Око за око Грей Мари

— Вот видишь, а вы хотели называть меня господином! — укоризненно заметилФемистокл и, снова взглянув на пустынное море, сказал беглецам: — При штурмеМессаны, обрушивая свой меч на богатых сицилийцев, помните, что пощадызаслуживают те, о ком их рабы скажут, что это были добрые господа! Ихчеловечность по отношению к вашим собратьям должна остановить вас! Примеромтому пусть служат вам эти трое...

Фемистокл повернулся к морю и долго смотрел на его бескрайнее синеепространство, такое же загадочное и таинственное, как и опускавшиеся надостровом сумерки.

3.Фемистокл

Через полчаса они тронулись в путь к Мессане.

— Эти трое были совсем не похожи на обезумевших от жадности и жестокостисицилийских господ! — ведя коня в поводу, рассказывал идущему рядом КлеобулуФемистокл. Прот, помещенный по приказу сострадательного грека в роскошнуюповозку, внимательно вслушивался в долетавшие до него слова: — Они обращалисьсо своими рабами, как... с людьми. Жалели их, перевязывали раны!

— Разве такое возможно? — усомнился Клеобул. — В Риме меня дважды пытали,трижды сажали в глубокую яму, такую узкую, что я не мог в ней даже присесть.Держали там сутками! А сколько раз били — этому, наверное, нет числа. И никтоникогда даже словом не пожалел меня!

Фемистокл громко вздохнул:

— В Сицилии господа применяли к нам и не такие пытки. Собственно, всянаша жизнь здесь была сплошной пыткой. Мы ходили совершенно голые даже зимой,голодные — даже в дни сбора урожая. Они экономили на нас во всем: не давали ниеды, ни одежды. Заставляли отбирать это на дорогах у путешественников или своихже соседей! А те, как правило, не пускались в дорогу по острову без надежнойохраны. Сколько моих друзей полегло из-за корки хлеба или лоскута хитона подкопьями и мечами... Но еще хуже было тем, кто просил еду или одежду! Ихизбивали и заживо сгнаивали в подвалах... Единственные рабы, что сытно ипривольно жили тут — это бывшие пастухи, нынешняя личная охрана Евна. Они всевремя проводили в горах, вдоволь ели мяса, отгоняли от стад зверей, и, в концеконцов, сами превратились в хищников. Одетые в шкуры, вооруженные дубинками,они без разбору грабили богатых и рабов, отбирая у нас последние крохи...

— Как же ты выжил в таком кошмаре?

— Не знаю... То, что они делали здесь со мной, в Риме тебе не снилосьдаже в самых страшных снах. Первым делом выжгли на щеке вот эту сову, как бы внасмешку, что я из Афин. Потом за малейшие проступки втыкали в меня раскаленныепрутья, вешали на крючья за ребра, словом, совсем как у Аристофана, помнишь:

«Души, дави, на дыбу вздерни, жги, дери,

Крути суставы, можешь в ноздри уксус лить,

Класть кирпичи на брюхо. Можешь все!

Прошу лишь об одном: не бей его былинкою!», — со злобой процитировалФемистокл и грустно улыбнулся: — Вряд ли бы я выжил после всего этого, если быне поданная доброй рукой кружка воды и ломоть хлеба... если бы та же рукаукрадкой от свирепого отца не перевязывала мне раны, обливая их своимислезами...

— К тебе, наверное, спускались сами боги? Только они могут помочь рабуоблегчить страдания! — воскликнул Клеобул.

— Нет, — возразил Фемистокл. — Это был человек, хотя кое в чем ты прав,потому что этот человек стал для меня богом, и даже больше, чем богом!

— Я, кажется, догадываюсь... Это была та самая девушка, которая уплыла напаруснике?

— Ты видел ее?!

Прот осторожно выглянул из повозки и увидел, как Фемистокл порывистоухватил Клеобула за локоть.

— Да... — помолчав, отозвался Клеобул, осторожно высвобождая руку. — Нокак человек, побывавший рабом в Риме, прости, не могу одобрить твой выбор!

— Понимаю — полюбить римлянку! — с отчаяньем воскликнул Фемистокл, бросаявзгляд на ехавших в отдалении всадников.

Прот нырнул в повозку и уже оттуда услышал голос грека:

— Если Евн узнает об этом, мне не избежать новых пыток и казни! Из-заэтого я даже не смог попрощаться с ней по-человечески, чего не прощу себе допоследнего своего часа.

— С римлянкой — по-человечески?!

— Клеобул, я понимаю тебя! Но пойми и ты: Домиция не была римлянкой внастоящем, страшном смысле этого слова! Да — ее отец Домиций Ребил и мать былиистинными патрициями. Собственная честь и честь римского государства были дляних превыше всего, даже жизни. Но остальные народы и племена для них какбессловесный скот, одним словом — варвары! И скажу тебе больше, я заслужил своюсвободу тем, что положил перед Евном руку именно этого Домиция Ребила! Но егодочь... Она была совсем не такой, она сама боялась и ненавидела своего отца!Два года я был рабом у них в доме. И лишь после того, как стало известно, чтоДомиция и я... Что мы...

— Можешь не продолжать! — остановил Фемистокла Клеобул. — Поверь, я оченьхочу понять тебя и принять близко к сердцу твое чувство. Но прости — в моейголове не укладывается, что римляне могут быть человечными!

— Тебе нужен еще пример? Изволь! Ты запомнил лица остальных, что садилисьв парусник?

— Кажется, там был пожилой мужчина в тоге...

— Да. Плоций Тукка. Когда наши войска ворвались в Катану и местные рабы,плача от счастья, резали своих господ, как режут свиней, пятеро рабов вдругначали защищать этого Плоция и его жену Плоциллу. С кухонными ножами они всталипротив мечей и копий и дрались за них, не щадя своей жизни... Два раба так ипали у их ног, но не дали воинам надругаться над этими, заметь, весьма богатымисицилийцами!

Фемистокл жестом приказал отставшим рабам подтянуться и продолжал:

— Потом мы узнали, что эта бездетная пара относилась к своим рабам, как ксобственным сыновьям. Уж на что Евн не любит, когда собрание отпускаетнекоторых господ, и то он был так изумлен, что повелел выделить Плоцию Тукке иего жене конвой во главе с членом Совета! Я с радостью согласился — ведь собраниерешило отпустить в Рим и Домицию, но, кажется, сделал это опрометчиво. Евнчто-то явно заподозрил и послал со мной этого Серапиона. Как бы мне теперь непришлось поплатиться за свою неосторожность головой!

— Так скажи Евну, что Серапион все выдумал и ты не прощался с Домицией, ая подтвержу! — воскликнул Клеобул.

Фемистокл благодарно взглянул на него и покачал головой:

— Увы! Теперь такие, как Серапион, в большом почете у Евна! В самомначале восстания он еще советовался с нами, греками. Но когда мы попыталисьотговорить его от мысли создать царство и сделать в Сицилии свободноегосударство, на манер наших Афин, он стал потихоньку изводить нас. Причем делалэто так хитро, что мы не догадывались ни о чем. Сначала, распустив ложныеслухи, объединил всех греков и стравил с ахейцами — самым многочисленнымотрядом из всех областей Греции. Уверенные в том, что наши земляки задумалиизменить общему делу, мы сами на заседании Совета приговорили их к смерти...Потом настала очередь родосцев. За ними — беотийцев, а там — и бывших рабов изЭлиды. Словом, когда мы поняли, что к чему, то увидели, что в Совете из грековостались одни лишь афиняне и главнокомандующий армией Ахей. Этому нашемуземляку Евн доверяет во всем, несмотря на то, что он единственный, кто говоритему во всеуслышанье правду. Весь же остальной Совет теперь — это такие люди,как Серапион.

— Зачем же вы терпите такого царя? — воскликнул Клеобул.

— А что прикажешь делать? — вздохнул Фемистокл. — В Совете теперь почтине осталось греков, да и тех становится меньше день ото дня: одних Евн обвиняетв организации заговора, а смерть других сваливает потом на вылазки защитниковкрепостей...

— Так организуйте заговор, пока он не перебил вас всех! — не выдержалКлеобул. — Зачем нам, рабам, такой царь, который не всех отпускает на свободу?Надо лишить его власти!

— Как? — с горечью усмехнулся Фемистокл. — Этот Евн далеко не глуп, какэто может показаться на первый взгляд. Я еще тогда, когда видел, как он корчитиз себя шута при дворе своего бывшего господина, понял, что это великийчеловек. А потом убедился и в том, что он — прирожденный  вождь. Толпа готоваидти за ним куда угодно, по одному мановению пальца! Одного не могу понять:почему при его уме и осторожности сейчас, когда, как никогда надо действовать:вооружать и готовить армию, он тратит все деньги на роскошь дворца и пиры длярабов. Однажды он, правда, отправил послание к царю Сирии с предложениемвыступить сообща против нашего общего врага — Рима…

— И что же Антиох?

— Даже отвечать не стал на него, не желая опускаться до общения с рабами…Ясно, как день, что никто не придет к нам на помощь, а Евн медлит. Чего онждет? На что надеется? Почему ведет себя так, словно нет под боком Рима,который не будет долго терпеть нас! Промедление дальше уже становится опасным…

Фемистокл заглянул в повозку, взглянул на Прота, который успел закрытьглаза и притвориться спящим, и понизил голос:

— Евн не зря обвинил многих наших земляков в заговоре... Такой заговордействительно есть. Недавно Клиний повторил коронный фокус Евна, которым ондержит в  священном трепете всю эту толпу. Он вложил в рот половинки ореха стлеющим угольком и изрыгнул такой столб пламени, что многие впервые усомнилисьв сверхъестественных способностях Евна. Потом мы потихоньку объясняем тем, ктоостался рабами, а их — втрое больше нашей армии, — что хотим освободить всех,без исключения рабов и создать здесь справедливое государство, с мощной армией,флотом, способное отстоять свою свободу! И они верят нам, потому что мы говоримэто от чистого сердца. Я, например, всегда выступал против рабства — даже  вафинском суде, где меня обвинили в человеческом отношении к рабу…

— Двадцать семь лет назад я сам бы изгнал тебя за это из Афин, — честнопризнался Клеобул. — А теперь, клянусь Палладой, буду с тобой до конца, хотя нево всем согласен с тобой...

— Не согласен? В чем?! — с удивлением взглянул на него Фемистокл.

— Ну, например, в том, что ты против рабства вообще!.. — начал былоКлеобул.

Но Фемистокл остановил его:

— Отложим этот разговор для более удобного случая! Деметрий, которыйсейчас комендант Тавромения, тоже в свое время был афинским архонтом ирассуждал, как ты. А теперь он обещает свободу всем рабам Сицилии, подговариваяих выступить против Евна! Поверь, еще немного — и мы установим здесь республику,свергнув его с трона!

— И сколько же вас всего?

— Много... — уклончиво ответил Фемистокл.

— Можешь не отвечать! — понимающе улыбнулся Клеобул. — И без того ясно,что это все без исключения греки!

— Если бы все! — вздохнул Фемистокл. — Самый талантливый и опытный ввоенных делах не хочет даже слушать о наших планах.

— Кто же он?

— Как это ни прискорбно, все тот же — Ахей! Это великий человек. За тридня, когда восстание уже готово было погаснуть, он вооружил и обучил десятьтысяч рабов и разбил несколько отрядов римских преторов!

— И он даже не хочет отомстить Евну за своих земляков?!

— Увы!

— Так объясни ему, чего вы хотите!

— Я же сказал, он не желает слушать нас.

— Но почему? Он же грек!

— Он очень обозлен, — помолчав, сказал Фемистокл. — Римляне сожгли егородной Коринф, прямо у него на глазах обесчестили жену и дочерей, бросили вогонь малолетнего сына, а самого продали в рабство. Весь смысл своей жизни онвидит теперь в мести Риму. Кто больше проливает крови, тот для него и лучше! Акто больше Евна сможет пролить ее? Правда, в последнее время мне удалосьприблизиться к Ахею. Я узнал, что он мечтает двинуть армию после взятия Мессанына Рим, с чем никогда не согласится Евн, и...

Фемистокла насторожил шорох в повозке — это Прот, желая слышать все до последнегослова, приподнял голову. Вскочив на коня, грек крикнул Клеобулу:

— Продолжай путь! А я проеду вперед, посмотрю — нет ли там засады римлян!Говорят, они собираются послать против нас новый отряд!

«Не отряд — а целую консульскую армию!» — чуть было не сорвалось с языкаПрота. Но, поразмыслив, он решил, что ему лучше остаться в тени. «Пусть эллинысчитают, что я ничего не слышал!» — подумал он и вновь притворился спящим.

Колеса повозки приятно ласкали слух, шурша по густой траве. Сладкийвоздух близкого леса кружил голову. Прот даже не заметил, когда и уснул, успевтолько шепотом помолиться:

— О, Афина, останови Луция!..

4.Гней Лициний

С того вечера, когда Луций Пропорций, отравив своего кредитора ТитаМаксима, в легкой дорожной двуколке, запряженной парой резвых скакунов, всопровождении трех вооруженных рабов выехал через Капенские ворота из Рима ипомчался по Виа-Аппиа — «Царице дорог», прошло два дня.

Первый запомнился жуткими приступами дурноты и нестерпимой болью и звономв голове. Самое обидное для Луция было то, что в этом его состоянии ему некогобыло винить.

Остановившись на первый постой в одной из гостиниц, в великом множестверазбросанных вдоль Виа Аппиа, он напился, причем самым безобразным образом.

Все началось с того, что хозяин гостиницы, увидев подписанную самимглавой Рима легацию, не знал, чем и угодить важному гостю.

Напрасно Луций заверял его, что остановился лишь для того, чтобыперевести дух и заменить лошадей.

Словно ветром сдуло в самый дальний угол мирно беседовавших за столомпутешественников, и перед глазами приятно пораженного Луция появился кувшинотличного цекубского вина.

Подбежавший раб поставил на стол блюдо с большим куском жареной говядиныи несколько мисок с салатами и пахучими соусами.

Глаза Луция разгорелись при виде таких яств, но, помня, за кого принимаютего здесь, он чинно принялся за еду.

            Всеначало дороги его смущал разговор с Титом о существовании подземного царствадля душ умерших людей. Причем чем дальше, тем больше. Быстрым умом купца онсразу же уловил в этом немалую для себя опасность. Причем такую, с какой он ещени разу не встречался до этого. Вечную опасность! Можно было выправитьнеудачную сделку другой, более успешной. Можно будет при умении наверстать дажеупущенное из-за гибели их кораблей. Но как он сумеет выправить дело тут? Еслионо, это царство, действительно есть?

            Выглядевсреди сидевших в углу людей бродячего философа-эллина, Луций велел слугеподозвать его к себе и усадил за стол, в надежде на то, что тот сможет найтиученые доводы, чтобы успокоить его.

            Нофилософ только еще больше напугал его. Он рассказывал о страшной участи вечномучающихся в царстве Аида — Тантале1, данаидах2 идругих людях, совершивших во время жизни великие злодеяния, а Луций примерялэти истории к самому себе, словно пропитанную жгучим ядом тунику…

            Ладно,он погубил Авла Секунда… За щедрые жертвы боги простят ему и Тита Максима. Протне в счет — это раб. Их и на земле-то не считают за людей… А вот Аттал — этоуже царь. Как ни крути, любимец богов. И за царей, как понял из беседы Луций, убогов особый счет к их убийцам…

            Еслимужество всего рода перешло к одному Квинту, то Луций перенял все его малодушиеи трусость…

            Онуже не прочь был бросить все и повернуть с полдороги обратно, но другой страх,что претор и Эмилиан никогда не простят ему этого, в последний моментпересилил.

            ИЛуций велел хозяину прогнать философа, чтобы тот не напоминал ему о том, чтотак мучало его, и, чтобы забыться, набросился на вино…

Забыв о том, что он посол великого Рима и что нужно спешить, он уже самприказывал хозяину подавать кувшин за кувшином.

Когда выпитым кубкам был потерян счет и италиец уже не знал, как емуотделаться от не на шутку разошедшегося римлянина, перед глазами Луция сталмаячить Тит Максим. Бывший кредитор появлялся то из-за двери, то из угла, грозяЛуцию пальцем.

— А-а! Вот я тебя!! — кричал Пропорций, швыряя во все стороны пустыекувшины и обглоданные кости. — Не нравится? Я тебе покажу, как приходить кчестным людям из подземного царства! А это кто — данаида? Уходи! У меня ужеесть жена! И ты, Тантал, тоже здесь? Не тяни свои руки к моему столу, все равноничего не получишь! Прочь! Все прочь!!

Луций вскочил, опрокидывая стол, размахнувшись, швырнул в угол скамью,попав в большие амфоры с дорогим вином...

Кончилось все тем, что слуги хозяина гостиницы бережно усадили его вповозку, запряженную самыми быстрыми лошадьми, и дали знак вознице поскорейпродолжать путь.

Всю ночь Луций провел в беспамятстве и пришел в себя лишь засветло нановом постоялом дворе.

— Что будет угодно Гнею Лицинию? — изучив легацию, почтительноосведомился его хозяин. Отпущенные почти до самых плеч волосы говорили о том,что он носит траур по близкому человеку. — Отдельную комнату с удобным ложем?Сытный ужин? Вина? Девочку?

Мутные глаза Луция, с трудом соображавшего, где он и что ему здесь нужно,задержались на длинных волосах италийца. Точно такие же носил и он после того,как они с Квинтом, законным наследником, похоронили отца.

«Квинт! — обрадованно вспомнил Луций, сообразив, что Квинт, который былстоек в вере предков, как и во всем остальном в жизни, мог снова поставить всена свои места, то есть с головы на ноги. — Вот кто может мне помочь разобратьсяс моими страхами! Да и не только в этом… Только — тс-с! Я — Гней Лициний!Немедленно дальше, в дорогу! Квинт сейчас в Афинах. Значит, надо ехать в Пергамчерез Ахайю! Расскажу обо всем Квинту, и он поедет со мной. Мы с ним раздвоимсяв Пергаме, обманем всех, отравим Аттала, а потом доберемся и до тайника Тита!Квинт! Конечно же, Квинт!»

— Свежих лошадей! — властным голосом приказал он. — И вина в дорогу...Немного.

Четыре кувшина двадцатилетнего кампанского вина, поданные в повозкухозяином постоялого двора, заботящимся, чтобы никто не обвинил его вневыполнении легации, помогли Луцию скоротать день. Теперь же, протрезвев, онсрывал зло на погонщике лошадей и охранявших его рабах, то посылая их вперед,то приказывая следовать за повозкой.

Он продолжал думать о брате, но теперь решение навестить Квинта в Афинахи взять с собой в Пергам тяготило его.

«Конечно, Квинт — заботливый и любящий брат, — мысленно рассуждал Луций,вспоминая подарки, которые привозил ему Квинт то из Карфагена, то из Испании. —Но он никогда не воспринимал меня всерьез! Не было такой встречи, чтобы он неподшучивал надо мной, не обзывал купчишкой и не держался свысока. Хотя все своиторговые дела предпочитает вести через меня, чтобы не подорвать свой авторитет.Подумаешь — центурион! Может, я сам еще стану легатом, а то и оч-чень известнымв Риме человеком. А что — даже Сципион Эмилиан в свое время был просто Эмилием.А я ведь еду не на прогулку и не для командования какой-то сотней легионеров,которая может завоевать лишь небольшой городок, а подчинять Риму целоецарство!»

Луций неотрывно смотрел на прямую, как стрела, дорогу. Она была вымощенасреди топких болот из крепких, пригодных для мельничных жерновов плит тактщательно, что не чувствовалось даже малейшего толчка.

Сколько проехало за полтора столетия ее существования здесь безвестныхлюдей, ставших Сципионами, Фламиниями, Катонами, Аппиями Клавдиями,Гортензиями... Пройдут годы, века, тысячелетия, — сколько их еще пройдет по нейк своей славе? Почему бы не случиться тому, что одним из них будет он, ЛуцийПропорций?..

Впереди показался «карпентум» — элегантный двухколесный экипаж,запряженный четверкой мулов. Луций впился глазами в задернутый от моросящегодождя полог, завистливо вздохнул, натягивая плотнее матерчатую шапку.

В Риме такой повозкой имели право пользоваться только высшие должностныелица. За пределами города это ограничение снималось, но все равно в экипажахтакого типа выезжали лишь знатные женщины.

Мимо Луция промелькнуло надменное женское лицо...

«Я был бы, наверное, самым счастливым человеком на свете, будь на ееместе моя Луцилла...» — вздохнул Луций, думая о своей жене с непривычной длянего нежностью, понимая, впрочем, что ему дорога не эта постылая женщина, накоторой он женился ради приданого, а его положение в обществе, завистьокружающих, богатство, слава...

«И зачем мне Квинт? — снова подумалось Луцию. — Разве я сам не всостоянии убрать Аттала и состряпать завещание? С той же легацией или под видомкупца, кто я, собственно, пока и есть, я доберусь до Сицилии вслед законсульской армией, разыщу дом Тита в Тавромении и вернусь в Рим сенатором, спятьюдесятью миллионами! Я отлично справлюсь со всем этим сам, без всякойпомощи и советов. И тогда я, я — а не родившийся десятью минутами раньше, ипотому ставший старшим братом и наследником Квинт, стану сенатором и богатейшимчеловеком Рима! Я получу право оставить всем своим потомкам на вечные временасвое почетное восковое изображение!»

В своих мыслях Луций возносился все выше и выше. Видя прочную телегу сколесами, выточенными из одного бревна, без спиц, доверху нагруженную такимгрузом, что ее едва тащили за собой четыре огромных вола, он представлял, какбудут доставлять ему в Рим товары со всех концов света: статуи из Греции,слоновую кость из Нумидии, золотые поделки из далекой Скифии. И без тогогромадный его капитал будет множиться не по дням, а по часам.

«Первым делом куплю роскошный дом на Палатине, с фонтанами, мраморныматрием и мозаичными полами, как у городского претора. Потом, став сенатором,придумаю такой законопроект, который сделает меня знаменитым! Какой? Это надоподумать... Затем выставлю свою кандидатуру на должность консула, подкуплюизбирателей, стану им и отправлюсь во главе армии на войну. Скажем, с Понтомили Парфией! Вернусь прославленным полководцем. Моей статуей украсят Форум! И япроеду по улицам Рима не в этой жалкой повозке, и даже не в «карпентуме», —думал Луций, — а в запряженной четверкой белоснежных коней триумфальнойквадриге! Народ будет встречать меня криками восторга. И Квинт, которому яхлопал во время триумфа Сципиона Эмилиана, сам будет восторженно рукоплескатьмне и бросать цветы!»

Увлекшись, Луций поймал себя на том, что отвешивает легкий поклонпридорожному миллиарию.1 Он бросил быстрый взгляд на тихонапевающего возницу и снова откинулся на спинку сиденья.

«А хорошо было бы... — мечтательно вздохнул он. — Туника с широкойпурпурной полосой, двенадцать ликторов, расчищающих перед тобой дорогу иготовых по первому твоему слову бросить кого угодно в Мамертинскую тюрьму илидаже убить!.. Но Квинт может обидеться! — снова вспомнил он о брате ипомрачнел. — Если он узнает, что я мог заехать за ним и не заехал, то непростит меня, даже если я стану консулом. Это же Квинт! Что же делать?.. Ипотом я ведь надеялся, что только он может уничтожить все эти сомнения. Апочему только он? У меня что, у самого нет ума?

Однако на ум ничего не шло.

«О боги, вразумите меня, подскажите выход!» — взмолился, наконец, Луций.Но боги тоже ничего не подсказывали, и тогда он стал срывать свое зло надругих.

— Опять ты ползешь, как беременная муха! — набросился он на возницу.Обернулся и погрозил кулаком рабам: — А вы почему плететесь сзади? Сколькоможно приказывать быть всегда впереди, чтобы предостеречь господина отопасности! Или не видите, что впереди толпа?

Нахлестывая плетками коней, рабы рванулись вперед и вскоре остановились.Повозка едва не налетела на них.

— Кто такие? — нахмурился Луций, видя перед собой грязных, одетых влохмотья людей, загородивших дорогу: — Разогнать!

Рабы обнажили оружие, но не успели воспользоваться им. Незнакомцыокружили их и ухватили коней за поводья.

— Разбойники? — побледнел Луций. — Беглые рабы?!

— Нет, господин! — покачал головой возница. Хорошо знакомый со здешнимипорядками, он пояснил перепуганному римлянину: — Это лишенные земли крестьяне.Они не желают жить в Риме и ютятся вон на том холме. Там они пьянствуют и целыедни предаются праздности!

— Как же их теперь отогнать?

— Подай им несколько ассов, и они сами отстанут от нас!

— Подай нам на жизнь! — нестройно подтвердили едва прикрытые рубищемнищие. — Слышишь, толстосумый римлянин, подай, а не то...

— Нате, подавитесь!

Луций швырнул на дорогу пригоршню медных монет.

Нищие, получив милостыню, лениво побрели к холму, посылая римлянинувоздушные поцелуи.

— Несчастная Италия! — качая головой, проводил их взглядом Луций иподумал, что как только он станет консулом, то первым делом прекратит этобезобразие на дорогах. Виданное ли дело — нищие крестьяне распустились до того,что останавливают знатных квиритов, да еще и угрожают им!

— А вот и Капуя! — громко сообщил возница, кивая на показавшиеся вдалистены города и его храмы. — От нее до италийского порта Тарент — всего пятьдней пути. Если, конечно, путешественники едут в Малую Азию через Грецию! А течудаки, что решают добираться туда через Македонию, тратят целых восемь дней додругого нашего порта — Брундизия!

Задумавшись над словами возницы, Луций даже не заметил, как они въехали вКапую. Как и во всех крупных городах Италии, гостиницы здесь располагалисьвблизи городских ворот.

— Вон в той гостинице «Под мечом» можно найти отличных лошадей, — показалвозница на вывеску с двумя перекрещенными мечами. — А в этой «У орла», — Луцийувидел нарисованного над дверью двухэтажного здания орла с грозно поднятымикрыльями, — самый лучший ночлег в Капуе!

Привыкший к тому, что нанявший его римлянин постоянно спешит, заставляягнать лошадей, день и ночь, возница уже направил коней к вывеске с мечами, ноЛуций толчком в спину остановил его.

— Давай туда, где лучший ночлег! — к радости возницы, приказал он. — Мненужно как следует выспаться сегодняшней ночью.

«И — подумать...» — продолжая бороться с самим собой, добавил он просебя.

От обильной выпивки, предложенной хозяином гостиницы «У орла», Луцийрешительно отказался. Он ограничился двумя кружками напитка из виноградногосока, подслащенного медом. Горбоносый хозяин, сутулый и настороженный — сампохожий на горную птицу, услужливо провел его на второй этаж и распахнул дверьсвоей лучшей комнаты для постояльцев. Луций увидел перед собой небольшуюклетушку с грубым ложем, столиком и свечой.

— Ах, да! — вдруг воскликнул хозяин гостиницы. Сбегал куда-то и принесночной горшок. Поставил его на полку ложа.— Приятных сновидений! А может, ещевина? Или каких-нибудь развлечений?

— Оставь меня! — отмахнулся Луций, и хозяин, притворяя дверь,пробормотал:

— Как будет тебе угодно, Гней Лициний! Только бы никто не обвинил меняпотом в том, что я плохо встретил римского посланника, имеющего легацию,которую подписал сам городской претор!

«Так что же теперь делать? — оставшись один, принялся ходить из угла вугол Луций. — Одна сенаторская туника, а больше нам, конечно, не дадут, будетузка для нас с Квинтом. К тому же ее скорее дадут ему, не запятнавшему своюримскую честь торговлей, чем мне. Да и пятьдесят миллионов сестерциев — тоже нешутка!»

Он опустился на ложе и, чтобы хоть чем-то отвлечься, стал изучать надписина стенах, сделанные прежними постояльцами.

 «Гай Сентий, центурион I когорты III легиона ночевал в январскиекаленды».1

— Привет тебе, Гай! — мрачно усмехнулся Луций. — Где ты теперь: в Испанииили Сицилии? Цела ли твоя голова?

«Панса своей рыбоньке — до новой встречи!» — гласила следующая запись.

— Не эту ли рыбоньку предлагал мне для развлечений хозяин?

«Виниций был здесь с Фортунатом в год консульства Сервилия и КвинтаПомпея».2

— Долго же хозяин не мыл стены в своей лучшей комнате! — покачал головойЛуций. — Представляю себе, что тогда творится в худших!

Если все мужество в роду унаследовал Квинт, то помимо таких слабейшихчеловеческих качеств, как малодушие и трусость, Луцию достался еще и острый ум —не случайно брат доверял ему все торговые сделки… И Луций собрал весь еговоедино…

«Не может быть, чтобы эллинские боги были сильнее наших! — наконец озарилего спасительный вывод. — Иначе бы Рим никогда не завоевал Элладу! Значит, ито, чему они учат — вернее! И никакого Аида для умерших вовсе и нет? Но толькопока об этом тс-сс! Никому… Даже себе!

Новые надписи вызвали у него уже улыбку. И не потому, что их содержаниебыло более веселым. Одна из них, сделанная, очевидно, рукой самого хозяинагостиницы, содержала правила поведения для постояльцев.

            «Ногипускай раб омоет и насухо вытрет,

            Ложесалфеткой покрой, наши платки береги!»

Прямо под ней кто-то, тоже в стихах, выразил свое возмущение отсутствиемвсяких удобств:

            «Мыпомочились в постель. Виноваты мы, ладно, хозяин.

            Нопочему же ты нам не дал ночного горшка?»

Последние слова окончательно развеселили Луция. Посмеиваясь, он отстегнулна плече фибулу и острым краем нацарапал на стене:

«Луций Пропорций ночевал здесь с Гнеем Лицинием в год консульстваСципиона Эмилиана и Фульвия Флакка.»

Немного подумал и, вздохнув, уже с серьезным лицом дописал пониже:

                        «СенаторЛуций Пропорций, брату своему Квинту — прости...»

Длинно зевнув, Луций завалился на ложе и закрыл глаза. Ни шум с первогоэтажа, из таверны, где пьяные посетители ругались и спорили с хозяином, нимысли о брате уже не тяготили его.

Луций принял решение.

Рано утром, выспавшийся, посвежевший, он сбежал вниз. Деловито осмотрелповозку, лошадей и приказал подскочившему вознице:

— Вели смазать колеса и поменять в них спицы!

— Слушаюсь, господин! — кивнул тот. — Хотя до Тарента мы бы доехали и стакими колесами!

— Поменяй спицы! — повысил голос Луций. — Поедем до Брундизия!

Возница поднял на римлянина недоуменные глаза: стоило ли так гнатьнесчастных лошадей, если путь вдруг удлиняется на целых три дня?

— Да, — решительно повторил Луций. — До Брундизия. Я поеду в Пергам черезМакедонию, без заезда в Афины!

ГЛАВАЧЕТВЕРТАЯ

1.Око за око

Сколот долго смотрел на ошеломленного Эвбулида невидящим взглядом. Додругих ли пленников было ему, сыну дремучих лесов и нив золотистого жита, когдаполумрак и затхлость забитого людьми трюма стреножили его, словно веревкибуйного жеребца? Все его существо жило только одним: новым побегом, и онлихорадочно прикидывал, как его осуществить.

Но вот глаза его дрогнули, и широкое скуластое лицо начало быстро, какозеро при внезапном порыве ветра, менять свое выражение. Брови сколотанеудержимо поползли вверх, рот приоткрылся, обнажая белые, крепкие зубы, глазаизумленно распахнулись: бывший раб узнал своего бывшего хозяина.

«Ох, и хорош же он был бы на мельнице! — невольно подумалось Эвбулиду. —С такими ручищами и плечами он один бы у меня вертел жернова! А остальных я ботправил на другие работы... Скажем — копать глину и строить гончарную мастерскую.А что, нанял бы хорошего мастера, стал торговать глиняными кувшинами... Теперьже всё: нет у меня ни мельницы, ни рабов, ни денег!»

Эвбулид разглядел в полумраке рядом со сколотом двух своих рабов, тожеизбитых, окровавленных, и понял, что после побега сколотов осталось толькотрое.

«А все этот! — закипая от злости, подумал Эвбулид. — Он виновник всехмоих бед!»

Ему хотелось кинуться на сколота, бросить в бородатое лицо самые грязныеслова, которые он кричал разве что на стене Карфагена, рубясь с пунами. Но,понимая, что варвар все равно не поймет ни его эллинской речи, ни состояния,лишь вздохнул:

— Ну, и чего ты добился?

Сколот неожиданно ответил по-эллински, нещадно уродуя певучие слова,делая их похожими на грубую варварскую речь:

— Я пока ничего. А ты?

— Я? — опешил Эвбулид.

— Да. Ты. Ты ведь тоже здесь. И как я вижу, тебя позвали сюда не в гости.

— Я... — запнулся Эвбулид, пораженный не столько тем, что раб говорит наего языке и смеет задавать ему вопросы, а тем, что он отвечает на них. — Я, — сдостоинством повторил он, — случайный человек здесь. Завтра утром Арменпривезет за меня выкуп, и я тут же уеду в Афины, забуду все это, как кошмарныйсон!

— А я опять сбегу! — нахмурился сколот и мрачно пообещал: — Только незабуду. Ничего. Никому.

— Сбежишь? — удивился Эвбулид и показал глазами на закрытую крышку люка,сквозь редкие щели в которой длинными иглами сочились лучи света. — Отсюда?Как?!

— Сбежал же ведь я от тебя! — с мстительной усмешкой напомнил сколот.

Эта усмешка окончательно вывела из себя Эвбулида: ему вспомнилсявбежавший в дом надсмотрщик, погоня на «Афродите», схватка с пиратами напалубе, угрозы их главаря Аспиона...

— Нет, ты не сбежишь отсюда! — возразил он, с удовольствием выговариваякаждое слово. — А если твои варварские боги каким-то чудом помогут тебе, то всеравно ты снова попадешь в рабство! Не здесь — так в Риме, не в Риме — так вСирии, наконец — в Египте! Твоя родина слишком далека, чтобы до нее можно былодобраться! Ты хоть представляешь себе, где она находится?

— Да, нужно идти в ту сторону, где деревья обросли мхом.

— Идти-и! — передразнил сколота Эвбулид. — Мы, кажется, сейчас не наземле, а в море!

— Значит, надо плыть за звездой, которая все время показывает на моюродину! — невозмутимо поправился сколот.

— Твоя родина отныне — дом господина! — закричал Эвбулид, пораженный егоспокойствием. — А может, даже каменоломня или рудник! О, боги, покарайте еготаким рудником, чтобы он вспоминал мою мельницу, как самое прекрасное, что былов его варварской жизни! Он, отнявший у меня все! Все!! Все...

Эвбулид уронил голову на руки и зарыдал, давясь бессвязными слогами.Напряжение последних часов выплеснулось наружу. Оно медленно отпускало еговместе со слезами.

Сколот, наклонив голову, с удивлением смотрел на плачущего грека, ещевчера вечером властного над его жизнью и телом. Несколько часов назад онприказал бить его истрихидой, от заноз которой до сих пор саднило в спине, атеперь убивался, словно женщина, над разбитым кувшином. Грязный. Избитый.Ненавистный.

Глаза сколота торжествующе блеснули.

— А разве ты, эллин, тоже не отнял у меня все? — хрипло спросил он.

— Что все? — не понял Эвбулид.

— Семью, волю, твердь — по-вашему: город. Я возил жито вашим эллинскимкупцам в Ольвию1 и поэтому знаю немного по-вашему, —объяснил он и провел руками широкий круг. — Леса, реку, пашни, — всё!

— Я не брал тебя в плен! — заметил Эвбулид.

— Конечно! — насмешливо усмехнулся сколот, и глаза его стали злобными: —Но ты — купил.

— Не я — так другие! Какая разница?

— Ты заковал мои руки!

— Но иначе бы ты ударил меня!

— Стреножил меня, как коня!

— Иначе бы ты сбежал!

— Ты надел мне на шею большое ярмо... отнял у меня имя, что дала мне мать— Лад, и стал называть просто сколотом! А знаешь ли ты, что это самый большойпозор для нас — потерять свое имя?!

Сколот, назвавший себя Ладом, уже не говорил — шипел, давился словами,обдавая лицо Эвбулида горячим дыханием.

Эвбулид хотел объяснить, что такова участь всех рабов — ведь и сам сколотпоступил бы с ним так же, окажись Эвбулид пленником в его «тверди». Но в этотмомент крышка люка заскрипела — очевидно, часовой спрыгнул с нее, и через щелипробилось еще несколько лучей света.

Один из них упал на лицо Лада, и Эвбулид невольно содрогнулся, увидев,как изменился облик его раба.

Зубы сколота ощерились, глаза сузились в злобные щели, голова ушла вплечи, словно у изготовившегося к прыжку зверя, — скиф, настоящий скиф сиделперед ним!

От такого варвара с забурлившей в его жилах кровью своих степныхсобратьев-соседей, славящихся своей мстительностью, можно было ожидать чегоугодно. К тому же Эвбулид неожиданно растерялся, не зная, как ему вести себя сосколотом.

Как хозяину с провинившимся рабом? Но какой он теперь хозяин безнадсмотрщика, без истрихиды, к тому же сам оказавшийся во власти пиратов. Да исколот уже не его раб, а их — пьющих вино и веселящихся на палубе. Прикинутьсяравнодушным и относиться к нему, как к чужому рабу?