Поднебесная Кей Гай Гэвриел

Глава 14

Уцзянь Нин, кавалерист Второго округа, первым увидел господина Шэнь Тая и его коня, когда они возникли, как призраки, из серого рассвета к западу от крепости у Железных Ворот.

Теперь, много дней спустя, он смутно сознавал, что эти двое могут изменить его жизнь — или уже изменили.

Для крестьянских работников и для рядовых солдат ненормально переживать такие перемены в течение жизни. Ты работал на поле, выносил голод или наводнения, женился, рожал детей, дети умирали (и жены тоже). События вдалеке от тебя шли своим чередом, смутно осознаваемые. Возможно, ты слышал о них за чашкой рисового вина в таверне, если бывал в тавернах.

Или ты поступал в армию, и тебя куда-нибудь отправляли, в наше время — обычно далеко от дома. Ты копал траншеи и отхожие места, строил и перестраивал стены и здания гарнизона, ездил в патруль для защиты от бандитов или диких зверей, подхватывал лихорадку, выживал или умирал, маршировал, в увольнении действительно посещал таверны и бордели торговых городков. Иногда сражался, выживал или погибал в бою, получал ранения, иногда — лишался глаза или руки и жалел, что не погиб. Далекие события среди больших людей, возможно, чаще достигали твоих ушей в виде армейских слухов, но они мало что для тебя значили, если речь не шла о крупной военной кампании или о мятеже.

Перемены не были частью жизни, в рамках понимания и опыта Уцзянь Нина. С этой истиной в данный момент… происходили перемены.

Во-первых, он находился потрясающе близко от Синаня, от возможности впервые в жизни увидеть столицу. Всего на расстоянии пары дней пути, как ему сказали.

По мере того как они ехали на восток от Чэньяо, местность вокруг менялась. Поля пшеницы и овса, редкие тутовые рощи (шелковичные фермы размещались позади них, подальше от шумной дороги) сменялись одной деревней за другой, потом — более крупными городами, стоящими так близко, что теперь можно было сказать, что они переходят друг в друга. И — люди, все больше людей. Колокольный звон храмов не в призрачной тишине, а едва различимый в шуме громких людских голосов. Мелкие фермы — сладкий картофель, конские бобы — втиснуты между деревнями, зажаты ими.

По имперской дороге тек в обе стороны бесконечный поток базарных повозок или фургонов дровосеков, создавая заторы и замедляя движение. Ему сказали, что это самая дальняя окраина Синаня. Они подъезжают все ближе.

Нин раньше никогда не думал об этом и не желал этого. Столица была так же далеко за пределами его досягаемости, как море. Если честно, она приводила его в ужас: так много людей. Уже так много… Солдат старался не показывать этого, и так как никто из их компании не смотрел на него, а он мало разговаривал, ему казалось, что он сохранил свою тайну. Иногда Нин ловил себя на том, что нервно насвистывает.

Пока они путешествовали, он гадал, как относятся другие солдаты к приезду в столицу. Теперь их было тридцать всадников, а не только те пять, которые выехали из крепости у Железных Ворот для сопровождения господина Шэня. Губернатор Сюй настоял, чтобы Шэнь Тай, как почетный офицер армии Второго округа, везущий чрезвычайно важное сообщение (и едущий верхом), имел сопровождение — и охрану.

Солдаты из крепости у Железных Ворот сердились и насмехались (Нин не понимал этого юмора, но знал, что вообще плохо его понимает), потому что считали, что именно небрежность стражников губернатора чуть не привела к гибели господина Шэня в Чэньяо.

Один из приятелей Нина из их крепости, не отличавшийся недостатком собственных мнений и отсутствием голоса, чтобы их высказывать после хорошей выпивки, сказал, что, по его мнению, никого из тех солдат, которые стояли на страже возле их гостиницы в ту ночь, уже нет в живых.

Пусть губернатор Сюй уже не так молод, сказал он, но он не проявляет никакой склонности удалиться на покой к фруктовым садам и прудам с форелью. Он богат, аристократичен, известен тем, что у него есть соперники среди других военных губернаторов. Особенно — один крупный соперник, произнес он с понимающим видом, словно все за столом должны понять, кого он имеет в виду. Хотя Нин не понял, его это не волновало.

Если бы Шэнь Тая убили (или его коня, подумал Уцзянь Нин с искренним ужасом), это, очевидно, очень плохо отразилось бы на губернаторе. Нин многого не понимал и не слишком размышлял об этом, но с того момента, как они покинули Чэньяо, он старался держаться как можно ближе к господину Шэню и Динлалу. Он уважал Шэнь Тая; он любил коня. Как можно не любить этого коня, думал Уцзянь Нин?

Женщина-телохранительница, которая их всех немного пугала (и служила темой грубых шуточек по вечерам), кажется, решила, что Нин в порядке. Пару раз сделав насмешливое лицо, она примирилась с тем, что он держится поблизости от них во время пути или когда они останавливались на ночлег.

(Нин не понимал ее взглядов. Он не знал, что можно найти в этом смешного, но научился мириться с тем, что то, что вызывает у других улыбку, может его озадачивать.)

Теперь на закате они останавливались в больших гостиницах при имперских почтовых станциях. У них были документы, подписанные губернатором. Это означало хорошую еду и смену лошадей.

Динлала всегда доверяли Нину в конце дневного перегона. Он старался не показывать своей гордости, но она, вероятно, была заметна. Он разговаривал с конем по ночам, просыпался и уходил из помещения, где спал с другими солдатами, приносил в стойло яблоки. Иногда даже ночевал там.

Господин Шэнь почти не смотрел на него по дороге, как и ни на кого из них. Он иногда разговаривал с телохранительницей, чаще — с поэтом, который присоединился к ним (еще одна загадка). Его волновало, быстро ли они едут. Никто из солдат не знал почему, даже тот, кто вел себя так, будто все знает.

Если Вэй Сун и поэт знали причину, они никому не говорили. Поэта звали господин Сыма. Другие сказали, что он знаменит. Бессмертный, объявил один из них. Нин ничего не знал об этом, но не думал, что кто-то может быть бессмертным. Разве что император.

Он знал только, что Шэнь Тай очень торопится попасть в Синань.

Вот Нин не торопился, совсем, но его желания и стремления были подобны желаниям шелковичного червя, который плетет паутину в приглушенном свете и в тишине, и живет только для этого…

На пятый день после отъезда из Чэньяо, перед самым арочным мостом через реку, который Тай всегда любил, они подъехали к дороге, ответвляющейся на юг и бегущей вдоль реки.

Конечно, он знал, что этот момент приближается, и все же старательно не смотрел в сторону этой дороги, когда они достигли перекрестка, и даже пустил коня быстрее с притворным равнодушием, когда они ехали по мосту над сверкающей водой. Он видел в потоке лепестки цветов сливы.

Это было трудно. Он знал эту южную дорогу, как отражение собственного лица в бронзовом зеркале, — каждый ее поворот, каждый подъем и спуск. Знал городки и деревни у дороги, поля, тутовые рощи и шелковичные фермы. Единственный винный магазин с действительно хорошим вином, и места, где можно найти женщину и постель между имперской дорогой, по которой они ехали, и домом, где он вырос. Где сейчас его матери и младший брат, и могила отца.

Но нет его. Нет Лю. Нет Ли-Мэй.

Они трое были в широком мире, они затерялись в нем. В пыли и шуме, нефрите и золоте. После двух лет у озера Тай не понимал, как он к этому относится; он двигался на восток так быстро, что у него не было времени подумать о таких вещах. Он решил, что это составляющая пыли и шума: никогда нет времени.

Ли-Мэй должно быть еще хуже. Тай помнил пыльные бури севера. Реальные бури — колючие, слепящие, опасные, а не рожденные воображением поэта. Его охватывал такой гнев, когда он думал о ней…

Когда они ехали мимо поворота на юг, его просто потянуло в ту сторону, и это было почти физическое ощущение. Прошло уже больше двух лет с тех пор, как он был там, видел ворота в каменной стене, отполированные временем статуи рядом с ними (чтобы отпугивать демонов), всегда подметенную дорожку, пруды с золотыми рыбками, крыльцо, сад, реку…

Памятник на могиле отца уже должны были поставить, подумал он. Отведенное для этого время прошло. Мать должна была все сделать правильно, она всегда все делала правильно. Но Тай не видел этого могильного камня, не поклонился ему, не знал, что на нем написано, какой стих выбрали, какие памятные слова, какого каллиграфа выбрали, чтобы сделать эту надпись.

Он был у Куала Нора. А теперь ехал в другое место, минуя дорогу, которая привела бы его к дому. Ночью там было бы тихо, подумал он, после двух лет, проведенных с голосами мертвых.

Тай знал, что такая спешка почти бессмысленна. Она превратилась в некий показной жест, демонстрацию любви к сестре, ради которой он так гнал всадников и коней к Синаню, совершенно напрасно.

Она уже уехала, когда Сыма Цянь покинул столицу, так сказал поэт. Решение было приято до того, как бедный Янь выехал в поместье семьи Тая, думая, что найдет его там, чтобы сообщить ему, как с ней поступили. Если бы он был дома, он мог бы успеть, а теперь уже поздно. Так почему он так рвется вперед, почему все они просыпаются до восхода солнца и скачут до наступления ночи? Дни теперь длиннее, приближается летний праздник.

Никто не жаловался, ни словом, ни взглядом. Солдаты и не стали бы жаловаться (никогда!), но не возражала и Вэй Сун, которая прежде не раз демонстрировала готовность давать ему советы относительно правильного поведения. И Сыма Цянь, который был старше и должен был страдать больше от их спешки, казалось, совсем не страдает. Поэт никогда не говорил с Таем об их спешке, о ее глупости, об отсутствии соразмерности.

Возможно, наблюдая людей всю жизнь, он понял с самого начала то, что Тай осознал лишь постепенно: он мчится по дороге на своем великолепном коне вовсе не ради отчаянной попытки спасти сестру.

Он едет к брату.

Открытие этой истины, признание ее, не принесло ему того спокойствия, которое должно приносить устранение неопределенности. Во-первых, в нем было слишком много гнева. Казалось, гнев находит новый канал с каждым ли, который они проехали, с каждой ночной стражей, когда лежишь без сна, несмотря на усталость после дневной скачки.

Тай не говорил об этом с поэтом, и уж конечно не говорил с Вэй Сун, хотя у него было ощущение, что оба они знают кое-что о том, что его тревожит. Ему не нравилось, что его так хорошо понимают, даже этот новый, ослепительный друг, и, конечно, не эта женщина — воин Каньлиня, которая здесь лишь для того, чтобы его охранять, и только потому, что он принял это неожиданное решение у Железных Ворот. Он мог бы ее теперь уволить. У него тридцать солдат.

Но он ее не уволил. Вместо этого он вспомнил, как она дралась на восходе солнца в саду, в Чэньяо.

День шел к концу. Тай чувствовал это ногами и спиной. Мягкий летний день, легкий ветерок, солнце позади них. На императорской дороге было оживленное движение. Нечего и пытаться ощутить красоту вечера перед наступлением сумерек: слишком много народа, слишком шумно…

Они миновали поворот к его дому три дня назад, и это означало, что до Синаня осталось два дня. Возможно, они будут там уже завтра, прямо перед комендантским часом. Тай очень хорошо знал этот участок дороги, поскольку часто ездил по ней много лет.

Даже в такой толпе они двигались быстро, занимая середину трех полос, отведенных солдатам и императорским всадникам. Пара курьеров, проскакавших галопом, крикнули, чтобы они дали дорогу, и они посторонились, столкнув несколько повозок и крестьян с поклажей с дороги в дренажную канаву. Курьеры везли полные седельные сумки, явно набитые чем-то большим, чем свитки с посланиями.

— Личи[7] для Вэнь Цзянь! — крикнул один из них через плечо в ответ на вопрос поэта.

Сыма Цянь рассмеялся, потом стал серьезным.

Тай хотел было помочь крестьянам вытащить повозки и товары, но он слишком спешил. Они помогут друг другу, решил он и, оглянувшись, увидел, что был прав. Такой была жизнь сельских жителей: наверное, они бы испугались и смутились, если бы солдаты остановились, чтобы им помочь.

Тай посмотрел на поэта. Конь Цяня скакал рядом с его конем. Динлал мог бы легко обогнать всех остальных, но это было бы глупо. Хотя через день-другой это может быть не так уж глупо. Тай уже думал об этом, о том, чтобы ускакать вперед, тихо явиться в Синань до того, как в сумерках закроют ворота. Ему надо повидать кое-кого, а с наступлением темноты это, возможно, сделать легче.

Лицо его спутника было мрачным, когда они смотрели, как курьеры исчезают в туче пыли впереди, вместе с лакомством для Драгоценной Наложницы. Личи… Военной почтой, загоняя ради этого коней…

— Это неправильно. Это не… — начал Сыма Цянь. И замолчал.

— Несоразмерно? — опрометчиво закончил Тай.

Цянь огляделся, чтобы убедиться, что рядом никого нет. И кивнул:

— Одно из определений для этого. Я боюсь хаоса — на небе, и здесь, на земле.

За эти слова могут побить палками и отправить в ссылку. Даже убить. Тай вздрогнул, пожалев, что заговорил. Поэт это увидел и улыбнулся:

— Приношу извинения. Давай займемся тем, что обсудим стихи Чань Ду! Это всегда доставляет мне удовольствие. Интересно, в Синане ли он?.. Я считаю, он лучший из живущих поэтов.

Тай прочистил горло и продолжил тему:

— Я считаю, что еду рядом с лучшим из живущих поэтов.

Сыма Цянь снова рассмеялся и пренебрежительно отмахнулся:

— Мы очень разные люди, Чань Ду и я. Хотя он любит выпить вина, рад это отметить. — Короткая пауза. — Он писал о Куала Норе, когда был моложе. После кампании твоего отца. Ты их знаешь, эти стихи?

Тай кивнул:

— Конечно, — он действительно учил эти стихи.

Глаза Цяня горели, как у тигра.

— Из-за них ты поехал туда? К озеру?

Тай обдумал вопрос.

— Нет. Печаль моего отца послала меня туда. Одно стихотворение… может быть, поставило мне задачу.

Поэт это обдумал, потом стал читать:

— Ты думал, это поэтический образ? Эти призраки?

Тай кивнул:

— Полагаю, все так думают. Если не бывали там.

Короткое молчание, а потом поэт спросил:

— Сын Шэнь Гао, что тебе необходимо сделать, когда мы приедем? Чем я могу тебе помочь?

Тай проехал еще немного. Потом ответил, очень просто:

— Я не знаю. И очень хочу услышать совет: что я должен делать?

Но Сыма Цянь только повторил в ответ:

— Я не знаю.

Они поехали дальше; теперь свет стал насыщенным — близился конец дня, ветер дул им в спину. Тай чувствовал, как он шевелит его волосы. Он протянул руку и погладил гриву коня. Я уже люблю этого коня, подумал он. Иногда это происходит мгновенно…

Поэт произнес:

— Ты мне говорил, что хочешь кого-то убить.

Тай вспомнил. Поздняя ночь в доме удовольствий Белый Феникс.

— Я и правда так сказал. И до сих пор сержусь, но пытаюсь не поступить опрометчиво. Что бы вы сделали на моем месте?

На этот раз он получил ответ быстро:

— Для начала постарайся остаться в живых. Ты представляешь опасность для многих людей. И они знают, что ты приедешь.

Конечно, они знают. Он отправил свои сообщения, и комендант крепости у Железных Ворот, и губернатор Сюй должны были послать письма с гонцами, которые скачут и днем, и ночью.

Но Тай уловил смысл высказанного или хотя бы часть тонкого намека умного человека: действительно, было бы неразумно въехать одному в стены города и сделать то, что он хотел сделать, если бы он решил, что хочет сделать это.

Он почувствовал, что едущий рядом Цянь натянул поводья, придерживая коня. Сдерживая Динлала, Тай посмотрел вперед, в сторону обочины, на поросшее травой пространство за канавой. И понял, что его замысел незаметно пробраться в город с темнотой был более чем глупым.

Он остановил коня. Поднял руку, чтобы остальные сделали то же. Вэй Сун подъехала к ним, а за ней — тот солдат с редкими зубами, имя которого он никак не мог запомнить. Тот, который всегда ухаживал за Динлалом.

— Кто это? — тихо спросила Сун.

— Разве это не очевидно? — задал встречный вопрос поэт.

— Для меня — нет, — резко ответила она.

— Посмотри на карету, — предложил Цянь. В его голосе прозвучало раздражение. Солнце из-за их спин освещало дорогу, траву и карету, которую он разглядывал. — На ней перья зимородка.

— Но это не император! — воскликнула Сун. — Перестаньте говорить загадками. Мне нужно знать, чтобы решить, что…

— Посмотри на солдат! — перебил ее Сыма Цянь. — На их форму.

Молчание.

— О! — произнесла Сун. А потом повторила еще раз.

Поэт смотрел на Тая.

— Ты к этому готов? — Настоящий вопрос, большие глаза смотрят мрачно. — Может быть, у тебя уже не осталось времени, чтобы решить, чего ты хочешь. Его нельзя игнорировать, друг мой.

Таю удалось слабо улыбнуться:

— Я об этом и не мечтаю.

Он послал Динлала вперед, к плотной группе из сорока или пятидесяти солдат, окружавшей громадную, пышно разукрашенную карету. Такую большую, что Тай удивился, как они провели ее по маленькому мостику через придорожную канаву. Может быть, подумал он, один из мостиков, дальше к востоку, больше остальных? У перекрестка дорог?

Это не имело значения. Иногда мозг выбирает такие странные вещи, как эта, и размышляет над ними.

Он услышал топот копыт. Оглянулся. Все-таки он не один: взъерошенный поэт, маленькая, свирепая женщина-воин Каньлиня.

Тай натянул повод, посмотрел через канаву на карету. Ее украшали перья зимородка, как и сказал поэт. Согласно строгому кодексу относительно подобных вещей, они являлись исключительным знаком дома императора, но некоторые люди, достаточно близкие к трону и пользующиеся высоким расположением, могли их использовать, чтобы продемонстрировать это расположение.

Тай напомнил себе, что обитатели дворца — и многие члены различных группировок — могут захотеть не прикончить его, а, если удастся, привлечь на свою сторону.

Он послал Динлала через дорогу на траву у канавы.

Дверца кареты была открыта изнутри. Голос, привыкший командовать, но неожиданно веселый, резко произнес с легким иностранным акцентом:

— Господин Шэнь Тай? Мы поговорим в карете. Иди сюда!

Тай сделал еще один вдох. Выдохнул. Поклонился.

— Почту за честь поговорить с вами, прославленный господин. Давайте побеседуем на почтовой станции к востоку от нас? Ваш слуга должен позаботиться о своих солдатах и друзьях. Они скакали весь день.

— Нет! — ответил человек в карете.

Резко, категорично. Тай по-прежнему не видел говорящего, ведь он сидел верхом на Динлале, у дороги. Голос прибавил:

— Я не хочу быть замеченным и узнанным.

Тай прочистил горло.

— Мой господин, — сказал он, — на этой дороге не может быть ни одного имеющего хоть какое-то значение человека, который бы не понял, кто находится в этой карете. Я встречусь с вами в гостинице на почтовой станции. Может быть, мы поужинаем вместе. Это было бы для меня большой честью.

В окошке кареты показалось лицо. Огромное, круглое, как луна, под черной шляпой.

— Нет, — повторил Ань Ли, обычно называемый Рошань, губернатор трех округов, приемный сын Драгоценной Наложницы. — Полезай ко мне, или я прикажу убить твоих солдат, обезглавить твоего друга, а тебя все равно внести сюда.

Удивительно (учитывая, какой оживленной была только что дорога), но вокруг них каким-то образом образовалось пустое пространство, в обоих направлениях, на восток и на запад. Тай посмотрел вперед, потом через плечо, увидел, что другие путешественники останавливаются. Неожиданно стало тихо.

Это важно, сказал он себе. Важно то, что я сейчас сделаю…

Поэтому он произнес, очень четко выговаривая слова:

— Сыма Цянь! Для меня большое горе, как, несомненно, и для всей империи, что наша дружба может стать причиной конца вашей славной жизни, но я надеюсь, вы поймете, почему это так.

— Конечно, я понимаю, — отозвался поэт. — Что толку в дружбе, если она появляется только тогда, когда чаши щедро наполнены вином?

Тай кивнул и повернулся к женщине-воину:

— Вэй Сун, будь добра, вернись и сообщи солдатам губернатора Сюя, чтобы приготовились к атаке кавалеристов… — он бросил взгляд на всадников у кареты. — Это ваша Восьмая или Девятая армия, почтенный губернатор?

Ответа из кареты не последовало.

Этот человек, должно быть, усиленно думает. Тай только что сказал одну вещь, возможно две вещи, которые он должен учесть. Тай с удовольствием отметил, что его голос звучал ровно, словно он сталкивается с подобным каждый день.

— Полагаю, Девятая, — заговорил поэт.

— Повинуюсь, мой господин, — в ту же секунду ответила Сун.

Тай услышал, как она скачет галопом назад к их всадникам. Он не повернулся посмотреть ей вслед. Он смотрел на карету, на круглое, молчаливое, луноподобное лицо, едва различимое внутри.

— Мой господин, — тихо сказал Тай, — я являюсь офицером, пусть только почетным, Второго военного округа. Командующим кавалеристами, которых отдал под мое начало сам губернатор Сюй. Правила должны определять мои действия в большей степени, чем желания. Я везу важные сведения для двора. Полагаю, вам это известно. Думаю, именно поэтому вы оказали мне честь своим присутствием здесь. Положение не позволяет мне поступить в соответствии с моими желаниями и принять почетное приглашение на тайную беседу с вами. Она будет иметь слишком большое значение, когда столько глаз наблюдает за каретой, украшенной перьями зимородка. Уверен, что вы со мной согласитесь.

Собственно говоря, он был уверен в обратном, но если у него имелась хоть какая-то надежда сохранить свободу собственных передвижений и решений, то ему, безусловно, надо…

Ань Ли из кареты холодно спросил:

— Рядом с тобой действительно тот пьяный поэт? Тот, которого называют Бессмертным?

Тай наклонил голову.

— Да, Изгнанный Бессмертный. Он оказал мне честь быть моим спутником и советчиком.

Сыма Цянь, сидя рядом с Таем на своем коне, слегка поклонился. Тай видел, что он изумленно улыбается. «Тот пьяный поэт».

Мгновение спустя из кареты полился поток ругательств, поражающих своей грубостью даже того, кто когда-то был солдатом.

В воцарившемся потом молчании улыбка поэта стала еще шире:

— Это официальные распоряжения, мой господин? Признаю, мне, в моем возрасте, было бы трудно их выполнить.

Рошань уставился на них обоих. Глаза генерала почти утонули в складках лица. Трудно было разглядеть их, чтобы прочесть его мысли. Из-за этого, понял Тай, он выглядел еще более устрашающим.

Рассказывали, что когда-то, сражаясь на северо-востоке, он одержал победу над армией племени шуоки за пределами Стены, когда подавлял их восстание на границе. Он приказал своим солдатам и союзникам из племени богю отрубить каждому из пленников ступню, а потом уехал со своей армией, уводя с собой лошадей противника, и оставил шуоки умирать в траве или как-нибудь выживать, искалеченными.

Были и другие истории.

Сейчас, своим странным, высоким голосом с акцентом, Рошань сказал:

— Не умничай, поэт. Я не терплю, когда умничают.

— Приношу свои извинения, — ответил Сыма Цянь, и у Тая возникло ощущение, что он говорит серьезно.

— Твое присутствие здесь лимитирует мои действия.

— А вот за это, — хладнокровно произнес поэт, — я извиняться отказываюсь, мой господин. Особенно если ваши действия будут такими, как вы сказали.

Рошань откинулся на спинку сиденья. Они перестали его видеть. Тай бросил взгляд направо. Солнце садилось, ему пришлось прищуриться. Вэй Сун расставляла их людей в оборонительный порядок. Они пока не обнажили оружие. Движение на дороге остановилось. Рассказ об этой встрече теперь полетит впереди них, понял Тай. Он достигнет Синаня раньше него самого.

На то, почему он так поступал, была своя причина. Но был и риск умереть здесь, и другие могли умереть из-за него. Если бы с ними не было прославленного поэта…

Изнутри кареты он услышал:

— Сын Шэнь Гао, прими мои соболезнования в связи со смертью твоего уважаемого отца. Я о нем знал, разумеется. Я отклонился от своего пути на два дня, чтобы поговорить с тобой, и не стану возвращаться в ту гостиницу у почтовой станции. На то у меня есть свои причины. Тебе о них знать не нужно. Но если ты сядешь ко мне в карету, если ты… окажешь мне такую честь… я начну с рассказа о том, что случилось с человеком, которого ты будешь искать, и покажу тебе письмо.

Тай отметил перемену в его тоне. Он осторожно спросил:

— И кто этот человек?

— Его имя Синь Лунь.

Тай почувствовал, как глухо забилось его сердце.

— Лунь? — переспросил он.

— Да. Он организовал отправку к тебе наемных убийц.

Тай с трудом сглотнул. У него пересохло во рту.

— Откуда вам это известно?

— Он мне сам рассказал.

— Когда он… что с ним случилось?

Возможно, было ошибкой спрашивать об этом. Он будет в долгу перед этим человеком, если тот ответит.

Этот человек ответил:

— Его убили несколько ночей назад.

— О! — произнес Тай.

— В ту самую ночь, когда пришло сообщение, что ты едешь в Синань, и известие о подарке принцессы Белый Нефрит. О конях. Твой собственный конь великолепен, между прочим. Полагаю, ты его не продашь?

— В ту самую ночь? — переспросил Тай, проявив некоторую тупость.

Широкое, нелепое лицо снова появилось в окне кареты, подобно луне из-за облаков.

— Так я сказал. Он послал мне срочную просьбу о предоставлении убежища, объяснив почему. Я согласился. Его убили по дороге из дворца Да-Мин к моему дому, — показался толстый палец, прицелился в Тая. — Господин Шэнь, ты знаешь, что не я — источник твоих неприятностей. Это первый министр. Твоя жизнь зависит от того, поймешь ли ты это. Именно Вэнь Чжоу пытается тебя убить. Тебе нужны друзья.

Тай был потрясен. Лунь мертв. Его собутыльник, соученик, человек, которого он сам собирался убить, чтобы отомстить за Яня. Избавиться от обязательств перед еще одним призраком.

Может, теперь у него на одно обязательство меньше? Хорошо ли это? Освобождает ли его это?

Ему казалось, что нет. Было письмо. Оно могло объяснить ему другую вещь, которую он должен был узнать — и боялся узнать.

— Входи, — произнес Рошань. В его голосе чувствовалось нетерпение. Но не гнев. Он опять распахнул дверцу.

Тай глубоко вздохнул. Иногда приходится просто идти туда, куда дует ветер. Он спешился. Отдал поводья Динлала поэту, который ничего не сказал. Потом спрыгнул в канаву и принял руку офицера Девятого округа, чтобы выбраться на другую сторону.

Он вошел в карету и сам закрыл дверцу.

Реальное положение дел на главных имперских дорогах определило то, что в большинстве гостиниц при почтовых станциях конюшни были больше, чем помещения для путешественников.

Гражданские и военные курьеры, самые регулярные постояльцы придорожных гостиниц, постоянно загоняли и меняли лошадей, часто не задерживаясь на ночлег. Поесть, и опять в седло. Главной задачей было мчаться сквозь ночь посередине дороги, а не искать пуховую постель, не говоря уже о вине и девочке. Время имело большое значение в широко раскинувшейся империи.

На дорогах можно было встретить купцов и армейских офицеров, аристократов, направляющихся в загородные поместья или едущих из них, которые не так спешили, и гражданских чиновников, едущих к месту назначения в различные префектуры, или возвращающихся оттуда, или совершающих инспекционные поездки. Для них, разумеется, требовались комнаты и соответствующая еда.

Гостиницы вблизи Синаня были другими. Вино в них, как правило, подавали отличное, такими же были девушки и музыка. Высокопоставленные мандарины, совершающие короткие поездки из столицы, не нуждались в смене лошадей для своих карет, но требовали комнаты и еду высокого качества. Например, если хотели подгадать время возвращения в столицу до начала комендантского часа.

Гостиница «Тутовая роща» недалеко от Синаня славилась как одно из самых изысканных заведений для ночлега на главной дороге, идущей с востока на запад.

Шелковичные деревья вокруг гостиницы давно исчезли, как и шелковичные фермы, связанные с ними. Название гостиницы напоминало более тихие дни много сотен лет назад, до того как Синань разросся и стал таким, как теперь. В главном дворе висела табличка, сделанная во времена Пятой династии: стихотворение, превозносившее безмятежный покой гостиницы и окружающей ее местности.

В этом была некоторая ирония. К тому времени, когда Тай и его спутники въехали во двор гостиницы, намного позже наступления темноты, здесь было так же шумно и многолюдно, как раньше на дороге. Двух всадников послали вперед договориться об их ночлеге, иначе найти комнаты было бы проблематично.

Когда они подъезжали, во дворе гостиницы уже горели факелы. Хотя ночь была звездная и видна была Небесная Река, серебро луны. Все они потерялись в дымном, грохочущем хаосе главного двора.

Всадники Тая сгрудились вокруг них. Настороженные, агрессивные. Он понял, что это Сун им приказала. Вопрос о рангах в их отряде был решен: женщина-воин имела право говорить от его имени. Солдаты могли ее за это ненавидеть, но так всегда бывает с женщинами. Во всяком случае, Сун, казалось, не склонна была заботиться о том, чтобы понравиться солдатам.

Тай был слишком погружен в свои мысли, пока они ехали, чтобы испытывать неудобство от их охраны. Фактически, с некоторой грустью, он понял, что уже не возражает. Он испугался в той карете у дороги и до сих пор был встревожен.

Два посланных вперед всадника отрапортовали Сун и своему командиру. Их отряд получил три комнаты, по семь-восемь человек в каждой. Одну комнату отвели Таю и Сыма Цяну. Остальные солдаты будут спать на конюшне. Тай узнал, что сегодня ночью будут расставлены патрульные, хотя он не слишком прислушивался к приказам, отдаваемым от его имени. Наверное, ему следует обращать на них больше внимания. Но он обнаружил, что ему это делать трудно.

Он не возражал против того, чтобы разделить комнату с поэтом. Во-первых, Цянь в других гостиницах, где они ночевали в одной комнате, так и не добрался до нее из павильона удовольствий. Этот человек завоевал свою легендарную репутацию самыми разными способами. Тай никогда бы не смог пить столько часов и так много, как удавалось поэту, — а ведь Сыма Цянь, должно быть, на двадцать лет старше.