Испытание правдой Кеннеди Дуглас
Снова долгое молчание.
— Чего вы хотите? — наконец произнес он.
— Я хочу, чтобы вы позвонили ей сразу, как только мы закончим наш разговор, и договорились о встрече.
— Это не изменит моего решения.
— Если вы сейчас ей не позвоните, обещаю вам, что завтра вечером она позвонит в дверь вашего дома, потому что именно это, насколько я знаю, она и собирается сделать. И что я должен ей сказать?
— Это уж вы сами решайте.
— Я не вернусь к ней.
— Тогда так и скажите ей — четко и ясно, но по-доброму.
— А если это не поможет… если она и дальше будет преследовать меня?
— Тогда мы предоставим ей профессиональную помощь. Но прежде вы должны позвонить и сказать, что завтра непременно с ней увидитесь.
— Но у меня завтрашний день плотно забит…
— Найдите время, — твердо сказала я.
— Хорошо, — тихо произнес он.
— Так вы позвоните ей сейчас? Она точно дома, потому что я с ней только что разговаривала.
— Да, я позвоню ей.
И он повесил трубку.
Я вернула телефон на место и обхватила голову руками. Меня терзали страх и чувство вины. Страх за Лиззи, которая находилась в таком жутком состоянии… и чувство вины, потому что я все пыталась понять, где мы ошиблись, взрастив в ней такую беззащитность и отчаянную потребность быть любимой. Она всегда была замечательным ребенком (и у нас с ней были дружеские и доверительные отношения), но сейчас это служило слабым утешением. Я уже собиралась снова закурить, но передумала и, встав из-за стола, спустилась вниз. Я знала, что больше не могу скрывать секрет Лиззи. Я должна была поговорить с Дэном и услышать его совет.
Но когда я спустилась в подвал, то обнаружила, что свет везде погашен. Я поднялась в нашу спальню. Здесь тоже было темно, горел только ночник в углу. Дэн уже был в постели, укутанный одеялом, и спал мертвецким сном. Хотя мне и хотелось разбудить его и все рассказать, я понимала, что это будет несправедливо — лишать его сна. Ничего не оставалось, кроме как дождаться утра… о черт, мне же ехать в Берлингтон… ладно, оставлю ему записку, попрошу позвонить мне на сотовый и тогда выложу всю правду. Я не собиралась скрывать от него, что по просьбе Лиззи не посвящала его в эту тайну раньше. Я хотела рассказать все как есть — и была готова к последствиям.
Спустившись в подвал, я взяла из бара початую бутылку и вернулась к себе в кабинет. Наполнив бокал, достала из пачки сигарету. Меня так и подмывало позвонить Марджи в Манхэттен. Господи, как же мне хотелось поговорить с ней прямо сейчас! Даже по прошествии стольких лет она оставалась моей самой близкой подругой, но Марджи сама пребывала сейчас в депрессии, и, хотя я знала, что кризис Лиззи поможет ей отвлечься от собственных проблем («Обожаю чужие неприятности», — сказала она однажды), я все же не была уверена в том, что она бодрствует в столь поздний час.
Я закурила (сегодня вечером суточная норма из трех сигарет определенно будет перекрыта), сделала несколько глотков «Пино Нуар» и попыталась сосредоточиться на тридцати сочинениях, которые мне предстояло проверить до утра. Телефон зазвонил на втором опусе. Я тут же схватила трубку.
— Мама, потрясающая новость, — защебетала Лиззи. — Он позвонил!
Спокойно, сказала я себе.
— Что ж, это действительно хорошая новость.
— И он хочет встретиться со мной и поговорить.
— Очень рада.
— И я уверена, как только он услышит, что я ему скажу, он вернется ко мне. Я знаю. Точно знаю.
— Может, не стоит так уж обольщаться? — сказала я.
— Мама, я справлюсь.
— Хорошо. Ты обещаешь, что выспишься сегодня?
— О, да.
— А завтра позвонишь мне в Берлингтон, расскажешь, как все прошло?
— Конечно, мам.
Сейчас она была в точности той пятнадцатилетней девчонкой, которая дулась, когда ее просили быть дома не позже одиннадцати вечера. Мне очень хотелось видеть в этом признаки выздоровления, но я понимала, что это тщетные мечты и что сразу по возвращении из Берлингтона мне придется рвануть в Бостон.
— Ты знаешь, что можешь звонить мне днем и ночью, — сказала я.
— Ты мне это уже говорила, мам. Как бы то ни было, все сложится к лучшему.
Нет, не сложится. Но я не могла ей этого сказать. Мне оставалось лишь надеяться на то, что до завтрашней встречи Маккуин сумеет придумать что-то вразумительное, что позволило бы ему выпутаться из этой истории, не нарушив хрупкого душевного равновесия Лиззи. Правда, я не могла представить, что такое возможно. Потому что он явно не собирался дать ей то, о чем она мечтала. В этом и была вся загвоздка. Теперь я больше всего боялась, что Лиззи, убедившая себя в том, что он вернется после разговора с ней, просто не переживет его отказа.
Но это была уже проблема завтрашнего дня.
На часах было почти десять тридцать. Утром меня ожидала четырехчасовая дорога в родной город, компанию в которой мне должен был составить тяжкий груз невеселых мыслей. А сейчас мне просто хотелось осушить последний бокал вина и принять таблетку травяного снотворного, которое всегда выручало, когда я предчувствовала бессонную ночь. Правда, маячило еще одно препятствие: двадцать восемь экзаменационных сочинений…
Я открыла тетрадку. Сочинение написал Джейми Бенджамин — круглый болван, который на моих уроках занимался исключительно тем, что гонял взад-вперед записки, адресованные девочке по имени Джэнет Крейг, дочери хозяина дилерского центра «Тойота», которой, казалось, суждено было еще до окончания школы забеременеть от какого-нибудь кретина вроде Бенджамина (он был форвардом школьной футбольной команды и, хотя изображал из себя мачо, проигрывал во всех баталиях, что я видела).
Вступительное предложение было таким:
«Эванджелина была оченъ, очень несчастной женщиной».
Не знаю почему, но я вдруг разрыдалась. Может, сказывался поздний час, или три бокала вина, телефонный разговор с Лиззи, мой крепко спящий муж, или чудовищное однообразие моей работы, необходимость из года в год преподавать один и тот же предмет детям, которым глубоко плевать на то, что я говорю. А может, всему виной был мой возраст, когда в пятьдесят три становится страшно при мысли о том, что в лучшем случае ты находишься в третьей части своей жизни, и сколько еще осталось…
Какой бы ни была причина, но я закрыла лицо руками и дала волю слезам. Должно быть, я проревела минут пять, не меньше, — так долго и горько я не плакала с тех пор как… ну, наверное, с того дня, когда моя мать ушла в мир иной.
Когда слезы иссякли, я встала из-за стола и прошла в ванную, умылась холодной водой, избегая смотреться в зеркало (теперь мне это не доставляло удовольствия). Потом вернулась в кабинет и снова села за стол. Я закурила, с удовольствием затягиваясь дымом, чувствуя, как он проникает в легкие. Выпустив облако, положила перед собой стопку тетрадей. И подумала, что в такие минуты есть только один выход: окунуться в работу.
Глава вторая
Дорога от Портленда до Вермонта длинная и необыкновенно красивая. Мне ли не знать, ведь я езжу по ней уже не один десяток лет. Это вам не прямая стрела федеральной трассы, тут тащишься по двухрядным шоссе местного значения через маленькие города и деревни, озерный край и самые красивые на северо-востоке горы. С тех пор как мы вернулись в Мэн в 1980 году, я, наверное, раз сто ездила этим маршрутом. Хотя я знаю здесь каждую извилину, меня ничуть не утомляет до боли знакомый пейзаж — прозаичные равнины, глухие леса, завораживающие виды Белых гор, пышная зелень, которой встречает гостей Королевство Вермонт. Я всегда открываю для себя что-то новое — лишний раз убеждаясь в том, что, приглядевшись повнимательнее, можно увидеть необычное в заурядном и привычном.
Но этим утром я почти не обращала внимания на пейзаж, мелькавший за окном. Мои мысли были далеко. В половине третьего ночи я все-таки закончила проверку сочинений, потом черкнула записку Дэну, попросив его переустановить будильник (как проснется) на половину девятого и позвонить мне на сотовый, когда выпадет свободная минутка. Спала я плохо, отравленная ядовитой смесью из тревог, девяти сигарет «Мальборо лайтс», щедрой дозы «Пино Нуар» и ожидания ночных звонков от Лиззи.
Когда я проснулась, Дэна уже не было, и автоответчик не оставил никаких сообщений. Я приняла душ, оделась, приготовила кофе и позвонила Лиззи на работу. Мне хотелось поговорить с ней, убедиться, что все в порядке, хотя и знала, что она рассердится из-за моих проверок. Трубку снял кто-то из ее коллег, и, когда я попросила к телефону мисс Бакэн, мне ответили, что она на утреннем совещании. Что-то передать?
— Ничего, — сказала я. — Перезвоню позже.
Новость о том, что она на работе, я встретила с облегчением и настроилась на то, что целый день буду думать о ее предстоящей встрече с Марком Маккуином, которая, как я полагала, должна была состояться сразу после работы. Может, мне стоило оставить ей сообщение, попросив перезвонить, как только…
Нет, она решит, что я шпионю за ней. В конце концов, они ведь могут встретиться поздно вечером. Скажем, за ужином в ресторане (нет, он наверняка захочет поскорее покончить с этим), и тогда их беседа затянется надолго. А может, Лиззи захочет потом поболтать с подругой (как бы не так, ведь она мечтает затащить его в постель). Или пойдет вымещать злость и обиду в спортзале.
Как бы то ни было, если она будет очень расстроена, то наверняка позвонит мне, и…
Стоп. Ты все равно ничего не можешь сделать, пока не поговоришь с ней. То, что она вернулась на работу, уже хорошо. Ты никак не можешь повлиять на ситуацию. Займись своими делами, день тебе предстоит тяжелый.
Я выпила две кружки кофе, и у меня открылся тяжелый кашель. Девять сигарет. Пришлось дать зарок не курить ни сегодня, ни завтра.
Залив в термос кофе, я схватила дорожную сумку и около девяти вышла из дому. По дороге я заехала в школу, отдала в секретариат сочинения, прочитала пару бесполезных сообщений из своего почтового ящика и через десять минут выбежала на улицу, радуясь тому, что вернусь на работу не раньше чем через десять дней, когда школа откроется после пасхальных каникул.
Мой джип пробирался через хаотично застроенные жилые районы Портленда. Разве что на Парк-стрит остался островок колониальной архитектуры, а сразу за ним тянулись многоквартирные дома эпохи Великой депрессии (раньше они казались мне китчем, а теперь я признавала в них крутое ретро). Потом шли приземистые серые дома рабочих кварталов, неизбежный атрибут каждого скромного города Новой Англии. По мере приближения к хайвею плотность застройки снижалась. И уже через несколько минут можно было вырваться на волю. Вот за что я любила Мэн — за бескрайние просторы, за то, что девственная природа всего в нескольких милях от двери твоего дома.
Я свернула на автостраду 25 в направлении на запад. Уже через полчаса показались указатели на озеро Себаго, Бриджтон и Пелхэм.
Пелхэм… Я не была там с тех пор, как…. да, с тех пор, как мы покинули это проклятое место летом 1975 года. Даже после того, как мы наконец выбрались из той убогой квартиры и поселились в доме доктора… как же его звали?.. тридцать лет прошло, страшно подумать… Бланд!.. точно, даже после того, как мы переехали в дом доктора Бланда, Пелхэм с каждым днем все больше убеждал нас в том, что мы никогда, никогда больше не будем жить в маленьком городе. Конечно, я была настолько сломлена чувством вины из-за того, что натворила с этим… (и сейчас, через столько лет, мне неприятно вспоминать его имя), что смиренно исполняла роль идеальной жены доктора и матери его детей. Мне удалось убедить себя в том, что, пока Дэн счастлив со мной, он меня не бросит, если за мной все-таки придут федералы и консервативные газеты Мэна окрестят меня «Мадам Лафарг» движения «метеорологов». Я тогда думала, что мне будет светить от двух до пяти лет за укрывательство и пособничество преступнику.
Но федералы так и не пришли, и катастрофические сценарии, которые рисовало мое воображение, так и остались фантазиями. В городе никто и никогда не вспоминал моего гостя. А бедный Билли (интересно, жив ли он?) сдержал слово и не проболтался о том, что видел в ту ночь.
Я долго истязала себя самокритикой, убеждая в том, что наказание неотвратимо, и продолжала ждать незваных гостей. Но на смену зиме пришла весна, а в моей жизни так ничего и не произошло, разве что умер несчастный отец Дэна. Но после того, как он пролежал полгода в коме, это было скорее облегчение для нас обоих.
Вскоре я наконец-то смогла съездить в Нью-Йорк. Был долгий и безумный уик-энд с Марджи. (Я не уставала ругать себя за то, что столько времени оттягивала визит в этот сумасшедший чудо-город, который — даже при всей своей неопрятности середины семидесятых — остается символом всего самого динамичного и стоящего в американской жизни.)
И вот в один из пьяных вечеров мучивший меня вопрос все-таки прозвучал. Мы сидели в джаз-клубе неподалеку от Колумбийского университета, слушали фантастическое буги-вуги в исполнении пианиста по имени Сэмми Прайс. Когда он сыграл последнюю композицию — а это было уже полвторого ночи, и мы обе были изрядно навеселе, — Марджи спросила, рассказала ли я кому-нибудь о том, что произошло, когда Тобиас Джадсон (ну вот я и произнесла его имя) появился в нашем городке.
— Ты по-прежнему единственная, кто об этом знает, — ответила я.
— Пусть так и остается, — сказала она.
— Можешь не беспокоиться.
— Но ты ведь до сих пор чувствуешь себя виноватой, не так ли?
— Жаль, что я не могу просто переболеть этим, как гриппом.
— Грипп не длится полгода. Тебе пора прекратить самобичевание. Все это уже в прошлом. Да и в любом случае… — Тут она заговорщически понизила голос. — Предположим, даже если его схватила бы канадская полиция, с чего бы он вдруг вздумал болтать о тебе? Ему бы от этого легче не стало. Да он уже, наверное, и забыл о тебе. Ты для него была лишь маленьким приключением — дурочкой, которой он воспользовался, чтобы выбраться из страны. Поверь мне, сейчас он охмуряет следующую жертву.
— Пожалуй, ты права.
— Ты по-прежнему дуешься на отца?
Я кивнула.
— Ты должна простить его.
— Нет, не могу.
Моей решимости не прощать отца хватило еще на два с лишним года. Все это время он звонил мне, но я жестко пресекала его попытки примирения. В те редкие дни, когда мы собирались вместе как семья, я вела себя с ним корректно, хотя и холодно. От Дэна не ускользнула напряженность в наших отношениях, но он ничего не сказал, разве что спросил: «Ребята, у вас все в порядке?» Его вполне удовлетворило мое туманное объяснение, будто у нас с отцом период взаимного недовольства.
Конечно, мама не оставляла попыток выяснить, что же все-таки происходит, но я отказывалась объяснять. Я знаю, что она прессовала и отца, потому что в конце концов он не выдержал и во всем ей признался. Одному Богу известно, какой скандал разразился после этого. Помню только, что мама позвонила мне в библиотеку и сказала:
— Мне наконец-то доложили, из-за чего весь сыр-бор, и я думаю, твоему отцу еще долго придется зализывать раны, потому что я как следует надрала ему задницу. — Мама не стеснялась в выражениях. — Я бы на твоем месте кипела от ярости. По крайней мере, он мог бы предупредить тебя о том, что парень в бегах…
— Мама… — перебила я, — не понимаю, о чем ты говоришь.
— Если ты из-за федералов, так не бойся. Я звоню тебе не домой, а на работу — специально, чтобы никто нас не подслушивал. Но вот что я хочу тебе сказать: твой отец совершил ошибку…
— Он совершил чудовищную ошибку, — сказала я.
— Хорошо, чудовищную ошибку, и он поставил тебя в опасную ситуацию. Но давай рассуждать логически: ты ведь сама решила везти парня в Канаду, что одновременно и благородно, и глупо… Ты вполне могла отправить его автостопом.
Нет, не могла, потому что он шантажировал меня, чтобы я помогла ему бежать. Но если бы я сказала ей об этом, мне пришлось бы объяснять, почему он загнал меня в угол, а значит, я должна была доверить ей секрет, который, кроме Марджи, никто не должен был знать. В любом случае, довериться матери я не могла, потому что знала: когда-нибудь она обязательно использует эту информацию против меня. Поэтому пришлось сказать:
— Ты права, я могла бы уговорить его ехать автостопом. Но как быть с тем, что он жил в моем доме и я была рядом, когда он узнал о том, что за ним охотится ФБР? Что мне оставалось делать?
— Многие предпочли бы самый легкий выход из положения и отказали этому парню в помощи. Ты не отказала, и я искренне восхищаюсь тобой.
— Впервые в жизни я услышала от своей матери слова восхищения.
— Дэн не в курсе, я надеюсь? — спросила мама.
— Господи, нет, конечно.
— Хорошо, держи это в тайне. Чем меньше народу знает, тем лучше. Но тебе все-таки придется простить отца…
— Тебе легко говорить.
— Да нет. Знаешь, за годы нашего безумного брака он много чего натворил, но я, как мне ни было трудно, прощала. Потому что и он мне многое прощал. Иногда он ведет себя по-идиотски, иногда я… но мы оба варимся в этом идиотизме. И вот теперь то же самое с тобой. Твой отец пытался извиниться, он чувствует свою вину, но ты отказываешься его прощать. И это его гложет.
Я продержалась еще год. К тому времени мы поселились в Мэдисоне — Дэна зачислили ортопедом-резидентом в университетский госпиталь, а я, уже глубоко беременная Лиззи, работала заменяющим учителем в местной частной школе. Однажды днем в нашем съемном доме (трущоба в готическом стиле, в духе «Семейки Адамсов») зазвонил телефон. Это был отец.
— Я просто хотел сказать «привет»…
Нет, у этой сцены не было душещипательного хеппи-энда. Я вовсе не разрыдалась в трубку и не сказала, как сильно я по нему скучала (что было правдой), и даже не произнесла заветных слов «Я прощаю тебя». Да и он тоже не поперхнулся от слез и не выдохнул что-то сентиментальное вроде: «Ты лучшая в мире дочь». Так уж мы были воспитаны, в строгом стиле янки. После его первой фразы повисла долгая пауза, и мне вдруг открылось, что я снова хочу говорить со своим отцом, — пусть он совершил ошибку, но он уже был достаточно наказан.
Поэтому я просто сказала:
— Рада тебя слышать, пап.
И мы стали болтать на обхцие темы: о шансах Джимми Картера победить Форда в ноябре, о недавнем прощении Никсона, о моем предстоящем материнстве и работе в школе. Разговор шел легко, мы много шутили и смеялись, старательно обходя молчанием сюжет, который надолго рассорил нас. Да и что еще мы могли сказать друг другу? Постепенно, со временем, нам удалось вернуться к прежним отношениям. Оглядываясь сейчас назад — и на опыте собственного материнства, — я могу только лишний раз подтвердить, что, как и все незаурядные личности, мой отец соткан из сложностей и противоречий. Он из тех, кому никогда не удавалось сбалансировать свою общественную и частную жизнь. Он по-своему пытался быть хорошим отцом, даже в таком запутанном браке с моей матерью.
И все-таки мы больше не упоминали Тоби Джадсона, даже когда его имя снова замелькало во всех газетах. После пяти лет скитаний в Канаде он сумел договориться с федеральными прокурорами. В обмен на свидетельские показания против двух «метеорологов», заложивших бомбу в Чикаго (ФБР в конце концов разыскало их в Нью-Мексико), Джадсону разрешили вернуться в Штаты, где он получил условный приговор за укрывательство преступников. Судебный процесс, состоявшийся в 1981 году, называли «прощальным поцелуем» на проводах эры радикальных шестидесятых. Ни в одном из комментариев, которые я прочла — даже в немногих уцелевших подпольных изданиях, — не было критики в адрес Джадсона, сдавшего своих бывших товарищей. Убийство есть убийство — и его исполнители получили пожизненный срок, благодаря свидетельским показаниям этого человека. Уже много позже на вопрос о том, как он относится к своей революционной молодости, Джадсон ответил: «Я бы рад списать все на юношеский максимализм, но сейчас я понимаю, что мои политические взгляды были попросту ошибочными. Укрывая тех убийц, я отказал в справедливости семьям невинных охранников, погибших при взрыве. Я надеюсь, что своей нынешней деятельностью принесу хотя бы какое-то облегчение близким этих храбрецов, хотя и знаю, что их гибель останется на моей совести до конца жизни».
Надо же, теперь у него есть совесть, подумала я тогда. А потом решила никогда больше об этом не думать. Жизнь продолжалась, и после своего короткого появления на публике во время судебного процесса Джадсон растворился в неизвестности.
Впереди показалось озеро Себаго. Хотя вода еще не замерзла, берега и окрестности были припорошены выпавшим за ночь снегом. Зрелище завораживало. На какое-то мгновение я вернулась на тридцать лет назад и увидела себя в каноэ на озере — Джадсон на веслах, мы с Джеффом на корме, прибрежные холмы окрашены в осенние тона, и я в плену очарования Мистера Революционера. О господи, до чего же я была наивна, и какой страшной оказалась расплата. Чувство вины с годами притупилось, но иногда все-таки накатывало, заставая меня врасплох. Надо сказать, я ни разу не нарушила клятву, которую дала себе на обратном пути из Канады: я хранила верность своему браку, даже если он временами раздражал меня. И я больше никогда не изменяла Дэну.
Что же я получила взамен?
Стабильность? Пожалуй, да. Крепкую семью, которая избежала потрясений развода, чего не удалось многим моим подругам? Что ж, это тоже плюс, потому что, насколько я знаю, никто не стал счастливым даже после крушения неудачного брака. Уютный и безопасный дом, в котором росли и развивались мои дети? Несомненно… Но посмотрите на них сейчас, уверенность в том, что Дэн будет дома, когда я вернусь с работы? Но я всегда прихожу раньше, чем он. Жизнь без душевных потрясений? Но разве это благо?
Дорога сделала поворот, и озеро Себаго скрылось из виду. Зазвонил мой сотовый. Я ответила.
— Привет, — услышала я голос Дэна. — Как дела?
— Да неважно.
— Я прочел твою записку. Что-то случилось?
— Я должна сделать признание. Я кое-что скрывала от тебя по просьбе Лиззи.
В максимально сжатой форме я пересказала Дэну историю романа Лиззи с Марком Маккуином.
К чести моего мужа, он не стал требовать объяснений, почему я так долго утаивала это от него. Вместо этого он спросил:
— Ты думаешь, она может что-то с собой сделать?
— Сегодня утром она вернулась на работу, и я думаю, это добрый знак.
— А когда она встречается с доктором?
— Сегодня, но точное время не знаю. Ты уж извини, что я не говорила тебе.
— Секрет есть секрет, я так понимаю? И все-таки…
— Ты прав. И мне ужасно стыдно.
— Надеюсь, Лиззи не думает, что я буду осуждать ее. Ты ведь знаешь, я никогда не опускался до этого.
— Конечно знаю. И я больше чем уверена, что она тоже это знает. Но сейчас речь не об этом. Думаю, она стыдится своей взбалмошности, и ее беспокоит твое мнение. Между нами, я и сама растеряна из-за всего этого… и ужасно волнуюсь.
— Она обещала позвонить тебе сегодня?
— Я просила ее, но не могу сказать, позвонит она или нет. Думаю, все будет зависеть от того, насколько тактично уладит ситуацию добрый доктор…
— Когда ты рассчитываешь добраться до Берлингтона? — спросил он.
— Часа через три.
— Ты сразу к отцу?
— Конечно.
— Ну и денек тебе предстоит.
— Не переживай за меня, я справлюсь. Мне станет гораздо спокойнее, как только я узнаю, что там у Лиззи.
— Как поговоришь с ней…
— Не волнуйся, я сразу тебе позвоню.
— Если ей будет плохо, я могу сегодня же вечером поехать в Бостон.
— Будем надеяться, что это не понадобится.
— Хорошо. Позвони мне, когда освободишься.
— Слушаюсь, мой командир.
— Я люблю тебя.
— Я тебя тоже.
После этого звонка мне стало легче. И не потому, что он что-то изменил, просто теперь я знала, что со мной Дэн и мне больше не нужно скрывать от него секрет Лиззи.
Дорога забиралась все выше, приближаясь к границе Нью-Гемпшира, и теперь линию горизонта очерчивали пики Белых гор. Здесь лежал глубокий снег, и пришлось снизить скорость. Но меня это не смущало, потому что по радио звучал «Немецкий реквием» Брамса. Я не знала историю этой пьесы, но меня заинтриговали слова диктора, когда он объяснил, что этой работой композитор пытался преодолеть самый глубокий и сложный страх человека — страх перед смертью. Восхитительная музыка Брамса обрушилась на меня всей своей мощью, и я ощутила ее торжественную скорбь с вкраплениями печального оптимизма. Даже построение литургических текстов было восхитительно в своем отказе рассуждать о райской загробной жизни. Брамс был определенно близок моему сердцу. Он понимал, что мирская жизнь, нравится она тебе или нет, и есть главное.
И это заставило меня задуматься о том, что всем нам жизнь кажется вечной. Хотя рациональное мышление и подсказывает, что рано или поздно мы умрем, собственная смертность остается непостижимой. Я часто задаюсь вопросом, не есть ли те трудности, что мы создаем для себя и других, бессознательной ответной реакцией на понимание простой истины: что бы мы ни совершили, чего бы ни достигли, все обернется прахом, когда нас не станет. Помню, Марджи рассказывала мне, что, когда четыре года назад они с мужем номер три проводили отпуск в Южной Африке, их на несколько дней занесло в «сказочный» (ее любимое слово) городок Арнистон, на самом краю африканского континента.
— Там практически не было цивилизации, разве что несколько вилл для важных шишек из Кейптауна да обшарпанные коттеджи для работяг, а так — бесконечные мили пустынных пляжей и поистине сказочный маленький отель, где мы с Чарли и остановились. На волноотбойной стенке прямо перед отелем была прибита мемориальная доска в память о затонувшем пассажирском судне, которое шло из Индии в Англию в 1870-х годах; на нем возвращались жены и дети всех тех ребят, что правили Британской империей. Милях в двух от побережья Арнистона корабль затонул, а вместе с ним более двухсот пассажиров. И вот представь себе: стою я в 1999 году перед этой мемориальной табличкой, смотрю на безбрежные воды, погубившие столько жизней сто тридцать лет назад. Тогда это была мировая сенсация. А сейчас — всего лишь давно забытое событие, о котором напоминает простая дощечка в богом забытом южноафриканском городишке. Еще страшнее мысль о том, какой болью и душевной травмой обернулись эти смерти. Две сотни женщин и детей! Подумать только о безутешных супругах, родителях, дедушках и бабушках, родственниках. Эта трагедия перевернула их жизнь, а теперь все следы стерты. И особенно потрясло меня сознание того, что страдания и боль, которые утихли, наверное, через два последующих поколения, теперь окончательно забыты. Потому что все, кого коснулась эта трагедия, уже мертвы.
Марджи… Ей по жизни не везло с мужчинами (мужья сменяли друг друга, как в калейдоскопе, — у нее и впрямь был дар выбирать неудачников). Успешная в карьере (с 1990 года она возглавляла собственное пиар-агентство на Манхэттене), она до сих пор жалела о том, что не пробилась в журналистике. Жалела она и о том, что так и не стала матерью. («Когда выходишь замуж за лузеров, да еще приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки и без выходных, заводить ребенка в таком аду просто нечестно по отношению к бедному малышу».) Спустя столько лет — после бесчисленных взлетов и падений, личных катастроф и больших профессиональных успехов — ей по-прежнему удавалось смотреть на мир с юмором и оптимизмом.
— Знаешь, жизнь — это постоянная борьба, — сказала она мне после того, как отделалась от мужа номер три, обнаружив, что тот обокрал ее на пятьдесят тысяч долларов, тайно вложив их в сомнительную интернет-компанию. — Но что еще нам остается, кроме как бороться? Ничего.
Но сейчас Марджи вела самое главное сражение своей жизни. Четыре месяца назад у нее диагностировали рак легких.
Она объявила мне эту страшную новость с шуткой, но так уж она была устроена, иначе это была бы не Марджи. Случилось это за несколько дней до Рождества. Мы, как обычно, болтали по телефону. Я рассказывала ей, как Шэннон хвасталась, что принесет свою фирменную ореховую начинку для индейки, над рецептом которой колдовала целых две недели, но раскроет его только за праздничным столом. Сострив по поводу того, как это скучно — иметь невестку, которая тратит столько сил на борьбу с абортами и рецепты идеальной начинки для индейки, я намекнула на то, чтобы Марджи приехала к нам на Рождество. Я прекрасно знала, что она, только что пережившая развод, будет в этот день одна, тем более что из близких родственников у нее никого не осталось.
— Я бы удовольствием приехала в Мэн и покутила с вами в Рождество, — сказала она. — Но, похоже, я буду занята…
— Это эвфемизм?
— Угадала, — сказала она. — В моей жизни появился новый мужчина.
— Можно полюбопытствовать, кто счастливчик?
— Конечно, — ответила она. — Это мой онколог.
Она так легко и непринужденно произнесла это — разве что не расхохоталась, — что поначалу я восприняла ее слова как очередную шутку из разряда черного юмора.
— Не смешно, — сказала я.
— Ты права. Это совсем не смешно. С раком легких не до шуток. И самое поганое, что он чертовски коварный. Совсем как эти… дешевые аптеки… да, так говорит мой новый мужчина, доктор Уолгрин… так вот, хуже всего то, что рак легких можно распознать, только когда он начинает затрагивать другие участки анатомии… мозг, например.
— О господи, Марджи…
— Да, мне сейчас только на Господа остается уповать, если, конечно, удастся убедить себя в том, что именно Он дирижирует всей этой вакханалией. А пока я занята тем, что усердно вдалбливаю себе в голову мысль о том, что у меня рак легких… хорошо хоть, до моей головы он еще не добрался.
Она рассказала, что рак у нее обнаружили во время рентгена, когда обследовали другие органы.
— Я была в командировке в Гонолулу, где участвовала в тендере гавайского комитета по туризму. Этот город рекламирует себя как столицу тихоокеанского Рая, но я бы назвала его городом Смога. Так вот, когда через неделю я вернулась на Манхэттен, меня душили приступы дикого кашля. Поскольку пару лет назад у меня была пневмония, я решила, что, возможно, это рецидив… хотя ни температуры, ни других признаков инфекции не было. Дня через два я позвонила своему доктору, и он направил меня в Нью-Йоркский госпиталь, сделать, как он выразился, «маленькую картинку». Рентген показал угрожающее серое облако чего-то в том месте, где бронх разделяется на две ветки: одна идет к верхней левой доли легкого, а вторая — к нижней доле. На самом деле мне сделали два снимка — фронтальный и боковой, что и позволило точно определить место расположения опухоли. Но что рентген не смог показать, так это разрушение верхней левой доли легкого — отсюда и кашель, потому что в этой доле скапливается слизь и просачивается в бронхиальную трубку, которую организм пытается прочистить кашлем. Как ты думаешь, я уже могу писать статьи для медицинского журнала? Да-да, едва ли не через неделю после того, как я окунулась в эту авантюру, я начала разбираться в теме не хуже медицинских светил и скоро буду досконально владеть информацией о болезни, которая собирается меня убить.
— Не говори так.
— Почему? Это задевает твою врожденную потребность смотреть на все с оптимизмом… даже притом, что я, твоя лучшая подруга, знаю, что на самом-то деле ты такой же упертый пессимист, как и я?
— С чисто эгоистической точки зрения, я просто не хочу, чтобы ты умирала, вот и все.
— Что ж, выходит, нас уже двое. Но могу тебя обрадовать: у меня легкая, щадящая форма рака легких… которая не означает автоматический смертный приговор.
Пока она рассказывала мне про бронхоскопию, я вооружилась блокнотом и стала кое-что записывать, зная, что позже поговорю об этом с Дэном, а еще и потому, что легче было сосредоточиться на фактах, чем на реальности страшного недуга, сразившего мою подругу.
— Только вчера вечером я получила начальный вердикт, — продолжила Марджи. — И вот первое важное открытие, которое я для себя сделала: у меня крупноячеистая опухоль, в то время как в мире рака легких смертельными считаются мелкоячеистые. Второе: опухоль практически полностью блокировала верхнюю бронхиальную трубку и теперь угрожает перекрыть нижнюю. И еще одно наблюдение: опухоль имеет вид именно опухоли, а не язвы. Доктор Уолгрин очень доволен этим обстоятельством, и должна тебе сказать, хотя у меня и не было опыта общения с онкологами, этот парень — самый жизнерадостный из них. Как он объяснил, чем тверже опухоль, тем меньше вероятность того, что клетки из нее проникнут в кровь и их разнесет по всем органам.
К концу разговора у меня уже созрел план вылететь в Нью-Йорк в пятницу вечером — на следующий день после того, как Марджи прооперируют.
— Послушай, зачем тебе тащиться в такую даль? — спросила она. — Предупреждаю, моя компания сейчас не лучший вариант.
Но я все равно полетела. Предварительно я обсудила болезнь Марджи с Дэном, который в свою очередь поговорил со своим коллегой из Медицинского центра Мэна, специалистом по сердечно-легочным заболеваниям, и тот подтвердил, что, хотя крупноячеистая опухоль более предпочтительная, если так можно выразиться, разновидность рака легких, она все равно может оказаться смертельной.
— Как только удалят опухоль, — объяснил Дэн, — они должны будут препарировать ее, чтобы определить, насколько прогрессирует рак. Марджи сможет жить с одним легким. Но если выяснится, что рак проник в оба легких… что ж, возможно, она сумеет немного продлить себе жизнь с искусственным органом. Хотя…
Он развел руками, опасаясь произнести непроизносимое. После паузы он продолжил:
— Что мне особенно нравится в ортопедии, так это то, что редко приходится сталкиваться со смертельными диагнозами.
Когда в пятницу вечером я добралась до Нью-Йоркского госпиталя, то ожидала застать Марджи в послеоперационном коматозном состоянии. Но, хотя и опутанная всевозможными трубками и проводами, в окружении мониторов, она сидела в кровати и смотрела новости Си-эн-эн. Выглядела она ужасно бледной и усталой, но все-таки выдавила из себя кислую улыбку:
— Надеюсь, ты привезла мне сигарет.
Почти весь уик-энд я провела в ее палате, только ночевать уходила к ней домой. (Когда я заикнулась об отеле, она настояла на том, чтобы я остановилась у нее: «Похоже, в ближайшие пару недель мне не доведется спать в собственной постели».) В те дни Марджи просто поразила меня. Она не раскисала, не жалела себя и ясно дала понять, что намерена бороться с раком, применяя тактику «выжженной земли».
— После трех мужей-лузеров мне не привыкать к дерьму. И если я дерусь, то дерусь не по правилам.
Я не могла отделаться от тревожного чувства, что это шоу отчаянной смелости разыгрывается исключительно для меня. Я видела в ее глазах страх, который она боялась выразить словами. Марджи никогда не любила показывать слабость и незащищенность — даже мне. Точно так же она никогда не жаловалась на свое одиночество, хотя я и знала, что ей приходится несладко. Это одиночество я в полной мере прочувствовала в те две ночи, что провела в ее квартире. Я много раз бывала у нее дома, но впервые в отсутствие хозяйки, которая своей кипучей энергией прежде заполняла все пространство. Теперь у меня была возможность как следует рассмотреть эту безликую однокомнатную квартирку, расположенную в одном из типовых бело-кирпичных домов постройки 1960-х годов, которые своей архитектурой напоминают высотные холодильники и так портят (на мой взгляд) пейзаж квартала Семидесятых улиц. Меня всегда удивляло, что Марджи живет в такой каморке. В конце концов, разве она не возглавляет пиар-агентство? Хотя к нему больше подошло бы название «фирма-бутик» (в штате она сама и еще три человека), да и вряд ли моя подруга зарабатывала такие уж большие деньги, а уж в тратах она себя не ограничивала. Марджи вела активную светскую жизнь днем и ночью, уик-энды проводила у друзей в Хэмптоне или Западном Коннектикуте, так что домой приходила разве что переночевать, переодеться и скоротать редкий одинокий вечер. Она купила квартиру двадцать пять лет назад на те небольшие деньги, что остались от матери, и сдавала ее в аренду каждый раз, когда выходила замуж. («Мне кажется, подсознательно я всегда чувствовала, что опять вляпаюсь, — призналась она мне однажды, — поэтому настаивала на том, чтобы переехать к мужу… это избавляет от лишней суеты при разводе, когда знаешь, что у тебя есть запасной аэродром».)
Когда я возвращалась вечером из госпиталя, с меня тут же слетал напускной оптимизм, припасенный для Марджи, и накатывал отупляющий «афтершок». Зловещая тишина и стерильность жилища добивали меня. Квартира была обставлена весьма скромно — диван и кресло с накидками из однотонной серо-бежевой ткани, маленький обеденный стол, обычная двуспальная кровать. И не было даже намека на излишества или стиль, как и признаков личной жизни. Ни семейных фотографий, ни современной живописи на стенах, разве что пара-тройка постеров из музея Уитни. Была стереосистема, но с бедной коллекцией компакт-дисков — преимущественно легкая классика (Андреа Бочелли, «Три тенора») и старомодные шлягеры. Телевизор, DVD-проигрыватель, книжная полка с пестрой подборкой бестселлеров последних лет в мягких обложках. Горка в стиле семидесятых служила баром, и я обнаружила там бутылку виски «JB» и несколько пачек сигарет «Меритс». Я налила себе виски и сделала несколько глотков, мысленно восхищаясь целебной силой алкоголя (только без злоупотреблений, поспешно одернула я себя). Оглядывая убогий интерьер, я задавалась вопросом, почему раньше не замечала его безликости, почему меня никогда не настораживал столь резкий диссонанс между шикарной, успешной женщиной и одиноким, унылым мирком, в который она себя заточила. Мы редко заглядываем в личное пространство наших друзей. А может, просто закрываем глаза на то, что не хотим видеть, предпочитая участвовать в ярких чужих постановках. Во всяком случае, именно так годами складывались мои отношения с Марджи — я втайне завидовала ее бурной жизни в мега-полисе, свободе в путешествиях и флирте. И (больше всего) — пресловутой «прайвеси», которой была лишена я, во всяком случае, до той поры, пока не выросли и не разлетелись дети. В то же время я видела, как Марджи, приезжая к нам в Мэн (особенно когда Джефф и Лиззи были еще маленькими), с тихой завистью смотрела на царивший в нашем доме хаос, с его вечным гвалтом и детскими капризами. Нам всегда хочется того, чего у нас нет. Мы отчасти недовольны жизнью, которую создаем для себя сами, независимо от того, насколько она успешна. В каждом из нас найдется частичка, которая никогда не будет удовлетворена реальностью и тем, что достигнуто. Неустроенный быт Марджи, как ни странно, не вызвал во мне чувства благодарности к судьбе за многолетний брак и сопутствующий ему комфорт. Напротив, он обострил мучивший меня вопрос выбора и неудовлетворенность собой. И еще подсказал, что в этой женщине, которая вот уже тридцать пять лет остается моей самой близкой подругой, для меня еще очень много непознанного.
На следующий день, в госпитале, Марджи сказала:
— Готова спорить, ты нашла мою квартиру сиротской.
— Не совсем, — солгала я.
— Если у меня рак, это еще не значит, что меня надо щадить. Моя хибара — действительно полный отстой, и в этом виновата только я. Свидетельство моей полной неспособности тратить энергию на «здесь и сейчас». Живу только следующей встречей, будущей сделкой, завтрашней пьянкой с каким-нибудь идиотом, который напишет статью для бортового глянцевого журнала. Вот суть моего существования — все сплошь второстепенно, никчемно, не…
Я накрыла ее руку ладонью:
— Не надо.
— Почему нет? Обожаю самобичевание. Более того, я в нем сильна. Мама всегда говорила, что моя самая большая проблема в том, что я слишком проницательна.
— Я бы сказала, что это достоинство.
— Да, только провоцирует ночные кошмары.
— У каждого из нас они случаются.
— Да, но у меня шесть ночей в неделю.
— А что в седьмую ночь происходит?
— Я накачиваюсь виски, и меня вырубает на целых восемь часов. Правда, утром просыпаюсь с тяжелейшим похмельем. Господи, да охота тебе это слушать? Не хватало еще превратиться в нытика. Сейчас прямо расплачусь от жалости к себе.
— Если вспомнить, что тебе пришлось выдержать…
— Нет, дорогая, повышенное внимание к себе не имеет никакого отношения к раку. Я связываю это с нехваткой никотина. Как ты думаешь, тебе удастся тайком пронести никотиновые пластыри, которые продают придуркам, решившим бросить курить?
— Мне почему-то кажется, что твоему онкологу эта идея не понравится.
— К черту доктора. Вся эта хирургия и химиотерапия, которая мне еще предстоит, всего лишь попытки спасти ситуацию. Эта зараза все равно добьет меня.
— Вчера ты говорила, что поборешься.
— Ну а сегодня я праздную торжество пессимизма. Знаешь, в этом есть что-то утешительное, когда чувствуешь, что обречена…
— Прекрати, — оборвала я ее, строго, как настоящая учительница. — У тебя не смертельная форма рака.
— Ты только что произнесла самый выдающийся оксюморон.
Вечером следующего дня мне пришлось вернуться в Мэн, но в понедельник, в полдень, я позвонила Марджи в госпиталь узнать результаты биопсии.
— Представляешь, они почти уверены в том, что рак не дал метастазы, — обрадовала она меня.
— Так это же потрясающая новость!
— Нет, на самом деле все плохо, хотя могло быть и хуже, и они должны провести еще с десяток тестов, чтобы окончательно убедиться в том, что метастазов нет. Короче, мне предстоит пройти курс химиотерапии, как только я очухаюсь после операции. И если ты сейчас скажешь мне, что все это обнадеживает, я повешу трубку, поняла?
Но, что бы ни говорила Марджи, новости обнадеживали. Дэн — дай Бог ему здоровья — попросил своего приятеля, хирурга-пульмонолога из Медицинского центра Мэна, позвонить онкологу Марджи в Нью-Йорк (оказывается, они вместе учились в Корнуэлле) и выведать конфиденциальную информацию о ее болезни (мне было необходимо знать прогнозы). Онколог заверил, что во время операции опухоль удалили полностью, и, хотя окончательные результаты тестов на метастазы еще не получены, врачи почти не сомневаются в том, что процесс удалось остановить. Но — о да, это пресловутое врачебное но — они не в состоянии полностью исключить метастазы, и предстоит провести еще кучу тестов на случай, если злокачественные клетки все-таки просочились в другие органы.
В следующие несколько недель Марджи прошла суровый курс всевозможных процедур, включая химиотерапию. Как она мне объяснила, химиотерапия заключалась в том, что полдня приходилось лежать в кресле, пока ей в руку по капле вливали яд.
Через неделю после первого курса химии я полетела проведать ее. Она вернулась домой, но договорилась со своей домработницей, что та будет готовить и ходить за продуктами, поскольку сама она была слишком слаба. У нее начали выпадать волосы, кожа приобрела желтоватый оттенок, и она жаловалась на сильные боли во всем теле.
— А в остальном я чувствую себя шикарно.
Поразительно, но она снова вернулась к работе. Ее домашняя постель была завалена клиентскими папками. Когда я вслух усомнилась в необходимости такого рвения, она сказала:
— Это я от нечего делать. Да и что еще есть в моей жизни, кроме работы?
Читать бесплатно другие книги:
