На край света (трилогия) Голдинг Уильям

(8)

Дальше было хуже. Пылающий во мне огонь буквально выжег изнеможение, невидимое пламя создало временный запас силы, которая поддерживала меня, хоть я и упал на койку… Но мой словарный запас не годится для описания того, что приключилось со мной, с человеком, обладающим столь недюжинным умом и здравым смыслом! Я влюбился, влюбился глубоко и отчаянно! Я испытывал волнение и одновременно страх – страх оказаться в новом мире, для которого мой нрав никоим образом не пригоден и не приспособлен, в непредсказуемом мире, мире случая – она плывет в Индию, я – в Антиподию… Моя карьера… Удачный брак…

Эдмунд Тальбот (полностью одетый!) лежал на койке, сгорая от страстного желания, неспособный ни о чем думать, ни о чем более не грезящий, кроме как о нищей дочери священника!

Наконец, я опомнился и принялся звать Виллера, все громче и громче, пока он не явился.

– Черт возьми, да от вас ромом несет!

– Мы только приняли по маленькой, сэр. Мне должок вернули.

– А капитан Андерсон…

– Сэр Генри его убедил, сэр. Он настоящий джентльмен, этот сэр Генри.

– Очень хорошо. Немедленно соберите мои вещи и отнесите в каюту, где жил мистер Колли.

– Не могу исполнить, сэр.

– То есть как это?

– Приказа не поступало, сэр.

– Я приказываю!

– Но капитан…

– Я только что с ним беседовал. Он не возражает, а стало быть, и вам нечего.

Виллер заворчал, но я его прервал:

– Пока я не забыл: прежде приготовьте мне платье на вечер.

Бриджи, бальные туфли, чулки, фрак – этот малый в подсказках не нуждался, и скоро все было готово. Я переоделся и отправился в каюту Колли. Оказавшись в каюте по штирборду – то есть с правой стороны корабля, если смотреть вперед, в направлении более узкого его конца, – я чувствовал себя непривычно. Каюта была зеркальным отображением той, из которой я только что ушел, и после долгих недель, проведенных в каюте другого борта, я точно сделался левшой. До меня долетали звуки с носа и, конечно, разнообразные шумы со всех сторон. В заднем конце, где я сейчас находился, тоже шумели – из кают раздавались громкие голоса и смех. На кораблях происходил оживленный обмен визитами. Наказание за подобные поступки для большинства матросов было суровым, потому что подобные действия, совершаемые членами экипажа, именуются «самовольной отлучкой». Меж салонами двух кораблей сновало столько пассажиров, а меж кают-компаниями – столько младших офицеров, что атмосфера в этой части кораблей была много оживленней, чем в гостиной сэра Генри.

В дверь постучали.

– Entrez!

Вошел Саммерс – все та же поношенная форма и озабоченный взгляд.

– Мистер Тальбот, что это значит?

– Дружище, а почему вы не одеты для бала?

Он только отмахнулся:

– Вы сменили каюту!

– А, вон что. Мы, возможно, возьмем на борт мисс Чамли.

– Эдмунд, это невозможно!

– Чарльз, я немного не в себе. Не потолковать ли нам после?

– Вам, конечно, немало досталось, но каюта Колли…

– Не мог же я предложить мисс Чамли поселиться в каюте, где уморил себя бедняга Колли.

Саммерс без улыбки покачал головой.

– Разве вы не понимаете…

– Вздор, дружище. Почему вы не готовы для танцев?

Саммерс порозовел под загаром.

– Я не пойду на бал.

– Методист!

– Как я уже раз говорил, меня не учили танцам, мистер Тальбот, – сухо сказал он. – Кадриль, аллеманда, вальсы – все это меня миновало. Разве вы не помните, что я пробился с нижней палубы?

– Но матросы же танцуют!

– Не так, как вы.

– Все еще обижаетесь?

– То и дело. Но я вызвался стоять вахту во время бала – если конечно, затея удастся.

– Судьба не может быть настолько жестока, чтобы воспрепятствовать.

– Буду мерить шагами шканцы и размышлять о неожиданной перемене в нашем будущем.

– Вы о мире? Перемена? Нет, мистер Саммерс. Я усердно изучал историю. Перемен не будет. Единственное, чему учит нас история, – это то, что история никого ничему не учит.

– Кто это сказал?

– Я. Не сомневаюсь, что что-то подобное говорили и прежде, и еще не раз скажут – с той же малой пользой.

– Да вы циник.

– Я? Если бы вы только знали, дорогой Чарльз… Я взволнован и… – С губ моих едва не сорвалось слово «влюблен», но какие-то остатки самообладания удержали меня. – И слегка опьянел, частично оттого, что выпил немного бренди, и оттого, что не спал, думаю, лет несколько.

– Удары по голове…

– Они получены по моей собственной вине!

– На «Алкионе» есть врач.

– Ни слова, Чарльз. Он не пустит меня на бал, каковая перспектива ни секунды меня не радует.

Саммерс кивнул и удалился. Судя по шуму, настал час «представления». Я вытянул из рукавов манжеты и расправил кружева, сильно помявшиеся от долгого хранения. Отворив дверь своей новой каморки, я присоединился к толпе, пробиравшейся из коридора наверх, откуда предстояло смотреть даваемое матросами представление. Было весьма занятно наблюдать, как мимо меня проплывали мисс Грэнхем в голубом, миссис Брокльбанк в зеленом и мисс Зенобия во всех цветах радуги! Удивление при виде этого нарядного собрания сменилось настоящим изумлением, когда я выбрался на шкафут. Во-первых, сумерки превратились в ночь, более темную, чем обычно, из-за окутавшего нас сырого тумана. В ночи плавал небольшой островок. Наш маленький мирок был столь ярко освещен, что из крошечной точки посреди бескрайних пространств он превратился в обширнейшую арену. Матросы развешали кругом фонари – обычные и с цветными стеклами, – так что наши «улицы» и «площади» не только стали светлее, чем днем, но и заиграли разными красками. Повсюду висели флажки, фестоны и гирлянды искусственных, слишком больших цветов. Все смешалось – блеск дам, великолепие парадных мундиров, скрежет, гудение и звон оркестра, который изливал на нас веселье из какого-то укромного уголка в передней части корабля.

Дамы и офицеры «Алкионы» вышли на свою площадь; их процессия двигалась по улице, которая недавно была сходнями, к нашей площади, более просторной. У входа стоял наряженный юный мистер Тейлор – сама любезность – и проявлял к дамам внимание слишком пристальное для особы столь нежного возраста. Разумеется, мне пришлось выйти и отцепить его от мисс Чамли, поскольку он явно намеревался ее задержать. Я повел себя твердо, отогнал еще пару лейтенантов, с большим трудом усадил ее слева от капитана Андерсона и уселся рядом с ней с другой стороны. Раз уж матросы в насмешку прозвали меня лорд Тальбот, следует извлечь из этого выгоду! Я проделал все с решимостью и успехом, которые, надеюсь, сопутствовали бы нашей абордажной команде, если бы ей пришлось пройти испытание в деле. Леди Сомерсет сидела по правую руку от Андерсона.

Сэр Генри поднялся, и все собравшиеся – и на носу, и на корме – поднялись вслед за ним. Грянул оркестр и весьма торжественно исполнил «Боже, храни короля». По завершении гимна мы собрались усесться, но тут встал какой-то малый и завел «Правь, Британия, волнами» – и все охотно и с большой радостью подхватили. В заключение, разумеется, прозвучало «ура» в честь Его Величества короля, затем в честь французского короля, принца-регента, русского императора, потом в честь сэра Генри и его супруги, в честь капитана Андерсона; это – будь я проклят! – продолжалось бы всю ночь, если бы сэр Генри не произнес несколько приличествующих слов благодарности. Наконец все уселись, и вечернее представление началось. Вперед вышел какой-то человек и стал произносить торжественный адрес – в стихах, как он считал. То были, клянусь, самые хромые вирши из всех, когда-либо написанных.

Первым моим чувством было сожаление и стыд за выступающего. Однако же я вынужден признать, что мисс Чамли хихикнула без всякого сочувствия – совершенно как школьница. К моему удивлению, невысокий, морщинистый чтец умел декламировать. Лысая голова его то и дело поблескивала в свете фонарей. Он держал в руках несколько листов, и я сообразил, что адрес представлял собой плод совместных усилий. Выступающий не догадался, а может, ему не хватило бумаги, или недостало опыта, чтобы переписать все набело, и ему пришлось перебегать глазами с одного листа на другой, вытаскивать третий, который оказался вверх ногами, заглядывать куда-то к себе под мышку и обращаться к нам из такого положения. Кто-то из доморощенных пиитов определенно владел затасканными поэтическими приемами, потому что в какую-то минуту нас попотчевали высоким штилем, потому что французы —

Затем, через несколько строчек, нас вернули к теме мира:

Я наклонился к соседке и только хотел поведать о своем замешательстве, вызванном происходящим, как она, прикрываясь веером, прошептала, что не слышала ничего более забавного с тех самых пор, как на ее конфирмации епископ обратился к пастве. При этом свидетельстве ума в столь очаровательном создании я преисполнился восторга и уже собирался признаться, что она покорила меня еще более чем прежде, но меня прервал раскат смеха с полубака.

– Что он сказал, мисс Чамли?

– Что-то про Билли Роджерса. Кто он такой?

Я испытал потрясение, но виду, разумеется, не подал.

– Один из наших матросов.

Дальнейшего я не слушал – пока до меня не донеслось:

Ну разве можно так круто забирать к ветру! Должен заметить, к своему сожалению, что смех матросов смешался с неожиданными и весьма громкими аплодисментами. Это привело в замешательство нашего философа, и он смотрел вниз, залившись румянцем, равно как – наверное, впервые в жизни – и его достопочтенная нареченная. Я начал понимать, что настало время, когда матросам позволено дурачиться, и с некоторым изумлением прослушал вирши о мистере Брокльбанке; я даже умудрился выказать безразличие (несмотря на дружный хохот, который раздался с полубака!), когда чтец произнес:

Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:

– Как жестоко!

– Вы – сама рассудительность, моя… – ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, – …мисс Чамли.

Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.

Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:

Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.

– Это миссис Ист!

– Вы с ней знакомы, сэр?

– Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка – на волосок от смерти!

Миссис Ист запела.

Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина – ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони – в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню – странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная – незатейливая, как цветы шиповника, – до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне – точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница – ведь я уже и позабыл, что такое сон – и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами – передо мной – целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы – не знаю, как объяснить – слезы понимания. Песня закончилась, но никто не нарушил тишины, словно люди слышали какой-то отголосок и не хотели верить, что он уже умолк. Раздалось невнятное бормотание, которое переросло в долгие и, полагаю, искренние аплодисменты. Мисс Чамли сложила веер – он повис, прикрепленный к кольцу у нее на пальчике, – и три раза хлопнула в ладоши.

– Она хорошо поет, правда, мистер Тальбот?

– О да.

– Наш учитель пения потребовал бы большего вибрато и, конечно, отшлифовать манеру исполнения.

– Да. Думаю, да.

– Сэр, отчего вы?..

– Простите меня, мисс Чамли. Не забывайте, что я ушиб голову и еще не полностью…

– Извиняться следует мне. Отдаю должное вашей впечатлительности. Песня и вправду была такая трогательная, а исполнение – прекрасное. Такое бесхитростное! Это вас утешит?

– Меня утешает любое ваше слово.

– От таких ушибов скоро не оправляются, сэр. Вам нельзя испытывать сильных переживаний. Смотрите! Кажется, они собираются танцевать хорнпайп[69]. Значит, наш разговор никому не помешает. Знаете, я однажды написала очерк на тему «Искусство и Природа». С трудом верится, правда? Хотя я боялась, что молодые особы слишком покорны, или лучше сказать – послушны долгу, но пока все изощрялись в красноречии, защищая Природу (ведь сейчас, знаете ли, модно верить в Природу), к своему замешательству я поняла, что предпочитаю Искусство! Тогда я и стала взрослой. Видите ли, думаю, я была единственной в приюте, кто понимал, что сироты – жертвы Природы и что Искусство – это их шанс, их надежда. Но со мной, смею заверить, обошлись весьма сурово.

– Бессердечные!

– Именно!

– Я пришел в себя, мисс Чамли, и прошу прощения.

– Я очень рада! Я пошла на жертвы, рассказав о своем злосчастном очерке. Леди Сомерсет ни в коем случае не должна узнать, что я выступила против Природы. Это глубоко ее потрясет. По ее мнению, Индия – царство Природы. По-моему, ее ждет разочарование.

– А вас?

– Меня? Мои ожидания не имеют никакого отношения к делу. Молодые люди – как корабли, мистер Тальбот. Они не решают ни своей судьбы, ни куда им плыть.

– Мне грустно слышать от вас такие слова.

– Полно, сэр, можно ведь что-то сделать! Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня грустили.

– И что же нам делать?

– Как что? Наслаждаться представлением, балом и, конечно же, обществом! Можно ли выразиться откровеннее?

Хорнпайп танцевали далеко не так искусно, как танцуют в театре. После него танцевали моррис[70]. Вышли восемь человек в обычных блузах и соломенных шляпах. У них были деревянные мечи, которые они соединили в круг и под вялые аплодисменты подняли кверху. Потом появился «конь», который совершал всевозможные непристойности и гонялся за девушками. Он приблизился к месту, где сидели дамы, но ему весьма резко сказали, чтоб он убирался, откуда пришел. «Конь» так и сделал, но какой-то механизм задрал ему хвост самым непозволительным образом – кучеру, у которого конь сделал бы такое, немедля отказали бы от места. Сэр Генри поднялся, поблагодарил матросов за представление и пожелал им удачи. Оркестр перебрался в другое место и заиграл кадриль. Матросы не вняли намеку сэра Генри – наоборот, продолжая веселиться, они стали занимать наблюдательные посты.

Здесь следовало бы изложить содержание нашего с мисс Чамли разговора, но, думаю, беседа была достаточно пустая. Вопреки тому, что пишут в романах, трудно одновременно говорить и танцевать, особенно если вы всегда держались в стороне от этого рода общественной деятельности. Почти не видя от меня поддержки, мисс Чамли молчала, и мы двигались под музыку с тем чувством общности, которое прекраснее любых разговоров.

Вскоре я обеспокоился. Деверель, хотя и пребывал под арестом и получил запрещение пить, весьма неосмотрительно присоединился к нашему обществу. Поскольку офицеры были без шпаг, он ничем не отличался от других джентльменов и незамеченным веселился на балу. Ясно было, что Деверель в подпитии; более того, теперь, когда кругом рекой лилось вино и веселье, он взял бокал и, несмотря на недвусмысленный запрет капитана, дерзко выпил его залпом. Затем он пригласил мисс Чамли на следующий танец, на который я ангажировал – без всякого на то желания, но, надеюсь, с приличной серьезностью – леди Сомерсет.

Так как я усердно пытался вспомнить фигуры танца и поддерживать разговор со своей дамой, меня хватало только на то, чтобы приглядывать, как ведет себя Деверель. Он если не приставал, то по меньшей мере пытался произвести впечатление на партнершу. Леди Сомерсет высказала мнение, что аллеманда с ее шагами и круговыми движениями – танец более «естественный» (под этим она, полагаю, подразумевала «более близкий к Природе»), чем традиционная кадриль. Деверель сжимал руку мисс Чамли… Черт бы его побрал! Леди Сомерсет похвалила усердие наших матросов, которые так надраили палубу, что она не отличалась, право, совсем не отличалась от пола в бальном зале. Деверель положительно заигрывал с партнершей. Я пропустил два па.

– Нет, нет! С правой ноги, сэр!

Кое-как нам удалось попасть в такт. Я умолял леди Сомерсет позволить ее протеже пересесть на наш корабль – там есть каюта, – иначе столь нежное существо будет страдать и дальше. Но леди Сомерсет неожиданно проявила настоящий здравый смысл, как выяснилось впоследствии.

– Полноте, мистер Тальбот. Нам известно, кто страдает, а кто будет страдать и дальше.

– Я не могу позволить, чтобы обстоятельства оказались сильнее меня!

– Естественное желание для молодого человека. Это материя поэтическая, но мне, поклоннице муз, отведена роль, которую высмеивают все поэты.

– Нет, мадам!

– О да. Если бы вы были в себе, мистер Тальбот, и не страдали от ушибов, вы видели бы все в другом свете. Марион находится под моей опекой. Она должна остаться на «Алкионе». И никак иначе. Утром вы придете в себя и… и…

Больше она ничего не произнесла, и некоторое время мы танцевали молча. Похоже, поведение Девереля докучало мисс Чамли, но я ничего не мог поделать. Однако… Если гора не идет к Магомету…

Танец кончился, чему я был весьма рад, как и тому, что мисс Чамли едва позволила Деверелю проводить ее на место, причем, не скрываясь, шла отдельно от него.

Возвратив леди Сомерсет ее супругу, я подошел к мисс Чамли и обнаружил, что на моем месте, склонившись к ней, сидит Деверель.

– Мистер Деверель, это мой стул.

– Эдмунд, лорд Тальбот. Поздравляю с повышением, мой мальчик. У вас самый высокий титул во всей Атлантике – отличный щелчок для Гремящей утробы и Бурдюка с ветрами.

Мисс Чамли, которая не успела удобно расположиться на стуле, быстро предложила подышать воздухом, потому что, сказала она, усиленно обмахиваясь веером, «атмосфера тут нестерпимая для того, кто недавно отбыл из Англии». Я предложил ей руку, и мы поднялись к поручням шканцев, где по крайней мере после тесноты было свободно. Хотелось бы мне создать фон для беседы – со всеми атрибутами тропической ночи: звездами, морем темного бархата, испещренным фосфоресцирующими блестками, но увы! Шанс использовать такую декорацию я потратил на интрижку с мисс Брокльбанк, которой теперь стыдился и которая, казалось мне (пусть это и смешно), меня испачкала. Я чувствовал себя до того грязным – если бы только она знала… это юное и нежное существо не вынесло бы даже моего прикосновения! Да, и кто же теперь методист?

А сцена между тем соответствовала ощущению моего нового состояния: плотный туман, пропитанный зловонием из-за долгого пребывания в одном месте двух переполненных кораблей. Мы стояли лицом друг к другу у поручней. Я смотрел вниз, на нее; она смотрела вверх, на меня. Веер двигался все медленнее и медленнее. Губы ее раздвинулись, словно она что-то беззвучно произнесла. Нет, простому смертному этого не стерпеть.

– Мисс Чамли, я что-нибудь придумаю. Мы не должны расстаться! Неужели вы не чувствуете, не понимаете? Я предлагаю вам – что же я могу вам предложить? Испорченную карьеру, и весь остаток жизни, и…

Но Марион почти не слушала. Она смотрела вниз, на шкафут, затем, взволнованно дыша, быстро повернулась в другую сторону. Я тоже глянул вниз. Деверель опустил бокал, который поднял в ее честь, вытянул правую руку и, держась за мачту, проковылял три шага. Скрестив ноги, он схватил бокал с подноса, что проносил мимо Филлипс, и с видом, который иначе как отчаянной бравадой не назовешь, поднял его в сторону капитана Андерсона – и выпил! Действо это, следует помнить, происходило на глазах у публики с обоих кораблей – на глазах у всего населения нашего города! Капитан Андерсон нагнулся на стуле вперед, опуская голову, и хоть он и сидел к нам спиной, я знал, что он выпятил нижнюю челюсть и угрожающе набычился. Следующий танец еще не начался, оркестр не играл. Каждое слово капитана было слышно всем.

– Мистер Деверель, вы под арестом и вам запрещено пить. Немедленно вернитесь к себе и не выходите.

Никогда я не видал столь злобного взгляда, как тот, которым Деверель одарил капитана. Лейтенант поднял бокал – не так, как поднимают, чтобы пить, – замахнулся, словно хотел метнуть его в Андерсона, но, должно быть, некий проблеск здравого смысла остановил его. Он отворотился и швырнул бокал в шпигат.

– Чертов Андерсон!

К Деверелю подскочил Камбершам и схватил за плечо:

– Тихо, болван эдакий! Молчите уже!

Он сердито встряхнул лейтенанта и наполовину увел, наполовину уволок прочь. Они скрылись в коридоре под полуютом. Кругом раздались громкие голоса и смех. Грянула музыка.

– Мисс Чамли, давайте останемся здесь.

– Не могу же я разочаровать мистера Тейлора.

– Маленького Томми! Ну, он у меня выслушает… Пусть бережет уши… Смотрите! Вон его ведет мистер Аскью, и как раз за ухо. Видно, совершил какую-то провинность. Вы лишились партнера, мадам, и потому мы останемся здесь, покуда не кончится танец, а затем я снова буду вас просить. Или вы возражаете?

– Я ваша пленница.

– Если бы так! Но вы милосердны и вняли моей искренней мольбе.

Внизу сэр Генри и капитан Андерсон поднялись с мест.

– Прошу вас на несколько слов, сэр Генри. На мостик?

Оба капитана поднялись по трапу на шканцы.

Мисс Чамли прошептала:

– Может, нам вернуться?

Я прижал к губам палец. Капитаны прошли мимо нас и еще раз поднялись по трапу. Они расхаживали взад-вперед, и до нас, то приближаясь, то удаляясь, долетали их голоса.

– …из тех Деверелей? Вот несчастье!

Потом:

– Нет, нет, Андерсон. Для военного суда нужно время. А у меня, вы знаете, четкий приказ.

И еще:

– Надеюсь, вы так или иначе изыщете способ понизить в должности того, кому имеете право сами присудить наказание – вот молодой болван! К тому же – Деверель! Нет, нет, Андерсон. Это ваше судно и ваш человек. Я ничего, знаете ли, не слыхал: увлекся беседой с нареченной мистера Преттимена. Выдающаяся женщина.

Мисс Чамли снова прошептала:

– Нам следует вернуться.

– Мы на виду у доброй половины нашего маленького мирка, мисс Чамли. Боже, что они собираются делать?

На полубаке собрались матросы. Они танцевали собственную кадриль! Их кадриль, скажу без обиняков, пародировала нашу, и пародия была мастерски исполнена! Думаю, паршивцы и сами не понимали, насколько ловко они нас высмеивали. Они, конечно, не исполняли полагающиеся фигуры танца, но двигались более чем величавой поступью, приседая и кланяясь, и немало преуспели в своей затее. Юнец в юбке из парусины, который чуть не падал в обморок всякий раз, как с кем-то встречался, несомненно, изображал леди Сомерсет! Появился немолодой приземистый человек, на плечах которого сидел юнга. Вместе они достигали немалого роста, и остальное общество выказывало им презабавное почтение. Стоял шум, смех, все хлопали, и музыка – танец, которого лишился юный мистер Тейлор, – была едва слышна. Мисс Чамли с горящими глазами наблюдала за танцующими на полубаке.

– Какие они веселые, радостные! Если бы я только…

Некоторое время она молчала, но я ждал, и она промолвила:

– Вам не понять, сэр.

– Так объясните.

Она покачала головой.

Сэр Генри и капитан Андерсон спустились со шканцев и возвратились на почетные места сбоку от танцующих.

– Нам пора возвращаться, сэр.

– Одну минуту! Я…

– Прошу вас – не говорите ничего. Поверьте, я понимаю наше положение даже лучше, чем вы. Ничего не говорите!

– Я не могу оставить вас, удовлетворившись лишь любезным словами, которыми вы наградили бы любого из здешних кавалеров.

– Начинается котильон!

Мы спустились и заняли места для последнего танца.

Тут же зазвенели судовые колокола, раздался гудок боцманской дудки, и гласа власти заговорили в унисон:

– Слушай! Слушай! Отбой! Отбой!

Просто изумительно, с каким повиновением (несмотря на все веселье и двойную порцию рома) матросы отправились по местам. Оркестр сэра Генри и несколько наших переселенцев – мисс Ист в их числе – остались, чтобы досмотреть представление до конца. Во время танца мы почти ничего не говорили, хотя, как всем известно, котильон создан для разговоров. Я едва его вынес.

Танец кончился; хотелось сказать – «наконец-то кончился», поскольку для меня это было скорее испытание, чем удовольствие. Кое-кто из пассажиров «Алкионы» попрощался с капитаном Андерсоном и отбыл, то же самое сделали и офицеры. Сэр Генри собрал свою супругу и огляделся. Леди Сомерсет решительно повела его по сходням. На кораблях тут и там гасли фонари. Капитан Андерсон, превратившийся в расплывчатую фигуру, стоял у грот-мачты, созерцая то, что несколько минут назад было бальным залом, словно пытался оценить нанесенный кораблю ущерб. Мисс Чамли направилась к сходням. Я отважился удержать ее за руку.

– Повторяю, я не в состоянии отпустить вас, не услыхав ничего, кроме пустых любезностей, которые вы могли бы сказать кому угодно! Задержитесь хоть на мгновение…

– Понимаете, я – Золушка, и мне пора убегать.

– Скажите лучше – умчаться в золотой карете.

– О, она превратится в тыкву!

С палубы «Алкионы» долетел сладкий голосок леди Сомерсет:

– Марион, дорогая!

– Тогда хотя бы скажите, что вы относитесь ко мне не так, как ко всем прочим!

Она повернулась ко мне, в сумраке засияли ее глаза; до меня донесся шепот – такой выразительный, каким только может быть шепот:

– Конечно, не так!

Она ушла.

(9)

У меня хлынули слезы. Боже мой, я – корабль, давший течь; корабль, который держался, но теперь раскололся сверху донизу. Ноги мои приросли к палубе – на этот раз, к счастью, не от страха. Будет ли у меня шанс? Не думаю. Разве что…

Капитан Андерсон повернулся ко мне, пробурчал: «Спокойной ночи, Тальбот», и собрался подняться по лестнице. Внезапно сверху спустился, или, пожалуй, упал, Деверель. Держа в руке лист бумаги, лейтенант приблизился к Андерсону и замер перед ним. Он ткнул бумагу в лицо капитану.

– Просьба об отставке… частное лицо… официальный вызов…

– Отправляйтесь спать, Деверель! Вы пьяны!

И тут, в полумраке, освещаемом далеким светом кормового фонаря, произошла самая необычная сцена: Деверель попытался сунуть бумагу капитану, но Андерсон отступил. Происходящее казалось глупой и несмешной пародией на догонялки или жмурки. Капитан, увертываясь, топтался вокруг мачты, а Деверель его преследовал. Не понимая, что Андерсон старается укрыться от возможного удара и удержать своего офицера от серьезного преступления, Деверель с криком «Трус! Трус!» продолжал преследование. За ним погнались Саммерс и мистер Аскью вместе с Гиббсом. Один из них врезался в капитана, и Деверель, подошедший вплотную, наконец-то настиг свою жертву. Неизвестно, было ли столкновение намеренным, но Деверель решил, что было, и торжествующе закричал, однако мгновенно исчез под кучей навалившихся на него офицеров. Капитан, тяжело дыша, прислонился к мачте.

– Мистер Саммерс!

Приглушенный голос Саммерса донесся из самого низа кучи:

– Сэр…

– В кандалы его.

Раздался животный рев Девереля, и куча тел задергалась. Вой продолжался, лишь ненадолго прервавшись, когда Деверель вонзил зубы в мистера Гиббса, который в свой черед завыл и зачертыхался. Толпа дерущихся двинулась на ют, где и скрылась. Туманная фигура сэра Генри появилась на шканцах «Алкионы». Он, похоже, вглядывался в нашу сторону, но ничего не сказал.

Куда-то пробежал юный мистер Виллис без сюртука. Капитан Андерсон, тяжело и быстро дыша, возвышался над измятым листом, лежавшим на палубе. Он обратился ко мне:

– Я его не принял, мистер Тальбот. Прошу вас это засвидетельствовать.

– В каком смысле «не приняли», сэр?

– Я не согласился принять его. Даже пальцем не шевельнул.

Я ничего не ответил. Вернулся Виллис. За ним шел пожилой моряк, державший в руке что-то позвякивавшее.

– Что за черт?

– Это кузнец, – сказал капитан Андерсон со своей обычной резкостью. – Он должен заковать заключенного.

– Черт побери! Черт побери!

Прибежал Саммерс.

– Сэр, он не двигается. Он упал. Думаете…