Покидая мир Кеннеди Дуглас

Глава восьмая

Мы доехали до ряда магазинчиков у автостоянки и зашли в бар. Подобные торговые ряды всегда выглядят отталкивающе, и этот не был исключением. Бар тоже был мерзкий: самая настоящая забегаловка с устоявшимся ароматом мочи, пива и мужского пота. Спасибо хоть, что не врубили какой-нибудь тяжелый металл на полную громкость, зато у стойки высился массивный телевизор, по которому транслировали хоккейный матч с участием команды «Калгари Флэймс». Когда мы вошли, на экране сцепились два игрока-соперника, они сорвали друг с друга шлемы, пошвыряли их на лед и теперь яростно пытались оборвать друг другу уши. Болельщикам в баре зрелище, похоже, доставляло удовольствие — они орали, подбадривая злобных питбулей в форме команды Калгари.

— Здорово, Верн! — поприветствовал бармен, когда мы вошли. Бармена звали Томми. Он походил на байкера и носил футболку, обнажавшую мощные бицепсы и татуировку: канадский кленовый лист, замысловато сплетенный с распятием.

— Симпатичное местечко, — заметила я, проходя за Верном к стойке и усаживаясь с ним рядом.

— Вовсе нет, — возразил Верн. — Зато близко — отсюда я всегда могу доковылять до дому.

Эта реплика немедленно породила у меня вопрос: Неужели от двух порций спиртного вы уже ковыляете… или приходите сюда, когда хотите нарушить свое правило двух порций? В последующие три часа я получила ответ на этот вопрос, потому что Верн не только пил сам, но и меня напоил до полного ступора. Тогда, после моего монолога, сказав, что хочет виски, он замолчал и молча тронул машину с места, не произнеся ни слова о том, о чем я рассказала. Он только вставил в свою стереосистему компакт-диск: фортепьянное трио Шуберта, меланхоличная, экспрессивная, зимняя музыка. Мы пробирались сквозь пургу назад к городу. Я была благодарна Верну за его молчание. Бытует мнение, что, если рассказать кому-то о своей беде, выговориться, якобы становится легче. Это ложь. Результат у таких разговоров один-единственный — ты облекаешь в слова свою муку. Ты выпускаешь ее наружу просто потому, что это неизбежно. Но это не так, как бывает с несвежей едой, отвергнув которую организм очищается. Ты не ощущаешь внезапного облегчения, нет чувства обновления, очищения и готовности начать все сначала. Мысль только одна: Вот, я это проговорила… и ничего не изменилось.

В общем, меня устраивало, что Верн не лезет мне в душу. Может, ему и самому когда-то говорили, что шизофрения дочери — не его вина, и он тоже не был с этим согласен. А может, мой рассказ настолько потряс его, что он теперь хотел лишь одного — напиться.

Какой бы ни была причина, Верн начал напиваться целеустремленно. Две порции исчезли в первые десять минут нашего пребывания в баре. Вроде бы спиртное немного взбодрило его. Потом он удваивал дозу каждые полчаса. Я шла с ним ноздря в ноздрю, не отставая. Интересный это был эксперимент — наклюкаться вот так, всерьез. Хотя в последнее время я часто выпивала, чтобы заснуть, но тут было совсем другое. По намекам, которые бросал время от времени бармен Томми: «Стало быть, Верн, вечерок будет, как тогда… Что скажешь, может, мне забрать твои ключи от машины — целее будут?», мне стало ясно, что мой коллега уже не впервые напивается здесь до положения риз. Я даже задала ему этот вопрос — примерно на пятом раунде:

— Так вы же входите в «АА»… и все такое… как же вы им потом рассказываете про подобные вечера?

— На самом деле все очень просто: примерно раз в пару месяцев, когда я понимаю, что должен выпить, я прихожу сюда и напиваюсь. Томми понимает, что у меня один из таких дней, и отлично знает, что ему делать, когда я перестаю понимать, что делаю. Было время, когда я напивался в хлам каждый день. Теперь я взял это под жесткий контроль.

В те три часа, что мы сидели в баре, разговор вел главным образом Верн. Алкоголь явно помог ему расслабиться, и он болтал на самые разные темы, сравнивал разные исполнения Малера, жаловался, что давно не ждет ничего от своей работы в библиотеке, упомянул даже о женщине, в которую был влюблен, когда учился в Королевском колледже:

— Ее звали Вероника. Виолончелистка из Лиона. Блестящая музыкантша и, на мой взгляд, очень красивая, хотя это своеобразная, суровая красота. Однажды я ей аккомпанировал. Это была Вторая соната для виолончели Мендельсона. И я почувствовал — по брошенным ею намекам, — что она ко мне не совсем равнодушна. Видит Бог, я просто голову потерял из-за нее. Но… я никогда не был силен в этих делах.

— Вы имеете в виду — обольщать женщин?

— Я имею в виду — быть нормальным.

— Помилуйте, да кто нормален?

— О, существует множество людей, идущих по жизни легко, без особых затруднений. Они знают, как найти свое счастье, могут с умом распорядиться своими талантами, им все удается.

— Все же мало у кого все складывается гладко как по маслу. Большинству приходится спотыкаться…

— Особенно при встрече с великой силой, которой никто из нас не в силах противостоять, — со смертью.

— Она вас пугает? Смерть.

— Она наступит, это точно. И как мне кажется, меня озадачивает только одно: сам факт того, что я как личность перестану существовать, что вся моя история исчезнет вместе со мной. Меня не станет. Как это будет?

— «Меня не станет», — повторила я. — Год назад это казалось мне весьма желанной перспективой.

— А сейчас?

— Сейчас… Я должна жить, жить с собой, что бы это ни значило.

Это был единственный момент за все время в баре, когда мы вскользь коснулись произошедшего раньше. Нам подавали очередные порции спиртного. Мы говорили. Я чувствовала, что виски оказывал свое действие, но мне была по душе эта алкогольная анестезия. Мне нужно было выпить, я по какой-то причине испытывала в этом потребность, как раньше испытала потребность рассказать о «том дне»… Это следовало сделать. Это было необходимо.

Мы с Верном набирались неуклонно, но неторопливо, так что обоим удалось продержаться, сохраняя ясность мысли, почти до пяти часов… а потом Томми вызвал для нас два разных такси (был настолько уверен, что мы не намерены проснуться рядом друг с другом?), помог нам выйти из бара на улицу и рассадил по подоспевшим автомобилям. Однако за пару часов до этого я мимоходом обратила внимание на одну вещь, которая, как оказалось впоследствии, напрямую определила течение моей жизни в последующие месяцы. Как это часто бывает с событиями, которые коренным образом изменяют наше существование, это вошло в мою жизнь исключительно благодаря тому, что я случайно посмотрела в определенный момент в определенную сторону, а именно бросила взгляд на телевизионный экран у бара ровно в тот миг, когда…

— Наконец-то поймали сукина сына, давно пора.

Это изрек бармен Томми, глядя на экран телевизора. На экране Джорджа Макинтайра, отца пропавшей тринадцатилетней девочки Айви, выводили из очень бедного бревенчатого дома. Это был мужчина сорока с небольшим, ожиревший и лысый, с реденькой бородкой, в замызганной футболке и пижамных штанах — полиция, очевидно, схватила его, когда он еще спал. Но хотя я отметила каждую деталь его неприглядной внешности и мысленно согласилась, что такой облик вполне соответствует представлениям о растлителях малолетних, внимание мое вдруг привлекли его глаза. Они были красными от слез. И я не увидела в них ни страха, ни чувства вины, ни озлобленности — нет, в них была душевная мука. Точно такая же мука, какую я после смерти Эмили замечала в собственных глазах, когда по неосторожности ловила свой взгляд в зеркале. Это был взгляд человека, потерявшего свое дитя и познавшего скорбь неописуемую. И в тот самый миг я осознала: этот человек не убивал свою дочь.

Макинтайра тем временем вели, заломив руки, к полицейской машине, пока вокруг выкрикивали свои вопросы и щелкали затворами фотокамер десятки репортеров и папарацци.

— Когда Джорджа Макинтайра уводили, — говорил репортер Си-би-си, — было слышно, как он кричит: «Я бы никогда не сделал плохого своей дочке. Никогда!» С момента исчезновения дочери он не раз публично заявлял, что надеется на ее благополучное возвращение. Макинтайр, сорока двух лет, известен полиции. Его жена, Бренда, активистка местной церкви Божьих Ассамблей и, по словам ее пастора, преподобного Ларри Корсена…

На экране возник преподобный Ларри Корсен. Светлые волосы, квадратная челюсть, превосходные зубы. Высокий пасторский воротничок под светло-коричневой кожаной курткой и ханжеская озабоченность на красивом лице.

— Какой печальный день для Бренды Макинтайр, для всех членов нашего прихода, нашей Божьей Ассамблеи… и, разумеется, для самого Джорджа Макинтайра. Происшедшее трагично. Мы продолжаем горячо молиться за благополучное возвращение Айви, молимся о том, чтобы свет Господа нашего Иисуса Христа озарил ее чистую душу, а также душу Джорджа Макинтайра.

Я придвинула стакан к себе поближе и залпом прикончила остатки виски.

— Молимся Господу, — прошептала я едва слышно.

Верн, однако, расслышал и одарил меня своей слабой улыбкой.

Теперь на экране показывали офицера полиции, Флойда Маккея. Он объяснял, что Макинтайр будут отправлен в Калгари для проведения дальнейшего расследования.

— Знаете, что я слышал утром от одного копа, который здесь выпивал? — заговорил бармен Томми с клиентом, сидевшим на табурете перед барной стойкой и пившим из горлышка пиво «Лабат». — Они нашли окровавленное нижнее белье в сарае Макинтайра, под поленницей, вот почему сегодня парня схватили.

— Будь я копом, своими руками кастрировал бы гада, — заметил другой клиент.

В этот момент я услышала собственный голос:

— Он этого не делал.

Бармен Томми уставился на меня:

— Я вас правильно расслышал?

Я посмотрела ему прямо в глаза.

— Правильно, — подтвердила я. — Он этого не делал.

— Откуда, черт возьми, вам это знать?

— Просто знаю.

— Даже при том, что у него в сарае нашли окровавленные трусы его дочки?

— Это непроверенные слухи. А я утверждаю, сэр, этот человек невиновен.

— А я утверждаю, мэм, что он кругом виноват. Послушай, Верн… не знаю, кто она такая, твоя подруга, но мне сдается, что целое море виски, которое вы выпили, порядком затуманило ей мозги.

— Думайте что хотите, — едва слышно прошептала я.

Верн сделал мне знак рукой и устремил на меня выразительный умоляющий взгляд, намекающий на то, что мне немедленно нужно заткнуться.

— Извините, если я вас обидела, сэр, — крикнула я бармену.

— А… скажите спасибо, что Верн здесь свой человек. А то сейчас оказались бы на улице.

После еще двух порций виски за нами приехали такси. Я торопливо попрощалась с Верном и упала на заднее сиденье машины. Водитель осведомился, не собираюсь ли я блевать, я пообещала, что сохраню содержимое своего желудка при себе до прибытия домой, а он пообещал, что выкинет меня ночью на двадцатиградусный мороз, если я не сдержу слова.

Потом я почти ничего не помню, кроме того, что сунула таксисту двадцатку и поползла к себе наверх. Я сумела отпереть дверь, вошла и ничком упала на кровать. Когда я проснулась, было одиннадцать утра. Чувствовала я себя так, как будто кто-то пытался вскрыть мне голову очень острым инструментом. Посмотрев на часы, я застонала. Я никогда прежде не опаздывала на работу, но сейчас было совершенно ясно: как бы я ни старалась, все равно не успеть. Пришлось взять мобильник, набрать номер миссис Вудс и рассыпаться в извинениях за то, что лишь сейчас сообщаю о своей болезни. Я соврала, что у меня расстройство желудка и что я не спала почти всю ночь.

— Видно, в округе ходит какая-то зараза, — озабоченно сказала миссис Вудс, — потому что только звонил Верн Берн, у него точно такие же симптомы.

Видно, у страдающих от сильного похмелья мысли сходятся.

Я провалялась в постели еще час и думала, думала. Проигрывала в памяти все безумные события вчерашнего вечера и убеждалась, что Верн безошибочно определил, что он — не единственный человек, которому отчаянно требовалось напиться до одури.

Но воспоминания об этом алкогольном марафоне — и его отвратительных последствиях — вскоре заслонило другое, куда более серьезное: Джордж Макинтайр. Его взгляд, несчастный, затравленный, весь этот шум, мелькающие фотовспышки, вопросы, которые выкрикивали из толпы. Выражение обреченности и безразличия, как если бы весь этот ад ничего для него не значил по сравнению с исчезновением дочери. Виновный неизбежно в этот момент разоблачил бы себя, как это случилось с Раскольниковым. Что-то мелькнуло бы в глазах, в выражении лица и выдало его с головой. Но Макинтайр был просто раздавлен всем, что на него обрушилось. Это был человек, потерявший последнюю надежду и попавший в жуткий кафкианский кошмар: быть обвиненным в убийстве своей собственной дочери, зная, что он в этом неповинен…

Впрочем, из того немного, что я слышала в последнее время, выходило, что Макинтайр способен к проявлениям насилия. Если правда, что он избивал жену и даже родной сын считал его опасным… конечно, его стоило бы заподозрить в первую очередь, хотя тогда всю эту информацию нельзя было публиковать до суда.

Но эта история с окровавленным бельем дочери, которое якобы, по словам бармена Томми, обнаружили у него в сарае… Зачем бы Макинтайру хранить там такую неоспоримую улику? Если бы за исчезновением девочки действительно стоял он, неужели Макинтайр не позаботился бы о том, чтобы скрыть следы преступления? Даже если бы он, допустим, подсознательно хотел, чтобы его разоблачили, не оставил бы такую очевидную улику, как пара трусиков, чуть ли не на самом видном месте. Для саморазоблачения — особенно в случае, когда речь идет об убийстве несовершеннолетней, — преступник использовал бы такие подсказки, которые могли привести непосредственно к телу; это было бы настоящее признание своей вины, причем мотивированное и снабженное доказательствами.

Но что взять с полицейских, которым важно поскорее отчитаться о раскрытии дела, вот они и бросились на кровавую тряпицу как на доказательство того, что Макинтайр — гнусный убийца (если, конечно, эта сплетня из бара вообще не выдумка). Но до тех пор, пока не будут готовы результаты исследования и не будет доказано, что кровь на белье принадлежит Айви…

Нет, вы только послушайте ее. Нэнси Дрю хренова, да еще с заморочками насчет Достоевского, взялась защищать чудовище, известного социопата. И к чему бы это?..

Однако, приняв сторону одного из участников этого дела, я и сама не заметила, что размышляла о нем целый день. Наконец я заставила себя выбраться из постели, приняла отрезвляющий ледяной душ, затем отправилась в спортзал, где изнуряла себя еще два часа, и только после этого почувствовала в себе достаточно сил, чтобы навестить местный газетный киоск. Я приобрела у них «Глоб энд мейл», «Калгари геральд» и «Эдмонтон джорнэл», чтобы узнать, что пишут в газетах об аресте Джорджа Макинтайра. Взяв газеты, я свернула за угол, зашла в «Кафе Беано» и погрузилась в чтение. «Геральд» посвятил «делу Айви Макинтайр» целый разворот и отметил, что это уже третий случай за последние шесть лет, когда девочка-подросток пропадает в районе Таунсенда. В двух предыдущих случаях девочки исчезли бесследно и так и не были найдены.

В «Геральд» также упоминалось о том, что Джордж Макинтайр «известен полиции» — снова эта фраза. Говорилось, что раньше он работал шофером грузовика, возил грузы на большие расстояния, но, помимо этого, информации почти не было, потому что — как я начинала понимать — канадская пресса выгодно отличалась от американской в том, что касалось человека, находящегося под следствием по обвинению в убийстве. Ни о каких прежних проступках и прегрешениях писать нельзя. Никаких обвинительных комментариев соседей или сослуживцев. Согласно закону до суда журналисты не имеют право писать ни о чем, кроме основных обстоятельств дела.

Правда, «Эдмонтон джорнэл» привел-таки слова «пастора семьи Макинтайр», Ларри Корсена, заявившего, что «Айви была настоящим маленьким ангелом». Еще он сообщил, что, когда впервые познакомился с Брендой Макинтайр, та пребывала в плачевном состоянии и нуждалась в помощи. «Но потом она приняла Иисуса как своего Господа и Спасителя, и процесс исцеления начался…»

Да, разумеется, начался…

Прошло всего лишь несколько недель после первого телефонного звонка от Иисуса, и Бренда стала «чистой и трезвой». Она нашла работу в местном супермаркете «Сэйф вей». Мало того, она научилась «отвечать за свои поступки», полностью привела в порядок дом и «вновь наладила отношения с детьми». (И что бы это значило?) Но, вскользь заметил преподобный Ларри Корсен, в ее жизни присутствовала «непреходящая печаль».

Не было никакого сомнения, что «печалью» являлся ее не вставший на путь спасения муж, этот паразит Джордж.

«Геральд» между тем приводил цитату из интервью с жителем Таунсенда по имени Стю Патиссон. Он хорошо знал Джорджа Макинтайра по местной хоккейной команде, где оба они в свое время играли, и утверждал, что тот «просто обожал свою Айви, пылинки с нее сдувал, а однажды чуть с ума не сошел, когда какие-то ребята на пикапе столкнули ее с дороги, где она ехала на велосипеде».

Я записала в блокнот имена Ларри Корсена и Стю Патиссона. Пометила для памяти и то, что Джордж Макинтайр прежде был дальнобойщиком, а на следующей строчке, против имени Бренда Макинтайр, приписала: «Подавала ли она когда-нибудь в суд за домашнее насилие?» Затем я спросила у женщины, сидящей за кассой, не найдется ли у нее ножниц, и вырезала все прочитанные статьи. Аккуратно сложив газетные вырезки, я поместила их в блокнот, прогулялась до книжного магазина по соседству, купила там пачку белой бумаги, несколько папок и клей. Недалеко от книжного, в переулке, располагалось интернет-кафе. Следующие три часа я провела именно там. С помощью разных поисковых систем я разыскала все, что могла, о Джордже и Бренде Макинтайрах и их детях, по ходу дела распечатывая добытую информацию на принтере.

Из «Реджина Лидер-Пост» за 2002 год я узнала, что в тот год Макинтайр был задержан за рукоприкладство — ударил женщину в шоферском баре на трассе. Женщина не стала выдвигать обвинений, но, судя по всему, Макинтайр откровенно домогался ее, принуждая к сексу, и «непристойно обнажился», когда они шли из бара, направляясь к его грузовику.

Я еще раз перечитала этот абзац, пытаясь понять, что хотел сказать автор заметки. Макинтайр заезжает в Реджину, снимает в баре некую женщину и приглашает в свой грузовик. Ему явно не пришлось ее заставлять, а значит, обвинение в принуждении неубедительно. Она пошла с ним по своей воле — и тут, на полпути, он вдруг решает перед ней «непристойно обнажиться»? Что за чертовщина? Если она согласилась пойти с ним в машину, чтобы заняться сексом, с чего ему вдруг откалывать подобные номера?

Нашлось и еще кое-что. В местном таунсендском листке за май 2005 года сообщалось, что Макинтайр был обвинен в «порче частного имущества» после того, как двое подростков, проезжавших мимо на машине, спихнули с дороги его дочь на велосипеде. «Айви не пострадала в результате этого инцидента, — подчеркнул репортер, — однако была сильно напугана». Таунсенд — городок маленький, и девочка узнала братьев, которые это сделали. Услышав их имена, Макинтайр прямо ночью отправился к ним домой с монтировкои и всмятку размолотил их пикап. Когда процесс уничтожения был в разгаре, из дома выбежал отец мальчишек, и Макинтайр пообещал заодно разбить ему голову. Тот вызвал полицию. Макинтайр провел ночь в участке и в конце концов выплатил три тысячи долларов в возмещение ущерба.

В той же заметке были процитированы слова тогдашнего начальника Джорджа Макинтайра, Дуэйна Пула, который сказал о своем подчиненном, что «лучше Джорджа никто не может обработать кусок дерева на токарном станке, настоящий талант», но он, если его разозлить, может и озвереть.

Я читала дальше, обращая внимание на любые упоминания об этом деле, распечатала около пятидесяти страниц материалов, заполнила блокнот именами и названиями мест, датами, отдельными выписками, которые, как мне казалось, играли в деле важную роль.

Домой я пришла поздно вечером и сделала то, чего ни разу не делала раньше: воткнула в розетку кабель телевизионной антенны и — да, представьте! — стала смотреть новости. Исчезновение Айви Макинтайр шло первым номером. Репортер Си-би-си вел репортаж, стоя у дверей «оперативно-розыскной части полиции Калгари, где все еще продолжается допрос Джорджа Макинтайра…», но мало что смог добавить о том, как продвигается расследование.

Однако, когда я проснулась после глубокого сна в семь утра на следующее утро, радио Си-би-си начало выпуск новостей с сенсационной новости:

«Сегодня Джорджу Макинтайру будет предъявлено официальное обвинение в похищении его дочери Айви».

Что это означало? Что найдено окровавленное белье? И в таком случае уже доказано, что кровь на нем принадлежит Айви Макинтайр? И в лаборатории на том же белье обнаружили следы ДНК ее отца? А его заново возрожденная жена в самом деле оказалась такой праведницей, как ее описывают? А я единственный человек в этой чертовой провинции Альберта, который заглянул Джорджу Макинтайру в лицо, когда его выводили из дома, и понял: парень этого не делал?

Вопросы, вопросы… и почему же никто, кроме меня, их не задает?

Поэтому к тому времени, как закончился новостной блок, я приняла решение: позвоню на работу, скажусь больной, отпрошусь денька на два, а за это время раскрою это дело. Только и всего.

А одновременно с этим решением в голову пришла еще одна мысль: Похоже, ты окончательно тронулась.

Глава девятая

Миссис Вудс с полным пониманием отнеслась к моему продолжающемуся «желудочному гриппу».

— У вас, должно быть, ужасная слабость, — сказала она. — Смотрите будьте осторожнее.

— Мне так стыдно, что не могу быть на работе, — солгала я.

— Не переживайте. Болезнь есть болезнь. Тем более что за все время вы захворали в первый раз, а до этого всегда брали на себя дополнительные часы и работали в выходные. Оставайтесь дома до конца недели и постарайтесь как следует отлежаться.

На самом деле я чувствовала себя превосходно. Вероятно, помог глубокий ночной сон, который всегда бывает после похмелья. А может, это странное ощущение цели. С тех пор как я подробно ознакомилась с делом Айви Макинтайр, у меня словно переключили какой-то тумблер в мозгу. Не тот тумблер, который разом стер бы все воспоминания, всю боль. Нет, он запустил механизм, который просто подталкивал меня, заставляя углубляться в эту странную историю. Я будто каким-то чудом оказалась вдруг в фильме, представления не имея о его сюжете и развязке, не зная даже, предполагается ли она там вообще.

И все же… за работу.

Позвонив в прокат автомобилей, я договорилась, что заберу машину часа через два. Потом по мобильнику позвонила в справочное бюро Таунсенда. Мне повезло. Все номера, которые я запросила, удалось получить, за исключением телефона Джорджа и Бренды Макинтайр, который, по словам оператора справочной, недавно был удален из списка. После этого я сделала несколько звонков, начав с Дуэйна Пула. Он оказался человеком с приятным голосом, в котором я уловила врожденную деликатность и доброту. Я назвалась Нэнси Ллойд (имя это я просто-напросто выдумала), журналисткой из «Ванкувер сан», объяснила, что собираюсь сегодня днем в Таунсенд, и попросила его уделить мне полчаса.

— Да я как будто уже все рассказал, что знал, — засомневался он.

— Я вас понимаю… — я была непреклонна, — но у меня есть серьезные сомнения, не допущено ли в этом деле ошибки, не слишком ли поспешно принято решение. Мне кажется, Джорджа Макинтайра схватили, осудили и четвертовали, даже не разобравшись как следует с уликами.

— Я тоже об этом подумал, — подхватил Джейн Пул, — пока у него в мастерской не нашли эту деталь одежды. А сейчас все говорят, что кровь и ДНК совпадают…

— В два тридцать мы бы могли увидеться?

— Ну, наверное, — протянул мой собеседник. Судя по голосу, он был от этого не в восторге, но не хотел показаться невежливым.

После этого я позвонила преподобному Ларри Корсену и попала на автоответчик. Я оставила сообщение о том, что звонила Нэнси Ллойд из «Ванкувер сан», которая хотела бы встретиться с ним сегодня или завтра. Согласен ли он дать интервью? Конечно, я рисковала, давая название газеты. Человеку подозрительному не составит труда связаться с редакцией и обнаружить, что я самозванка. Но я понадеялась на то, что пастору так явно льстило внимание прессы, что он примет это предложение за чистую монету… тем более что предварительно я проверила и убедилась, что никто из этой газеты еще не брал у Корсена интервью.

Позвонила я и в школу, где училась Айви Макинтайр, и сказала, что хотела бы поговорить с директором. Когда я представилась, меня соединили с заместителем директора, госпожой Мисси Шалдер. Она объяснила, что в школе принято решение не давать никаких интервью для прессы.

— Нам нечего сказать по этому поводу, — пояснила она.

— А вы сами знали Айви? — не отступала я.

— Разумеется, я знала Айви, — сказала она. — Я два года была воспитателем в ее классе. Хорошая девочка. И папу своего любила, несмотря на то что порой он выходил из себя.

— А случалось ли, чтобы его гнев обращался на дочь?

— Что вы хотите этим сказать? — спросила миссис Шалдер.

— Ничего, мэм, и обещаю, этот разговор останется между нами.

— Все так говорят.

— Хорошо, строго между нами скажу: мне кажется, что он этого не делал.

— А почему вы говорите об этом, мисс…

— Ллойд. Нэнси Ллойд. А причина, по которой я об этом говорю, проста: я прекрасно понимаю, что виновник преступления не стал бы прятать у себя окровавленное белье жертвы.

— В этом я с вами согласна, — заговорила Мисси Шалдер быстрым, взволнованным шепотом, — и хочу сказать вам еще кое-что, мисс Ллойд. Мне никогда не нравилась его жена. А уж с тех пор, как она ударилась в религию… хм… «несносная» — пожалуй, вот самое мягкое слово, которым я могу ее охарактеризовать. Возможно, Джордж из простых, не очень хорошо зарабатывает и, случается, может выйти из себя… Да и со своим мальчиком, Майклом, никогда не ладил… Правда, мне всегда казалось, что парнишка у них непутевый…

— Почему вы так думали?

— Он вечно крутился возле этих типов, байкеров, попробовал наркотики, постоянно хамил отцу. Джордж, как я слышала, по-настоящему рассвирепел, когда обнаружил, что Майкл балуется метамфетамином, а Бренда, его жена, встала на защиту своего «бедного, запуганного и забитого мальчика» и отправила его к своим родителям. Майклу, правда, удалось сойти с кривой дорожки, он стал шофером, водил грузовики через всю страну. Но будь я репортером, разнюхивающим сведения по этому делу, обратила бы особое внимание на женушку. Как она была подзаборной швалью, так и осталась.

Знаете, из какой она семейки? Мать занималась когда-то проституцией в Виннипеге — ничего не скажешь, подходящая работа для девушки. А что за отец у нее был… Однажды он так избил ее старшего брата из-за пустяковой ссоры, что парнишка неделю пролежал в коме, а полностью так никогда и не восстановился. Папаша отсидел в тюрьме семь лет за этот пустячок.

А о самой Бренде поговаривают, будто там, в Ред Дире — это городишко, в котором она росла, — она забеременела в тринадцать лет, после того как собственный отец ее изнасиловал. Беременность была прервана. Папаше все сошло с рук, в полицию никто обращаться не стал. А через три года после этого она встретила Джорджа Макинтайра. Тому было двадцать четыре года Он тогда был водителем грузовика и, на свою беду, углядел Бренду в кафе в Ред Дире, куда обычно заглядывали дальнобойщики. Дело кончилось тем, что они занялись «этим самым» у него в кабине. И кто бы сомневался, она забеременела…

Значит, Джордж Макинтайр с юных лет имел обыкновение снимать легкодоступных женщин в своих поездках, используя для любовных утех спальное место в своей кабине.

Интересно, почему он решил проявить благородство к Бренде и женился на ней… и как она сумела его найти, поняв, что ждет ребенка? По словам Мисси Шалдер, супруги прожили в Ред Дире шесть лет, Айви тоже родилась там. Потом Макинтайр потерял работу из-за того, что злоупотреблял алкоголем. Семья переехала в Таунсенд, где отцу посчастливилось получить место в столярной мастерской у старого друга семьи, Дуэйна Пула. А потом начались неприятности.

Я только успевала черкать в своем блокноте, пока Мисси Шалдер выплескивала сведения, у меня даже закружилась голова — так, наверное, бывает с настоящими журналистами, напавшими на золотую жилу сведений.

— Можно мне еще кое-что у вас узнать? — спросила я.

— Вообще-то, мне кажется, я и так наговорила достаточно.

— Один последний вопрос: две девочки, которые пропали в этих местах раньше…

— Вы имеете в виду Хильди Кребс и Мими Пуллинджер?

Я записала имена.

— Да-да, именно их, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, — Хильди и Мими.

— Ну, Хильди пропала в две тысячи втором году, а Мими — в две тысячи пятом. Те девочки были постарше, чем Айви сейчас. Лет по пятнадцать-шестнадцать. Дело в том, что обе они были из тех подростков, которые вечно ухитряются вляпаться во всякое дерьмо. Хильди залетела в четырнадцать лет, а потом потеряла ребенка и сама еле выжила из-за передозировки наркотиков. А Мими дважды исключали из школы за то, что та нюхала клей в женском туалете, потом она убегала из дому с байкером…

— Что за тихий, мирный городок ваш Таунсенд…

— Только не вздумайте написать что-нибудь этакое в своей газете. В общем и целом Таунсенд — место вполне нормальное. А отребья и подонков хватает везде. Нам просто так уж особенно повезло, что здешние подонки ославили нас во всех газетах, ведь проныры журналисты вроде вас так и роются, откапывают всякую грязь… не хотела вас обидеть, разумеется.

Я решила, что с Мисси Шалдер мне дьявольски повезло: она оказалась кладезем новостей и к тому же, видимо, наслаждалась ролью правдолюбца и циника.

— Не можем ли мы встретиться с вами за чашечкой кофе, когда я окажусь в Таунсенде?

— Черт, только не это, — воскликнула она. — Я хочу сказать, мне в этом городе жить да жить, понимаете? И если здесь увидят, как я судачу с некоей любопытной особой, которая сует свой нос в наши дела, мне несдобровать. Но могу дать пару подсказок. Вы ведь нездешняя, из Ванкувера, так попробуйте расспросить насчет ночлежек Ист-Гастингса. Ходили слухи, что и Хильди, и Мими скрываются там. Притон наркоманов. А вот и второй за это утро мудрый совет: повторю то, что уже говорила, — обратите внимание на женушку. В этой истории именно она — олицетворение зла. Но смотрите, если вы меня процитируете…

— Не бойтесь, этого не случится, — уверила я ее.

После разговора я отправилась в ближайшее интернет-кафе и нашла все, что смогла, по делу Хильди Кребс и Мими Пуллинджер. Все рассказанное мне Мисси Шалдер оказалось чистой правдой: девицы действительно были трудными подростками, попадали во всевозможные переделки, встречались с парнями — сущими идиотами. Потом два исчезновения с интервалом в три года, которые тогда никому не пришло в голову сопоставить и которые всплыли теперь в связи с делом Айви Макинтайр.

Я распечатала все материалы по двум пропавшим девочкам и подумала, что стоит проверить, не согласятся ли их родители побеседовать с лже-корреспонденткой «Ванкувер сан». Потом через Гугл я собрала всю возможную информацию по Майклу Макинтайру. Ничего интересного. Правда, он публично заявил, что сам он люто ненавидит отца, однако дочери своей Джордж никогда не смог бы причинить зла… но что это меняло? Разумеется, ровным счетом ничего. Как обычно бывает в подобных случаях, все так стремились к скорейшей развязке — поскорее обнаружить негодяя и увидеть, как его покарают, — что готовы были сочинить сюжет, соответствующий их цели. В данном случае сюжет опирался на допущение, что именно Джордж Макинтайр — убийца среди них.

По дороге на юг, в Таунсенд, я слушала местное радио, «Си-би-си» Калгари. В новостях сообщалось, что следствие по делу продолжается и в Калгари, где до сих пор содержали под стражей мистера Макинтайра, и в Таунсенде. По всей вероятности, бригада экспертов из полиции обследовала сейчас каждый угол мастерской Джорджа, не пропуская ни единой пылинки.

Ну, валяйте бегайте по мастерской со своим чертовым микроскопом, суйте нос во все щели. А пока вы там так заняты, я, пожалуй, последую совету Мисси Шалдер, которая лучше вас понимает, что за люди здесь живут: cherchez la femme.

Именно этим я и собиралась заняться, если, конечно, Бренда Макинтайр согласится со мной встретиться.

Дорога на юг тянулась вдоль нескончаемых, разросшихся пригородов Калгари. В какой-то момент они вдруг остались позади, и я оказалась на просторе. С одной стороны, мне хотелось осмотреться и разглядеть места, которые я проезжала. С другой, однако, я понимала, что это может привести к непредсказуемым последствиям, особенно если вспомнить давешнюю поездку в прерии с Верном. Но можно только подивиться тому, как человек, если нужно, способен ограничить свое периферическое зрение и просто смотреть, как катится под колеса дорожное полотно.

Я наконец оторвала глаза от шоссе, когда въехала в Таунсенд. Местечко оказалось невзрачным: безликий проулок с многочисленными автомастерскими и лепившимися к ним неизменными декорациями («Пончики Тима Хортона», «Красный омар», «Бургер Кинг») вливался в короткую Мэйн-стрит с невыразительными серыми постройками из цемента и двумя-тремя домами красного кирпича родом из пятидесятых. Был здесь банк. Был супермаркет. Имелась лавка, где продавали товары для отдыха. Был небольшой старомодный ресторанчик. Обнаружился довольно убогий книжный магазинчик, предлагавший в основном блокбастеры в бумажных обложках (и все же здесь был книжный магазин). Нашелся и бар. Я подумала было о старом, как мир, репортерском трюке — зайти в местный салун и завести разговор с владельцем, в надежде вытянуть у него какую-то полезную информацию. Но в маленьких городках слухи распространяются мгновенно, а я не хотела, чтобы о моем присутствии здесь стало известно слишком скоро. Лучше держаться в тени и не возвещать о себе миру.

Дуэйн Пул жил на небольшой улочке совсем рядом с уродливой школой из шлакобетонных блоков, именно ее и посещала Айви. На участке в пол-акра стоял простой одноэтажный дом под плоской крышей, а большую часть территории, изначально предназначавшейся для сада, занимал строившийся гараж. Услышав доносившийся оттуда визг циркулярной пилы, я пошла на звук. Дверь была отворена. Пул в защитных очках подталкивал большую обработанную доску в зубья пилы. Дождавшись, пока аккуратно отпиленный кусок упадет, он поднял голову и заметил меня.

— Нэнси, да? — спросил Пул, стаскивая защитные очки.

Это был невысокий и худой человек, ближе к шестидесяти годам, в клетчатой шерстяной рубахе, мешковатых джинсах, а под защитными оказались обычные очки в круглой металлической оправе. Легко было представить себе, как лет тридцать назад он, с длинными волосами и с нарисованным на майке галстуком, весело передавал по кругу кальян с марихуаной. А сейчас передо мной стоял спокойный, сдержанный мужчина, по всей видимости весьма застенчивый. Мастерская его содержалась в идеальном порядке: все инструменты разложены по полочкам, у одной стены выстроились готовые шкафы и комоды (мастерство, с которым они были сделаны, впечатляло), на другой были приколоты чертежи и рисунки, там стоял большой деревянный письменный стол. Над столом висела фотография Дуэйна с молодым человеком в форме Канадских вооруженных сил.

— Спасибо, что согласились со мной встретиться. — И с этими словами я пожала протянутую руку.

— Вы — пятая из журналистов, перешагнувших эту дверь, — сообщил Пул.

— Я не отниму у вас много времени.

Он направился к столу, на котором булькала кофеварка.

— Повезло вам, — сказал он. — Я как раз засыпал свежую порцию.

— Это ваш сын? — Я показала на фотографию, которую заметила за пару минут до того.

— Да, это Дэвид. Он сейчас не здесь, в Афганистане. Базируется возле Кандагара с канадским подразделением сил НАТО.

— Для вас, должно быть, это и гордость, и тревога, — заметила я, тщательно подбирая слова.

— Скорее второе, — ответил он. — Не понимаю, если честно, что мы там делаем. Но я не политик, а раз уж мой мальчик выбрал военную службу, значит, должен брать на себя и риск, связанный с этой профессией.

Пул налил мне кофе в кружку и предложил простой деревянный табурет, а сам пристроился на краю стола. Мне показалось, что он уже жалеет, что согласился на этот разговор.

— Знаете, Джордж, наверное, самый талантливый столяр из всех, кого мне в жизни приходилось видеть. Когда я ходил в подмастерьях — сорок лет назад, — мне все давалось с трудом и приходилось попотеть над каждой операцией, чтобы освоить и научиться делать как следует. А Джордж, помню, не успел подойти к токарному станку, как через час уже так ловко орудовал, будто всю жизнь только тем и занимался. А как он на лету схватывал всякие тонкости — вроде того, как резать дерево поперек волокна, — настоящий самородок.

— Он обсуждал с вами свои семейные дела и проблемы?

— Первые полгода, как он пришел сюда, все разговоры были только о деле. Ему нужно было освоить ремесло, и парень старался изо всех сил. Он, к слову сказать, получал тогда пособие по безработице, а правительство провинции платило к тому же то, что называется стипендией на время переподготовки, пока он учился в моей мастерской. Это немного, долларов двести в неделю, а я чувствовал, что в семье у него с деньжатами туго, тем более что и жена тогда еще не работала. Но Джордж, как я и говорил, старался изо всех сил, пока не явился однажды утром с повязкой на глазу. Я спросил, что случилось. Он признался, что Бренда напилась и жутко поскандалила с Айви, орала на нее, хлестала по щекам. Когда Джордж попытался отнять у нее девочку, Бренда схватила утюг и ударила его прямо по голове, чуть не попала в правый глаз. Бедняге пришлось самому вести машину до больницы, там ему наложили пять швов, а он — вот это, я считаю, было большой ошибкой — не выдал Бренду, сказав дежурному врачу, что глаз ему подбили в пьяной драке. Тот так и пометил в его карточке. И эту запись использовали против Джорджа после ареста Бренды, тем более что у них был еще один скандал, когда она сломала ему нос. А он опять наврал докторам, что это по пьяни. Вот так и возникли две «драки в баре», которые ему же вышли боком: теперь это, видите ли, лишнее доказательство его буйного нрава.

— Постойте-ка, вы сказали «лишнее доказательство». Что же, были и другие инциденты, помимо этих двух?

— Да, один раз он ударил ее под ложечку, это факт. Но Джордж говорил, что дал ей сдачи только после того, как она вырвала у него клок волос, а потом плеснула на него кипятком из кастрюли, так что он еле увернулся. Одним словом, после того удара она скрючилась пополам и стукнулась головой о кухонный стол. Тут зашла Айви и увидела мать на полу без сознания. Она побежала к себе комнату, заперлась и вызвала копов. Приехала полиция и арестовала ее отца.

— А он хотя бы объяснил им, как было дело?

— Бренда все повернула по-своему: дескать, он разъярился за то, что она плохо готовит, и избил ее.

— Наверняка копы говорили и с девочкой. Айви не подтвердила, что ее мать и раньше нападала на Джорджа? — поинтересовалась я.

— Девочка была до смерти запугана своей мамашей. Та вечно грозила ей всякими ужасами — ну, что отправит дочку в интернат для испорченных детей, если не будет слушаться. Да к тому же у Айви уже была репутация непутевого, трудного ребенка, так что ее слово против материнского… А Джорджа и так уж считали лжецом из-за того, что он раньше говорил доктору…

Пул вдруг замолчал, уставившись в свой кофе.

— Говорят, он до сих пор еще не сознался в том, что убил Айви, — сказал он наконец. — Вроде бы твердо стоит на своем.

— Вы ему верите?

— Отчасти да — ведь он так ее любил. Но у них бывали и жуткие моменты. И потом, я всегда был на его стороне. Но когда он напивался, как будто начиналась история про Джекила и Хайда. Я строил большие надежды, думал, что когда-нибудь мы станем равноправными партнерами. У нас было три больших заказа, и тут началось: он или появлялся с такого бодуна, что не мог ни за что взяться, или вообще не появлялся. Как я уговаривал Джорджа завязать, даже предлагал ему два месяца отпуска, чтобы прийти в себя и протрезветь. А он ничего не хотел слушать. И однажды заявился утром в стельку пьяный и злой как черт — до того, что схватил штакетину и стал ей размахивать и грозить, что убьет меня.

— И что же было дальше?

— В разгар этой разборки пришла моя жена, и ей ничего не оставалось делать, как вызвать полицию. Мне кое-как удалось выскользнуть из мастерской. Джордж начал крушить шкафы, которые мы тогда делали. Но вот что поразительно: он поразбивал только те шкафы, которые сам и построил. А потом свалился на груду обломков на полу и заплакал. Точнее, зарыдал в голос, как будто не было на всем свете никого более одинокого и несчастного… да так оно, наверное, и было. Подоспела полиция. Я сказал, что не хочу писать заявление и открывать дело, но они все равно задержали Джорджа, чтобы провести «психологическую экспертизу». Вот так добавилась еще одна запись не в его пользу. Копы подержали его два дня и отпустили, и он написал мне длинное письмо, очень грустное, о том, что он решил завязать и ненавидит себя за то, что хотел на меня напасть. Я ответил, что, разумеется, принимаю его извинения и считаю его блестящим столяром, но с тех пор вместе мы больше не работали. Не смогли, это даже и не обсуждалось. Я никогда больше о нем не слыхал. Пока Айви не пропала…

— А как насчет его сына, Майкла?

— Он мне никогда не нравился. Смурной парень, дерзкий и с большим гонором, и притом звезд с неба не хватает, как и большинство людей с высоким самомнением. Я знаю, что он частенько цапался с отцом и однажды нахамил, а Джордж в ответ отпустил ему такую оплеуху, что сбил парня с ног. Еще одно свидетельство против Джорджа, а только не надо забывать, что из себя он вышел, узнав, что Майкл занялся продажей наркоты. В общем, как видите, дружная и счастливая семейка.

— Вы так и не ответили, верите ли, что Джордж сделал это.

Снова долгий тяжелый взгляд на дно кружки с кофе.

— Вы на меня собираетесь ссылаться?

— Нет, если вы не захотите.

— Не надо. Интуиция мне подсказывает, что он никогда не причинил бы зла Айви. Но я же помню, как он тогда напал на меня. И знаю, что, когда у него в брюхе оказываются девять кружек пива, он делается как сумасшедший и бог знает на что тогда способен. И потом эта улика — ее белье у него в сарае. Так что ничего не могу сказать наверняка — все возможно. Все. Вот к таким примерно выводам я пришел.

Я спросила, с кем еще он посоветовал бы мне поговорить.

— Ну, например, с Ларри Корсеном, хоть мне и не нравятся святоши, гладкие, будто крупье из Лас-Вегаса, если вы понимаете, о чем я.

— Удачное сравнение. Может, я его у вас позаимствую.

— Только если не станете на меня ссылаться.

— С кем-то еще стоит побеседовать? — спросила я.