Ох уж эта Люся Булатова Татьяна

– Мне?

– Да, тебе!

– Чем это, если не секрет?

Препираться они могли долго, исступленно, до полного изнеможения, пока раздраженный навязанной трезвостью Володя не начинал истерически кричать, как надоели ему «ети их, эти бабы. И ты, и твоя Людмила Сергеевна!».

– Оставьте меня в покое! Отстаньте все от меня! – голосил он, переходя к нечленораздельному бормотанию. Потом речь становилась все более и более невнятной, застревала в подушке, и Володя затихал.

Эти истероидные припадки не были редкостью. Мало того, о них Зинаиду Васильевну предупреждали и знакомые наркологи, и сама Петрова, поэтому в тщательно скрываемых от сына тайниках Косоротовой всегда находилась волшебная таблеточка, например феназепама, прием которой облегчал трагические будни запертого в четырех стенах алкоголика.

Зинаида травила сына лекарствами из самых лучших побуждений – чтобы не мучился и чтобы не запил. А тот и мучился, и хотел выпить. Володя жаждал прежней свободы, рывком открывал форточку в комнате, чтобы ее почувствовать, нюхал воздух, судорожно сглатывал и тихо матерился. Казалось бы, ну что мешало? Открой дверь, шагни за порог – вот она, желанная воля, знакомый маршрут и родные лица! Мешала, оказывается, Петрова со своими сползавшими на нос очками.

Первой об этом догадалась Зинаида. И несказанно обрадовалась. Сначала. Косоротова ожила, перед ней забрезжили радужные перспективы – сложилась идиллическая картинка: за кухонным столом, накрытым скатертью, она, Володя и Люся. Петрова почему-то в белом халате. Видение преследовало Зинаиду Васильевну даже во сне. Ей снилось, что они хором стройно поют какую-то комсомольскую песню. Заводила, конечно, сама Косоротова, одетая в белую блузку и с перманентом на голове. Мелодия поднималась к потолку и красиво звучала тонкими переливами. В результате певица просыпалась от собственного свиста и долго таращилась в потолок, не понимая, куда исчезла музыка.

О своих счастливых снах Зинаида Васильевна сыну ничего не рассказывала, зато Петровой звонила на работу каждый день, словно проверяя, насколько прочно это пришедшее из снов счастье.

Беспокоиться мадам Косоротова начала гораздо позже. Когда заметила, что Володя тоже звонит Петровой на работу каждый день и с брутальной хрипотцой сообщает, что написал новое стихотворение и теперь готов отдать его на ее строгий суд.

Зинаида Васильевна призадумалась и заступила на вахту, подслушивая из кухни сыновий щебет в коридоре. Именно на своем боевом посту и услышала несчастная мать ужасное слово «Муза» и опечалилась не на шутку: «Ангел у нас уже был, Музы нам только и не хватало!»

Собирательный образ тихого семейного счастья рассыпался, как карточный домик. Постигшее Зинаиду разочарование моментально изменило зрительный ряд снов. Теперь в трио Косоротовы – Петрова наметилась явная диспропорция. Зинаида Васильевна сидела по одну сторону стола, Володя с Люсей – по другую. Между ними желтела несвежая, в пятнах, скатерть. Поменялся и музыкальный репертуар: теперь мелодия звучала трагическая и напоминала знаменитую симфонию Шостаковича. Косоротова просыпалась с испугом и лихорадочно вслушивалась в ночную тишину под громкий стук сердца.

Об этих снах встревоженная женщина тоже сыну сообщать не торопилась. Но и руки опускать было не в ее характере.

– Ты знаешь, сколько Людмиле Сергеевне лет? – как бы невзначай обращалась она к Володе.

– Сколько?

– Много.

– Много – это сколько? Сорок? Пятьдесят?

– Сорок, сынок – это немного. Тебе уже сорок.

– Какая разница, сколько ей лет?

– Никакой, – уходила от ответа наученная горьким опытом Зинаида Васильевна.

Она прекрасно помнила о своем участии в депортации Ангела из косоротовского жилища, помнила, что за этой процедурой последовало, и вообще дважды наступать на одни и те же грабли не собиралась. Она нуждалась в Петровой, с одной стороны, и жутко ревновала к ней же – с другой. Сложившаяся ситуация требовала осторожности: Косоротовой пришлось лгать и Люсе, и сыну. Петровой – о том, что Володя трезвый, а поэту-алкоголику – о том, что Муза его либо не приедет, либо приедет к тому моменту, когда время сотрет следы алкогольного опьянения на его одухотворенном лице.

Вранье множилось, жизнь усложнялась. Дело близилось к развязке, которая обещала иметь трагический характер.

– Зинаида Васильевна!

– Слушаю вас, Людмила Сергеевна, – светски отвечала Косоротова.

– Как Володя? Он трезвый?

– Абсолютно.

– Без срывов?

– Вашими стараниями, Людмила Сергеевна.

– Тогда я приеду – привезу книжки, они готовы.

– Может, это вам неудобно? Тогда в другой раз? – с надеждой переспрашивала завравшаяся интриганка.

– В другой раз мне, действительно, будет неудобно, – настаивала ни о чем не подозревавшая Люся. – Приеду сегодня.

– Мы вас жде-е-е-ем, – выпевала Косоротова.

– Ну, раз ждете – буду, – бравурно пообещала Петрова и повесила трубку.

Зинаида замерла над телефоном, лихорадочно соображая, что дальше. Володю час назад в дом втащили друзья, и он просто громко дышал в своей комнате, проваливаясь из яви в сон и выныривая обратно. Периодически поминал Петрову, но в каком контексте, Косоротовой было уже неважно. У Зинаиды Васильевны были дела и позначительнее. С одной стороны, факт запоя хотелось скрыть, чтобы Люся не утратила интерес к ее мальчику, потому что оказывала на него влияние (чем Зинаида неоднократно пользовалась, шантажируя Володю, что обязательно все расскажет Людмиле Сергеевне). С другой стороны – обнародовать, чтобы она, эта Людмила Сергеевна, провалилась в тартарары, навсегда исчезла из их жизни и отдала осиротевшей матери сына обратно: трезвого ли, пьяного ли, но обратно!

Не умея правильно определить приоритеты желаний, Косоротова решила положиться на случай: «Будь, что будет!»

Так и произошло: было то, что должно было быть.

– А где Володя? – разочарованно спросила Люся, встреченная Зинаидой Васильевной. – Привезла книжки, а автора-то и нет, – попыталась она шутить.

– А автор спит, – попыталась поддержать предложенный тон Косоротова.

– Сейчас?

– Сейчас. В такое неурочное время? Но будить не буду.

– Он что, пьяный? – добиралась до цели Петрова.

– Что вы, Людмила Сергеевна, просто ужасно болела голова, даже пришлось пить таблетку.

– А голова отчего болела? – дожимала сестра милосердия.

– Погода. Или усталость: ночами не спит, все время пишет, – не сдавался бывший член партии.

– Очень жаль – книжки передайте.

Петрова явно была разочарована. Еще пять минут назад она представляла себе Володино счастье и радовалась причастности к нему. Ожидания не оправдались.

– Так неловко, – демонстрировала дипломатические уловки Косоротова. – Может, чаю выпьете?

Не в Люсиной привычке было отказываться от жизненных благ, и она согласилась. Это был просчет Зинаиды Васильевны – не сумела отойти от традиционного сценария. Теперь все зависело от того, насколько крепок сон младенца.

Пользуясь моментом («Руки не хотите ли помыть, Людмила Сергеевна?»), Косоротова попыталась замести следы на случай, если Володя проснется: мол, с соседкой на кухне чай пили. Зинаида просто взяла Люсины туфли и заперла их в шкаф.

С чаепитиями в многострадальном доме всегда было неблагополучно – так и на этот раз. Невзирая на плотно закрытую дверь, Петрова почувствовала, что в квартире небезопасно. Это она определяла безошибочно, по-детски точно и чутко.

– Володя проснулся?

– Это вам показалось.

– Зинаида Васильевна, вы мне врете! Я чувствую. Он пьян?

– Что вы, Людмила Сергеевна, – не успела договорить Косоротова, как в кухню ввалилось то, что заочно было причислено к поэтическим гениям и чьи книги стопкой стояли в прихожей.

Петрова побледнела. Косоротова вскочила, но тут же уселась под властным сыновним взглядом:

– Чай пьете? – рыгнув, с пристрастием спросил Володя.

– Уже не пьем, – ответила бедная Люся.

– Чего так? Не с чем, что ли?

– Ну почему же не с чем? Просто пора, – тихо проговорила Петрова. – Пропусти меня, пожалуйста.

– А обмыть? – рвался в бой бывший спортсмен.

Люся с укоризной посмотрела в глаза дурно пахнувшему двухметровому поэту:

– Это без меня…

– Ну, проходи, – посторонился Косоротов, но, как только Петрова приблизилась к двери, резко качнулся и загородил собой весь проем.

– Пропусти меня…

– А я и не держу…

– Тогда пропусти…

Тихий голос, прямой взгляд, сползающие по влажной переносице очки – все то, что Володя воспевал в своих бесталанных стихах, вдруг стало причиной необузданного гнева.

– Сынок, – затрепетала Зинаида Васильевна. – Пропусти Людмилу Сергеевну.

– Я сказал: не держу! – зарычал Косоротов и качнулся уже в сторону матери.

Оценив ситуацию, как когда-то в детстве, Люся юркнула в проем и бросилась к выходу. Судорожно пытаясь нащупать ногами туфли, в темноте стянула с вешалки куртку.

Туфель не было. В прихожей обуви не было вообще. Сообразив, что Зинаида туфли убрала специально, пытаясь скрыть от Володи, что она в доме, Петрова с легкостью подбежала к двери прямо босиком, но выскочить не успела. Косоротов схватил ее за рукав и стал тянуть обратно в квартиру. Сражение в дверях обещало быть недолгим: перевес явно находился на стороне пьяного спортсмена.

«Бог с ним, без туфель, значит, и без куртки», – вовремя сориентировалась Люся и выскользнула из рукавов.

Утративший сопротивление Косоротов резко качнулся, потерял равновесие и опрокинулся через невысокие перила второго этажа прямо в лестничный проем. Петрова обмерла, заглянула вниз, отметила, что в одной из бетонных ступеней торчит штырь, направленный прямо в прогал, не увидела на нем кусков одежды и попыталась разглядеть лежавшее внизу тело. Тело шевелилось. Гора издавала какие-то звуки и кровью, как показывают в кино, не сочилась.

– Зинаида Васильевна! – звонко крикнула она. – Вызывайте «Скорую»! – и побежала вниз по ступенькам.

– И что?

– Что – и что?

– Так босиком и ушли?

– Ты не поверишь! – засмеялась Петрова. – Из двора выбежала, передо мной помойка, а рядом с ней – тапочки!

– Чего рядом с ней?

– Тапочки! Ну, кто-то выбросил. Не выбросил, видимо, жалко было, а выставил: вдруг кто-нибудь подберет.

– Поверить трудно, конечно.

– Как хочешь. Но я сочла это за знак. Это меня Бог пожалел. А ведь ноябрь был!

– Значит, в тапочках и ушли?

– В тапочках и ушла.

– И тот, от кого вы ушли в тапочках, значит, пишет, а мама звонит?

– Да, с Володей мы периодически списываемся: я же тебе говорила – у него жена, работа, закодировался, не пьет.

– А мама звонит?

– Звонит, но реже.

– А зачем звонит?

– Выясняет, где он.

– А вы?

– Успокаиваю.

– Связной, что ли, работаете?

– Ну, можно сказать и так. Зато всем хорошо.

– И вам хорошо?

– И мне, – Петрова хитро смеется. – Знаешь, я тебе еще и не такое расскажу! В другой раз.

Это «в другой раз» повторялось неоднократно: одна история сменяла другую, и почти в каждой появлялся образ Матери Терезы, за спиной у которой проступали тяжелые ангельские крылья. В зависимости от времени года на них то таял снег, то оседала пыль. А порой крылья намокали и теряли всяческую презентабельность.

Но были, были в Люсиной жизни минуты, когда ангельские атрибуты сваливались за ненадобностью в передней, и Петрова водружала уставшее от беготни тело в удобное кресло, прописанное в доме младшей подруги.

– Ты меня-а-а, наверное, бу-у-дешь осуждать, – изрекала она, напрочь игнорируя вопросительную интонацию.

– Это вопрос?

– Нет. Ну точно, ты меня будешь осуждать!

– Что-то случилось? – уточняла давшая слово ничему больше не удивляться наперсница.

– В сущности, ничего такого, чтобы…

– Тогда почему осуждать?

– У меня роман, – значительно сообщала Люся и наблюдала за реакцией подруги.

– Ну и что?

– У меня ро-ман с же-на-тым муж-чи-ной!

– А с каким еще мужчиной можно завести роман? Все неженатые либо в диапазоне до тридцати, либо в медвытрезвителе. Остальные подобраны, приручены и «скреплены тесными узами».

Судя по всему, реакция подруги Петровой была по душе.

– Кофе есть?

– Есть. И даже коньяк.

– Коньяк не могу, – вздыхала Люся. – За рулем.

– Тогда коньяк отменяется. И кто Он?

– Подожди, на звонок отвечу.

Люся лезла в сумку и рылась в ней в поисках мяукающего телефона. Вместо него извлекалась пачка рецептурных бланков, записная книжка, косметичка и пара рекламных проспектов. Петрова нервничала, телефон звонил, подруга терпеливо ожидала.

– Вот! – радостно сообщала Люся, сощурившись, подносила трубку к уху и кричала: – Алле! Алле!

Телефон безмолвствовал.

– Наверное, не дождались. Перезвоню? – заискивающе обращалась она к подруге.

Перезванивала. Потом записывала адрес. Потом переводила взгляд на младшего товарища и переспрашивала:

– На чем я остановилась?

– И кто Он?

– Он…

Снова звонил телефон. Петрова извинялась и принимала очередной вызов.

– Так кто Он? – вопрошала утомившаяся среди моря звонков подруга.

– Ну, имя тебе ничего не скажет. Главное, что мы едем вдвоем отдыхать.

– Вот так вот собираетесь и едете? – засомневалась Люсина наперсница.

– Конечно, не все так просто. Сама понимаешь…

– Я-то понимаю, просто плохо представляю, как вы оставите своих многочисленных родственников и пациентов.

– Разве я не имею права на личную жизнь?

– Имеете. Но тогда отключите телефон.

– Ты права, – соглашалась Петрова и поспешно тыкала пальцем в нужную клавишу, но делала это не окончательно: выключался только звук, а связь с внешним миром сохранялась.

Подруга видела Люсин хитрый маневр, но на полной изоляции не настаивала.

– И когда вы едете?

Петрова открывала рот для ответа, но вместо него сообщала, что ей снова звонят.

– Я вижу, – констатировала приятельница и наблюдала за миганием табло на трубке.

– Это Он, – сообщала Люся и виновато смотрела прямо в глаза. – Подожди, пожалуйста, я отвечу.

Из соображений политеса подруга удалялась, но фрагменты интимного воркования до нее все-таки долетали.

– Аль-ле, – пела Петрова. – Нет, не у пациентов. Могу…

«Видимо, спрашивает, может ли она говорить», – реконструировала подруга.

– А почему? А как она узнала? Что со мной? Просто узнала?

Количество вопросов на минуту разговора становилось все больше и больше, а голос у Люси становился все глуше и тревожнее. Когда Петрова произнесла: «Я не настаиваю», младшая подруга появилась в дверях с сакраментальной фразой:

– Кофе остыл.

– Ты слышала? – Люся поправила сползшие на нос очки.

– Слышала.

– Он не едет.

– Я поняла.

– И знаешь почему?

– Пока нет.

– Жена устроила скандал.

– Она что, уже в курсе?

– Не думаю. Говорит, что не знает. Просто требует, чтобы остался или ехал с ней.

– А вы что от него требуете?

– Я? – изумлялась Петрова.

– Вы.

– Я хочу, чтобы Он отдохнул.

– А вы?

– А что я?

– Вы не хотите отдохнуть?

– Хочу, – выдыхала Люся и снова хваталась за трубку. – Алле, Света! Во сколько? Минут через двадцать. Ну почему не приеду? Приеду. Куплю. Ну не могу я раньше!

Светка бросала трубку. Петрова обмякала в кресле.

– Мы так и не договорили, – напоминала младшая подруга.

– Потом.

– «В другой раз»? – цитировала Люсю несостоявшаяся слушательница и сообщала: – Возьмите трубку, вам звонят.

– Это Роза, – встречно комментировала Петрова. – Алле, Розочка! Да, моя мурочка. К ужину буду. Заеду к Свете на часок, потом – два вызова. Около дома. Поставлю машину – и все.

– Все?

– Все, – устало улыбалась Люся. – На сегодня.

Выходила в переднюю. Кряхтя, надевала на себя не успевшие соскучиться по хозяйке ангельские крылья, чмокала растревоженную приятельницу и пулей вылетала из гостеприимного дома.

«Пока-пока!» – доносилось из-за двери вместе со стуком каблучков. В окно было видно, как садится в машину Петрова, ведущая очередной телефонный разговор. Желтая коробочка выкатывалась из двора, перестраивалась в нужный ряд и исчезала из виду вместе с владелицей.

А младшая подруга еще какое-то время стояла у окна и, улыбаясь, качала головой, повторяя одно и то же: «Ох уж эта Люся!»