Внучка берендеева в чародейской академии Демина Карина
Спросила так, что поневоле захотелось поклониться и до самое земли, а еще испросить прощения у боярыни-матушки за дерзость свою холопскую, что едино от дурного норова происходит.
Захотелось.
И расхотелось.
– Здесь все равны. – Я сама онемела от собственной этакой смелости. – По уставу.
– Равны? – Велимира плеточку в другую руку переложила.
Приподнялись брови ее, темные, вразлет, этаким ни сурьма не нужна, ни соболиный волос, которые иные хитроумные девки рыбьим клеем крепят, чтоб попышней бровь гляделась.
И отступить бы мне, покаяться, глядишь, и прощена была б, да только натура берендеева, упрямая.
– Студиозусы Акадэмии – есть лица, меж собой равные, невзирая на тое, каким званием и имуществом владеют они же или ближние им лица по-за стенами Акадэмии, – прочитала я наизусть.
А боярыня лишь рассмеялась.
– Бойкая холопка… равные… – И рученьку нежную убрала, с плеточкой. – Но иди, беги… глядишь, и вправду чему научат.
Как я отступила, то и добавила тихонечко, верно, думая, что не слышу:
– Ишь ты, чему здесь учат… небось, тятеньке любопытственно узнать будет, где смута в головах холопьих рождается…
Не стала я боярыне ничего говорить, но лишь шагу прибавила. Успела я к двери.
И за дверь.
И до классу своего, который туточки именовался на латинскую манеру аудиторией. Вошла и обомлела: огроменная комната. Пол малахитом узорчатым выложен, да так хитро, что в прозелени его видятся картины всякие, будто бы трава растет, и деревья, и птахи вьются, порхают с ветки на ветку. И золотые прожилочки змеями.
Стены – беломрамурные.
На стенах – картины, да не те, наспех малеванные, каковые ноне по кабакам вешают для благолепности облику, но с физиями мужей лобастых, сразу видно – учености немалой. И хмурятся оные мужи, взирают на меня неодобрительно, и чудится, подойди поближе, высунут руку из рамы, за косу цапнут и станут тягать, приговаривая:
– Чего творишь, девка шальная?
– Куда прешь, девка шальная! – сказали вдруг над самым ухом, и я шарахнулася под обидный гогот студиозусов. А набралося их приличне.
Тут тебе и молодцы вчерашние, что ноне выглядят попроще, доспеху сняли, коней на конюшню спровадили… ото и верно, к чему коням в Акадэмиях учиться? Сами в рубахах простеньких с виду, да только рубахи те, хоть и скроены обыкновенно, да не суконные – шелковые. И расшиты по вороту красной да зеленою нитью.
– Ты, девка, – вышел вперед Лойко, руки на грудях скрестил да одарил меня взглядом насмешливым, – заблудилась, верно. Тебе в пятую классу, к целительницам…
И хохотнул этак баском.
– Если хочешь, провожу, – сказал и за ручку взять попытался. А у самого-то глаза, что у Матрениного кота, когда он слоик со сметаною видит… э нет, не позволю я всяким тут меня за руки мацать. С этакими-то женихами ухо востро держать надобно. Сегодня он до классы проводит, а завтра – и до сеновалу, там же счезнет, что тень в полдень, будто бы и вовсе его не было.
– Лойко, отстань от девки, видишь, онемела, тебя узревши, – это уже дядька Ареев произнес.
По-нашенски он говорил чисто, оно и понятно, что царевичевы няньки навряд ли по-азарски балакали. А сам-то глянул и бровку приподнял этак, любопытствуя. Сення в белой же рубахе, как и прочие. Волосы темные свои в косу заплел, которая вышла толстенною, и девка позавидует.
– Холопка, – хмыкнул Лойко. – Они все боязливые. Не бойся, болезная, Кирейка девок не трогает… по принуждению не трогает. Но коль охота, то еще как потрогает…
И вновь засмеялся.
Весело ему, стало быть.
– Лойко, – окрикнул его Илья. – Прекрати. А вам, девушка, и вправду поспешить стоит, если не желаете опоздать.
И рученькой этак махнул на дверь, чтоб, если уж совсем я, болезная, растерялася, то поняла, куда мне итить надобно.
– Спасибо. – Я Илью поблагодарила, однако же с места не сдвинулась. – Я правильно пришла…
Лойко вновь засмеялся, громко так, обидно… ажно затрясся весь. А я от него отвернулася. Не хочу такого в мужья… кто над слабым смеется, тот перед сильным сам шею гнет. А на что мне супруг гнутый?
Огляделась.
И улыбнулася, Ареева братца завидевши. Стоит, бледненький, в стороночке, мнется.
– Добрего вам дня, господине, – сказала превежливо и присела, как Арей учил, может, не сильно справно вышло, но так я ж только учуся.
Он кивнул и побледнел пуще прежнего.
И за живот схватился.
А это нехороший признак, стало быть, не помогло мое зелье. Всегда ж помогало, а тут… может, в городах какие-то особо ядреные глисты водятся, которым и зелье-то особое готовить надобно? Вот я и поинтересовалась:
– Как ваши глисты поживают?
– С-спасибо, х-хорошо, – процедил тот сквозь зубы, и на щеках красные пятна полыхнули. – То есть плохо… то есть никак! Нет у меня глистов!
Игнат это выкрикнул и рученькой за пояс себя мацнул, да только шабли-то при нем не было. В Акадэмиях с оружием ходить неможно.
– И вообще, отстань от меня! – Он вовсе невежливо спиною ко мне повернулся, сказавши царевичевым дружкам: – Прицепилась, что репей! Глисты ей, видишь ли, повсюду мерещатся… блажная, небось.
Обидно стало.
Вот оно как… я ему от души чистое помочь желала, а он блажною меня… и главное, прочие-то посмеиваются, весело им, стало быть…
– Блажных тут нет, – сказал другой царевичев дружок, который серед прочих выделялся статью. – Блажные за воротами остались…
Договорить ему не позволили.
Вновь загудело, а после дверца и отворилась, не та, в которую я вошла, но другая, каковой до сего моменту будто бы и не было. И вошел в нее мужчина преогроменный, небось, и на ярмарках таких не водют, а там-то всякого люду довольно, я давече сама глазеть ходила на бородатую бабу и теля двухголовое. И тут вылупилась…
Страшен, матушка ты моя родная!
Высоченный. Широченный. И с бородою косматой, которая, правда, в косицы заплетена, и этак хитро-прехитро. С каждое косицы лента спускается, а на ней – звоночек золоченый.
Голова же лысая, обритая и маслом духмяным натертая, видать, для пущего блеску. Я-то сразу запах учуяла, остальные же… остальные тоже глазели, позабывши про чины и смелость. Небось, сам Лойко, до чего высок, а все одно и до плеча оного мужчины не дотянется.
И выряжен тот престранно, в ремни какие-то, будто бы некто, видать, с остатку ума решил взнуздать оного великана, и взнуздал, а запрячь забыл.
Ремни широкие.
На одних – ножи крепятся, на других – штукенции непонятные, блискучие. На плечах его – обручья железные. И на запястьях. А от обручья к обручью идет рисунок, змеи красные да зеленые, и так славно рисованы, что будто бы живые.
– Доброго дня, господа студиозусы, – гулким басом произнес человек и поклонился. Стало видно, что голова его не полностью обрита, но на самом затылке имеется крохотный хвостик, ленточкою перехваченный.
Глава 15
О наставниках и последствиях мужского шовинизма
– Доброго дня и вам, сударь… – выступил старшой из царевых людей.
– Наставник Архип Полуэктович. Судари остались за воротами. Я же буду вашим учителем… и куратором. А это значится, что коли у вас вопросы появятся или еще какая блажь в головы дурные взбредет, то я буду и отвечать… ну или разбор учинять, взыскивать наказание с невиновных, награждать непричастных.
А ступал-то он легонько, будто бы и не было в нем весу вовсе.
И ноги босые.
– Наставник Архип Полуэктович, – повторил он, глядя в светлые глаза царевичева человека, и тот взгляд выдержал, ответил:
– Елисей.
– Евстигней, – представился другой, на рубашке которого виднелись черные бусины.
– Егор.
– Ерема.
Этот был рыжеват и чубат, а на носу веснушки проступали.
– Емельян…
Хмурый, серьезный, и не по вкусу ему наставник Архип Полуэктович…
– Еська, – широко улыбнулся последний, самый худой изо всех. – Но можно и Холера Ясная, откликнуся…
Называли себя и остальные, на ком наставник Архип Полуэктович задерживал свой взгляд. И до меня черед дошел.
– Зослава, – сказала я, холодея.
А ну как погонит?
– Зослава, значит. – Он не спешил гнать, но вдруг оказался рядом, руку протяни и коснешься, что ремней, что змей застывших. Вона, как уставились на меня рисованными круглыми глазьями. – Что ж, Зослава… нелегко тебе придется.
– Так она, – подал голос Лойко, – что, с нами учиться будет?
– Будет, – согласился Архип Полуэктович.
– Она ж баба!
– Женщина.
– Да кто ей вообще позволил…
– А это не твоего ума дело, студиозус… – Рука наставника Архипа Полуэктовича оказалась тяжелою, и от затрещины Лойко пополам согнулся. – Твоего ума дело – учить, чего скажут. Молчать, пока иное не дозволено. И надеяться, что, когда дурь из тебя повыбьют, хоть что-то да останется.
Лойко засопел, голову потирая. Хотел ответить зло, но смолчал, видать, доходчиво объяснял Архип Полуэктович.
– Что ж, вот и славно, ежели больше вопросов и возражений нет…
– Простите, наставник, – вперед выступил Евстигней, поклонился со всею обходительностью. – Никто из нас не ставит под сомнение мудрость тех, кто создал Акадэмию, однако же понятно удивление моих… собратьев.
Запнулся.
И стало быть, не почитал Лойко за собрата, то ли дело Ерема с Еською, которому не терпелось прям так, что он аж на месте приплясывал.
– Непривычно нам видеть женщину там, где издревле обучались мужчины… и мы беспокоимся единственно о здоровье сударыни Зославы, которое эта учеба способна подорвать…
Он говорил бы еще много, но был остановлен рукою Архипа Полуэктовича, каковой, я смотрю, оную руку для вразумления студиозусов использовал, не чинясь.
– Умный, стало быть?
– Не мне судить о том, – с притворною покорностью ответил Евстигней.
– Умник… а раз ты таков умник, то скажи мне, кого видишь. – И подтолкнул ко мне.
Как подтолкнул… от этакого тычка в плечи Евстигней на ногах не устоял, полетел, да прямехонько в меня, головою ткнулся в груди…
Еська засмеялся, но под взглядом Архипа Полуэктовича смолк.
Евстигней же, покрасневши, сделавшись с лица один в один, что свекла вареная, все ж нашел в себе силы поклониться.
– Прошу простить мою неловкость, сударыня Зослава…
А мне чего?
Простила.
Мне грудей для хорошего человека не жалко.
– Ты не расшаркивайся там, – прогудел Архип Полуэктович, – чай не во дворце, а говори, чего видишь…
Евстигней покраснел пуще прежнего и в бусину черную вцепился.
Вот странный человек, кто ж черные-то носит? Синие от шьют, из фирусы-камня выточенные, чтоб здоров был тот, кто рубаху носит, чтоб не тронул его ни взгляд дурной, ни лихоманка, ни тоска дорожная. Желтые, бурштыновые, на светлое сердце. Красные, из гернат-камня, на силу телесную и крепость душевную. Малахитовые – для спокойных снов да пути легкого, а вот черные… черными бусами мораньи пути усыпаны, а ходят по ним – души заблукавшие, которым нет дороги в вырай.
– Девку… простите, девушку вижу. Лет двадцати…
– Семнадцати! – поправила я. Ишь, вздумал девке годы набавлять! Сами набегут, оглянуться не успеешь.
– Семнадцати… по платью судя, не дворянского роду и не купеческого… из простых, хотя и не холопка, те иначе держатся.
– Умник, – хмыкнул Архип Полуэктович. – А все одно дурак. Я тебя не про платье и не про звание спрашивал… вот, подумай, коль встретил бы ты этакую вот… девушку… да ночью на пустой улице, испугался бы?
– Я?
– Ты, ты, кто ж еще… ладно, со страхом это я слегка перегнул, но вот, скажем, стал бы ты опасаться…
– Девки?
Евстигней аж головою затряс, верно, не желая и представлять себе этакого, чтоб он да девки испужался…
– Значит, нет… и когда б решила она напасть, ты б всерьез не принял?
– Ну… нет… то есть, конечно, не принял бы…
– И дурак… Зося, ходь суда.
Я и подошла, еще не понимая, чего хочет от меня наставник. Ну да мне-то с наставниками прежде дела иметь не доводилося, наш жрец, который грамоте учил, не в счет, был он стар, туговат на одно ухо, а потому имел нехорошую привычку все переспрашивать.
И орал еще…
– Вот, Зося, возьми. – Он скрутил кукиш, но как-то так хитро, и перед самым моим носом возник дрын. Ну, не совсем чтоб дрын, палка гладенькая, длинная. – А ты, Евстигнеюшка, попробуй-ка ныне оружию у Зоси да отнять. Ты, Зослава, не чинись. Он у нас парень крепкий, так что, коль разойдется, то садани разок-другой…
Евстигней покосился на дрын с неодобрением.
Похоже, оружных девок ему встречать не приходилось, небось, на царское усадьбе девки были иного толку. Слыхала я, что для молодых бояр выбирают холопок, чтоб и с лица хороша, и норовом ласкова… по мне уж, лучше в поле пахать, чем на этакой службе.
– Вы не могли бы отдать мне палку? – поинтересовался Евстигней.
Дружки его захохотали, засвистели.
– Будем считать это первым пробным боем, – сказал Архип Полуэктович, руки на грудях скрестивши. Он на студиозусов взирал ласково, да только от той ласки у меня по хребту мурашки побежали.
– Нет, – ответила я Евстигнею и дрын к себе прижала.
Не отдам.
Он же, понявши, что выглядит преглупо – у девки и дрына не забрать! – в два шага подошел ко мне и в палку вцепился. Рванул на себя… крепко так рванул, будь у меня силы поменьше, выпустила б, да только недаром я в деда пошла.
Удержала дрына.
И Евстигнея в грудки пихнула, легонечко, как показалось, да только он на ногах не удержался, отлетел, как-то по-хитрому перекувыркнувшися, аккурат, что кошак лядащий, который с крыши сверзся.
И вновь на ноги вскочил.
Кинулся, уже не просто так, с прискоком, будто бы танцуя. Дружки свистели, хохотали… подбадривали, значится. А он то подходил, то отступал, к дрыну примеряясь, пока мне все это не надоело. Оружия? Глядишь, милостью Божини, и не покалечу царевичева дружка… он сам взвизгнул тоненько и кинулся вдруг в ноги, да только я дрыну поставить успела.
Ох и бухнулся он в него головою! Аж в руках у меня гудение случилось…
– Готов, – Архип Полуэктович подошел и ногою Евстигнея попинал, тот не шелохнулся даже. – Ну, кто у нас там еще герой?
– А ежели я? – выступил вперед азарин, осклабился широко. – Не забоится девица-красавица? Ах и хороша…
Этот не плясал, стлался змеем да по каменьям, говорил, нашептывал… моргнуть не успела, как он уже рядышком, едва ли не в шею дышит.
Приобнял по свойски.
Дрын из рук выкручивает. Экий быстрый… а еще приговаривает, что будто бы волосы мои шелковые… тьфу, срамота!
Я крутанулась, хорошо так крутанулась, как тем разом, когда Михейка, подпивши, стал меня на сеновалу звать, и отпихнула боярина. А чтоб не баловал, то и дрыном по плечам переехала.
– Готов! – Архип Полуэктович улыбался во весь рот. А зубы у него острые были, подпиленные, и глядеть-то на этакие страшно. – Лойко?
Этот попер прямо, что медведь-шатун, за что и получил по лбу…
– Хватит. – Представление надоело Архипу Полуэктовичу, а я только-только во вкус вошла. Когда еще доведется по боярским спинам да палкою постучать?
Арей вот оценил бы… и оценит, как расскажу.
Однако наставнику перечить я не посмела и дрын вернула. Еська помог подняться Евстигнею, который голову щупал, а на меня поглядывал недоверчиво, но без злости, что хорошо. Лойко был мрачен, а по азарину не понять, стоит, улыбается, подмигивает то левым глазом, то правым. Может, это у него нервическое? Бабка сказывала, что у людей благородного рождения случаются болезни, которые от великого ума идуть аль от души, зело нежное. Оттого и боятся глядеть боярыни на всякое уродство… а тут я и дрыном.
– А теперь что скажете? – поинтересовался Архип Полуэктович и на пол сел, на азарский манер, ноги скрестив.
Кирей примеру воспоследовал, приглашения не дожидаясь. И Елисей сел. Еська устроился рядом, но руки Евстигнеевой не выпустил, и его сесть заставил.
– Девка с дрыном, – весело ответил Еська, – это сила!
– Сила. И без дрына… мораль сего урока такова, что не след недооценивать противника. Любой, кто выйдет против вас, будь то девка аль старик, дитя горькое, заслуживает уважения.
Сидеть на полу было твердо.
Неудобно.
Да и чувствовала я себя дура дурой, даром что при сарафане. Однако же и стоять, когда все посели, было неприличественно.
– Это первое… а второе – к любому противнику следует отнестись не только с уважением, но и с вниманием. Вот ты, Евстигней, на платье глядел, а не на Зосю. Платье-то что? Сегодня – одно, завтра – другое… была холопкою, стала барыней.
Лойко хохотнул, до того нелепо прозвучали слова Архипа Полуэктовича, правда, тотчас примолк и затылок почухал, вспомнивши тяжкую наставникову ладонь.
– Верно, сменить повадку сложней, нежели платье, однако же можно при умении… но мы сегодня об ином. К слову, Евстигней, ты ошибся, Зослава у нас княжеского роду…
– Чего?
Евстигней аж на ноги вскочил, но тут же устыдился, сел, но на меня все одно поглядывал этак с недоверием.
– Другое дело, что князья, Евстигней, разными бывают… род ее батюшки, ежели мне память не изменяет, древний зело, хоть и не особо богатый… но не о том речь. Видишь, дважды ты уже ошибся…
Архип Полуэктович замолчал, а Евстигней понурился. Обидно ему, должно быть, стало, что в первый же день он себя этак показал, умником, да без особого ума.
– Все ошибаются. – Наставник был спокоен. – Но умный человек ошибку свою запомнит, научится на ней и более постарается не допускать. Дурак же упорствовать станет…
Глава 16
О берендеях
Хлопцы заворчали: кому охота дураком прослыть?
Переглядываются.
На меня косятся.
– Так, может, кто скажет мне, отчего княжну Зославу приняли на боевой факультет?
– Ну… – Лойко сунул руку в растрепавшиеся патлы и затылок поскреб. – С дрыном ловко управляется?
Архип Полуэктович усмехнулся.
– Она и без дрына с тобой… управится.
– Сударыня Зослава, – осторожно, с опаскою даже, начал Евстигней, – весьма сильна… даже для девушки ее… телосложения.
– Верно. Еще что?
– Здоровая она, – влез Еська.
– И это верно… а еще… – На ладони Архипа Полуэктовича вдруг распустился зеленый огонек, а после полетел прямо мне в лицо.
Еле руку выставить успела.
– Быстрая… – Кто это сказал, я не услышала. От огонька рука зудела, и так крепко, будто я ее в крапиву сунула.
– И устойчива к магическому воздействию, – завершил Архип Полуэктович. – Если вы обратили внимание, то мертвый огонь с нее попросту соскользнул.
Это попросту? Да у меня рука волдырями пошла! Белыми, крупными, а они чешутся, что просто силов нет терпеть!
– Спокойней, сударыня Зослава. – Холодный голос наставника остудил мой гнев. – Уж простите, но мне требовалась наглядная демонстрация. Дайте вашу руку.
И говорит аккурат как бабка моя, которой поди-ка ты, не подчинися. Руку я протянула с опаскою, но наставник огнями кидаться не стал, провел ладонью, прошептал словечко, и зуд унялся, а пузыри вовсе поблекли.
– Обратите внимание, господа студиозусы, всего-навсего легкий ожог… – Руку холодило, но наставник не спешил отпускать. – Тогда как обыкновенный человек… или азарин, который от человека не так уж сильно отличается, руку потерял бы… в лучшем случае, только руку.
Это он об чем?
Эта огонюшка меня без руки могла оставить?
– И еще одно… чувство юмора у берендеев отсутствует напрочь… но сей факт скорее является предостережением вам, судари. Надеюсь, вспомните о нем, когда вздумается вам пошутить над Зославой.
– У кого? – спросил Кирей, аж вперед подался, вперился в меня глазищами своими. А у самого-то, что бурштнын медовый сделались, желты да ясны.
И видится мне в них…
Да мало ли чего девке сущеглупой в боярских глазищах примерещиться может? От такого видения у меня и обережец есть, подкова махонькая, железная, дедом еще даренная. Он мне так и сказал: на, мол, Зося, носи. И как примерещится неладно, аль будет какой, особо мерещливый, зазывать куды, сулить цветочки-платочки и иные женские малые радости, то схвати подковку в кулачок, да и бей аккурат промеж глаз.
Иного слова наглый мужик не разумеет.
– Берендеи, – со вкусом повторил Архип Полуэктович. – Ну-ка, умник, скажи, кто таковы берендеи?
Евстигней плечи и расправил.
– Берендей – суть медведь, способный принимать по хотению своему человеческое обличье и в оном обличье жить. Берендеи сильны невмочно, а еще в жены берут человеческих женщин…
Лойко скривило.
Небось, представил моего деда медведем… а и зазря. Нет, тот медведем был, я сама видела, но берендея с обыкновенным лесным хозяином равнять не след. Того хозяина деду на один зуб…
– Коротко… слишком уж коротко и неправда. Верней, не вся правда. Берендей – не только медведь, способный человеком стать, скорее уж обе сущности его, в отличие от перевертыша, что лишь на полнолуние волком становится, равноценны. Он и медведь, и человек. И не по очереди, но сразу. Слышишь, Лойко?
– Слышу… слышу…
– Берендеев мало осталось. Говорят, что их Божиня поперед людей сотворила. Они – ее дети любимые, милостью обласканные. И коли течет в ком кровь берендеева, то будет за ним и удача, и богатство немалое. Обойдут его семью беды и напасти…
– Тогда почему их мало осталось? – не утерпел Илья.
– Хороший вопрос… а потому, что не уживется берендей с берендеихой. Норов у обоих крут. И обиду всякую, самую малую, долго помнят, порою годами. Оттого и жить предпочитают наособицу. И пару себе ищут меж обыкновенных людей. Ну или серед медведей.
– Ч-чего?
– Того, Илья, что слышал ты. – Архип Полуэктович усмехнулся. – Берендеихи-то ищут женихов себе под стать, чтоб сильны, могутны, а где такого среди людей взять? Вот и примеряют второе свое обличье. От того и родятся… ежели в первом колене, то еще берендеи, а вот второе и третье – медведи.
Потер подбородок и взгляд отвел.
– Эти медведи, берендеевой крови, опасны весьма. У них розум есть, не человеческий уже, но еще и не животный. Такой вот… коль мирно медведь живет, то нет от того беды. С людями порой ладит и неплохо. В иных-то краях их чтут, оставляют подношения. А медведь за то поля стережет и охотникам помогает, а они добычу делят. Но коль уродится зверь злой или, паче того, попробует человеческого мяса, то тогда и беда… ему иного уже и не надобно.
Тихо стало вдруг.
Так тихо, что услышала я, как в животе моем урчит… они про мясо заговорили, а у меня с рання самого ни росиночки маковой во рту не было. И от мяса я б не отказалась. Ладно, человеческое – байки это все, глупство, потому как знаю, что дед порою и говядиною брезговал, коль не выжарена она до хруста, а я бы съела котлеточку… аль просто тушеного, да с капусточкой, да с морквой…
– Эт-то… выходит… – от волнения, не иначе, Илья заикаться стал, – что б-берендеи… п-плодят людоедов?
– Люди тоже плодят немало такого, за что потом стыд берет. Но да… порой, коль есть подозрение, что завелася в округе берендеиха, что ищет она женихов, то и собирают охотничков, магов зовут, знахарей, всех, кого можно. Ищут логово, чтоб, значит… наверняка.
Горько вдруг стало.
И жалко тех женщин, которые, хоть в обличье медвежьем, а все бабы… и деток малых…
– Недобрый то обычай, – добавил Архип Полуэктович. – И царский указ нарушает, ибо все берендеи – под государевою личною рукой ходят…
Читать бесплатно другие книги:
