Принц Лестат Райс Энн

Лестат. Свет мой, зеркальце, скажи…

На закате я вместе с Бенджи вышел в эфир. Когда я проснулся, Голос нашептывал мне всякие гадости, но теперь затих.

Мы находились в студии на четвертом этаже, там же, где микрофоны, телефонные линии и компьютеры. С нами были Антуан и Сибель. Антуан занимался телефонами.

Я несказанно гордился своим красавчиком Антуаном, гордился его сочинениями, его игрой на пианино и скрипке, гордился тем, как здорово он управляется со всеми этими современными устройствами – но сейчас было не время для настоящего воссоединения с ним. С этим придется подождать. То, что впредь я уже не упущу его из виду, было понятно без слов. Он – мой отпрыск, я возьму на себя всю полноту ответственности за него.

Однако сейчас меня больше всего занимала передача. Бенджи напомнил мне, что вампиры по всему миру слушают нас сейчас, что даже молодняк, толпящийся у нас под окнами, может ловить передачу при помощи мобильников и что все, что я скажу, будет записано, а запись передачи выйдет в эфир завтра.

Он подал мне сигнал – и я начал говорить: тихим голосом, на частоте, не улавливаемой слухом смертных.

Я объяснил, что Виктор, несчастная жертва похищения, возвращен в целости и безопасности, а порядок в нашем мире восстановлен. Рассказал юным вампирам, кто такой Голос и как можно от него защититься. Сообщил, что он и есть – Амель, дух, который оживляет нас всех и лишь недавно обрел самосознание. Что я непосредственно общаюсь с ним и приложу все силы, чтобы успокоить его и не дать ему больше никому навредить. Под конец я заверил их, что, на мой взгляд, Всесожжения, скорее всего, закончились – по сведениям Бенджи, последние две ночи их не было – и что Голос теперь занят иными вещами. А потом я пообещал им вот что: через несколько ночей я приду побеседовать с ними в каком-нибудь месте, где мы сможем собраться вдали от смертных глаз. Нет, я еще не знаю, где это будет. Но как только узнаю, тут же им сообщу – и дам время собраться.

Закончив эту короткую речь, я услышал отголоски рева снизу – призрак звуковой волны, докатывающейся от стен, проникающий даже в уединенную студию. Бенджи победоносно улыбнулся, глядя на меня, как на бога.

– Пока же делайте то, что я вам скажу, – произнес я в микрофон. – Вы и так знаете, что я сейчас вам скажу. И все же я повторю. Никаких ссор, никаких стычек между собой. Ни один, ни один вампир не должен поднимать руку на другого! Это запрещено! Охотьтесь лишь на злодеев, невинных не трогайте. Никаких исключений! Не забывайте о чести! Не замарайте ее. Если не знаете, что такое честь, посмотрите определение в онлайн-словарях – и заучите наизусть. Ибо если мы забудем о чести, мы пропали.

Несколько мгновений я сидел молча. Слушатели на улицах внизу снова ревели и грохотали. Я заглянул в себя, собираясь с мыслями. В студии мигали огоньки – на нас обрушился шквал звонков со всего света. Я слышал, как Антуан приветствует каждого звонящего перед тем, как нажать кнопку и поставить его в общую очередь.

Голос не проронил ни слова. Мне же оставалось еще кое-что добавить о нем – и я не стал тянуть. Да, я был краток, но сказал то, что хотел:

– Дети Ночи, поймите, что Голос обладает многими познаниями, которые может разделить с нами. Может одарить нас множеством даров! Он сам по себе способен стать драгоценнейшим даром. В конце концов, Голос – источник того, что мы есть, и он лишь недавно начал общаться с нами, рассказывать нам то, что хочет нам сообщить. Нет, мы не должны позволять ему навязывать нам свою волю, одурачивать, заставлять убивать друг друга. Ни за что! Но и нам надлежит проявлять к Голосу терпение. Уважать его. Да-да, я совершенно всерьез: мы должны уважать Голос, помнить, чем и кем он является.

Я немного помедлил. Я сказал еще не все.

– Голос – это тайна, – произнес я наконец. – И не надо относиться к этой тайне с поспешным и неразумным презрением.

В голове у меня что-то безмолвно сжималось, точно слова мои вызвали в Амеле живую реакцию и он хотел дать мне знать, что слышал. Однако он молчал.

Я продолжал говорить. Говорить о многих вещах – тихо, доверительно, адресуя свои слова одновременно и микрофону, и великому безмолвию у себя внутри. Я рассказывал об искусстве Маленьких Глотков, о том, как добывать себе пропитание, не отнимая ни у кого жизнь, и как утолить жажду без излишней жестокости, рассказывал о красоте сострадания.

– Даже смертные придерживаются этих правил при охоте. Разве не лучше мы их?

Я рассказывал о территориях, где злодеи и преступники все еще собираются в больших количествах, о местах, где царят злоба и нищета. Рассказывал и об огромных поселениях, где таких отъявленных негодяев не сыскать и в помине – и о том, что такие места не должны становиться охотничьими угодьями бессмертных.

– Это лишь начало, – заявил я. – Мы выживем. Выживем и поймем, кто мы такие.

Во мне прочно укоренилась уверенность: именно так все и будет. Или, вернее сказать, я нашел в себе эту уверенность – наверное, она всегда там была.

– Мы не станем презирать весь мир только потому, что презираемы сами! Из нынешнего кризиса мы вынесем новую волю к победе и процветанию!

Я снова умолк, но остановиться все еще не мог.

– Процветание! – повторил я. И прибавил еще: – Ад не получит над нами власти! Ад не властен над нами!

С улиц снаружи снова донесся глухой рокот криков и аплодисментов – словно отзвук далекого вздоха. Мало-помалу все стихло.

Я отодвинул микрофон и, объятый безмолвным порывом чувств, покинул студию, оставив Бенджи отвечать на звонки.

Спустившись в гостиную на первом этаже, я увидел там Рошаманда и Бенедикта в окружении Сиврейн, Грегори, Сета, Фарида и остальных. Все были поглощены пылкой беседой. Никто, даже Рошаманд с Бенедиктом, не стал спрашивать, нельзя ли их уже наконец отпустить.

Столько всего надо было сделать, столько всего решить, столько вампиров по всему миру не могли еще понять, что происходит – но здесь и сейчас, под этой крышей, все было хорошо. Я чувствовал это. Ощущал всем существом.

Рошаманд, переодетый во все чистое и прирастивший обратно отрубленную руку, рассказывал Элени, Эжени и Алессандре про свою жизнь после того, как он много веков назад покинул Францию. Грегори задавал вопросы по ходу дела, и так оно и шло, точно еще прошлой ночью меж нами не шла война, а я никогда не разыгрывал из себя лютое чудовище. Как будто Рошаманд не убивал великую Маарет.

Увидев меня в дверях, Рошаманд лишь кивнул мне и, почтительно выждав пару секунд, возобновил рассказ о выстроенном им замке на побережье северных морей. По отношению ко мне он никаких эмоций не проявил. Мне же вид его был ненавистен, хоть я никак и не демонстрировал своих чувств. Я мысленно все представлял себе, как он убивает Маарет. Представлял – и не мог перестать. И простить его тоже не мог. Так что все это любезное сборище оскорбило меня до глубины души. Очень оскорбило. Но что ж с того? Сейчас мне надлежало думать не только о себе, но о всех сразу.

Ничего, решил я, настанет еще время поквитаться с ним. А учитывая, что и он, скорее всего, возненавидел меня за то, что я с ним сделал, возможно, это время настанет куда быстрее, чем мне хотелось бы.

С другой стороны, возможно разгадка его жестокости заключалась в его пустоте, глобальном равнодушии ко всему, что бы он ни делал.

Впрочем, еще один вампир разглядывал его холодно, издалека: темноволосый щеголь Эверар, отпрыск Рошаманда, обосновавшийся теперь в Италии. Он тихонько сидел в углу, взирая на Рошаманда с ледяным презрением, однако я уловил идущие из его разума вспышки образов – старинные костры, ритуалы, зловещие латинские гимны. Он сознавал, что я тут, что я читаю у него в душе, но даже и не пытался скрыть свои терзания, а словно бы нарочно позволял мне ловить обрывки мыслей.

Выходит, этот отпрыск ненавидит своего создателя? Но почему? Из-за Маарет?

Медленно, не поворачивая головы, Эверар перевел на меня взгляд. Смятение в его разуме улеглось, и я получил отчетливый ответ: да, он ненавидит Рошаманда, но причин для ненависти у него столько, что и не выскажешь.

И как, скажите на милость, поддерживать покой и порядок среди столь могучих созданий, будь ты хоть трижды принц? Решительно невозможно! Пугающая перспектива.

Я повернулся и вышел из комнаты.

Наверху Сибель играла на пианино. Наверное, в студии. Должно быть, у Бенджи перерыв в вещании. Умиротворяющая мелодия. Я всем существом внимал ей, слышал со всех углов и закоулков этого великого и прекрасного дома тихие, мирные голоса.

Но как же я устал, смертельно устал! Очень хотелось увидеть Роуз и Виктора, но сначала надо было поговорить с Мариусом.

Я отыскал его в библиотеке, совсем не похожей на ту, которую успел уже полюбить сам – куда как более пыльной и загроможденной. Она располагалась в среднем из трех особняков и была битком забита картами, глобусами и стопками газет и журналов. Книг тоже хватало – до самого потолка. Мариус сидел за потертым и залитым чернилами старинным дубовым столом, с головой уйдя в какой-то огромный том про историю Индии и санскрит.

Сегодня он облачился в длинный балахон до пят, в излюбленном Сетом и Фаридом стиле, только из темно-красного бархата. Понятия не имею, где он его нашел, но это ведь типичный Мариус, до мозга костей. Длинные густые волосы свободно струились по плечам. Тут, под этой крышей, не требовалось никакой маскировки, никаких уступок нормам современного мира.

– О да, они знали толк в одежде, – сказал он мне. – Не представляю, зачем я вообще мучился с этими варварскими выдумками.

Он говорил сейчас как типичный римлянин. Под варварскими выдумками подразумевались штаны.

– Послушай, – сказал я, – Виктора с Роуз надо причастить Крови. Надеюсь, это сделаешь ты. У меня есть на этот счет свои соображения, но что ты сам-то скажешь?

– Я уже говорил с ними, – ответил он. – Польщен и буду рад. Им я уже сказал.

У меня словно гора с плеч упала.

Я плюхнулся в кресло напротив него – широкое резное кресло в стиле Возрождения, такие, верно, любил Генрих Восьмой. Скрипучее, но удобное. Постепенно я начал замечать, что вся комната выдержана более-менее в тюдоровском стиле. Окон здесь не было, но Арман создал эффект окон, разместив по стенам массивные зеркала в золотых оправах, да и камин был типично тюдоровский: с черными завитушками и тяжелыми железными подставками под дрова. Потолок перечеркивали черные балки. Арман всегда был гением стилизации.

– Выходит, остался один вопрос – когда, – вздохнул я.

– Уж верно, ты не захочешь причащать их, пока не будет принято хоть какое-то решение насчет Голоса. Нам всем бы надо снова собраться, а? Как только захочешь.

– Ты мыслишь терминами римского сената, – заметил я.

– Но почему он сейчас не в моей или в твоей голове? – озабоченно спросил Мариус. – Почему он притих? Я бы решил, что он отправился наказывать Рошаманда с Бенедиктом, так нет же.

– Он у меня в голове, Мариус, – ответил я. – Я его чувствую. Я всегда знал, когда он пропадал и исчезал. Но сейчас знаю, что он здесь. Это как если тебе прижали палец к голове, щеке или уху. Он здесь.

На лице Мариуса отразилось сперва раздражение, а потом неприкрытая злость.

– Зато он прекратил безжалостные интриги там вот, а это главное.

Я повел рукой, указывая на улицы перед домом, где по-прежнему толпился молодняк, да и на весь мир, раскинувшийся на запад, восток, север и юг.

– Подозреваю, нет толку писать тебе записки на бумаге, – вздохнул Мариус, – все равно он их прочтет твоими глазами. Но зачем принимать в наши ряды юную парочку, пока мы не удостоверимся, что эта тварь не намерена истребить все племя?

– Он никогда этого не хотел, – возразил я. – Да окончательное решение и все равно невозможно, пока он жив. Даже в самом подходящем носителе он все равно может строить планы, путешествовать из разума в разум и подстрекать. Я вижу тут лишь один-единственный выход.

– И какой же?

– Чтобы он получил гораздо более широкое поле зрения, неизмеримо большую задачу и цель, которые бы заняли целиком и полностью.

– А сам-то он этого хочет? – усомнился Мариус. – Или ты просто размечтался? Ты ведь романтик, Лестат. О, я знаю, тебе нравится воображать себя таким крутым, таким прагматиком. Но ты романтик и всегда был романтиком. А Голос, скорее всего, хочет жертвенного агнца, идеального вампира-носителя, древнего и могучего, с полностью функционирующим мозгом, которым он овладеет и будет беспощадно использовать, постепенно стирая личность самого носителя. Рошаманд был как раз из таких, только ему не хватило злобности и глупости…

– Да, в этом есть смысл, – перебил я. – Но я устал. Хочу вернуться в то маленькое убежище, что обрел в соседнем здании.

– Арман называет это французской библиотекой.

– Да-да, именно там. Место – как для меня делалось, идеальней не придумаешь. Мне надо отдохнуть. Подумать. Но ты причащай Роуз с Виктором – в любое время, как пожелаешь. Я бы даже сказал – чем скорее, тем лучше. Не жди, не жди никаких решений, возможно, их и не будет никогда. Возьми, да и сделай – и пусть они станут сильными, решительными, наделенными даром телепатии. Ты как никто умеешь дать нужные наставления, так что я предоставляю это все тебе.

– А если я захочу сопроводить это небольшой церемонией?

– Почему бы и нет?

Мне вспомнилось, как Арман описывал процедуру своего обращения: Мариус привел его в расписной зал в своем венецианском дворце и там провел обряд под полыхающими разноцветьем красок фресками, предложив ему кровь, точно святое причастие, и сопроводив церемонию самыми уместными словами. До чего же отличалось все это от собственного моего превращения, во время которого безжалостный Магнус, ставший теперь мудрым призраком, но в те времена бывший всего лишь несчастным и злобным вампиром, нещадно терзал меня.

Я заставил себя остановиться, не вспоминать. По выражению смертных, я устал до мозга костей. Я поднялся было, чтобы уйти, но вдруг замер.

– Если теперь мы – единый народ. Если нам суждено стать истинным братством, то надо бы разработать собственные церемонии, ритуалы и обряды – окружить атмосферой торжественности вхождение в наши ряды новых членов. Так что сделай все, как тебе пожелается, и пусть это станет прецедентом, образцом на будущее.

Мариус улыбнулся.

– Тогда позволь мне с самого начала ввести одно новшество. Я проведу обряд вместе с Пандорой – она примерно одного возраста со мной и тоже очень искусна в создании новых вампиров. Мы с ней разделим процесс создания на двоих, так что мои дары пойдут как Роуз, так и Виктору, и ее дары также распространятся на них обоих. Видишь ли, сам по себе я не мог бы одновременно причастить Крови обоих, не потеряв в качестве создания.

– Конечно, – согласился я. – Как пожелаешь. Всецело на твое усмотрение.

– Таким образом мы сможем свершить ритуал с должным достоинством и изяществом – для двоих сразу.

Я кивнул.

– А что, если на выходе окажется, что они телепатически глухи друг к другу и к вам обоим заодно?

– Быть посему. В этом есть своя мудрость. Пусть они обретут тишину, молчание, что сподвигнет их к совершенствованию. Когда это телепатия приносила нам ощутимую пользу?

Я согласился с ним и двинулся прочь. Когда я был уже в дверях, он снова окликнул меня:

– Лестат, осторожней с Голосом!

Я обернулся и пристально посмотрел на него.

– Не иди на поводу у эмоций, не спеши слишком уж сочувствовать ему.

Он поднялся и вышел из-за стола, простирая ко мне руки.

– Лестат, никто не остался равнодушен к страданиям, которые это существо претерпело в теле носителя с померкшим зрением и глухими ушами, в теле, что не способно передвигаться, писать, думать или говорить. Мы знаем.

– В самом деле?

– Дай Сету с Фаридом время все хорошенько обдумать, пока это существо молчит.

– Что обдумать? Как построить какую-нибудь гнусную машину?

– Нет. Но, кто знает, может, удастся все же найти какое-нибудь средство – какой-нибудь юный вампир, сотворенный специально для этой цели, с сохранными чувствами и органами, но не наделенный чрезмерно развитым интеллектом. И коли уж это будет совсем юный вампир, его можно будет контролировать и физически.

– И, само собой, его будут держать в плену, под замком?

– Неизбежно, – признал Мариус, опуская руки.

Голос внутри меня испустил долгий душераздирающий вздох.

– Лестат, если он у тебя в голове, значит, он хочет завладеть твоим разумом. Пожалуйста, если он начнет подталкивать тебя к самому краю, непременно позови на помощь нас, нас всех!

– Я понимаю, Мариус. Я так и не сумел познать самого себя, но уж когда я не я – понять смогу. Это уж точно.

Он улыбнулся мне, но почти с отчаянием, и покачал головой.

Я вышел и отправился во французскую библиотеку.

За мое отсутствие там явно кто-то успел побывать – должно быть, один из бесшумных, странных смертных слуг Армана, что сновали по дому, точно покорные сомнамбулы. Все протерто и отполировано, а на спинку темно-зеленой ковровой кушетки повешено зеленое шелковое покрывало.

На столе горели две небольшие лампы.

Я ненадолго включил компьютер – просто получить подтверждение тому, что и так знал. Бенджи не прекращал вещания. Ни одного сожжения юных вампиров на всей планете. Ни слова от Голоса – нигде, никому. Ни одного звонка отчаявшихся жертв.

Я выключил компьютер.

Я знал – Голос со мной. Это деликатное прикосновение, эти незримые пальцы, сжимающие мне шею сзади.

Усевшись в самое широкое из кожаных кресел – то самое, в котором вчера льнули друг к другу Роуз с Виктором, – я посмотрелся в высокое зеркало над каминной полкой. Мне вспомнилось, как Голос морочил меня галлюцинациями в зеркалах – моими же собственными отражениями, которые он так ловко умел искажать у меня в голове.

Да, конечно, типичные галлюцинации. Интересно, на что он способен при помощи этого своего дара? В конце концов, телепатия умеет гораздо больше, чем просто вторгаться в чужой разум с цепочкой логически согласованных меж собой слов.

Я добрые четверть часа гадал обо всем этом, сонно поглядывая в гигантское зеркало и сняв все мысленные барьеры. Хотелось ли мне, чтобы он, как прежде, возник там моим двойником? Хотелось ли увидеть проказливое умное лицо – не совсем мое, носящее печать его интеллекта и души?

Но зеркало отражало лишь книжные полки у меня за спиной – лакированное дерево, бесконечные томики разной толщины и высоты.

Меня начало клонить в сон.

В зеркале что-то появилось. Я сморгнул, думая, что зрение обманывает меня, но видение стало четче и яснее. Крохотное бесформенное облачко с красным отливом.

Оно вихрилось и росло, потом съеживалось и разбухало снова, то словно бы выцветало, то снова наливалось багрянцем и сгущалось.

Оно двигалось ко мне, плыло, движимое биением и вращением бесчисленного множества красноватых щупальцев, прозрачных и тонких, как паутинки – ни дать ни взять подводное существо с миллионами чуть светящихся отростков.

Я не мог отвести от него глаз. Зеркало словно бы превратилось в обычное стекло. Облачко двигалось ко мне из темного и туманного иного мира, в котором чувствовало себя как дома.

Внезапно оно приобрело сходство с красноватой головой Медузы. Крохотное темное личико окружено было ореолом извивающихся змеевидных щупалец, вот только без змеиных голов. Все в целом так и оставалось рубиново-красным, полупрозрачным. Пока я завороженно смотрел, лицо – ибо то было именно лицо – заметно увеличилось в размерах, стало примерно со старинную серебряную монету в полдоллара. Бесчисленные щупальца удлинились, стали еще тоньше и деликатнее. Они плясали, плясали и извивались, тянулись за раму зеркала.

Я вскочил на ноги и подошел к камину. Посмотрел прямо в стекло.

Лицо все росло и росло, я уже различал на нем крохотные блестящие глазки и что-то вроде рта – круглого эластичного рта, постоянно меняющего очертания, но силящегося оставаться именно ртом. Масса алых щупалец заполонила все зеркало, до самой оправы.

Лицо все росло, а вместе с ним увеличивался и рот, черный провал, растянутый в улыбке. Черные, полные жизни глаза сверкали.

Казалось, диковинное существо и в самом деле приближается ко мне, приближается к разделяющей нас стеклянной преграде. Вот лицо уже сравнялось в размерах с моим лицом.

Темные глаза обрели вполне человеческие ресницы и брови. Проявилось и подобие носа, а вокруг прорези рта возникли губы. По всему зеркалу растеклась густая прозрачная краснота этого видения, мягкий, ускользающий алый отблеск, цвет крови, пропитывающей трубочки отростков и само лицо, медленно темнеющее лицо.

– Амель! – вскричал я, судорожно ловя ртом воздух…

Темные глаза отрастили себе зрачки и воззрились на меня, губы изогнулись в той же улыбке, что и безгубая прорезь рта совсем недавно. На лице расцвело выражение неизъяснимой, безграничной любви.

К любви примешивалась и боль, нескрываемая боль. Они, любовь и боль, так слились воедино, что мне едва хватало сил смотреть на это лицо. Во мне, в самом моем сердце, тоже проснулась вдруг безумная боль, расцвела пышным цветом, вышла из-под контроля. Я долго так не вытерплю!

– Я люблю тебя! – воскликнул я. – Люблю!

И без дальнейших слов потянулся навстречу ему, заверяя его, что распахну ему объятия, познаю его, приму в себя его любовь, его боль. Я приму в себя твою суть!

Я услышал рыдания, но звука на самом деле не было. Рыдания поднимались окрест, точно шелест дождя, потихоньку распространяющегося все шире, разбивающегося о поверхности вокруг, выбивающего дробь по улицам, крышам, листьям и сучьям.

– Я знаю, что толкнуло тебя на все, что ты совершил! – промолвил я вслух. Я плакал. Глаза мои наполнились кровью.

– Я бы никогда не причинил твоему мальчику вреда, – прошептал Голос внутри меня – только вот он исходил из того лица, трагического лица, глядящего мне прямо в глаза, из тех губ.

– Я верю тебе.

– Я никогда не причиню вреда тебе.

– Я дам тебе все, что знаю, – пообещал я, – если и ты ответишь мне тем же! Если мы сможем полюбить друг друга. Навеки, безраздельно! Я не потерплю, чтобы ты входил в кого-нибудь, кроме меня.

– О да, – отвечал он. – Я всегда любил тебя, только тебя. Всегда! Танцор, певец, пророк, жрец, принц.

Я потянулся к зеркалу, прижался ладонями к стеклу. О, эти огромные глаза, о, этот безмятежный рот с чуть изогнутыми выразительными губами!

– В одном теле, – сказал он. – В одном разуме. Одной душе. – Он испустил долгий страдальческий вздох. – Не бойся меня. Не бойся моих страданий, моих криков, моей панической мощи. Помоги мне. Умоляю, помоги! Ты мой спаситель. Призови же меня к себе из тьмы гробницы!

Я потянулся к нему всеми фибрами своего существа, прижался руками к стеклу, распластался по нему. Душа моя рвалась проникнуть за зеркальную гладь, войти в кроваво-красное изображение, в лицо, в Голос.

И тут видение исчезло.

Я сидел на полу, словно меня отбросило, оттолкнуло от зеркала, и глядел в безжизненное стекло, вновь отражавшее лишь содержимое комнаты.

В дверь постучали.

Где-то в доме пробили часы. Как много ударов! Возможно ли?

Я поднялся и подошел к двери.

Была уже полночь. В вестибюле замерло эхо последнего удара.

Перед дверью стояли Грегори, и Сет, и Сиврейн, и Фарид, и Дэвид, и Джесси, и Мариус. Остальные толпились неподалеку.

Что привело их всех сюда? И именно сейчас? Я терялся в догадках. Что я им скажу?

– Мы о многом хотим поговорить с тобой, – отозвался Грегори. – Мы не слышим Голос. Никто из нас. В мире тихо – во всяком случае, по словам Бенджи. Но, без сомнений, это лишь временное затишье. Нам надо составить план.

Несколько долгих мгновений я стоял молча, сцепив руки под подбородком. А потом воздел вверх правую руку, подняв палец.

– Вождь ли я вам? – Слова давались мне с трудом, даже самые простейшие фразы. – Примете ли вы мое решение касательно перемещения Голоса?

Сперва никто не ответил. Я никак не мог стряхнуть завладевшее мной оцепенение. Больше всего хотелось, чтобы все ушли и оставили меня в покое.

– Но разве Голос возможно переместить? – наконец негромко спросил Грегори. – Он заточен в теле Мекаре. Мекаре притихла. И Голос притих. Но он снова возьмется за старое. Снова начнет злоумышлять, строить планы.

– А Мекаре, она ведь живая, – добавила Сиврейн. – В каком-то самом примитивном, жестоком смысле она осознает, сколь трагично ее положение. Ей-ей, она знает.

Фарид, кажется, высказался в пользу переговоров с Голосом, но я почти не слышал его.

Сет поинтересовался, не объявлялся ли Голос у меня.

– Ты ведь общаешься с ним, верно? Но запечатал свой разум, отгородился от нас. Ты сражаешься с Голосом в одиночку.

– Разве возможно сейчас принять какие-либо иные решения? – спросила Сиврейн. – Тот, кто впустит Голос в себя, рискует, что тот доведет его до безумия. Да и как извлечь Амеля из Мекаре, сохранив ей жизнь? У нас нет иного выхода, кроме как вступить с ним в переговоры, оставив жить по-прежнему в ней.

Я выпрямился. Надо выглядеть бодрым и уверенным, даже если я слаб и разбит. Пусть все считают, будто я полностью контролирую происходящее. Пока же мне надо хорошенько все обдумать одному, все взвесить, исследовать все то, чем я пока не готов делиться с другими.

Грегори пытался прочесть мои мысли. Все пытались. Но я хорошо умел выставлять блоки. В темном и тесном святилище своего сердца я по-прежнему видел кроваво-красное, страдающее лицо. Видел и не переставал дивиться ему.

– Отбросьте страхи, – промолвил я, еле ворочая языком. Собственный голос казался мне чужим. Я пристально посмотрел на Грегори, потом на Сета, потом обвел взглядом всех остальных – даже Мариуса, схватившего меня за руку.

– Мне надо побыть одному. – Я отстранил Мариуса. На ум мне вдруг пришла латинская фраза: – Nolite timere. Не бойтесь.

Жестом призвав их всех проявить терпение, я начал закрывать дверь.

Нежданные гости молча отодвинулись.

Мариус склонился ко мне и, поцеловав меня, сообщил, что они все останутся в доме до утра. Никто не покидает собрание. Все остаются здесь – и когда мы будем готовы говорить с ними, немедленно явятся.

– Завтра вечером, в девять часов, мы с Пандорой подарим Виктору и Роуз Темный Дар.

– А, да, – улыбнулся я. – Хорошо.

Наконец дверь снова закрылась, я вернулся в комнату и снова уселся на кожаное сиденье кресла перед камином.

Шло время. Наверное, с полчаса. Периодически я открывался звукам дома вокруг и раскинувшегося за его стенами огромного метрополиса, но потом снова затворялся в себе – точно я был магнитом, сердцевиной сознания, неизмеримо большего, чем мое собственное.

Кажется, часы в вестибюле пробили час. Перезвоны, перезвоны… Прошло еще сколько-то времени – на сей раз больше, и часы зазвонили снова. Дом был тих. Лишь из студии доносился голос Бенджи – он бережно и терпеливо беседовал с молодежью, со всеми теми несчастными, изолированными на дальних континентах, в неведомых городах, кто еще отчаянно жаждал обрести в его словах утешение и покой.

Как же легко отстраниться от всего этого… Часы пробили опять – словно бы музыкальный инструмент, послушный моей руке. Надо признаться, я всегда любил часы.

Снова это видение – потоки солнечного света, зелень полей. Тихое музыкальное жужжание насекомых, шелест деревьев. Близнецы сидели вместе, и Маарет что-то говорила мне на древнем наречии, звуки которого забавляли и успокаивали меня, но слова забывались, едва успев слететь с ее губ – если это вообще были настоящие слова.

За дверью послышались медленные и гулкие шаги – тяжелые шаги. Заскрипели старые половицы, воздух наполнило мерное биение могучего сердца.

Дверь медленно отворилась. На пороге возникла Мекаре.

Со вчерашнего вечера за ней бережно и любовно ухаживали. Сейчас она была облачена в черную шерстяную хламиду с серебряной отделкой. Длинные волосы, вымытые и расчесанные, сияли. Кто-то надел ей на шею великолепное ожерелье из серебра с бриллиантами. Широкие длинные рукава спадали почти до пола, свободное одеяние обрисовывало стройную девичью фигурку, превратившуюся с течением лет в каменную статую.

Лицо ее в свете камина казалось белее снега.

Взор светло-голубых глаз был прикован ко мне, однако кожа вокруг глаз, как всегда, казалась мягкой. Отсветы камина играли на золотистых бровях и ресницах, на белоснежных руках и лице.

Она подошла ко мне – медленно, точно усилие давалось ей с болью, которую она не желала признавать, но которая, тем не менее, тормозила каждое ее движение – и остановилась правым боком к камину.

– Хочешь отправиться к сестре, да? – спросил я.

Нежно-розовые, точно розовая сердцевина морской раковины, губы медленно-медленно расплылись в улыбке. На неподвижном, словно маска, лице мелькнул проблеск понимания.

Я поднялся на ноги. Сердце неистово колотилось в груди.

Мекаре подняла руки, развернув их ладонями внутри. Теперь пальцы у нее находились на уровне глаз.

Левая рука замерла неподвижно, а правая метнулась к правому глазу.

Я вскрикнул, но все произошло слишком быстро, я не успел ничего предотвратить. Вырванный глаз валялся на полу, по шее у Мекаре струилась кровь, а сама Мекаре так же молниеносно продолжала вкапываться двумя пальцами внутрь пустой глазницы, сминая и разрывая мягкие внутренние кости черепа, расположенные за глазом. Слышался тихий треск.

До меня дошло.

Мекаре умоляюще подалась вперед, ко мне, из груди ее вырвался тихий отчаянный вздох.

Взяв ее голову обеими руками, я припал губами к кровоточащей глазнице. Могучие руки Мекаре ласково гладили меня по голове. И я принялся сосать – с такой силой и мощью, как никогда еще не втягивал в себя кровь. Вместе с кровью в меня хлынул мозг, густой, тягучий и сладкий, как кровь. Сгустки вязкой ткани наполнили мне рот, щекоча мягкое нёбо, потекли ниже, в горло.

Мир потемнел. Померк.

А потом вдруг взорвался светом. Я не видел ничего, кроме света. Сверкающие галактики расцветали и рассыпались огнями, мириады бесчисленных звезд пульсировали и гасли, а свет становился ярче и ярче. Я услышал собственный свой крик – далекий, слабый.

Тело Мекаре обмякло в моих объятиях, но я не дал ей упасть. Я прижимал ее к себе, продолжая неутомимо вытягивать кровь и жидкую ткань, продолжая жадно сосать, слушая, как мерное биение ее сердца становится все громче и оглушительней – и вдруг оборвалось. Я глотал и глотал, в рот мне теперь текла одна только кровь. Сердце у меня разрывалось.

Я опустил Мекаре на пол, но ничего не увидел. Снова сплошная тьма. Тьма. Катастрофа. А потом – свет, ослепительный свет.

Я лежал на полу, раскинув руки и ноги. По всему телу у меня прокатывалось, растекалось жгучее течение. Оно словно бы обшаривало меня, орган за органом, часть за часть, струилось через отделы сердца, заполоняло каждую клеточку, перебирало все подряд – кожа, руки, ноги, лицо, голова… Подобно электричеству, оно прожигало путь по проводам моего тела. Свет делался все ярче и ярче, руки и ноги у меня неконтролируемо подергивались, но в целом ощущения были совершенно экстатическими, и постепенно они завладели всем моим телом – ткани и кости внезапно словно бы собрались заново, стали этим невесомым и прекрасным существом – мной.

Тело мое превратилось в этот свет – пульсирующий, дрожащий, мерцающий свет, яркий и ослепительный. Он изливался, бил из пальцев на руках и ногах, из детородного органа, из черепа. Он вновь и вновь зарождался во мне, в глубинах моего бьющегося сердца, растекался во все стороны, и я казался себе просто огромным, небывало огромным, сгустком непрестанно расширяющегося света, слепящего света, дивного и совершенного.

Я снова закричал и услышал свой крик словно со стороны. Я и не осознавал, что кричу, просто вдруг услышал.

Свет вспыхнул с новой силой, и я подумал, что ослеп навсегда, но тут различил потолок у себя над головой и круглую люстру – яркие призматические цвета дробящихся лучей. Комната снова образовалась вокруг меня, словно спустилась с небес. Вдруг оказалось, что я не лежу ничком, а стою на ногах.

Ни разу за все века своего существования я не ощущал подобного могущества. Даже взмывая в поднебесье при помощи Облачного Дара – наслаждаясь полнейшим бесстрашием, бесшабашностью и безграничностью обретенных сил.

Я словно бы уже вознесся к звездам – а ведь даже из комнаты еще не вышел.

Я посмотрел на Мекаре. Мертва. Осела на колени, а потом завалилась на правый бок, так что вырванного глаза стало не видно, а слева лицо ее выглядело как всегда – прекрасно и безупречно. Глаз полуприкрыт, точно во сне. До чего же хороша, до чего безупречна – цветок, оброненный на дорожку в саду, всей своей жизнью предназначенный для этого мимолетного момента.

В уши мне ворвался рев ветра. Ветер и пение, словно я очутился в царстве ангелов. А потом – голоса, голоса отовсюду, вздымающиеся и утихающие, точно шум волн, неумолчные голоса, всплески голосов – словно кто-то плескал на стены моей вселенной расплавленное золото красок.

– Ты со мной? – прошептал я.

– С тобой, – отозвался он у меня в голове – ясно и отчетливо.

– Видишь ли ты то же, что и я?

– Да, и это прекрасно.

– Слышишь ли ты то же, что и я?

– Да, и это прекрасно.

– Взор мой остер, как никогда прежде, – сказал я.

– И мой.

Нас обволакивало облако звуков – безграничных, нескончаемых, сплетающихся в одну великую симфонию.

Я поглядел на руки. Они пульсировали, как и все мое тело, как и весь дивный мир кругом. Никогда еще собственные руки не казались мне таким чудом и совершенством.

– Это твои руки? – спросил я.

– Мои, – уверенно отозвался он.

Я повернулся к зеркалу.

– Твои глаза? – спросил я, глядя в глаза своему отражению.

– Мои.

Страницы: «« ... 1819202122232425 »»

Читать бесплатно другие книги:

Сборник сказок А. С. Пушкина от Animedia Company состоит из всеми любимих произведений «Сказка о ры...
Капитану полиции Алексееву было сложно представить себе невероятно прекрасную Настю в роли заказчицы...
Знаменитый Антон Павлович Чехов (1860–1904) первые шаги в русской литературе делал под псевдонимами ...
Впервые в новой книге самого известного российского врача Сергея Михайловича Бубновского раскрываютс...
Изумительная актриса, афоризмы которой слышны и сегодня. Одна фраза способна задать тон всему дню! В...
«Числа» Рейчел Уорд заворожили весь мир. История о подростках, способных видеть дату смерти человека...