянии, поднял руку.

– А что случится с теми из нас, кто останется? – спросил он.

– Это неважно, – сказал Думминг Тупс. – Они исчезнут в тот же момент, что и мы, и те из нас, кто останется в… э-э… штанине времени, сохранят воспоминания обоих из нас. Я считаю, что в этом нет ничего страшного, не так ли?

– Да, – сказал Думминг Тупс. – Весьма неплохое заключение как для простого обывателя. Ну что, джентльмены, мы готовы? По одному из каждого, встаньте в круг, пожалуйста.

Лишь Ринсвинды остались на месте: они знали, что сейчас произойдет.

– Жалкое зрелище, не правда ли? – произнес один из них, наблюдая за дракой.

Обоим деканам удалось выбить друг друга из круга с одного удара.

– Особенно тот хук слева, которым один Тупс уложил другого, – заметил второй Ринсвинд. – Непривычный прием для человека с его образованием.

– Вижу, это не придает тебе уверенности. Бросим монету?

– Да, почему бы и нет?

Так и сделали.

– Все честно, – сказал победитель. – Было приятно себя повидать.

Он осторожно прошел меж кряхтящих тел, мимо последней парочки борющихся волшебников, сел в центре светового круга и натянул шляпу на голову как можно сильнее.

Через секунду он на миг превратился в шестимерный узел, а потом развязался обратно на деревянном полу в библиотеке.

– А это было довольно болезненно, – пробормотал он и осмотрелся.

Библиотекарь сидел на своем табурете. Волшебники стояли вокруг Ринсвинда с удивленными взглядами, некоторые выглядели слегка помятыми.

Доктор Ди с тревогой наблюдал за ними.

– О, боже, я вижу, не сработало, – вздохнув, проговорил он. – У меня это никогда не получалось. Я прикажу слугам принести еды.

Когда он ушел, волшебники переглянулись.

– Так мы уходили или нет? – спросил профессор современного руносложения.

– Да, и вернулись в тот же самый момент, – ответил Думминг и потер подбородок.

– Я помню все, – сказал аркканцлер. – Удивительно! Я был и тем, кто остался, и тем, кто…

– Давайте не будем об этом, а? – оборвал его декан, отряхивая мантию.

Раздался приглушенный голос, который явно хотел, чтобы его услышали. Библиотекарь разжал руку.

– Прошу внимания. Прошу внимания, – сказал Гекс.

Думминг взял сферу.

– Мы слушаем.

– Эльфы идут сюда.

– Что, сюда? При дневном свете? – изумился Чудакулли. – В нашем мире, черт возьми? Когда мы здесь? Вот нахалы!

Ринсвинд выглянул в окно, выходившее на сторону, где находилась дорога к дому.

– Мне кажется или здесь похолодало? – спросил декан.

Подъехал экипаж с парой лакеев, трусивших рядом пешком. По меркам этого города он был роскошным. Лошадей украшал плюмаж, а все остальное было выдержано в серебряных и черных тонах.

– Нет, не кажется, – ответил Ринсвинд, отдаляясь от окна.

У парадного входа послышался шум. Волшебники услышали приглушенный голос Ди, а затем скрип на лестничном марше.

– Собратья, – произнес он, распахивая дверь. – Похоже, к вам посетитель, – он нервно улыбнулся. – Это дама…

Глава 16

Свобода неволи

Крупнейший источник опасности для любого организма – что это? Хищники? Стихийные бедствия? Представители своего вида, то есть самые прямые конкуренты? Братья и сестры, с которыми приходится соперничать даже в пределах одной семьи или одного гнезда? Нет.

Главная опасность – это будущее.

Если вы дожили до настоящего момента, то ваше прошлое и настоящее не представляет опасности – или, по крайней мере, новой опасности. Когда вы сломали ногу и та долго заживала, вы были уязвимы для львов, но нападут они на вас только в будущем, если вообще нападут. Вы не в силах сделать что-либо, чтобы изменить прошлое – если вы не волшебник, – но можете кое-что предпринять, чтобы изменить будущее. И вообще, все ваши поступки меняют ваше будущее, в том смысле что расплывчатое пространство будущих возможностей кристаллизуется лишь в одно будущее, которое наступает в данный момент. И даже если же вы волшебник, способный переноситься в прошлое и изменять его, вам все равно придется задуматься о том, как ряд возможностей будет выкристаллизовываться в одно-единственное будущее. Вы идете к своему личному будущему по своей личной временной линии, но если взглянуть на нее с ракурса общепринятой истории, она покажется весьма зигзагообразной.

Все мы убеждены, что являемся созданиями, живущими во времени – а не только в непрерывно меняющемся настоящем. Поэтому мы так восхищаемся историями о путешествиях во времени. А также историями о будущем. Мы придумали хитрые способы предсказания будущего и оказались во власти таких глубинных понятий, как судьба и свобода воли, связанных с нашим местом во времени и умением (или неумением) изменять будущее. Однако мы относимся к будущему неоднозначно. В большинстве случаев мы считаем, что оно предопределено как правило факторами, находящимися вне нашей власти. С другой стороны, как его можно предсказать? Большинство научных теорий о вселенной детерминистичны, и их законы приводят лишь к одному будущему.

Безусловно, в квантовой механике существуют неизбежные элементы случайности (по крайней мере, согласно общепринятому мнению, которого придерживается подавляющее большинство физиков), но квантовая неопределенность растворяется и «декогерирует», как только мы перемещаемся из микромира в макромир, поэтому на уровне человека практически все происходящее предопределено с позиции физики. Впрочем, это не означает, что нам известно наше будущее. Мы уже знаем, что две особенности действия законов природы – хаос и комплицитность – подразумевают фактическую предсказуемость детерминированных систем. Мы обладаем свободой воли и можем делать выбор. Мы сами выбираем, когда нам вставать с постели, что есть на завтрак, включать ли радио и слушать ли новости.

Но мы сомневаемся, что такой же свободой выбора обладают животные. Делают ли выбор кошки и собаки? Или они просто реагируют на врожденные и неизменные «импульсы»? Говоря о более простых организмах, например амебах, нам трудно вообразить, будто они выбирают между альтернативами. С другой стороны, при наблюдении за ними в микроскоп у нас возникает твердое убеждение, будто они знают, что делают. Мы были бы рады думать, что это убеждение – лишь иллюзия, просто нелепый антропоморфизм, готовый наделить человеческими качествами эту крошечную биохимическую массу, что, конечно же, они детерминированно реагируют на окружающие ее химические градиенты. Но ее действия не кажутся нам детерминистичными ввиду вышеупомянутых хаоса и комплицитности. И когда мы принимаем выбор, нам, наоборот, решительно кажется, что, даже выбрав другой вариант, мы бы ничего не изменили. А в таком случае это нельзя было бы назвать выбором.

Поэтому мы представляем себя свободными агентами, совершающими выбор за выбором на фоне сложного и хаотического мира. Мы понимаем, что любая угроза нашему существованию – как и то, к чему мы стремимся, – лежит в будущем, и каждый свободный выбор, совершаемый нами в настоящем, влияет на то, чем это будущее для нас обернется. Если бы мы только могли подсматривать в будущее, это помогло бы нам принимать верный выбор, приводящий к такому будущему, к которому стремимся мы сами, а не львы, охотящиеся на нас. Интеллект позволяет нам строить в уме модели будущего, преимущественно экстраполирующие опыт, полученный в прошлом. Экстеллект собирает эти модели и спаивает их в религиозные пророчества, научные законы, идеологии, социальные императивы… Мы все – привязанные ко времени животные, каждое действие которого диктуется не только прошлым и настоящим, но и нашими представлениями о будущем. Мы знаем, что не можем достаточно точно предсказывать будущее, но считаем, что предсказание, которое сбывается хоть иногда, – уже лучше, чем ничего. Поэтому мы рассказываем себе и друг другу истории о будущем и живем этими историями.

Они составляют часть нашего экстеллекта и перекликаются с другими его элементами, например наукой и религией. Вместе они создают сильную эмоциональную привязанность к системе верований или технологиям, которые способны привести нас к этому неопределенному будущему. Или просто твердят о нем и могут убедить нас в том, что оно наступит, даже если это неправда. Особым уважением во многих религиях пользуются пророки, люди столь мудрые или столь приближенные к богам, что ведают о будущем. Священники добиваются уважения, предсказывая затмения и смену времен года. Ученые добиваются меньшего уважения, предсказывая движение планет и (с меньшим успехом) погоду на завтра. Кто бы ни управлял будущим, он управляет человеческой судьбой.

Судьба. Весьма странное понятие для существа, которое верит в свободу воли. Если вы считаете, что способны управлять будущим, то будущее не может быть для вас предопределено. А если оно не предопределено, значит, никакой судьбы не существует. Если только будущее не сводится к одному и тому же итогу, не зависящему от ваших действий. Этой теме посвящено множество историй, и самая известная из них – это роман «Свидание в Самарре» (спародированный в «Цвете волшебства»), в котором попытки избежать Смерти приводят героя туда, где та его ждет.

Мы сами рады своим противоречивым представлениям о будущем. Это не так уж удивительно, ведь мы далеко не самые логичные существа. В локальных ситуациях мы склонны прибегать к логике, ограниченной узкими рамками, но только если это нам на руку. Однако в глобальных масштабах поступаем нелогично, сталкивая свои заветные желания друг с другом и пытаясь найти в них несоответствия. Когда дело касается будущего, мы противоречивы как никогда.

Парадоксально, но факт: при племенном строе свобода воли нужна меньше всего. В обществе, следующем правилу «что не обязательно, то запрещено», для свободной воли просто нет места. С одной стороны, такое существование весьма безопасно, но с другой – если ваши грехи станут достоянием общественности, наказания и вознаграждения будут такими же обязательными, как и все остальное. Вы несете личную ответственность лишь за подчинение правилам.

Истории о будущем здесь еще можно рассказывать, но выбор в них строго ограничен. «Пойти ли мне сегодня на ритуальный ужин, но вернуться пораньше, чтобы читать вечерние молитвы, или остаться на общую молитву вместе со всеми?» И даже в племени находится достаточно места для обмана – ведь все же мы люди. «Хотя… если я вернусь пораньше, то успею заскочить в шатер Фатимы, и мои жены не узнают…»

Даже в племенном обществе существует возможность для множества грехов, и выживают здесь лишь те, кто обладает достаточной гибкостью. Скажем, если вы ели в священный день, забыв о нем или думали, что этот день будет только завтра или враг ввел вас в заблуждение (или заставил вас так думать, наложив заклятие), а кто-то это заметил, – то в таких случаях умелая защита смягчит ваше наказание.

Наиболее естественный и притягательный вариант защиты – это всегда сваливать вину на других, ведь мысль о том, что вы сами навлекли на себя наказание, невыносима. Если не получается придумать материального мотива, чтобы обвинить другого, обвините его в том, что он проклял вас. Обвините Фатиму в том, что она привлекательна и желанна. Обвините врага в том, что он вам наврал. «Удача» – это не то понятие, которое характерно для племенного общества, ведь Аллах всезнающ, а Иегова всеведущ, поэтому совершенно естественно фаталистично принимать все, что они выставляют на вашем пути[55]. Если вам суждено попасть в рай, так тому и быть; если вам уготовано судьбой вечно гореть в огне – значит, такова воля Господа и вам придется ей подчиниться. Будучи рядовым членом племени, максимум, что в ваших силах, – это узнать, что вам предначертано.

Возможно, вы и впрямь не так уж хотите это знать, но обезьянье любопытство берет верх над страхом – к тому же написанного все равно не изменить, зато вдруг оно окажется для вас приятным. И вы идете в лес к старухе, которая умеет гадать по чайным листьям или (в наше время) к иридологу/медиуму-спиритуалисту. Все эти сомнительные способы предсказания будущего объединены одним весьма показательным свойством: они толкуют «малое и случайное» как «большое и важное».

Один римский генерал перед битвой разбрасывал на земле бараньи кишки, чтобы в «малом и случайном» увидеть отражение грядущего сражения, то есть «большого и важного». Таким же образом чайные листья и линии на ладонях, несмотря на то что «малы и случайны», «должны» содержать шифр вашего будущего. Магия здесь заключается в невыраженном сходстве, в которое мы все на определенном уровне верим, потому что постоянно им пользуемся. Истории, которые мы сочиняем у себя в уме, «малы и случайны», но они действительно отражают «большие и важные» вещи, которые с нами происходят. Краткий словарь оккультных терминов содержит 93 способа гаданий – от аэромантии (гадания по форме облаков) до ксиломантии (гадания по форме лозы). Все, кроме четырех, основаны на «малом и случайном», предсказывающем «большое и важное»; в них используются соль, ячмень, ветер, воск, свинец, луковицы (это называется «кромниомантией»), смех, кровь, рыбные внутренности, пламя, жемчуг и мышиный писк («миомантия»). К четырем другим относятся контакты с духами, вызывание демонов и обращение к богам.

Наивным жителям племен кажется, что другим людям известны коротенькие истории, влияющие на их жизни, вроде «Ваша судьба записана у вас на руке» или «Я общаюсь со всезнающими мертвыми». Так способные к этому люди могут, немного все приукрасив, убедить вас в том, что им известно ваше будущее и что они могут поведать длинные истории, по которым вы сможете его растолковать.

Но наибольший парадокс заключается в нашем отношении к личной свободе воли. Мы хотим знать, каким будет наше будущее, чтобы сделать свободный выбор, который защитит нас от него. То есть считаем, что будущее всего того, что нас окружает, предопределено – иначе откуда цыганка (медиум, мертвец) может знать, каким оно будет. Тем не менее мы думаем, что наше собственное будущее зависит от свободного выбора. Свобода воли позволяет нам искать ответа у цыганки, которая, однако, уверяет нас в том, что никакого выбора нет – хотя бы потому, что линия жизни показывает, когда мы умрем. Таким образом наши действия выдают глубокую веру в то, что законы вселенной распространяются на всё и вся, кроме нас самих.

Величайшим промыслом, который обманывает наши убеждения и неопределенности, касающиеся свободы воли, в этой могущественной и зачастую жесткой вселенной, является астрология. Известно, что астрологи пользовались авторитетом еще со времен Древнего Египта, со времен Парацельса и Ди, со времен древнейших мудростей всех сортов, включая Веды и прочую литературу Востока. А теперь давайте рассмотрим ее популярность сквозь призму рассказия.

Астрологи имеют множество последователей, им удалось ухватиться одновременно и за племенные, и за варварские истории. Для цивилизованного мира у них имеются антинаучные истории, способные привлечь и племенную, и варварскую стороны нашей глупости. Они и правда верят, что будущее каждого из нас зависит от времени нашего рождения[56]. И даже рассчитывает его с точностью до секунды.

Они придают большое значение тому, на фоне каких созвездий (знаков Зодиака) нам видны планеты Солнечной системы. С момента, когда мы переходим от внутриутробной жизни в руки акушера, наши жизни становятся предопределены звездными силами. Это странное убеждение поддерживает столько людей, начинающих чтение ежедневных газет со страницы гороскопов, что нам придется поискать другие объяснения в рамках нашей «истории». Какая история о будущем подразумевает, что наши жизни зависят от положения звезд? А не, скажем, от медицинских работников, которые в момент нашего рождения, вероятно, оказывали на нас большее гравитационное воздействие[57], чем Юпитер?

Нет, звезды, бесспорно, непостижимы и могущественны. Они парят высоко над нами. По крайней мере, так было, когда мы, будучи пастухами, наблюдали за небом ночи напролет, хотя даже сегодня большинство цивилизованных людей не знает, почему луна меняет свою форму, не говоря уже о том, как найти Полярную звезду. Ну хорошо, вы знаете, и это не удивительно. Но другие не знают и считают, что в этом нет необходимости.

Они смутно помнят некоторые созвездия – особенно Большой ковш, или Большую Медведицу, – но не знают, что на самом деле эти звезды расположены далеко друг от друга, просто с Земли кажется, будто они образуют определенную фигуру, причем это длится лишь в течение весьма незначительного по астрономическим меркам времени. Большинство людей не интересуются астрономией, но почему тогда звезды столь глубоко вовлечены в самые захватывающие истории? Может быть, причиной этому являются сказки для детей, где небесная сфера задает простой анимистический контекст, в котором Солнцу и Луне отводятся ведущие роли? Нам это представляется неубедительным. Или это оттого, что сила звезд проникла в нашу культуру давным-давно, когда ночное небо отовсюду казалось ясным, а потом в ней осела. А может, это из-за жаргона торговцев гороскопами, которые говорят на языке цыганок-гадалок, чтобы придать определенности самым неясным пророчествам. Мы ведь никогда не слышали, чтобы кто-нибудь, отложив газетный гороскоп, провозглашал: «Ну вот, опять ошиблись, больше никогда не буду этого читать!»

Теми же картами играют и остальные – от пирамидологов и сторонников теории древних космонавтов до фантазеров, кричащих, что нас спасут летающие тарелки, и розенкрейцеров. Фанаты НЛО и фотографы лох-несского чудовища представляют гораздо меньшую опасность. Мы же сделаем акцент на пророках – тех, кто, подобно толкователям предсказаний Нострадамуса, верят в то, что все случайности складываются в великую картину человеческого будущего и что мы находимся во власти судьбы.

При племенном строе ощущение свободной воли считается иллюзией, так как считается, что бог и без того знает, какое будущее нас ждет. Все вершит Кисмет (от турецкого «кисмет» и арабского «кисма»). Более того, от ваших достижений в этой жизни зависит, кем вы станете в следующей, когда космическое колесо провернется в очередной раз, – букашкой или королем. И этот ловкий прием дает столь же сильную власть над людьми, что и деньги. На практике от вас тут ничего не зависит, но есть шанс найти в своем внутреннем мире убежище от неурядиц извне, чтобы избежать букашкиной жизни в следующей инкарнации.

Этот откровенный побег зависит от нашей способности сочинять истории о будущем. В таком случае наше будущее делится надвое: душа, управляемая нами, уходит в одном направлении, неподвластная другим силам, а тело открыто отдается рабству, голоду и мучениям. Сотни миллионов нашли утешение в этом управлении своим будущим, следуя истории своих духовных Я и не внимая боли Я материальных.

В буддистской литературе и практике существует состояние, близкое к этой трансцендентности. Для тех, кто верит в судьбу или понятие, близкое к карме, мудрость может заключаться лишь в предвидении будущего, готовности духовного Я принимать то, что грядет, и обучении других таким же вещам. Согласно некоторым авторитетным источникам, вы можете найти карту материальных событий, но избежать судьбы, противясь ей, вам не удастся. Единственный путь состоит в том, чтобы вести порядочную духовную жизнь, руководствуясь прежними историями успеха наших предшественников, особенно Будды, и тешить себя надеждой покинуть в итоге колесо жизни, чтобы стать духовной сущностью, разорвав все связи с материальным миром.

Этот нирванический рай предназначен не для тех, кто так наслаждается своим путешествием по материальному миру, что не сможет сойти с автобуса. А парадоксальная природа всех без исключения пророческих предсказаний порождает тревогу. Детерминированная Земля никак не соответствует нынешним представлениям о том, как должны выглядеть планеты, и в большинстве современных искаженных религий нет места для имманентного бога, который правит каждую жизнь и все, что ее касается, чтобы та нашла свою судьбу. Религии, в которых место для него есть, сталкиваются с серьезной проблемой современных технологий, в основе которых лежат научные модели вселенной, а не джинны или прихоти бога или нескольких божеств. Хотя нас, как и Фредерика Брауна, может забавлять то, как джинны, вырабатывающие электроэнергию и излучающие радиоволны, устраивают забастовку, а джинны паровых двигателей ее поддерживают. Мы радуемся этой анимистической фантазии, представляющей собой иллюстрацию закона Мерфи в стиле диснеевских мультфильмов, но не воспринимаем ее как настоящую причинно-следственную связь.

Пролить свет на эту путаницу удалось Джозефу Нидэму. Во вступлении к своей поистине колоссальной «Истории китайской науки» он указал, что в Китае наука не получила значительного развития потому, что там никогда не поддерживался монотеизм. Если следовать политеистическим философским направлениям, то бессмысленно искать единственное объяснение, скажем, грозы – в итоге получится крайне условный ответ, касающийся целого ряда любовных приключений богов, причем разгадка происхождения молнии может балансировать на грани приличия[58].

Тем не менее монотеисты (под которыми мы имеем в виду таких людей, как Авраам, к которому мы еще вернемся) считают, что, создавая вселенную, Бог придерживался последовательной системы идей и причинно-следственных связей. Единой системы идей. Если вы думаете, что ваш единственный Бог был последовательным, то стоит поинтересоваться, как все эти причинно-следственные связи соотносятся друг с другом? Например, «потемневшие облака и дождь имеют отношение к молнии, когда…» и так далее. Монотеист хоть и не очень точно, но способен предсказать погоду. Политеисту же потребуется теопсихолог и полные сведения о том, что замышляют боги в данный момент. Ему необходимо знать, начнется ли грозовой ливень из-за перебранки между двумя богами или нет. Таким образом, научная казуальность совместима с казуальностью Бога, но не богов.

Более того, монотеистам свойственна врожденная нетерпимость. Убежденность в существовании единой истины, единой дороги к единому Богу противопоставляет каждую монотеистическую религию всем остальным. У них нет возможности для маневра, они не могут не замечать очевидные ошибки людей, верящих в какого-нибудь другого бога. Так монотеизм заложил фундамент для инквизиции и жесткого курса церкви, которого последователи христианства придерживались много веков – от крестовых походов до африканских и полинезийских миссионеров. Девиз «У меня есть история, и лишь она правдива» характерен для многих культов, и каждый из них нетерпим к иному мнению.

Конечно, разные веры уживаются друг с другом. Но причиной тому становятся их общие беды – наука, материальное развитие и более качественное образование. Это происходит благодаря тем мудрым людям из числа их представителей, которые признают единство человечества. Там, где мудрых людей слишком мало, получается Северная Ирландия. И то если повезет.

Если будущее податливо, а не предопределено и мы способны хоть и плохо, но предвидеть эффект от нашего поведения в настоящем, то предсказательство может стать равносильным самоубийству. И не исключено, что именно поэтому будущее и стоит предсказывать.

Большинство библейских пророков, как и многие современные фантасты, предостерегают нас от того, что может случиться, если мы будем вести себя так же, как сейчас. Таким образом, их правота подтверждается, когда пророчество оказывается ложным, потому что люди внимают им и меняют свое поведение. Их можно понять; даже если пророчество не сбылось, мы все видим, что оно могло сбыться, и получаем лучшее представление о фазовом пространстве, в котором заключено будущее нашей культуры.

А как быть с цыганкой, которая говорит, что в вашей жизни появится высокий брюнет, тем самым заставив вас иначе воспринимать всех высоких брюнетов, встречающихся у вас на пути? (Конечно, при условии, что высокие брюнеты вам интересны – это уже вам решать.) Это может быть самосбывающимся пророчеством, противоположным истории библейских пророков. Это история, свершение которой желанно слушателю, – история, которую он хочет воплотить в жизнь.

Говорят, существует всего семь основных сюжетов, а значит, наши умы, очевидно, не так сильно отличаются друг от друга, как нам кажется. Поэтому фазовое пространство человеческого опыта, по которому лавирует астролог, составляющий гороскопы для газеты, или предсказатель будущего, гораздо меньше, чем мы думали. Это объясняет, почему предсказания кажутся так глубоко проникновенными такому большому количеству людей.

Но когда будущее предсказывают астрономы и оказываются правы, на людей это производит удивительно слабое впечатление. То, что они из раза в раз точно предсказывают затмения, кажется менее значимым, чем то, что астрологи время от времени оказываются недалеки от правды. Помните проблему 2000 года, пророчившую, что как только наступит 2000 год, попадают самолеты и перестанут работать тостеры? Были потрачены миллиарды долларов на ее предотвращение – но ничего не случилось. Так что же, все зря? Отнюдь. Ничего не случилось потому, что люди приняли меры предосторожности. В противном случае цена была бы гораздо выше. Это как в библейском пророчестве: «Если это будет продолжаться…» И глядите, люди-то прислушались.

Эта рекурсивная зависимость пророчества от реакции на нее, в отличие от большинства вещей, о которых мы говорим, влияет и на складность нашего выдуманного маленького будущего, историй, которые мы рассказываем самим себе. В них мы индивидуальны. Неудивительно, что когда кто-то – скажем, астролог или Нострадамус – тыкает пальцем в это воображаемое место, в котором мы живем, и добавляет туда элементы своих историй, нам хочется ему верить. Его истории интереснее наших. Спускаясь в метро, чтобы добраться до работы, мы бы не стали думать: «Интересно, встретится ли мне сегодня высокий брюнет?» Но как только эта мысль приходит нам в голову, мы улыбаемся каждому брюнету, пусть даже и невысокому. И так наши жизни меняются (а если вы мужчина и все равно улыбаетесь брюнетам, ваша жизнь терпит куда более глубокие перемены), как и истории, которые мы представляем своим будущим.

Наша предсказуемая реакция на то, что подбрасывает нам вселенная, ставит под сомнение нашу в иных случаях непоколебимую веру в то, что мы сами решаем, как поступать. Действительно ли наша воля свободна? Или мы подобно амебам перемещаемся туда-сюда, приводимые в движение под действием динамики фазового пространства, незаметной со стороны?

В «Вымыслах реальности» есть глава, которая называется «Мы хотели написать главу о свободе воли, но потом решили этого не делать, и вот что у нас вышло». Там мы рассмотрели такой вопрос: можно ли судить человека за его действия в мире, где нет естественной свободы воли? И заключили, что в таком мире не стояло бы данного выбора: человек был бы осужден в любом случае, потому что он не имел бы возможности не быть осужденным.

Не станем углубляться в детали, но хотелось бы выделить основную идею этой дискуссии. Мы начали с замечания о том, что не существует ни одного достоверного научного способа определить свободу воли. Нельзя заново запустить точно такую же вселенную, чтобы посмотреть, можно ли во второй раз принять альтернативный выбор. Более того, в законах физики, очевидно, нет места для естественной свободы воли. Квантовая неопределенность, за которую многие философы и ученые ухватились так же рьяно, как за всеобъемлющее понятие «сознания», это вовсе не то, что нужно: случайная непредсказуемость и выбор между очевидными альтернативами – не одно и то же.

Известные законы физики могут разными способами создавать иллюзию свободы воли, например, с возникновением хаоса или эмерджентности, но нельзя создать систему, которая сумела бы принимать неодинаковые решения, даже при том, что каждая частица вселенной, включая те, из которых состоит эта система, в обоих случаях находится в одинаковом состоянии.

Добавьте к этому еще один любопытный аспект социального поведения человека: несмотря на то, что мы чувствуем свободу воли, мы ведем себя так, будто у других ее нет. Когда кто-то совершает нехарактерное для себя действие, мы не говорим: «О, Фред проявил свободу воли. Он стал гораздо счастливее после того, как улыбнулся тому высокому брюнету». Мы говорим: «Чего это Фреда бес попутал?» И только узнав причину его поступка, объясняющую, что свобода воли тут ни при чем (например, он был пьян или сделал это на спор), – мы успокаиваемся.

Все это указывает на то, что наши умы действительно не выбирают – они судят. Эти суждения проливают свет не на наш выбор, а на склад ума, которым мы обладаем. «Сам бы я никогда не догадался», – говорим мы и чувствуем, будто узнали кое-что, что может пригодиться, когда будем иметь дело с этим человеком в будущем.

А как же быть с тем сильным чувством, которое мы испытываем, принимая выбор? Мы его не принимаем, но нам кажется, будто принимаем, так же как яркие серые квалиа визуальной системы на самом деле не сам слон, а лишь его художественный образ, существующий у нас в голове. «Выбор» – это то, что мы чувствуем внутри, когда составляем суждение между альтернативами. Свобода вообще не свойственна человеку – это просто квалиа суждений.