Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно Лейкин Николай

Наконец Берлин. Настоящий

Путь от Диршау до Берлина Николай Иванович и Глафира Семеновна проехали без особенных приключений. Они ехали в вагоне прямого сообщения, и пересаживаться им уже нигде не пришлось. Поезд летел стрелой, останавливаясь на станциях, как и до Диршау, не более одной-двух минут, но голодать им не пришлось. Станционные мальчики-кельнеры разносили по платформе подносы с бутербродами и стаканы пива и совали их в окна вагонов желающим. Глафира Семеновна, отличающаяся вообще хорошим аппетитом, набрасывалась на бутерброды и набивала ими рот во все время пути. Николай Иванович пил пиво где только можно, залпом проглатывая по большому стакану, а иногда и по два, и значительно повеселел и даже раз вступил в разговор с каким-то немцем о солдатах. Разговор начался с того, что Николай Иванович кивнул жене на партию прусских солдат, стоящих группою на какой-то станции, и сказал:

– Глаша, смотри, какие немецкие-то солдаты маленькие, худенькие, совсем вроде как бы лиможский скот. Наш казак таких солдат пяток штук одной рукой уберет.

Сидевший против Николая Ивановича угрюмый немец, усердно посасывающий сигару, услыхав в русском разговоре слова «солдат» и «казак», тотчас же от нечего делать спросил его по-немецки:

– А у вас в России много солдат и казаков?

Николай Иванович, тоже понявший из немецкой фразы только слова «Russland, viel, Soldaten и Kosaken», воскликнул:

– У нас-то? В Руссланд? Филь, филь… Так филь, что просто ужасти. И солдат филь, и казаков филь. И наш казак нешто такой, как ваши солдаты? У вас солдаты тоненькие, клейн, их плевком перешибить, а наш казак – во!.. – сказал он, поднялся с дивана и показал рукой до потолка. – Кулачище у него – во, в три пуда весом.

Николай Иванович сложил руку в кулак и поднес его немцу чуть не под нос. Немец понял так, что этим кулаком Николай Иванович хочет показать, что в случае войны русские так сожмут в кулак немцев, пожал плечами и, пробормотав: «Ну, это еще Бог знает», умолк и прекратил разговор. Николай же Иванович, воспламенившись разговором, не унимался и продолжал доказывать силу казака.

– Ваш солдат нешто может столько шнапс тринкен, сколько наш казак будет тринкен? Вы, немцы, бир тринкен можете филь, а чтоб шнапс тринкен – вас на это нет. Что русскому здорово, то немцу смерть. Наш казак вот такой гляс шнапс тринкен может, из которого дейч менш бир тринкен, и наш руссиш менш будет ни в одном глазе… А ваш дейч менш под лавку свалится, у него подмикитки ослабнут. У нас щи да каши едят, а у вас суп брандахлыст да колбасу; наш солдат черным-то хлебом напрется, так двоих-троих дейч менш свалит, а ваш дейч солдат на белой булке сидит. Оттого наш русский солдат и силен. Ферштейн?

Немец молчал и улыбался. Николай Иванович продолжал:

– С вашей еды силы не нагуляешь. Мы вот в вашем Кенигсберге вздумали поесть, эссен, а нам подали котлеты меньше куриного носа; а у нас коммензи в трактире Тестова в Москве, так тебе котлету-то словно от слона выворотят. Ваши котлеты – клайн, а наши котлеты – гросс.

В довершение всего Николай Иванович стал рассказывать немцу о казацкой ловкости на коне и даже стал показывать в вагоне некоторые приемы казацкой джигитовки.

– А у вас, у дейч солдат, ничего этого нет, – закончил он и отер платком выступивший на лбу пот.

– Да что ты ему рассказываешь-то, – заметила мужу Глафира Семеновна. – Ведь он все равно по-русски не понимает.

– Да ведь я с немецкими словами, так как же не понять! Не бойся, понял, – подмигнул Николай Иванович. – Понял и умолк, потому чувствует, что я правду…

Вечером приехали в Берлин. Поезд, проходя над улицами и минуя громадные дома с вывесками, въехал наконец в блестяще освещенный электричеством вокзал и остановился.

– Вот он, Берлин-то! – воскликнул Николай Иванович. – Тут уж, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлин. Смотри, в вокзале-то какая толкотня. Словно в Нижнем во время ярмарки под главным домом, – обратился он к жене. – Ну, выходи скорей из вагона, а то дальше куда-нибудь увезут.

Они вышли из вагона.

– Багаже где можно взять? Багаже? – сунул Николай Иванович какому-то сторожу квитанцию.

– Weiter, mein Herr, – отмахнулся тот и указал куда-то рукой.

– Багаже… – сунулся Николай Иванович к другому сторожу, и опять тот же ответ.

Пришлось выйти к самому выходу из вокзала. Там, около дверей, стояли швейцары гостиниц, с медными бляхами на фуражках, и приглашали к себе путешественников, выкрикивая название своей гостиницы. Один из таких швейцаров, заслыша русский разговор Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, прямо обратился к ним на ломаном русском языке:

– В наш хотель говорят по-русски. В наш хотель первая ранг комната от два марка до двадцать марка!

– Глаша! Слышишь! По-русски болтает! – радостно воскликнул Николай Иванович и чуть не бросился к швейцару на шею: – Голубчик! Нам багаж надо получить. По-немецки мы ни в зуб и уж претерпели в дороге от этого, яко Иов многострадальный! Три немецких полтинника на чай, выручи только откуда-нибудь багаж.

– Можно, можно, ваше превосходительство. Давайте ваш квитунг и садитесь в наша карета, – отвечал швейцар.

– Вот квитанция. Да кроме того, надо саквояжи и подушки получить. Мы растерялись в дороге и забыли в вагоне все наши вещи.

Николай Иванович передал швейцару происшествие с саквояжами.

– Все сделаю. Садитесь прежде в наша карета, – приглашал швейцар.

– Да нам не нужно кареты, мы не останемся в Берлине; мы побудем на вокзале и в Париж поедем. Нам не нужно вашей гостиницы, – отвечала Глафира Семеновна.

– Тогда я не могу делать ваш комиссион. Я служу в хотель. – Швейцар сухо протянул квитанцию обратно.

– Да уж делайте, делайте! Выручайте багаж и вещи! Мы поедем к вам в гостиницу! – воскликнул Николай Иванович. – Черт с ними, Глаша! Остановимся у них в гостинице и переночуем ночку. К тому же теперь поздно. Куда ехать на ночь глядя? Очень уж я рад, что попался человек, который по-русски-то говорит, – уговаривал он жену и прибавил швейцару: – Веди, веди, брат, нас в твою карету!

Через четверть часа супруги ехали по ярко освещенным улицам Берлина в гостиницу.

– Не поезжай к ним в гостиницу – ни подушек, ни саквояжей своих не выручили бы и опять как-нибудь перепутались бы. Без языка – беда, – говорил Николай Иванович, сидя около своих вещей.

Анафемская клетка

– Ну уж ты как хочешь, Николай Иванович, а я здесь, в Берлине, больше одной ночи ни за что не останусь. Чтоб завтра же в Париж ехать! С первым поездом ехать, – говорила Глафира Семеновна. – Немецкая земля положительно нам не ко двору. Помилуйте, что это за земля такая, где куда ни сунешься, наверное, не в то место попадешь.

– Да уж ладно, ладно, завтра поедем, – отвечал Николай Иванович. – Пиво здесь хорошо. Только из-за пива и побывать стоит. Пива сегодня попьем вволю, а завтра поедем.

– Я даже и теперь-то сомневаюсь, туда ли мы попали, куда следует.

– То есть как это?

– Да в Берлин ли?

– Ну вот! Как же мы иначе багаж-то наш получили бы? Как же забытые-то в вагоне саквояжи и подушки выручили бы? Ведь они до Берлина были отправлены.

– Все может случиться.

– Однако ты видишь, по каким мы богатым улицам едем. Все газом и электричеством залито.

– А все-таки ты спроси у швейцара-то еще раз: Берлин ли это.

Николай Иванович поднял стекло кареты и высунулся к сидящему на козлах рядом с кучером швейцару.

– Послушайте… Как вас? Мы вот все сомневаемся, Берлин ли это?

– Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, – отвечал швейцар.

– Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем. Вот Бисмарка вашего мы считаем знаменитым, потому в какой журнал или газету ни взгляни, – везде он торчит. Где он тут у вас сидит-то, показывай. В натуре на него все-таки посмотреть любопытно.

– Frst Бисмарк теперь нет в Берлине, господин.

– Самого-то главного и нет. Ну а где у вас тут самое лучшее пиво?

– Пиво везде хорошо. Лучше берлинский пиво нет. Вот это знаменитый Бранденбургер-Тор, – указывал швейцар.

– По-нашему, Триумфальные ворота. Так это, брат, есть и у нас. Этим нас не удивишь. Вы вот их за знаменитые считаете, а мы ни за что не считаем, так что даже и стоят-то они у нас в Петербурге на краю города, и мимо их только быков на бойню гоняют. Скоро приедем в гостиницу?

– Сейчас, сейчас, ваше превосходительство.

Карета остановилась около ярко освещенного подъезда гостиницы. Швейцар соскочил с козел, стал высаживать из кареты Николая Ивановича и Глафиру Семеновну и ввел их в фойе. Второй швейцар, находившийся там, позвонил в объемистый колокол. Где-то откликнулся колокол с более нежным тоном. С лестницы сбежал кельнер во фраке:

– Sie wnschen ein Zimmer, mein Herr?

– Я, я… Только не грабить, а брать цену настоящую, – отвечал Николай Иванович.

– Der Herr spricht nicht deutsch, – кивнул швейцар кельнеру и, обратясь к Николаю Ивановичу, сказал: – За пять марок мы вам дадим отличная комната с две кровати.

– Это то есть за пять полтинников, что ли? Ваша немекая марка – полтинник?

– Немножко побольше. Пожалуйте, мадам… Прошу, господин.

Супруги вошли в какую-то маленькую комнату. Швейцар захлопнул стеклянную дверь. Раздался электрический звонок, потом легкий свисток, и комната начала подниматься, уходя в темноту.

– Ай, ай! – взвизгнула Глафира Семеновна. – Николай Иваныч! Голубчик! Что это такое? – ухватилась она за мужа, трясясь, как в лихорадке.

– Это, мадам, подъемный машин, – отвечал голос швейцара.

– Не надо нам, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюсь… Впотьмах еще бог знает что сделается… Выпустите…

– Как можно, мадам… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.

– Николай Иваныч! Да что ж ты молчишь, как истукан!

Николай Иванович и сам перепугался. Он тяжело отдувался и, наконец, проговорил:

– Потерпи, Глаша… Уповай на Бога… Куда-нибудь доедем.

Через минуту подъемная машина остановилась, и швейцар распахнул дверцу и сказал:

– Прошу, мадам.

– Тьфу ты, чтоб вам сдохнуть с вашей проклятой машиной! – плевался Николай Иванович, выходя на площадку лестницы и выводя жену. – Сильно перепугалась?

– Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и невесть куда нас тащат. Место чужое, незнакомое, вокруг все немцы… Думаю, вот-вот в темноте за горло схватят.

– Мадам, здесь хотель первый ранг, – вставил замечание швейцар, как бы обидевшись.

– Плевать я хотела на ваш ранг! Вы прежде спросите, желают ли люди в вашей чертовой люльке качаться. Вам только бы деньги с проезжающих за ваши фокусы сорвать. Не плати им, Николай Иваныч, за эту анафемскую клетку, ничего не плати…

– Мадам, мы за подъемную машину ничего не берем.

– А не берете, так с вас нужно брать за беспокойство и испуг. А вдруг со мной сделались бы нервы и я упала бы в обморок?

– Пардон, мадам… Мы не хотели…

– Нам, брат, из вашего пардона не шубу шить, – огрызнулся Николай Иванович. – Успокойся, Глаша, успокойся.

– Все ли еще у меня цело? Здесь ли брошка-то бриллиантовая? – ощупывала Глафира Семеновна брошку.

– Да что вы, мадам… Кроме меня и ваш супруг, никого в подъемный карет не было, – конфузился швейцар, повел супругов по коридору и отворил номер.

– Вот… Из ваших окон будет самый лучший вид на Паризерплац.

– Цены-то архаровские, – сказал Николай Иванович, заглядывая в комнату, которую швейцар осветил газовым рожком. – Войдем, Глаша.

Глафира Семеновна медлила входить.

– А вдруг и эта комната потемнеет и куда-нибудь подниматься начнет? – испуганно произнесла она. – Я, Николай Иванович, решительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчас же нервы сделаются, и тогда, смотрите, вам же будет хуже.

– Да нет же, нет. Это уж обыкновенная комната.

– Кто их знает! В их немецкой земле все наоборот. Без машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? – спрашивала она швейцара.

– О нет, мадам! Это самый обыкновенный комната. Глафира Семеновна робко переступила порог.

– О господи! Только бы переночевать, да вон скорей из этой земли! – бормотала она.

– Ну, так и быть, останемся здесь, – сказал Николай Иванович, садясь в кресло. – Велите принести наши вещи. А как вас звать? – обратился он к швейцару.

– Франц.

– Ну, хер Франц, так уж вы так при нас и будете с вашим русским языком. Три полтины обещал дать на чай за выручку наших вещей на железной дороге, а ежели при нас сегодня вечером состоять будете и завтра нас в какой следует настоящий вагон посадите, чтобы нам, не перепутавшись, в Париж ехать, то шесть полтин дам. Согласен?

– С удовольствием, ваше превосходительство. Теперь не прикажете ли что-нибудь из буфета?

– Чайку прежде всего.

– Даже русский самовар можем дать.

Швейцар позвонил, вызвал кельнера и сказал ему что-то по-немецки.

– Глаша! Слышишь! Даже русский самовар подадут, – сказал Николай Иванович жене, которая сидела насупившись. – Да что ты, дурочка, не бойся. Ведь уж эта комната неподвижная. Никуда нас в ней не потянут.

– Пожалуйста, за немцев не ручайся. Озорники для проезжающих. Уж ежели здесь заставляют по телеграммам обедать, то чего же тебе?..

– Ах да… Поужинать-то все-таки сегодня горячим будет можно?

– О да… У нас лучший кухня.

– И никакой телеграммы посылать сюда не надо? – спросила швейцара Глафира Семеновна.

Швейцар посмотрел на нее удивленно и отвечал:

– Зачем телеграмма? Никакой телеграмма.

Люди без понятия

После того как швейцар удалился, кельнер подал чай и тот русский самовар, которым похвастался швейцар. Глафира Семеновна хоть и была еще все в тревоге от испуга на подъемной машине, но при виде самовара тотчас же расхохоталась.

– Смотри, смотри… И это они называют русским самоваром! Ни трубы, ни поддувала, – обратилась она к мужу. – Какое-то большое мельхиоровое яйцо с краном, а внизу спиртовая лампа – вот и все.

– Брось уж. Не видишь разве, что здесь люди без понятия к русской жизни, – отвечал презрительно Николай Иванович. – Немцы, хоть ты кол им на голове теши, так ничего не поделаешь. Ну, я пока буду умываться, а ты разливай чай. Напьемся чайку и слегка булочками закусим, а уж на ночь поужинаем вплотную.

– Геензи, кельнер… ничего больше. Нихтс, – кивнула Глафира Семеновна кельнеру.

Напившись чаю, Николай Иванович опять позвонил швейцару.

– Ну, хер Франц, надо нам будет немножко Берлин посмотреть. Веди, – сказал Николай Иванович.

– Нет, нет… Ни за что я никуда не пойду! – воскликнула Глафира Семеновна. – Еще опять в какую-нибудь машину вроде подъемной попадешь и перепугаешься.

– Да что ты, глупая! Хер Франц теперь предупредит, коли ежели что.

– Да, да, мадам. Будьте покойны. Больше ничего не случится, – отвечал швейцар.

– Пойдем, Глаша, – упрашивал жену Николай Иванович.

– Ну хорошо. Только уж спускаться я ни за что не буду на вашей подъемной машине.

– Вы где это, хер Франц, русской-то образованности обучались, в какой такой академии наук? – задал Николай Иванович вопрос швейцару.

– Я, мосье, в Варшава один большой хотель управлял, там и научился.

– А сам-то вы немец?

– Я больше поляк, чем немец.

– Еврей, что ли?

– Что вы, ваше превосходительство? Я поляк, но родился в Кенигсберге…

– В Кенигсберге? Ну, проку не будет! – воскликнула Глафира Семеновна. – Я умирать буду, так и то этот город вспомню. В этом городе нам обедать не дали и потребовали какую-то телеграмму, в этом городе мы перепутались и попали вместо берлинского поезда в какой-то гамбургский поезд и приехали туда, куда совсем не следует.

– Да ведь гамбургский поезд тот же, что и берлинский поезд. От Кенигсберг оба поезд идут до Диршау…

– Диршау? Ох, про этот город и не говорите. Этот город просто ужасный город! – воскликнул в свою очередь Николай Иванович. – Там живут просто какие-то разбойники. Они обманным образом заманили нас туда, сказав, что это Берлин, и продержали целую ночь в гостинице, чтобы содрать за постой.

Швейцар пожал плечами.

– Удивительно, как это случилось, что вы говорите про Кенигсберг. От Кенигсберга до Диршау один поезд и на Гамбург, и на Берлин. Вам нужно было только слезть в Диршау и пересесть в другой поезд.

– Ну а нам сказали, что надо поехать обратно в Кенигсберг, и мы, не доезжая Диршау, вышли из вагона на какой-то станции и поехали обратно в Кенигсберг, чтоб из Кенигсберга сесть в берлинский поезд.

– Это шутка. Это кто-нибудь шутки с вами сделал.

– Как шутки! Нам кондуктор сказал и даже высадил нас чуть не силой. Нам начальник станции сказал и даже штраф хотел взять.

– Вас надули, господин, или вы не поняли чего-нибудь. Поезд от Кенигсберга как на Берлин, так и на Гамбург – один, и только в Диршау он делится, – стоял на своем швейцар.

– Да нет же, нет! – воскликнул Николай Иванович.

– Ну что ты споришь, Коля! – остановила его жена. – Конечно же нас могли и надуть, и в насмешку; конечно же мы могли и не понять, что нам говорили по-немецки. Толкуют, а кто их разберет, что толкуют. Я по-немецки только комнатные слова знаю, а ты хмельные, так разве мудрено понять все шиворот-навыворот? Так и вышло.

– Уверяю вас, господин, что вам не следовало ехать обратно в Кенигсберг, чтобы садиться в берлинский поезд. Дорога до Диршау одна. Я это очень хорошо знаю, – уверял швейцар. – Я служил на эта дорога.

Николай Иванович досадливо чесал затылок и повторял:

– Без языка, без языка… Беда без языка! Ну, однако, что ж у вас в Берлине сегодня вечером посмотреть? – обратился он к швейцару.

– В театры теперь уже поздно, не поспеем к началу; но можно побывать в нашем аквариуме.

– Ах, и у вас, так же как и в Петербурге, есть аквариум? Глаша! Слышишь, и у них в Берлине есть аквариум.

– Наш берлинский аквариум – знаменитый аквариум. Первый в Европа.

– Браво. А кто у вас там играет?

Швейцар посмотрел на него удивленными глазами и отвечал:

– Рыбы… Рыбы… Рыбы там и амфибиен.

– Да неужели рыбы?

– О, господин, там рыб много. Есть рыбы с моря, есть рыбы с океан.

– И играют?

– Да, да… играют.

– Глаша, слышишь! В аквариуме-то ихнем рыбы играют. Надо непременно пойти и послушать.

– Да что ты? – удивилась Глафира Семеновна.

– Вот рассказывает. Ведь этого в другой раз ни за что не услышишь. А кто у них дирижирует? Как вы сказали? – допытывался Николай Иванович.

– То есть как это? Я ничего не сказал, – удивился швейцар.

– Нет, нет… Вы сказали. Такая немецкая фамилия. Анти… Антиби…

– Я сказал, что там есть рыбы и амфибиен, – повторил швейцар.

– Послушаем, брат, хер Франц, этого Амфибиена, послушаем. Веди нас. Глаша, одевайся! Это недалеко?

– Да почти рядом. Unter den Linden, – отвечал швейцар.

– Это что же такое? Я по-немецки не понимаю.

– Наш бульвар Под Липами. Я давеча вам показывал.

– Ах, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, а то будет поздно. Да вот что, хер Франц, закажи, брат, нам здесь, в гостинице, ужин к двенадцати часам, а то я боюсь, как бы нам голодным не остаться.

– Зачем здесь? – подмигнул Николаю Ивановичу швейцар, ободренный его фамильярностью. – Мы найдем получше здешнего ресторан, веселый ресторан.

– Ну, вали! Жарь! Вот это отлично. Люблю, кто мне потрафляет. Глаша!

– Я готова.

Из-за алькова вышла Глафира Семеновна в ватерпруфе и шляпке, и супруги стали выходить из номера. Сзади них шел швейцар.

Аквариум

Глафира Семеновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую к бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колесами экипажи, омнибусы, пронзительно щелкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четверкой лошадей в ряд и цугом. Легкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.

– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.

– А ежели эта у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры. Чуть не с дом.

– А куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.