Покидая мир Кеннеди Дуглас

— Вот что я называю высшим классом, — заявил он.

— Никогда не рассматривала это под таким углом, — настороженно отреагировала я, подозревая насмешку.

— Ой, да ладно тебе, — сказал Тео. — Папа вне закона, беглец. Тебе писать об этом надо, а не просто рассказывать. Слушай, да это же просто сила, особенно если подумать, что он одинок и ему жутко не хватает тебя, такой ласковой и мягонькой.

— Знаешь, «ласковая и мягонькая» — это что-то из лексикона моей матери.

— Только у нее наверняка это не окрашено сарказмом, как у меня.

Мы снова встретились через несколько дней, в выходные, — сразу две картины с Хамфри Богартом, «Мальтийский сокол» и «Высокая Сьерра», и ужин в дешевой забегаловке с гамбургерами. На третьем свидании — два фильма Эрика Ромера с их бесконечной говорильней и дешевая китайская еда (тем не менее вкусная). Тео пригласил меня к себе. Я согласилась без колебаний.

Конечно, я нервничала. Так же, как и Тео. Однако, когда в конце концов он сделал первый шаг, мы оба бросились друг к другу с таким пылом, что даже удивительно.

Потом Тео поставил альбом Майлса Дэвиса:

— Самая подходящая музыка после этого дела.

Достав бутылку очень приличного вина, он признался, что серьезно запал на меня.

— Понимаю, конечно, что звучит глупо, потому что у меня другой имидж, по идее, предполагается, что я должен быть сдержан, даже высокомерен, типа «никому не позволю вторгаться в свое пространство». Но я не собираюсь играть какую бы то ни было роль себе в ущерб. Я тебе прямо заявляю, Джейн: ты совершенно изумительная, а я придирчивый критик.

Ощущая пустоту, мы, как правило, стремимся ее заполнить. Именно этим заполнением стал для меня Тео Морган, и его объяснение меня не оттолкнуло. Наоборот, я с готовностью бросилась навстречу новой любви, с готовностью отказалась от изоляции и одиночества, на которые добровольно обрекла себя после смерти Дэвида. Долгие годы я не могла даже допустить мысли об объятиях другого мужчины. Я полностью отключила у себя эту функцию (нельзя сказать, впрочем, чтобы мужчины так уж увивались вокруг меня). Но вот он оказался рядом — холостой, непохожий на остальных и какой-то уютный при всех своих чудачествах. Я полюбила его живой ум, его упражнения в остроумии, его способность подхватить на лету и начать бурно обсуждать любую тему — от косноязычия Джорджа Буша-младшего до авангардного джазмена 1950-х Джимми Джоффри, от снятой Джозефом Стриком киноверсии Джойса (каковой он являлся большим поклонником) до Чарльза Уиллфорда, полузабытого писателя-детективщика из Майами, которого Тео почитал талантом, не уступающим Чандлеру.

Спектр его интересов поражал. Я догадывалась, что он потому так носится со своими страстными привязанностями и придает им такое значение, что они помогали скрыть чудовищное одиночество. Спустя несколько недель после того, как мы стали близки, он признался, что у него много лет не было серьезных романов, а настоящая любовь посетила его лишь один раз. Это была художница-авангардистка по имени Констанс ван дер Плант, которая его бросила без всяких церемоний, когда он лишился работы в Нью-Йорке.

— Знаешь, а я ведь не собирался идти тогда на этот ужин к Саре Кроу, — сказал он. — Какое счастье, что все-таки передумал.

Сара была, мягко говоря, удивлена, когда я сообщила ей, что мы с Тео теперь вместе.

— М-да… я определенно не об этом думала, когда решила посадить вас рядышком.

— А что, собственно, тебя так поразило? Он ведь замечательный.

— Да-да, конечно… — По голосу Сары было ясно, что она в этом сильно сомневается. — Но дело в том, Джейн… видишь ли, я и предположить не могла, что вы вдруг вот так найдете общий язык.

— Жизнь вечно подбрасывает нам сюрпризы.

— У тебя такой счастливый голос…

— Зато у тебя такой, будто эта новость тебя сильно расстроила, — сказала я.

— Она просто застала меня врасплох.

Это была Сара в чистом виде. Она «обожала» своих эксцентричных приятелей, но придерживалась довольно строгих взглядов на любовные отношения: можно спать с сумасшедшим богемным артистом, но до определенного возраста… а потом нужно остепениться и строить отношения с приличным, солидным мужчиной, который будет верен тебе до конца и сможет обеспечить тебе достойную жизнь. Поэтому известие о том, что я стала любовницей Тео Моргана…

— Я искренне симпатизирую Тео, — начала она. — И конечно, у него есть все задатки, чтобы стать серьезным и известным киноведом и критиком. Но — хотя я не делаю слишком уж сильного ударения на это «но» — вряд ли он может стать твердой опорой в жизни, на которую…

— Я поняла, что ты хочешь сказать, — перебила я.

— Я никак не хотела обидеть тебя или его.

— Никаких обид, — легко ответила я.

Кристи познакомилась с Тео несколькими неделями позже, когда приехала в Бостон, чтобы читать свои стихи в Гарвардском университете. Ее вердикт был в высшей степени одобрительным. Мы втроем отправились поужинать после чтения, на котором, как это по традиции бывает на большинстве поэтических чтений, присутствовало не больше тридцати человек. И неважно, что Кристи со своим вторым поэтическим сборником вторично стала финалистом Пулицеровской премии за прошедший год. Поэзии в нашей культуре не удается обрести популярность в силу недостаточной коммерческой ценности.

Но выяснилось, что Тео, к моему большому удивлению, прекрасно разбирается и в современной американской поэзии. За ужином он перебрасывался с Кристи критическими замечаниями о самых разных поэтах, от Харта Крейна[72] до Говарда Немерова[73] и Одена.[74] Когда он вышел в туалет, Кристи радостно улыбнулась:

— Ну, живи я здесь, я бы за него ухватилась. У меня слабость к одержимым и маньякам.

— Ну, не такой уж он одержимый, — засмеялась я в ответ.

— Да нет, именно такой. Но в том, чтобы являть собой столь блестящий образчик умственной неполноценности, ничего плохого нет. В каком-то смысле все писатели неполноценны, и поверь мне, я способна отличить эту ущербность за наносекунду. Но бывает плохая ущербность — психи и тому подобное. А бывает ущербность хорошая — когда чувак немного не от мира сего, но тем и интересен. Твой парнишка попадает во вторую категорию.

— Следовательно, ты его одобряешь… с оговорками.

— Я думаю, что он человек суперумный и суперсложный. Сможешь с этим совладать и выдерживать его причуды — выходи за него. Просто помни одно: если ты надеешься как-то на него повлиять и изменить, забудь об этом сразу. Он делает все по-своему и никогда не захочет меняться хотя бы на йоту.

Насчет упрямства и несгибаемости Тео Кристи угадала совершенно точно. Он, например, наотрез отказывался просыпаться и вставать раньше полудня. День свой он начинал с большой лохани крепчайшего эспрессо. Он признавал только один сорт кофе — «Лавацца» — и готовил его не в кофемашине, а исключительно на газовой плите в особом маленьком кофейнике. Пока готовился кофе, он съедал плошку жутко сладких и вредных хлопьев, называемых «Капитан Кранч», но наотрез отказывался заливать их молоком, которое люто ненавидел. После такого завтрака он ежедневно усаживался за письменный стол и по два часа занимался трудом всей своей жизни — монументальным опусом, посвященным истории американского кинематографа: «О, это будет одна из самых безапелляционных и категоричных книжек, когда-либо написанных о кино в этой стране». Книга (в чем он не сомневался) должна была немедленно привлечь к себе внимание и завоевать Тео звание самого уважаемого киноведа Америки… при условии, конечно, если он когда-нибудь сподобится и добьет-таки проклятый том. И ведь нельзя было упрекнуть Тео в недостатке дисциплины или прилежания. Скорее проблема заключалась в том, что манускрипт получался безумно длинным: две тысячи сто тридцать страниц были уже написаны, а он не подобрался еще даже к тысяча девятьсот шестидесятым! Я прочитала раздел, посвященный Орсону Уэллсу (Тео удостоил меня такой чести после того, как я клятвенно пообещала, что не стану слишком уж критиковать), и была приятно удивлена тем, как легко, живо и интересно он написан. Поразили меня и масштабы замысла.

Но когда я попросила дать мне следующую главу, Тео запротестовал, заявив, что вообще не следовало показывать мне текст, что продолжение может меня разочаровать и что, если я загляну на следующие страницы его работы, это вообще может «пагубно повлиять» на процесс написания книги. Он заметно напрягся и очень разволновался во время разговора. Я сделала вид, будто не вижу в этом ничего странного, хотя Тео вел себя как человек, одержимый манией преследования.

— Я никогда, никогда больше не позволю тебе прикоснуться к рукописи, — повторял он, меряя быстрыми шагами свою комнату.

— Тео, поверь, тебе не о чем беспокоиться…

— Не о чем беспокоиться! Не о чем беспокоиться! Да что ты знаешь о беспокойстве? За четыре года никто не дотрагивался до этой рукописи — ее не касалась ни одна живая душа!

— Но ты же сам дал мне ее, Тео. Ты попросил меня ее почитать. И я не понимаю…

— Вот тут ты права, ты не понимаешь, что все это означает для…

Но, не закончив фразу, Тео схватил в охапку свою кожаную куртку и выскочил за дверь. В первое мгновение я хотела было броситься за ним следом, но предпочла оставить его в покое, тем более что эта дикая сцена вывела из равновесия и меня. Я решила, если он не вернется и не даст каких-то объяснений своего возмутительного поведения, вечером уйти к себе.

Через час он не появился, так что я написала записку:

Я ждала. Надеюсь, тебе сейчас хорошо.

После этого я ушла.

К этому времени мы были вместе примерно шесть недель и, хотя несколько вечеров провели у меня, по большей части обитали в квартирке Тео в Кембридже, из которой было куда удобнее добираться до кинотеатров, коих было немало на Гардвард-сквер. Встречались мы два-три раза в неделю, но при этом свято соблюдали неписаное правило никогда не появляться друг у друга без приглашения. До того самого вечера… была уже почти полночь, когда в мою дверь позвонили. Я колебалась, не зная, отворять ли. А что, если, думала я, этот вечер показал его в истинном свете, если личина нормальности и романтической любви спадет с него окончательно и мне отныне придется иметь дело с пугающим, странным типом, которого он до сих пор тщательно от меня скрывал?

Но другой голос сказал: Зато оттолкнув его сейчас из-за случайного небольшого взбрыка, ты рискуешь остаться одна. Тебе ведь вовсе не улыбается снова остаться одной.

Поэтому дверь я открыла. За ней стоял Тео, тихий, присмиревший, с виноватыми, испуганным глазами.

— Это было… ужасно, — почти прошептал он, — И я пойму, если ты захлопнешь дверь у меня перед носом. Но…

— Это твой маленький секрет, который ты от меня скрывал: беспричинные вспышки безумия? Ты всегда вот так взрываешься на ровном месте?

— Прости. Ты не представляешь, как мне стыдно. Можно мне войти? — Я колебалась. Тео шепнул: — Прошу тебя, Джейн…

Я кивком показала, чтобы он следовал за мной, и стала подниматься по лестнице. Едва оказавшись в гостиной, он обнял меня и начал говорить, что я лучшее, что было у него в жизни, что в последний раз подобная вспышка гнева была у него больше двух лет назад. Если подобное повторится еще хоть раз, я могу тут же его бросить — он это поймет, ведь он готов ради меня на все…

Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната — с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.

Словом, я положила руки ему на плечи и сказала, что больше на эту тему мы говорить не будем, так что добавлю я только одно: идем в постель.

Сказано — сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.

— Это больше никогда не повторится, — пообещал он мне.

— Ловлю на слове, — ответила я.

Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.

И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни — продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.

Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.

— Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, — запротестовала я.

— Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.

Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.

— Ты сумасшедший? — спросила я его.

— Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, — сказал Тео.

— На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?

— Мне кажется, он нам необходим.

Нам. В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.

— Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике — это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…

— Ты должен был сначала обсудить это со мной.

— Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.

— Такой аппаратище наверняка стоит кучу денег?

— Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?

Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?

— Даже не знаю, что сказать…

— Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла.[75] Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.

Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.

— Я знал, что тебе понравится, — заявил Тео.

— Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.

— Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.

Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).

— Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, — уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.

— Я могу прожить и без нее.

— Но она же так тебе идет.

— Да ведь это почти четыреста долларов.

— Не отказывай себе.

— Мне стыдно себе потворствовать.

— Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.

— Больше никогда не стану открывать тебе тайны.

— Какая же это тайна, если ФБР в курсе. И вообще, я говорил о том, что тебе надо быть к себе хоть чуть-чуть снисходительнее.

— У меня нет комплекса вины, если ты об этом, — сказала я. — Хотела бы я чувствовать вину, но дело не в этом. Просто мои мозги так устроены: я не могу забыть, что у всего есть цена.

— Это тебе надо было заниматься пуританами, а не гранд-даме Саре.

— А я этим и занимаюсь. Американские натуралисты не меньше мучались нашим пуританским комплексом вины, чем Готорн. Только они рассматривали ее с позиций нашего помешательства на капитализме. Деньги, Бог и Вина — вот она, наша великая американская триада. И ни один американец не может полностью от нее освободиться.

Я все-таки купила ту кожаную куртку и больше не ворчала из-за дорогущего телевизора, который занял угол в моей гостиной. И не стала возражать, когда Тео предложил провести вдвоем неделю в «классном маленьком ретроотеле» на Саут-Бич «за его счет».

— У тебя открыт счет в Майами? — поинтересовалась я.

— Это просто фигура речи.

— И тебе ничего не стоит оплатить эту неделю?

— Перестань ты осторожничать, в конце концов. Если я сказал, что беру на себя эту неделю, значит, я беру ее на себя.

— Я с радостью возьму на себя хотя бы половину.

— Спасибо за «чуткость», так ты лишаешь мое романтическое предложение всякого намека на романтичность.

— Я не хотела. Я просто (ладно, обвинения приняты!) осторожничала.

Но во вторую нашу ночь в Майами я забыла об осторожности. Перебрав «Маргариты» в мексиканском баре на Линкольн-роуд, мы вернулись в свой номер, оформленный в стиле модерн, и, совершенно пьяные оба, всю ночь занимались любовью. Проснувшись наутро, я поплелась в ванную, укоризненно взглянула своему отражению в глаза (в них, как мне показалось, еще плескались остатки давешней текилы) и вдруг похолодела от внезапной мысли: я же напрочь забыла вчера надеть противозачаточный колпачок.

Загибая пальцы, я подсчитала (со все нарастающим ужасом), что от середины цикла у меня прошло всего три дня. Я сочла, что все еще может обойтись, и решила не грузить своими сомнениями Тео, чтобы не омрачать и ему остаток дней под флоридским солнцем. Тем более что математика была как будто на моей стороне. А потом, спустя тридцать шесть часов, принимать противозачаточную таблетку из серии «на другое утро» было уже поздно. Я изо всех сил старалась утаить от Тео свое беспокойство. Если не считать одного-двух моментов, когда он почувствовал мое напряжение, мне неплохо удавалось скрывать свои страхи.

Так все и тянулось до тех пор, пока месяц спустя (у меня было уже две недели задержки, и каждое утро меня нещадно рвало) я не зашла в свою местную аптеку и не купила тест на беременность. Придя домой, я помочилась на бумажную полоску. Отложила ее в сторонку. Вышла на кухню и сварила себе кофе. Выждав пять минут (мне они показались по крайней мере получасом), я вернулась в ванную и обнаружила, что полоска порозовела. В этот поворотный — и крайне нежелательный — момент судьбы в голову пришла абсолютно банальная мысль: И кто только решил, что для известия о нежданно обретенном материнстве уместен этот мерзкий розовый цвет?

За ней пришло второе, не менее банальное соображение: Вот как, оказывается, действует судьба.