Плотский грех Маккалоу Колин

– Возможно, вы правы, – сказала она с жеманной напускной скромностью.

У двери, ведущей из холла, возникло какое-то движение; Тодо Сатара напрягся.

– О черт! Фальшивые фанфары, и входят наши лунатики.

Под какофонию приветствий вошли шесть человек. Ра и Руфус проводили их туда, где можно было оставить некоторые личные вещи, обмениваясь поцелуями с вошедшей Иви и пожимая руки остальным, включая Джесс. Это было интересно: шаткий альянс между семьей Иви и Джесс Уэйнфлит?

Иви, как обычно, взяла приз за лучший наряд – кобальтово-синее креповое платье длиною в пол; сама Делия же решила, что Джесс в своем темно-красном шелке просто великолепна. Обе они, стоя рядом, совершенно затмили жен миллионеров.

Остальные четверо вновь пришедших были психиатрами, троих из которых детектив уже встречала за ленчами в ресторане «Лобстер Пот». Номером четвертым, как она сейчас узнала, оказалась психиатрическая медсестра по имени Роуз, которая буквально вчера вышла замуж за старшего помощника Джесс и, соответственно, стала называться миссис Аристид Мелос. Двое мужчин были в белых тропических костюмах, две женщины – в белых платьях до колен. Это было не то чтобы больничное обмундирование, но определенно неуместное в этом тщеславном доме, с его тщеславными людьми. Что ж, эти люди – мозгоправы, поэтому играли в некую манипулятивную игру, догадалась Делия, и если в детстве их учили хорошим манерам, уроки не пустили корни. Они держались обособленным кланом и не нуждались в поощрениях, чтобы есть и пить; теперь, когда они прибыли, начался фуршет.

Тодо и Руфус повели Делию в буфетную и наполнили ее тарелку лакомствами: лобстером, креветками, икрой, хлебом с толстой коркой, неописуемо вкусными соусами и всем самым лучшим, с чем в этой комнате было приятнее всего общаться. Затем, с полными тарелками, все трое отправились к маленькому столику, как раз с тремя стульями. Идеально для беседы, но пока еще рано, подумала детектив, глядя во все глаза, а усики ее антенны тем временем подрагивали в полной боевой готовности.

Доктор Аристид Мелос, старший помощник, был худой и смуглый человек лет сорока с небольшим. Странно, что почти всем действующим лицам было в районе сорока. Его лицо выглядело невзрачным, выражение его – суровым, а глаза очень удобно скрывались за очками в роговой оправе с толстыми линзами. Его новоиспеченная жена относилась к суетливому, бурлящему типу, но Делия чувствовала, что, если заглянуть в ее бледно-серые глаза, особого веселья не ощутишь. Светлый цвет лица Роуз выиграл бы от розовой одежды; белый же просто обескровливал ее до окраса известковой статуи.

Двое других психиатров тоже являлись семейной четой: доктор Фред и доктор Мойра Кастильоне. От них исходило ощущение продолжительного брака, благословленного парой детишек. Делия знала, что Джесс ценила пару Кастильоне больше, чем Мелоса, которого находила упрямым и наделенным узостью взглядов. Мойра была рыжеволосой и кареглазой, имела простое лицо и мало обаяния, тогда как Фред оказался общительным и кипел энтузиазмом. Он обладал даром казаться внимательным слушателем, хотя слушал ли он на самом деле, оставалось неясно, поскольку глаза его ничего не выдавали. Как большинство супружеских пар, занимающихся одним и тем же делом, они действовали как команда, сообща обсуждали новые идеи и понимали друг друга с полуслова.

Трапеза закончилась, Тодо откланялся, и Делия начала свои расспросы.

– Руфус, почему вы с Ра приглашаете джессовых мозгоправов на свои, как Ширл их называет, сборища?

– А, вы уловили отрицательную обратную связь.

– Что за вздор! Надо быть мертвым, чтобы не уловить эмоций, которые так сильны. Ваши люди сильно не любят джессовых мозгоправов.

– К несчастью, это так, – сказал Руфус со вздохом. – Это имеет прямое отношение к музыке, к комфорту Джесс и в конечном счете к нашему долгу и любви по отношению к Иви. Это берет начало в 1962 году, когда мы пригласили Джесс на вечер, очень похожий на этот. Она вернулась в ХИ, восторженно о нем отзываясь, и ее старший персонал вбил себе в головы, что они тоже должны быть приглашены. Поэтому они начали ее донимать.

– Из-за того что их не пригласили на вечеринку, устраиваемую людьми, которых они не знали? Личными друзьями Джесс, не связанными с ее работой?

– Вы лучше поймете это, когда вечер закончится, – заверил Руфус. – И я бы предпочел, чтобы вы на собственном опыте пережили то, что будет происходить. Пережили с тем же самым неведением, которое в свое время было у Джесс, поэтому сейчас я не хочу ничего объяснять. Просто поверьте мне на слово: Джессовы психиатры почувствовали себя обойденными и сочли, что они заслуживают того, чтобы их приласкали. – Он пожал плечами, иронически усмехаясь. – Производственная ситуация может быть некомфортной, когда люди, которые считают себя незаменимыми, вбивают себе в головы, что их недооценивают. Они жаловались и ворчали.

– Джесс очень сильная и достаточно безжалостная женщина, – не унималась Делия, не убежденная его доводами. – Специалисты старшего звена, ведущие себя как дети? В качестве объяснения, Руфус, это слабо, хотя я не сомневаюсь, что именно такое объяснение было скормлено вам с Ра. И, возможно, Иви тоже.

– Аргумент принят. Лично я склонен думать, что Ари Мелос или один из Кастильоне подловили Джесс на бюрократической оплошности, объяснять которую она сочла затруднительным.

– Вот это более вероятно. Преступники, которым положена смертная казнь и которые заключены вместо этого на пожизненный срок как психически больные, становятся пациентами заведений, подобных ХИ, и бумажная работа там – настоящий кошмар, – усмехнулась Делия. – Вы раззадорили мое любопытство. Я умираю от желания выяснить, в чем специфика такой вечеринки. Должна признаться, что прибытие психиатров немного походит на нашествие бабочек-капустниц на оранжерею с орхидеями.

К детективу направлялись Джесс и Иви, и Руфус удалился.

– Вы обе выглядите сенсационно, – улыбнулась она, целуя Джесс в щеку и, слегка подпрыгнув, Иви в подбородок.

– Извини, что мы так поздно, – сказала Джесс. – Конференция.

– В августовскую субботу?

– Или в августовское воскресенье, – сухо ответила Джесс. – Не говори мне, Делия, что с тобой такое не случается.

– О, понимаю. Я обожаю Ра и Руфуса.

– Я знала, что они тебе понравятся, – сказала Иви.

– Быть может, это даже лучше, что ты познакомилась с Ра и Руфусом без нашей моральной поддержки, – прибавила Джесс, загадочно поблескивая черными глазами. – Сразу видно: ты находишься в своей стихии. Извините меня, девочки, я вижу великую Долорес Кенни. – И Джесс отошла со взволнованным видом.

Несмотря на свой сногсшибательный внешний вид, Иви казалась… несчастной?.. нездоровой?.. встревоженной? Что-то с ней было не так, хотя Делия полагала, что это не имеет отношения к Ра, Руфусу, Джесс или вечеринке. Возможно, она почувствовала себя вовлеченной в ситуацию, которую спровоцировали мозгоправы Джесс? Но почему она должна переживать на этот счет сильнее, чем Джесс? Вне зависимости от того, как, вероятно, чувствовала себя Джесс в 1962 году, когда произошли эти непредвиденные осложнения, к 1969 она явно примирилась с ситуацией.

Делия дотронулась до руки Иви.

– Ты хорошо себя чувствуешь, дорогая?

Взгляд красивых голубых глаз опустился, останавливаясь на лице Делии. В глубине их застыло испуганное выражение, затем они начали наполняться слезами. Прекрасно накрашенный красный рот на миг дрогнул, затем стало видно, как Иви взяла под контроль свои непокорные эмоции и улыбнулась.

– Да, Делия, я в порядке. Но спасибо за беспокойство. Ты очень восприимчивый человек.

– Я бы не стала делать таких далеко идущих выводов, дорогая, но я могу отличить, когда люди, которых я люблю, встревожены.

– Встревожены… Да, встревоженность – это хорошее слово для моего душевного состояния. Это сугубо личное, и к завтрашнему дню я буду в полном порядке. Ты веришь в добро и зло? Я имею в виду то, чему нас учили в первом классе?

– Ты хочешь сказать, прежде, чем мы поняли важность серого цвета?

– Да, именно. – Она пригубила мартини. – Отойдем вон туда на минуту, не возражаешь? Никто нас не заметит.

Заинтригованная и взволнованная, Делия последовала за своей возвышающейся над ней подругой к двухместному викторианскому диванчику «тет-а-тет», с сиденьями, разделенными подлокотником и обращенными в разные стороны. Он был заткнут в угол и частично скрыт изящными листьями кудрявой пальмы. Детектив села напротив Иви, при этом головы их почти соприкоснулись. «Как это по-викториански! – подумала Делия. – Нижние части тела отстранены друг от друга, а верхние – в тесном соседстве. Поддерживает целомудрие во влюбленных парочках!»

– Что случилось? – спросила Делия, ставя их бокалы на широкий подлокотник, отделяющий ее от Иви.

– Я значительно старше Ра, – начала Иви, – и Айвор, наш отец, был шофером, телохранителем, смотрителем имения и бог знает кем еще у Третьего Антонио Карантонио.

Значительно старше сорока лет? Потрясенная, Делия уставилась в находящееся перед ее глазами лицо, но не смогла разглядеть ни единой приметы возраста.

– Я живу в Малом Басквоше всю свою жизнь, – продолжала Иви, не замечая ощущений, которые она возбудила в Делии. – Наша с Ра мать была… недалекой женщиной – она не умела ни читать, ни писать, и ей едва удавалось вести дом. Когда в двадцатом году Антонио Третий умер и ему наследовала доктор Нелл, Айвор продолжал хозяйничать у нее. Заметь, она редко там бывала – университет и медицинский факультет имели для нее приоритетное значение. Я обожала доктора Нелл! Когда она исчезла, мой отец словно обезумел, хотя я только потом поняла: он ожидал быть упомянутым в ее завещании, и все его неистовое поведение означало, что он просто искал это самое завещание. Что ж, завещания не нашлось, поэтому ему пришлось заискивать перед новой наследницей, Фенеллой – тоже Нелл.

Делия беспокойно огляделась, не уверенная, куда именно ведет эта история, и начиная задаваться вопросом, стоит ли ее излагать в столь людном месте. Иви же продолжала подтверждать впечатления Делии.

– Мой отец был очень странным человеком. Он был гетеросексуалом и одновременно гомосексуалом… – Она с удивленным видом осеклась, когда Делия схватила ее за руку. – Что такое?

– Иви, сейчас не время и не место. Ты свободна завтра? Могла бы ты прийти ко мне на ленч и там все рассказать?

Лицо Иви словно обвисло от облегчения. И сразу же Делия заметила на нем если и не все дополнительные годы, то хотя бы часть из них.

– О да! Я приду.

С улыбкой оставив Иви на попечение группы моделей, Делия присоединилась к докторам Кастильоне. От них ей не было нужды скрывать свою профессию; благодаря Джесс они знали, что она коп.

– Видно, вы не чувствуете себя здесь рыбой, выброшенной из воды, Делия, – сказала доктор Мойра. – В этом зверинце вы как дома.

– Вы так это видите? Как зверинец?

– Мойра имеет в виду, – встрял доктор Фред, – что вы чрезвычайно умны и изобретательны.

– Но зверинец? – настаивала Делия.

Доктор Мойра издала сдавленный смешок.

– Так или иначе, скопище извращенных животных.

«Я начинаю понимать, почему их не любят, – подумала Делия, – они держатся снисходительно. Я бы побилась об заклад, что их квалификация очень заурядна, но относится ли это к Ари Мелосу? Бедная Джесс! Зарплаты в сфере общественного здравоохранения не обеспечивают блестящих помощников».

– Извращенных в смысле гомосексуальных? – спросила она.

– Извращенных в смысле экстравагантных, – пояснила доктор Мойра.

– Зачем приходить, если эти люди не вашего типа?

Кастильонес уставились на детектива, как если бы она сама была… с чудинкой.

– Наша неизменная страсть, – ответил доктор Фред.

– А именно?

– Музыка. Мы с Мойрой стараемся сформировать оркестр Холломанского института – я дирижирую, она играет на скрипке. Музыка действительно смягчает свирепую душу.

– Восхитительно, – сказала Делия.

Подошли доктор Ари Мелос и его новобрачная, оба пили красное вино; Мелос был очень рад находиться здесь, но Роуз выглядела не в своей тарелке.

– Прием в салоне Ра – для меня одно из важнейших событий в году, – сказал Мелос, – и я не могу дождаться, когда Роуз испытает то, о чем она пока только слышала. Какие там сегодня припасены угощения, хотел бы я знать.

И Кастильоне нехотя кивнули.

«Так-так, мы продвигаемся вперед, – подумала Делия. – Все это имеет отношение к музыке».

Подошел Тодо Сатара. Вознамерился поставить присутствующих в неловкое положение? Делия опередила его, надеясь перевести разговор в другое русло.

– Как много заключенных психлечебницы являются пациентами Холломанского института, доктор? – спросила она, напустив на лицо заинтересованное выражение.

– Все, если мы пожелаем, – ответил Мелос, очевидно, не ведая о недоброжелательстве Тодо. – Однако одновременно в программах Института активно участвуют не более двадцати человек. Вы, конечно, знаете, сержант, что «Правило Макнатена»[23] настолько архаично, что вердикт «невиновен по причине невменяемости» крайне редок – слабоумие проявляется в полной мере после того, как тюремный срок вступает в действие. Всякий заключенный в нашей психиатрической лечебнице является клинически больным, что дает нам обворожительно богатый выбор пациентов.

На него ястребом налетел Тодо.

– Ужасная работа, – заявил он. – Как вам удается сохранять хладнокровие, проводя сеанс лечения с человеком, страдающим манией убийства?

– Что вы говорите! – воскликнул Мелос. – Сразу чувствуется несведущий обыватель. Порой мне кажется, что широкая публика до сих пор верит, что тюремщики носят стальные доспехи и обуздывают заключенных с помощью водяных шлангов. Обитателей больницы должным образом подготавливают к сеансам. Если нужно дать им успокоительное, оно дается. Это не опасная работа, Тодо. В сущности, она, скорее, скучная.

Инициативу перехватил доктор Фред.

– Холломанский институт финансируется штатом, и федеральное финансирование имеет одну цель: убрать насильственное, социопатическое преступление из имеющегося у человечества списка видов социально неприемлемого поведения. Когда-нибудь мы научимся излечивать физиологически склонных к насилию преступников.

– Ну конечно! – с воинствующим видом презрительно усмехнулся Тодо. – Сейчас так бывает, ребята, что какого-нибудь убийцу, орудовавшего топором, выпускают на свободу как излечившегося. И что же он делает первым делом, оказавшись вне тюремных стен? Убивает новых людей своим любимым топором. Психиатры берут на себя роль Бога, а это очень опасная роль.

Но Ари Мелос и доктор Фред только рассмеялись.

– Вините во всем прессу, Тодо, а не психиатров, – сказал Мелос. – Ни один журналист никогда не потратит времени на освещение тысяч успешных случаев. Известность получает какой-нибудь один из миллиона провальный случай.

К разговору присоединилась доктор Мойра.

– Выпустить заключенного на свободу не во власти психиатра, – сказала она. – Чтобы освободить пациента, считающегося опасным для общества, приходится предпринимать многочисленные и мучительные шаги. Консилиумы, комитеты, экспертные группы, проверки, приглашенные консультанты, изнурительные обследования, исследования и тесты – список почти бесконечен. – Вид у нее был самодовольный. – К тому же вопрос освобождения заключенных Психушки никогда не рассматривается. Холломанский институт, как жену Цезаря, не в чем упрекнуть.

Атмосфера оживилась; теперь, когда разговор коснулся их работы, в настроении мозгоправов наступил перелом. Если бы только, подумала Делия, они могли отбросить этот налет превосходства, они бы завоевали некоторое количество фанатов, но они, увы, не могли. Она встретилась взглядом с Джесс, также слушающей, и увидела в глазах подруги отражение собственных чувств; Джесс тоже порицала снобизм своих коллег.

– Я никогда не понимал идеи использовать доллары налогоплательщиков на создание заведений, подобных ХИ, – высказывался Тодо, наслаждаясь собой. – Я хочу сказать, разве не скверно, что за государственные средства приходится содержать невменяемых преступников, не обеспечивая при этом услуг здравоохранения обычным гражданам? Я слышал, что ХИ имеет современную больницу, где можно лечить все от сердечного приступа до цирроза печени.

Неожиданно в разговор вмешалась Роуз.

– Но что тут можно поделать? – спросила она, чувствуя себя в своей стихии. – У нас цивилизованная страна, людей необходимо лечить. Но какая больница сможет справиться с беспокойными пациентами, к чьему разуму взывать бесполезно? Институт – это тюрьма, и больница общего профиля была добавлена к нему, чтобы защитить общество. Наш научно-исследовательский отдел опять-таки совершенно обособлен, так же, как и его финансирование. – Ее довольно ординарное лицо раскраснелось.

«Мать, защищающая своих детенышей, – подумала Делия, – ей в новинку все это, и она негодует на критику».

– Тут дело не в альтруизме, Тодо, – твердо сказала Мойра. – Кто-то должен делать эту работу. Стоимость долгосрочного – нет, пожизненного! – заключения настолько астрономическая, что мы вынуждены искать и находить какие-то ответы, или, по крайней мере, заставлять налоговые деньги работать эффективнее.

– Наша работа чрезвычайно ценна для общества, – заявил Ари Мелос. – В долгосрочной перспективе именно подразделения вроде ХИ сделают проблему невменяемых преступников менее затратной.

«Думаю, – сказала себе Делия, – я только что услышала все типичные аргументы, всплывающие всякий раз, когда эти две столь разные группы людей собираются вместе. Ра и Руфус приглашают психиатров ради Иви, желающей угодить Джесс, которая хочет доставить удовольствие своему персоналу. И все это имеет отношение к музыке».

В районе шести, когда солнце еще ярко сияло на небе, жалюзи и шторы были ненавязчиво спущены и большая комната погрузилась в полутьму. В ноздри Делии проник весьма обольстительный аромат лосьона после бритья – примета Николаса Греко, с которым она столкнулась лишь мимоходом. Бухгалтер корпорации Ра Танаиса носил костюмы, приобретенные на Сэвил-роу, и, бесспорно, являл собой самого хорошо одетого мужчину, какого Делии доводилось видеть, и, как она подозревала, был абсолютно незаменим.

– Руфус выдал строгие указания, – сказал он, взяв детектива под левый локоть. – Я должен усадить вас в кресло Фенеллы – оттуда самый лучший вид.

Люди занимали места по всей комнате, без какой-либо системы или метода, обходя лишь это небольшое кресло, имеющее скамеечку для ног, а поперек спинки с мягкой набивкой – табличку со словом «Занято». Усевшись в него, Делия получила ничем не нарушаемый вид на большую восьмиугольную нишу, где помещались рояль, арфа, барабаны и пюпитры. Даже лицо Бетти Корнблюм в образе сиамской кошки приобрело взволнованное выражение, и психиатры, сгрудившиеся вместе, были явно воодушевлены.

Обычная, хотя и роскошная вечеринка превратилась в то, что во времена пребывания Делии в Оксфорде называлось словом «салон».

Начало положил Руфус, сыграв на рояле Шопена – так, что мог бы привести в восторг аудиторию Падеревского – блистательно! Уж не этим ли он зарабатывает себе на жизнь? Один из стройных официантов подхватил скрипку, и Руфус перешел к бетховенской пятой сонате для скрипки и фортепьяно; публика была так поглощена музыкой, что сидела, почти не дыша. Роджер Дартмонд пел, Долорес Кенни пела, и они закончили дуэтом. Тодо танцевал с группой официантов, мужчины исполнили ошеломительный атлетический номер, женщины – чувственный танец, затем и те и другие танцевали вместе что-то балетное и грациозное.

С паузами и антрактами это продолжалось пять часов, и к концу вечера Делия полностью поняла, почему психиатры постоянно выклянчивали приглашения. Оказаться в числе избранных, которые присутствуют на таких первоклассных представлениях в уютной интимности салона, было событием настолько незабываемым, что за это – простите за гиперболу – можно было убить. Делия знала: этот вечер останется в ее памяти навсегда. Если что-то и озадачивало ее, так это высокомерие психиатров, которые, похоже, не улавливали, что им оказывают честь; судя по всему, они скорее думали, что им все должны. И это, решила она, не имеет никакого отношения к психиатрии. Это имеет прямое отношение к складу ума людей, которые, имей они такую возможность, удалили бы всякую исключительность с лица земли. Салон Ра и Руфуса был исключительным, и им удалось в него вторгнуться. На чьей же стороне при этом оказывалась Джесс?

– Это было абсолютно волшебно, – прощалась с хозяевами вечера Делия, – и я хочу, чтобы вы знали: я чрезвычайно благодарна вам за приглашение. Честное слово, я не воспринимаю привилегию как нечто само собой разумеющееся.

Глаза Ра блеснули.

– Мы с Руфусом жадные, дорогая, – сказал он. – Обычные концерты такая скука! Парковка, толпы, кашель, круговерть незнакомых людей, и программа никогда не соответствует твоему вкусу. Салоны – это всегда потворство собственным желаниям. Никакие презренные деньги не переходят из рук в руки, исполнители, которые любят исполнять, делают то, что им хочется, – бесподобно!

– Даже психи упивались, – с притворной скромностью заметила она.

– Бедняжки! Такие смертельно серьезные!

– Вы были концертирующим пианистом, Руфус? – спросила Делия.

– Никогда, очаровательная Делия! Слишком каторжный труд. Нет, я люблю играть, и я слежу за упругостью рук, но жизнь слишком разнообразна, чтобы складывать весь свой запас жертвенных агнцев на один-единственный алтарь. Я играю, чтобы доставить удовольствие себе, а не другим.

– Если вы способны есть тяжелую британскую пищу, я бы очень хотела пригласить вас двоих к себе на обед, – с некоторым смущением сказала она.

– С удовольствием придем, – ответил Ра, но вид у него был настороженный. – Э… а что такое тяжелая британская пища?

– Сосиски и картофельное пюре на первое – за сосисками я езжу к мяснику неподалеку от Баффало. А на десерт пудинг с изюмом и сладким соусом.

– Как можем мы отвергнуть пудинг с изюмом? – серьезно произнес Ра. – Особенно со сладким соусом.

Делия вручила Руфусу свою визитную карточку.

– Выберите день и позвоните мне, – широко улыбнулась она.

Воскресенье, 10 августа 1969 года

Джесс Уэйнфлит не держала ничего относящегося к своей профессиональной жизни в принадлежавшем ей маленьком домике, в одном квартале позади Миллстоун-Бич; этот дом был чисто формальной данью необходимости иметь частный адрес. Когда в 1960 году построили ХИ, она боролась за квартиру в этом же здании, однако ее доводы отвергли на том основании, что ее собственное душевное здоровье будет лучше всего защищено, если она станет жить за пределами служебной территории. Будучи уведомлена об этом решении, Джесс восприняла его с достоинством и немедленно приобрела домик в Миллстоуне, недалеко от Психушки – стоило лишь немного проехать на машине по пересеченной местности.

Джесс признавала, что это помещение пришлось очень кстати; там можно было сложить ее огромную коллекцию газет, журналов и книг, там находился ее гардероб, там имелись приспособления для стирки, и это был ее почтовый адрес. Не было там только дома: своим домом она считала Холломанский институт, ибо принадлежала к тем людям, которые буквально жили работой.

Через полгода после того как строительство ХИ закончилось, она обустроилась. Ванная комната в непосредственной близости от кабинета оказалась в ее единоличном пользовании. Тут же рядом находилась комната, изначально предназначавшаяся быть местом отдыха и восстановления сил для членов персонала; эту комнату Джесс тоже реквизировала в свою пользу. В целом директор ХИ получила разрешение жить в этих помещениях при условии, что ни ванная комната, ни комната для отдыха не будут наводить на мысль, что она устроила себе там пристанище.

Отягощенная комплексами и прекрасно отдающая себе отчет в степени своего навязчивого невроза, Джесс сумела сделать из них айсберг: на поверхности виднелась только самая верхушка, остальное было успешно скрыто. Такое было бы невозможно, будь она связана с кем-то близкими отношениями, но, поскольку ее психические слабости имели лишь легкую форму и она не имела близкого задушевного друга, коллеги воспринимали ее недостатки так же, как и свои – как неотъемлемую часть профессии.

Единственным человеком, которому за все время удалось прорваться сквозь защитную стену Джесс, стала Иви Рамсботтом, страдающая навязчивым неврозом примерно в той же степени – все непроизвольно приводилось в порядок, каталогизировалось и убиралось на место, без переступания черты клинической мании.

– В мире полно людей вроде нас, – сказала Джесс Иви при первом знакомстве, сразу после того, как заметила, что у той булавки с фарфоровыми головками воткнуты в подушечку в определенном порядке, составляя нечто вроде радуги. – Ты бы умерла, если бы воткнула черную булавку посреди красных, верно?

Ошарашенная Иви рассмеялась и призналась, что да.

Джесс шла по Холломан-Грин, наслаждаясь красотой медно-красных пляжей, когда ее взгляд упал на захватывающую картину, обрамленную красными листьями. Это была черная как уголь витрина магазина, содержащая три неправдоподобно стройных пластмассовых манекена, изображающих невесту и двух ее подружек, одетых в потрясающие платья. Над черной витриной белыми буквами значилось: «Свадебные платья Ра Танаис». Не в силах устоять, Джесс пересекла улицу и вошла в магазин. В этом огромном помещении примерочные кабинки могли бы вместить клиентку в полноценном кринолине, а вешалки были полностью посвящены свадебным нарядам.

Чрезвычайно высокая привлекательная женщина в модном лиловом платье с улыбкой приблизилась к ней.

– Вы здесь из любопытства, а не в качестве покупателя, – сказала женщина после рукопожатия. – Я Иви Рамсботтом.

– Я доктор Джесс Уэйнфлит, – представилась Джесс, – и ваша витрина меня очаровала. Толпы людей обращают на нее внимание. Даже проезжающие мимо машины замедляют скорость до черепашьей.

– Не родилась еще на свет такая женщина, которая не хотела бы быть невестой. Пойдемте в мое логово и выпьем эспрессо.

Это случилось восемь лет назад. Дружба расцвела в значительной степени из-за присущей им обеим склонности к навязчивым состояниям – так хорошо иметь кого-то, с кем можно вместе над ними посмеяться! В Иви этот тип был представлен в чистом виде: педантично ровно расположенные записки на двери холодильника и фарфоровые чашки, повернутые рисунком в одну сторону, тогда как в Джесс к этому присоединялась маниакальная черта, принуждавшая ее работать слишком усердно и порой терять терпение.

Конечно, к настоящему времени Джесс знала историю Иви и была для подруги полезной; умение проникать в суть и способность к тонкому восприятию, свойственные ее профессии, делали ее лучшей наперсницей, какую Иви могла пожелать. Грустно и огорчительно было лишь то, что Иви не могла отплатить ей услугой за услугу, давая такие советы, в которых нуждались проблемы Джесс. С этими проблемами Джесс продолжала справляться в одиночку, безо всякой посторонней помощи, за исключением той поддержки, которую давала ей сама дружба.

Итак, после салона у Ра и Руфуса Джесс наведалась в свой дом лишь затем, чтобы переодеться из вечернего платья в рабочий костюм, который она носила в ХИ – то есть в брюки и простую блузу. После чего она отправилась домой – иными словами, поехала в Психушку.

Первым делом надлежало обойти свое королевство, его коридоры, похожие на корабельные, с поручнями и дверями без табличек. Время от времени Джесс открывала одну из них и входила в какую-нибудь особенно любимую комнату, такую как нейрооперационная. Когда в 1959 году она согласилась занять эту должность, то настояла на том, чтобы ХИ имел все необходимые атрибуты многопрофильной больницы. Да, это стоило денег, но обычные многопрофильные больницы не были предназначены для душевнобольных преступников ни в каком отношении, особенно в том, что касалось безопасности. Так что когда заключенный Психушки заболевал, его лечили в ХИ, включая даже хирургию и реанимацию. Конечно, операционная использовалась также для экспериментальной ветеринарной хирургии, главным образом для операций над приматами. Как было объяснить всяким непонятливым Тодо Сатарам этого мира с их заботой о деньгах налогоплательщиков, что попытки лечить душевнобольных, совершивших насильственные преступления, в обычной больнице дороже, чем в ХИ?

Наконец, когда часы на стене напротив письменного стола Джесс показывали 4:47, она опустилась в мягкое кресло и отворила дверцу в правой тумбе стола. Глазам предстал сейф и его замок с цифровой комбинацией. Прикрыв рукой бороздчатый диск с немногочисленными цифрами, она повертела его нужным образом вперед и назад, пока с легким щелчком не высвободился последний тумблер. Прикрывающая диск рука опустилась. Глупо было загораживать диск: всякий, кто попытался бы увидеть ее манипуляции с диском, должен был бы иметь глаза на конце подлокотника кресла. Тем не менее Джесс каждый раз его прикрывала. Конечно, это было проявлением ее мании, она это понимала. Точно так же она понимала, что ничья спина не сломается, если при ходьбе наступить на трещину – но что, если все-таки сломается? Поэтому трещины лучше перешагивать, на всякий случай. Ритуалы были столь могущественны, столь наполнены смыслами, что уходили далеко в глубь времен, к обезьянам.

– Язык, – сказала она, вынимая из сейфа папки, связку за связкой, – это речевое выражение многосложности, существующей в мозге. Как глагол «хотеть». Животное может выразить желание, совершая какое-нибудь физическое движение или издавая голосовой сигнал, направленный на осуществление желания. «Я хочу!» – только человек может сказать это, включая указания на степень желания, на специфический вид желания, на ту нишу, какую это желание занимает. Не шевеля при этом никакими мышцами, кроме мышц губ, языка и верхних дыхательных путей. Как открываются проводящие пути-мостики между детским «Я хочу» и зрелым «Я хочу, но не могу, потому что это разрушит чье-то еще первоочередное право сделать это»?

Ее голос перешел в бормотание.

– Что на путях к зрелости может подавить самое первичное побуждение из всех – хотение? О, Джесс, ответ существует, и ты, именно ты найдешь его.

Это был большой и хорошо обставленный кабинет. Но Джесс не зажгла верхние лампы дневного света, а лишь щелкнула выключателем изогнувшейся над столом лампы с зеленым абажуром. Дальние углы комнаты были погружены в полнейшую тьму, и неожиданные тени крались, качались, дрожали всякий раз, когда работающая за столом меняла положение тела. Часть натуры Джесс любила эту наступающую на нее тьму – которую она и только она словно бы держала в узде; то была безобидная демонстрация власти и, будучи безобидной, могла быть прощена. Вот глупое властолюбие – это было бы другое дело, оно непростительно.

Примерно сотня файлов лежала на столе, поделенная на более мелкие стопки, перевязанные разноцветными ленточками. Каждая ленточка была на самом деле кодом, который знала только одна Джесс и который нигде не хранился, кроме как в ее памяти, в самом безопасном сейфе из всех… Эта установленная ею классификация касалась поведения пациентов, которое варьировалась от самого примитивного до самого изощренного по способности осмысления. Градации, установленные Джесс, следовали ее личным, авторским теориям. В этом отношении она была плохой коллегой, она не желала делиться. Но этот проект, которым Джесс особенно гордилась, не имел никакого отношения к ее работе в качестве директора, он финансировался отдельным грантом, направленным лично ей, и был слишком спорным, чтобы о нем распространяться до получения значимых результатов.

– Это гораздо более трудная для понимания вещь, чем язык, – произнесла Джесс, не сводя глаз с закодированных папок, – но проявляется в языке, и я должна найти ключевые слова. Слова-триггеры.

Из-за двери выглянула голова.

– Входи, Уолтер, – не глядя сказала она.

– Сначала я принесу тебе свежего кофе, Джесс.

Уолтер вернулся с кружкой из тонкого фарфора, наполненной горячим превосходным кофе, и поставил ее перед Джесс, затем сел в кресло для посетителей, закинув одну босую ногу на его подлокотник. Высокого роста, он был в идеальной физической форме: широкоплечий, с плоским животом, узкими бедрами и мощными ногами. На нем были футболка и короткие шорты коричневато-серого цвета без опознавательных больничных меток. Его светлые волосы не поредели, но он носил короткую морскую стрижку, слишком короткую, чтобы относиться к какому-то стилю; она лишь подчеркивала его бычью шею. Гладкое, чисто выбритое лицо с правильными чертами выглядело таким же решительным, как и его манера держать себя. Поразительный человек, мужчина такого типа, которого незнакомец при встрече сочтет надежным. Звали его Уолтер Дженкинс, он стал обитателем лечебницы, чье досье имело пометку «никогда не выпускать», и он был величайшим триумфом Джесс Уэйнфлит. Каждый психиатр психиатрического отделения ХИ знал, что он излечился, но они также знали, что никакие их самые красноречивые аргументы никогда не дадут Уолтеру свободы. Никто не был готов взять на себя риск его освобождения, даже на полдня. Сам Уолтер хорошо знал это и принимал свой жребий с невозмутимостью. Тюрьма была почти единственной жизнью, какую он знал, и он понимал, что ему повезло. Здесь, в ХИ, его вылечили, и здесь он вел интересную жизнь, приносил пользу.