Белая горячка. Delirium Tremens Липскеров Михаил

«Оказывается, – подумал Мэн, – у этого человека не только сверхэмоциональный желудок, но и легкие…»

Он посмотрел на пачку сигарет и увидел, что это не «Ява», а «Честерфильд». Увидел и не удивился. А чего удивляться? Если уж любить есть то, что есть, то и курить нужно то, что есть. Или убедить себя в том, что есть, чего на самом деле нет. Мэн взял с тумбочки полиэтиленовую бутылку «Аква-минерале», сосредоточился… «Столичная», «Московская», «Старка», «Карданахи», огуречный лосьон, «Хирса», бочковое «Гурджаани», «Зубровка», «Горный дубняк», английский одеколон «Консул», «андроповка», коньяк «Самтрест», «Сливовое крепкое» закарпатского облхарчпрома, «Чинзано», «Ганча», «Мартини», «Кармазин», венгерский джин, английский джин, вискарь, «Букет Молдавии», «Твиши», «Тибаани», «Мукузани», «Апсны», денатурат, «Хеннесси», «шеллак», «брынцаловка», коктейль «Сахалин» (два гуся водки по 0,8, флакон чеченского коньяка, две бутылки «Вин-де-массе», два флакона осетинского бенедектина смешать в жестяном чайнике и поставить на полчаса в сугроб. Пить из жестяных кружек), «Тридцать третий», «Три семерки», зубная паста «Поморин»… И все это помещалось в полиэтиленовой бутылке «Аква-минерале. Мэна захорошело. Он вытянул из пачки «Житана» сигарету, закурил «Приму» и, выдохнув отдающий селитрой аромат «Пэл-Мэла», решил, что все пока складывается удачно. Завтра придет кто-то из детей и принесет денежку на чай для чифиря, кофе в сухом исполнении и какой-нибудь еды, среди которой, возможно, окажется и украинская полукопченая колбаса для охочего до нее Адидаса. Не все же время ему обсасывать алюминиевое колечко, венчающее собой конец ливерной. Потому что каждый себя осознающий человек понимает, что алюминиевое колечко от украинской полукопченой гораздо предпочтительней колечка от ливерной.

С этой мыслью Мэн внеурочно заснул. Но, очевидно, не надолго. Потому что, когда он проснулся, папироса «Беломор» еще дымилась у него в зубах. Адидас сидел на своей кровати и ожесточенно спорил с каким-то Одновозрастным малым, неподвижно лежащим через койку от Мэна.

– Все-то ты врешь, – спокойно говорил Одновозрастный, – убил ты не двенадцать мальчиков, а всего шесть. И самому старшему было не двенадцать лет, а все пятнадцать. И Героя, а точнее, медаль за освоение целины тебе дали не за это, а за то, что ты привел в батарею пятеро девочек, которых и пропустили через себя все ребята. А девочек этих потом забили камнями односельчане. Дикари…

– У тебя все перемешалось в голове, – загорячился Адидас, – за девочек я получил орден Мужества, а за мальчиков-то как раз и Героя. Уже четвертого. А за что я получил первые три, уже и не упомню. А вообще, – еще больше взъярился он, – патчему вы, капитан, разговариваете с генерал-полковником лежа, а не сидя хотя бы?

Одновозрастный покорно сел на койке, свесил с нее целую правую и обрубленную до колена левую ноги и отдал честь:

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Адидас удовлетворенно улыбнулся, рухнул головой на подушку и захрапел.

– Ты кто будешь, мужик? – спросил Мэна Одновозрастный.

– Я не «буду», – полуобиделся Мэн, – я – есть.

– Ну, это до времени, – успокоил Мэна Одновозрастный. – Сейчас мы оба-два есть психически ненормальные люди. Это однозначно, как говорит один популярный политический пидор. А вот кем вы станете завтра – большой вопрос.

– Никакого вопроса здесь нет, – отрезал Мэн. – Кем был раньше, тем и останусь!

– Не горячись, мужик. Это не факт. Я тоже раньше думал, что после войны вернусь в свой НИИ, я ведь добровольцем пошел, а на самом деле залетел сюда. Правда, погулял серьезно. А потом сюда. Вышел, опять погулял. И опять сюда. И так пойдет и дальше. А он здесь уже два года. Мой генерал…

– Да-а-а, – протянул Мэн, – а меня скоро переведут в санаторное, подлечат немного, и – на волю. Я – обыкновенный алкоголик. А вы…

– Ладно, ладно, – согласился Одновозрастный, – а мы необыкновенные. – Потом он достал из-под койки протез, взял прислоненные к стенке костыли, встал, сделал один шаг и помочился на спящего Адидаса. Потом сделал шаг назад, приставил костыли к стенке, отстегнул протез и опять лег.

– Так вот, – продолжил он, – если ты не хочешь говорить, кем ты будешь, скажи, кем ты был.

– Сценаристом мультипликации, – не солгал Мэн.

– А-а-а, искусство, одинаково любимое детьми и взрослыми. Для нас важнейшим из искусств, которое принадлежит народу, является кино. А всему хорошему во мне я обязан книгам.

– Нельзя смеяться над святыми словами, – лицемерно сообщил Мэн. – Кстати, позвольте вас спросить, почему вы, по всей видимости, интеллигентный человек, помочились на вашего, по вашим словам, однополчанина? А не, как это принято даже у капитанов запаса, в туалете?

– Как «почему»? – удивился Одновозрастный. – Он в данный момент оказался ближе туалета.

– Понял, – удовлетворился безупречной логикой Мэн. – Если не секрет, как вы оказались здесь, и правда ли то, что сообщил ваш однополчанин? И что он – генерал, и по поводу мальчиков-девочек?

– Правда. С известным уже тебе преувеличением. Как я уже говорил, мальчиков было шесть. Одна обойма Макарова. И до генерала он не успел дослужиться. Полковник. Правда, с маленькими звездочками и одним просветом на погонах. То есть старший лейтенант. Обыкновенная мания величия. А что касается моего и его пребывания здесь, то это профилактическая мера. Чтобы почти законные в других обстоятельствах поступки не стали обыденностью, за которые может последовать уголовное преследование с последующим наказанием. Здесь не война.

– И никак невозможно себя контролировать?

– Возможно. Глушить себя. Водкой. На некоторое время внутри становится тише, а потом поднимается тупая злоба и тогда нужно немедленно идти сюда сдаваться. А то… Был у нас один лейтенантик. Он был на деле вместе с полковником. Когда, как ты сказал, мальчики-девочки. Так он после вывода войск демобилизовался, ну и погулял по пьяни. Табельного оружия у него уже не было, так он кухонный нож хотел применить. Им же его и зарезал муж той бабы, которую он хотел изнасиловать. Так что лучше уж сюда. Пару-тройку месяцев колесами попридавят, и с годик можно спокойно в миру жить. А ты отчего пьешь?

– Жизнь собачья, – ответил Мэн расхожей фразой алкоголиков.

– Ну а сам-то ты, конечно, ни при чем? – полуутвердительно спросил Одновозрастный. – Водка проклятая виновата?

– Ну-у-у-у… не только водка… Социальные условия… Стечение обстооятелств… И пр. и т.д., и т.п.

– А в Бога вы верите? – спросил Одновозрастный.

– А как же?! Вот крест.

– Крест сейчас последняя блядь носит. В прямом и переносном смысле слова. Я насчет веры спрашиваю.

– Верю… Или очень хочу верить… Потому что… В общем, не знаю, как сказать… – смутился Мэн, а потом как-то взъерошился и гордо заявил: – Вообще-то, вера – это интимное дело.

– С чего это вдруг интимное? Интимное – это каким способом трахаешь жену. А вера – это ваше местопребывание в этой жизни и местопребывание в другой. Это – свобода выбора и ответственность за этот выбор. И водка – это твой и мой выбор. Который важен не только для тебя, но и для других верующих или неверующих. Интимное – это когда только твое, индивидуальное. А вера – дело всеобщее для всех верующих. Пресловутая соборность. Столь любимое коммунистами понятие. Но присущее только верующим. Ею и спасемся. Ею и искупим грехи наши!.. Господи Иисусе Христе, Отце небесный, помилуй мя!!!

Одновозрастный внезапно изменился, глазные яблоки закатились под верхние веки, он поднялся на койке на руках и тут же, хрипя, свалился на спящего Адидаса. Обоссанный Адидас вскочил, повертел головой, а потом подхватил хрипящего Одновозрастного, вместе с Мэном поднял со своей койки, и они вдвоем прижали молотящие по воздуху руки Одновозрастного к бокам. Тот еще некоторое время подергался, а потом присмирел, открыл глаза и внятно произнес:

– Товарищ генерал, я хочу выпить.

– Щас, милый, щас, капитан, – засуетился Адидас, распространяя вокруг себя запах мочи Одновозрастного, – сейчас придумаем. Слушай, мужик, как тебя, не знаю, зовут, у тебя бабки есть?

– Бабок нет, а зовут меня Мэном.

– Кранты, загнется ведь мой капитан.

– И я вместе с ним. Я тоже хочу выпить. Смертельно. А бабки в лучшем случае будут завтра. Когда кто-нибудь приедет, – и Мэн посмотрел на часы, – часов в десять утра.

Адидас пристально посмотрел на мэновские часы.

– За сколько брал?

– Полторы штуки баксов. А что?

– Сейчас Одного кликну.

– Пожалуй, кликни, пусть его чем-нибудь уколят. Чтобы поуспокоился.

– Да не об уколе речь. Мы ему твои часики в залог дадим до завтра. Он нам мигом пару флаконов отгрузит. – И добавил мечтательно: – И колбаски украинской полукопченой.

– Литр с колбасой за полторы штуки баксов?!

– Тебе что, – взъярился Адидас, – часы дороже жизни капитана Советской Армии?! Как лежите, гражданский?! А ну встать, когда с тобой маршал разговаривает!!! Или часы давай, дорогой задушевный друг мой. До завтра.

Мэн снял часы и протянул Адидасу. Тот посмотрел на часы, пукнул от восхищения и выскочил из палаты, где медленно отключался Одновозрастный, в миру – капитан запаса Советской Армии.

И Мэн получил возможность оглядеться. В палате вместе с его койкой было девять. И все были аккуратно застланы, кроме обжитых Мэном, Адидасом и Одновозрастным.

– Видно, – подумал Мэн, – психическое здоровье нации укрепляется.

И тут в палату вернулся Адидас с мелким плешивым чуваком в брюках и пиджаке, из-под которого виднелась пижама. Это и был Один, который сразу приступил к делу.

– Значит так, алкаш. Литровка – пятьдесят баксов. Отдашь завтра. Если – нет, твой «Лонжин» – мой.

– Еще колбаски украинской полукопченой, – встрял Адидас.

– За ради Бога, – сказал Один. – Круг – двадцать баксов.

Адидас просительно глянул на Мэна. Тот кивнул головой.

– Вот и договорились, – кивнул Один и встал с койки.

– Слушайте, – кликнул его Мэн, – мне бы звякнуть, чтобы бабки завтра принесли.

– Об чем речь, – вернулся к койке Один, вынул из кармана мобильник и протянул Мэну.

– Сколько? – спросил Мэн.

– Обижаешь… Что я тебе, кусошник какой. Это – от души. А вообще, если будет нужно еще куда звякнуть, в пятой палате – Малой. Телефон – это его бизнес. – И он вышел.

Мэн позвонил Старшему сыну и попросил его привезти завтра двести долларов на дополнительное эксклюзивное лечение по секретным пентагоновским разработкам. Ну и конечно, украинской полукопченой колбасы, входящей в вышепомянутый эксклюзивный курс лечения.

И все стали ждать скорой алкогольной помощи капитану запаса бывшей Советской Армии. И все молчали, кроме Одновозрастного, этого самого капитана бывшей армии, который бормотал молитвы вперемежку с командами «Прицел!», «Уровень!», «Правее!», «Огонь!». При этих словах Мэн почувствовал прилив сил и памяти.

Флэшбэк

Когда-то Мэна призвали в армию. К тому времени ему уже стукнуло двадцать девять лет с копейками, у него была жена, четырехлетний сын и положение не слишком управляемого идеологией конферансье. Незадолго до этого был выпущен закон, позволяющий призывать в армию офицеров запаса до тридцати лет, не служивших в армии. К таковым принадлежал и Мэн, оторвавший звание мл. лейтенанта запаса по окончании Московского института цветных металлов и золота по специальности «геология и разведка месторождений полезных ископаемых». Правда, это знаменательное событие произошло уже семь лет назад, и Мэн не ожидал такой пакости от любимой им Советской власти. Его запросто могли бы отмазать от воинской повинности, но случилось странное совпадение. Шарахнули события в Чехословакии, и весь советский народ на многочисленных собраниях поддерживал мудрое решение своей власти. Произошел такой слет и в Мастерской сатиры и юмора «Москонцерта», где и служил Мэн. На слет Мэн пришел в состоянии средней поддатости и в противовес мнению большинства советского народа публично не поддержал действия руководства страны. Его публично осудили, что не помешало осудившим надраться с Мэном в приватной обстановке уже по-настоящему. Через несколько дней Мэну пришли две повестки. Одна – из военкомата, в которой предлагалось прийти в этот самый военкомат, чтобы отдать свой долг в сумме двух лет службы. Вторая была поинтереснее. В ней Мэна приглашали в Куда надо для беседы. Причем обе повестки были на одно и то же время. Мэн предпочел пойти по первому приглашению. Тем более что в Куда надо он побывал совсем недавно, где давал объяснения по поводу приписываемой ему устной поддержки агрессии Израиля против арабских стран во время Шестидневной войны. Произошло это якобы во время послеконцертной пьянки в одной из частей ПВО. Якобы на этой пьянке Мэн сравнил захват Синайского полуострова, Голланских высот и Западного берега Иордана с освобождением Петром Первым исконных русских территорий Яма, Копорье и Орешека в ходе русско-шведской войны. Тогда-то Мэна и позвали для беседы. Мэн все отрицал. К тому же соратники Мэна по концерту тоже решительно ничего не помнили из приписываемых Мэну обвинений. Более того, эти обвинения не помнил и присутствовавший на пьянке второй секретарь Московского обкома ВЛКСМ по причине того, что не помнил вообще ничего, так как был пьяным еще до концерта. Но в Куда надо решили не горячиться и якобы поверили Мэну со товарищи, включая и второго секретаря Московского обкома ВЛКСМ, который на беседе был привычно пьян и не помнил ничего. Даже самой беседы. (Что и подтвердилось на последующей встрече всех заинтересованных лиц на гулянке, устроенной Мэном в шашлычной «Эльбрус» на Ногина.)

А впрочем, об этом Мэн уже вспоминал.

Так что в Куда надо Мэн уже был и ничего интересного от вторичного похода он не ожидал, поэтому и пошел в военкомат. И уже через двое суток летел послужить Родине на близкий ему остров Сахалин. Там он был назначен помощником начальника штаба истребительно-противотанкового дивизиона кадрированного артиллерийского полка, получил обмундирование, выяснил, что вырос в звании до лейтенанта, что и обмыл с молодыми офицерами в офицерской столовой. Потекли дни, месяцы и годы службы. За это время Мэн прошел переподготовку, сменил семь должностей, успел развалить шесть подразделений, сделав каким-то образом седьмое отличным, получил двадцать пять суток гауптвахты, из которых пять провел на квартире и.о. начальника Ю.-Сахалинского гарнизона, знавшего Мэна по его гастролям в Ю.-Сахалинске, в перманентной пьянке и неформальном общении с местными гражданскими дамами (что не противоречит ни одному из уставов Советской Армии. О Моральном Кодексе говорить не имеет смысла, потому что в армии не имеет смысла говорить вообще о какой-либо морали). Еще пять суток он пил на самой гауптвахте вместе с начальниками караулов, с которыми проходил переподготовку. Остальные пятнадцать ему были записаны, так как на четыре койки в офицерских камерах был громадный конкурс, который Мэн не прошел как младший по званию. Также были и многочисленные задушевные беседы со старшими офицерами полка в штабе полка за водчонкой местного разлива и закуской, принесенной завстоловой из склада. Это были офицеры, прошедшие войну, имевшие ордена и медали и всю жизнь жившие по уставу (в котором, как и о бабах, тоже ничего не говорилось о запрете на распитие спиртных напитков во время прохождения службы). Мэну эти беседы записывались в качестве проведения политподготовки личного состава. Так, по подсчетам Мэна, он провел семнадцать бесед с личным составом по «апрельским тезисам», восемь – по Брестскому миру и почему-то двадцать четыре – по осуждению романа Солженицына «Раковый корпус», который не читала ни одна живая душа не только в полку на Сахалине, но и на всем Дальнем Востоке. Кроме Мэна, который прочел его, будучи штатским. Но ничего не поделаешь, таковы были планы политуправления Краснознаменного Дальневосточного военного округа, которые из Москвы спустил какой-то мудак. Кстати, офицерам полка, которые также должны были обсуждать этот роман со своими подчиненными, Мэн его тщательно пересказал. Возможно, поэтому он и получил медаль по случаю столетия Владимира Ильича Ленина. Других причин для получения столь высокой награды Мэн не видел.

Но самыми веселыми в армейской жизни Мэна были полковые, дивизионные и корпусные учения, на которые полк поднимался по внезапной боевой тревоге, о которой было известно за неделю. Поэтому офицеры запасались водкой впрок, так как в условиях, приближенных к боевым, ее не всегда удавалось достать. А какие же учения без водки. Абсурд! Нонсенс! Оксюморон!

* * *

Так вот, однажды жарким летним утром в четыре часа пополуночи Мэна и его соквартирника, Начальника контрольно-проверочной машины ракет ст. лейтенанта, поднял вой сирены, стук в дверь и вопль посыльного:

– Тревога!

Похмельные офицеры вскочили, плеснули в рожу водой, схватили тревожные чемоданчики, в которых должно храниться все необходимое на первые дни войны, а хранились четыре бутылки вермута белого по 0,8, и порскнули из квартиры. Хорошо, что по пьяни они спали, не раздеваясь, поэтому вовремя успели в родной дивизион, где встретили очумевших солдат и офицеров в разной степени трезвости. Единственный трезвый из офицеров (у него была какая-то лажа с вестибулярным аппаратом, поэтому пить он совсем не мог. И как только таких берут в армию?), Комдив-Майор, поставил боевую задачу: дивизиону выдвинуться в район мыса Кипучий и подготовиться к отражению морского десанта.

– Время пошло!

Весь дивизион, а точнее батарея (полк-то кадрированный) помчались в артпарк, где уже вовсю заводились тягачи, выкатывались орудия разных калибров. Шла жуткая суета, напоминавшая суету вокруг заснувшего жениха на еврейской свадьбе. И за всей этой толковищей с интересом наблюдало полковое, корпусное и окружное(!) начальство. Количество больших звезд слепило мутные глаза защитников Отечества. Наконец, личный состав выстроился в колонну и попер к мысу Кипучему. Мэн в своем «газике» глотнул вермута и стал полностью готов к отражению десанта японцев, китайцев, малайцев и прочих засранцев, посмевших посягнуть на священные границы. «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди в рот меня та-ра-та-та».

И вот уже девять БРДМ с установленными на них ПТУРС системы «Фаланга» выстроились за холмами мыса Кипучий, что на западном берегу Анивского залива. Со стороны залива их не было видно. Только торчали направляющие с ракетами, готовыми по приказу Родины поразить грозного врага. Все было привычно. Никто никого поражать не собирался. Главное было вовремя развернуться, занять позиции для противодесантной обороны. Потом сымитировать победу и ждать обеда.

Первый нехороший звоночек прозвучал в ушах Мэна, когда он, выбравшись из «газика», увидел множество «газиков», из которых выбирались сплошные полковники и генералы. Второй звоночек прозвучал, когда он увидел, что в левой части залива выстроились катера со щитами, которые должны быть поражены нашими ракетами. Для имитации боевой обстановки над каждым щитом развевался японский флаг.

Но где два звонка, там неминуемо должен был прозвучать третий. И он прозвучал в голосе Комполка:

– Лейтенант Мэн!

– Я! – честно ответил Мэн.

– Шаг вперед!

– Есть! – без особой радости согласился Мэн.

– Приказом Начальника артиллерии корпуса вам, как офицеру, призванному из запаса, предстоит решить задачу поражения вражеских десантных кораблей.

Такой подлянки Мэн не ожидал. Вообще-то он много раз имитировал боевые пуски на электронных тренажерах, но вживую!.. Такого многие кадровые офицеры не делали за пять-десять лет службы.

Мэн вздохнул, схватил тревожный чемоданчик и влез в БРДМ второго взвода, выгнав оттуда Сержанта, Командира БРДМ. Мэн занял его место, надел на голову гарнитуру связи и попробовал рукоятки визира. Рукоятки дрожали. Мэн было удивился, но потом сообразил, что рукоятки не могут не дрожать, если дрожат руки. Мэн сделал несколько мощных глотков вермута, глубоко вздохнул, на пять секунд закрыл глаза, а потом опять положил руки на рукоятки визира. Рукоятки не дрожали! Мэн находился в состоянии полной боевой готовности.

В визире показался катер. Мэн было хотел шарахнуть ракетой по нему, но пожалел семьи команды катера и стал ловить в визир щит с японским флагом. И вот он появился. Мэн высунулся из люка БРДМа, чтобы посмотреть, все ли готовы к его триумфу. Все были готовы. Многозвездная шобла сидела, свесив ноги с обрыва над заливом, и уперлась биноклями в воды залива. Мэну было положено пустить две ракеты для поражения цели. Тогда бы стрельбу признали отличной, Мэну бы дали внеочередную звездочку (и на хрена она ему нужна). Мэн совершил все необходимые манипуляции с приборами и, когда щит с наглым японским флагом появился по центру визира, нажал на кнопку пуска. Ракета должна была появиться в визире через пять секунд. Мэн начал отсчет, твердо сжимая рукоятки управления ракетой:

– Раз, два, сейчас он, падла, им, три, четыре, пять… Ну же! Шесть, семь, восемь… – Ракеты в визире не было!

И тут собственный голос Мэна заглушил многотональный мат в наушниках связи, ничем не напоминавший застольное грузинское многоголосие. В этом мате была жажда бури, тоска по несбывшемуся, разгул деревенской свадьбы, персидская княжна за бортом, карающее олово на голову электромонтера, призыв к ударной работе, возмущение неустроенностью мира, А.П. Керн, ударная комсомольская стройка, битва за урожай, петтинг доярки и тракториста, пугачевский бунт и многое другое, выражающее многообразие чувственного мира великого русского народа. Восхищенный Мэн высунулся из люка и увидел лежащих вверх ногами офицеров. В водах залива около самого берега опадал фонтан брызг. Мэн было ужаснулся, но! Боевая задача должна была быть выполнена. Он снова нырнул в люк и нажал на кнопку пуска второй ракеты.

– Раз, два, три, четыре, пять…

Ракета появилась в визире! Твердые от вермута руки Мэна повели ее по-над водой в ненавистный японский флаг. Перед самым щитом Мэн мягко опустил ракету, и в центре щита появилась аккуратная дыра.

– Вот вам всем, бляди! – заорал Мэн и услышал в наушниках вопрос Начальника артиллерии:

– Это ктой-то бляди?

– Японские милитаристы! – гордо ответил Мэн и услышал в ответ:

– Молодец, сынок, страна гордится тобой. А теперь скажи мне, сучонок, что произошло с первой ракетой…

Мэн высунулся из люка и ответил уже напрямик, без радиосвязи:

– А хрен ее знает. Не появилась в визире и все…

Через минуту выяснилось, что ракета вышла с направляющей и, вместо того чтобы плавно двинуться по направлению к цели, закувыркалась в воздухе, а потом резко нырнула вниз и ушла в Анивский залив. Потому что у нее вместо трех сопел работали только два! И Мэн понял, в чем дело. Его вчерашний собутыльник, Начальник контрольно-проверочной машины, вместо того чтобы проверить ракеты, выпивал вместе с Мэном. О чем Мэн никому и не доложил. А чего докладывать, все живы, здоровы, боевая задача выполнена. Мэн, а вместе с ним и батарея, и дивизион, и полк, и корпус получили оценку «отлично».

А потом был Обед! Отдельно для солдат, отдельно для младших офицеров, отдельно для старших с генералами. Мэна пригласили к Главному столу. Все-таки он был не простой офицер, а двухгодичник, бывший артист. Он олицетворял собой готовность всего советского народа защитить рубежи нашей Родины.

Пили «Посольскую».

Через час в сгущающейся темноте послышались крики:

– По фашистским гадам! Прицел! Уровень! Ориентир два правее четырнадцать! Огонь!

* * *

Это-то и вспоминал Мэн, лежа в палате психиатрической больницы и слушая горячечные возгласы Одновозрастного.

Появился Один. Он вынул из-за ремня порток две бутылки водки и снял с шеи загримированное шарфом кольцо украинской полукопченой колбасы. Одновозрастный мигом пришел в себя. Он уже было сдвинул чашки на тумбочки, чтобы расплескать гармонь по ним, но тут в палату вошел врач, посчитал пустые койки и вышел.

– Пауза, – сказал Адидас, – сейчас из реанимации пополнение придет.

И из реанимации пришло пополнение. В количестве шести человек. Правда, одного из них с длинными волосами и такой же длинной бородой принесли. Не то чтобы он был невменяемый, нет, просто у него был полусломан позвоночник, и сам он ходить не мог. Но был весьма жизнерадостен. Он потирал освободившиеся от ремней руки и удовлетворенно рыгнул, когда его опустили на койку. Он поднял руку в знак приветствия, потом потер щеки и крякнул от удивления. Мэн, Одновозрастный и Адидас вопросительно глянули на него. Тот еще раз провел руками по щекам, потом рука спустилась по бороде, потом коснулась длинных волос, и ее владелец удивленно спросил:

– Сейчас у нас что?

– Пятница, – ответил Адидас.

– А месяц?

– Вчера был июль, – пошутил Одновозрастный.

– Так, значит, вот почему борода отросла. Я, оказывается, с марта гужу.

– Этого года? – опять пошутил Одновозрастный.

– А сейчас какой?

– А какой бы ты хотел?

– Одна тысяча девятьсот девяносто четвертый.

– Так, – скорбно сказал Адидас, – сейчас одна тысяча девятьсот девяносто шестой год. Август месяц. Двадцать четвертое. Пятница.

– Вот тебе и раз… – проговорил Бородатый, – теперь понятно, откуда борода…

Вся палата с восхищением посмотрела на Бородатого. Среди присутствовавших не было ни одного, кто просто мог себе представить человека, гудящего без перерыва два с лишком года и заблудившегося в беспамятстве.

– И на что ж ты пил все это время?

Бородатый задумался. И все остальные тоже задумались. Не мог же человек два с лишним года пить неизвестно на что. Ну, не в заводе у нас еще пока бесплатный алкоголь.

– А живешь, то есть жил ты с кем?

– Живу я ни с кем по причине полусломанного позвоночника с путча 91-го года, когда мне по хребту оглоблей проехались. С тех пор у меня не стоят ни ноги, ни член. Так что живу я один, – и он кратко всплакнул.

– Суки коммунисты! – воскликнул Мэн.

– Гады демократы! – одновременно воскликнул прибывший Лысоватый мужичок, расположившийся на койке рядом с Мэном, но с другой стороны. Потому что на этой стороне уже лежал Адидас.

Мэн и Лысоватый привстали на койках. Завязывалась гражданская война в рамках одной палаты психиатрической больницы. Но тут же и развязалась, потому что Бородатый дал исчерпывающий ответ:

– Ни те, ни другие, – прекратил плач Бородатый. – Дело в Можайске было, а там на все три дня путча свет отключился, так что кто меня переехал, я без понятия, потому как все пьяные были по случаю наступившего вечера. Позвоночник хрясть, жена ушла, так что я теперь живу один в своей избе по улице Колодезной города Можайска.

– А что, – спросил один из вновь прибывших, – у вас в Можайске своей психушки нет?

– Как нет? – обиделся Бородатый. – А где же я лежу?

Все – и старые обитатели палаты, и вновь прибывшие – молчали.

– Нет, мужики, – кое-как приподнялся на койке Бородатый, – я где?

Все еще немного помолчали, а потом Мэн встал, подошел к Бородатому, погладил его по голове и сказал:

– Ты, милый, лежишь в самом известном дурдоме страны, в столице нашей Родины, – и посильнее поприжал Бородатого к койке.

Но тот ошарашенно молчал. Пить два с лишним года в Можайске и неизвестно на что! А потом! Без возможности самостоятельно передвигаться! Без денег! Вместо родимой можайской психушки оказаться в московском дурдоме, это было посильнее «Фауста» Гете.

– Неисповедимы пути Господни, – прервал сгустившийся ужас Одновозрастный, и все облегченно перекрестились, кроме одного Измордованного, оказавшегося татариным. У них, у татар, вера другая. У них не крестятся. И не пьют. А он пил. Но выпить – меньший грех, чем перекреститься. Вот он и не перекрестился.

Первым опомнился Одновозрастный:

– Так не пойдет, надо привести этого забывшегося в божеский вид, негоже, чтобы в столичном дурдоме лежало такое неопрятное чудовище. У кого-нибудь есть пачка «Явы»?

Ни у кого из вновь прибывших, естественно, ничего не было. Только Мэн на всякий случай полез в карман пижамы. В последний раз он доставал оттуда «Житан», затягивался «Примой», выдыхал дым «Пэл-Мэла» и мусолил в зубах «Беломор». В этот раз, как он и ожидал, в кармане оказалась непочатая пачка «Явы», коею Мэн и предъявил сообществу.

– То, что надо, – кивнул Одновозрастный, надел протезы, взял костыли, пачку «Явы» и вышел из палаты.

– Слушай, батя, а у тебя еще закурить не найдется? – обратился к Мэну вновь прибывший из реанимации Пацан.

Мэн хлопнул себя по карманам, которые по идее должны быть пустыми, но обнаружил там пачку «Мальборо». Одну сигарету вытянул Пацан, вторую, оказавшуюся «Винстоном», взял Адидас, третью – «LM» – жадно схватил Лысоватый. Все потянулись в туалет. Потому что сообща в палате курить нельзя. Засекут, устроят шмон, и все вообще останутся безо всего. К тому же это было кстати, потому что Мэну захотелось писать, а писать на Адидаса он не мог из-за отсутствия к этому навыка. Но так сразу пописать ему не удалось. К двум посадочным очкам в туалете стояла очередь. Да и как ей не быть? Ежели в отделении шестьдесят два человека, а посадочных очка всего два. На шестьдесят два человека. И писсуаров нет. На шестьдесят два человека. Как тут без очереди? Просто невозможно. Вот она и стояла. Даже две. По одной к каждому посадочному очку. А в умывальники никто пописать не догадался. Чай, не артисты эстрады. К тому же умывальников было тоже два. И к ним тоже стояла очередь. Чтобы помыть руки, после того как пописали и покакали в два посадочных очка. На шестьдесят два человека. Так что Мэн встал в очередь к одному из них. Не к одному из шестидесяти двух человек, а к одному из двух посадочных очков. После двух сигарет «Прима» он наконец пописал и побрел в палату. Там он увидел несколько необычную картину. Бородатого посадили на койку, двое поддерживали его, чтобы переломанный позвоночник не сложил его вдвое, а третий, жутко старый Неизвестный, стриг Бородатого. Сначала он довольно элегантно обстриг волосы на голове, а потом на морде. Через несколько минут на голове Бородатого торчал панковский гребень. После этого Неизвестный обкорнал бороду, а потом острейшим ножом окончательно побрил Бородатого. За всем этим делом внимательно наблюдал Одновозрастный. Когда Неизвестный закончил работу, Одновозрастный протянул ему пачку взятой у Мэна «Явы».

– Ваш гонорар, милейший, – сказал он.

– Покорнейше вас благодарим, – поклонился Неизвестный и вышел из палаты.

– Когда-то в «Сандунах» работал, – кивнул ему вслед Одновозрастный,

– Парикмахером? – уточнил Мэн.

– Мозолистом, – опроверг уточнение Одновозрастный. – Самому Кагановичу мозоли снимал. А когда того – того, он сюда и закосил от страха. Чтобы его не связали с антипартийной группировкой: Молотов, Каганович, Маленков и примкнувшего к ней Шепилова. С тех пор отсюда выходить не желает. А душа-то работы просит, а мозоли здесь всем по фигу. Вот он в парикмахеры и переквалифицировался. Очень полезный человек…

И вправду полезный. Потому что Бородатый превратился в благообразного панка с мордой взволнованной табуретки. Но когда его отвели в туалет и, разогнав очередь к умывальнику, уткнули в зеркало, он широко и радостно улыбнулся. И тогда выяснилось, что оглоблей ему проехались не только по хребту. Но и по зубам. Потом все вернулись в палату.

Мэн было собрался пустить в дело приобретенную по ресторанной цене водку, Адидас раскатал губу на украинскую полукопченую, но Одновозрастный остановил их.

– Только после ужина и раздачи колес. А то впрыснут «сульфу», а это не сахар.

– Что такое «сульфа»? – поинтересовался Мэн.

– Если не повезет, узнаешь.

Через какое-то время Мэн узнал, что такое «сульфа» в мельчайших подробностях, но до этого он оставался заинтригованным. Ужин не заставил себя долго ждать. Так как в отделении столовой не было, ужин на каталке развозила Санитарка, пожилая тетка, груди которой сливались с животом, который, в свою очередь, переходил в колени.

Давали гречишники. Запеченные творог с гречкой. Которые Мэн, Адидас и Одновозрастный есть не стали. Не потому, что это говно невозможно есть, любое говно можно съесть, а по высшим соображениям. Ибо какой уважающий себя алкоголик станет есть перед выпивкой. Но остальные Реанимированные гречишники приняли благодушно. Кроме Лысоватого. Тот внимательно осмотрел блюдо и впечатал его в лицо Санитарки. Сам гречишник прилип к лицу, а тарелка упала и разбилась. Прямо как золотое яичко. Все ошалели. А Лысоватый молча подобрал один осколок, внимательно осмотрел его и полоснул по вене от локтя до кисти. Потекла кровь. Которую Лысоватый стал с наслаждением вылизывать.

– Дракула …твою мать, – прошептал Пацан, очевидно, насмотревшийся по видику всякой херни.

– Нет, дорогие, – сказал Одновозрастный, – это – шандец, а шандец не лечится.

Санитарка отодрала от лица гречишник, который подобрал Пацан и тут же съел. А Санитарка, сплюнув остатки гречки, выскочила из палаты. Явился Медбрат с врачом и щприцем. Они глянули на кровопийцу, врач кивнул Медбрату, тот кивнул Адидасу и Одновозрастному. Те схватили Лысоватого и прижали его к койке. Медбрат пустил струю из заготовленного шприца и всадил его в шею Лысоватого. И боец молодой вдруг поник головой и упал на койку, закатив глаза. Медбрат вышел и вернулся с двумя простынями, которыми сраженный шандецом Лысоватый и был привязан к кровати. И захрапел.

Остальные доели свои гречишники, отнесли на кухню тарелки, сшибли из Мэновской пачки «Явы» сигареты по вкусу и отправились в туалет. Жизнь продолжалась.

Через какое-то время всех позвали принимать колеса. Кто-то честно проглотил их сразу, а кто-то попридержал под языком, чтобы через несколько дней хватануть все скопом и отловить кайф. И через некоторое время алкаши ушли в сон. Только связанный Лысоватый пытался развязаться, но потом оставил усилия и успокоился. Ну, и наша троица тоже не спала, чтобы оприходовать контрабандную водку под украинскую полукопченую. Адидас вышел из палаты и приволок с кухни полбуханки черного хлеба. Колбасу поломали на куски, разлили водку по чашкам, приняли, выдохнули, сожрали по куску колбасы с хлебом. Все пошло как нельзя лучше. Особенно у Мэна. Да и понятно. После долгого воздержания Она идет особенно хорошо. Вот так бы и всегда. Не по кабакам, не по подворотням, не в сумрачном одиночестве дома, а соборно, в компании хороших людей, хоть и разных, но связанных одной целью (а может быть, скованных одной цепью?.. Да нет, какая цепь… Все добровольно, без невыносимой физической зависимости. Просто красиво выпить и закусить в приличной компании…).

Флэшбэк

Августовским понедельничьим утром в разгар перестройки двор дома № 7, что на Мордоплюевке, был густо заблеван азербайджанским кагором «Шемаха». А Мэн кагор из магазина в доме № 12, что напротив двора дома №8, до двора не донес и отдал его на проезжей части улицы. Сведущим людям известен цвет этого кагора, так что Гаишник долго недоумевал, что же за кровавое ДТП произошло на вверенном ему участке мостовой.

Поблевали азербайджанским кагором от души. Не то чтобы все население Мордоплюевки было сплошь армянским, а просто экзотический кагор не приживался в желудках аборигенов, привыкших к более суровым напиткам. Водка, самогон в шланбоях, портвешки «Агдам», «Иверия»… Но за уик-энд все это было выбрано по всем официальным и неофициальным торговым точкам. А у Мясника, разжалованного за честность в грузчики, ничего кроме «Шемахи» в обороте не оказалось.

И вот, не опохмелившись, мордоплюевское человечество собралось во дворе ремонтного гаража Усатого на тихой улице имени неведомого героя гражданской войны Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок. 1-й и 3-й Напольные переулки по странным причинам не переименовали, и они так и остались Напольными. А насчет героя гражданской войны вообще возникали сомнения. Судя по его фамилии, было не совсем ясно, на чьей стороне он воевал.

Итак, все сидели во дворе ремонтного гаража Усатого по улице имени Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок. Все были коренными москвичами без никакой лимиты, всю жизнь с перерывами на школьные каникулы, командировки, лагеря прожили в районе Мордоплюевки. Правда, Жук и Башмак уверяли, что живут и даже прописаны в Бирюлеве, но их в любое время видели здесь и только здесь и, насколько было известно, никто и никогда не видел их в Бирюлеве.

Солнце еще не было по-дневному жестоким, листва на деревьях выглядела майской, заинтересованно нюхали кустики свежепроснувшиеся собаки, трудовой люд расползался по таким же трудовым будням.

А у собравшихся во дворе ремонтного гаража Усатого трудового дня не было. Половина сидела на больничном, другая по многу лет не могла найти работу, потому что ее не искала. А Мэн вообще был человек творческий и рабочего дня, как такового, иметь никак не мог. В принципе. Так что все сидели во дворе ремонтного гаража Усатого по улице имени Арцыбашева, бывший 2-й Напольный переулок, и размышляли о безнадежности бытия, оскверненного азербайджанским кагором «Шемаха».

Усатый уже с горя было собрался ремонтировать чудом доверенный ему каким-то безнадежным идиотом «вольво», как вдруг в кичевом голубом небе остановился белый голубь. Все даже забыли о последних глотках «Шемахи», бессмысленно оставленных во дворе дома № 7 и на проезжей части Мордоплюевки, ибо в ее районе давно никто не видел голубя. Не какого-нибудь отощавшего за время перестройки сизаря, а настоящего культурного белого голубя!

Голубей помнили все с после войны, все их и гоняли, кроме Мэна. Сами понимаете, не еврейское это дело – гонять голубей. И Мотыля, человека с переносицей, вдавленной до затылка. Самого умного среди собравшихся. Можно даже сказать, гениального. Потому что только очень гениальный человек ухитрится сделать три ходки на зону, имея в папах генерала ГБ. В этом он чем-то напоминал дворянских дочерей, ушедших в «Народную волю». Послевоенные годы он учился во французской школе, и ему было не до голубей.

Так что все гоняли голубей. А Пегий и Ленинград просто считались асами в этом деле. Пегий сбегал домой, несказанно удивил жену, попросив пшена, вернулся, рассыпал пшено по крыше гаража и нежно загулькал, чтобы привадить культурного голубя, чтобы трясущимися руками прикоснуться к своему послевоенному детству. К тому, почти такому же голодному времени, когда в магазинах была икра и сосиски делали из мяса.

Все с окостеневшим вниманием наблюдали, как культурный голубь кружил над рассыпанным зерном и сел. Сел, вы понимаете, сел! Пегий осторожно взял культурного голубя на руки. И тот позволил это сделать! Он даже позволил себе попить изо рта Пегого. Хотя ему, наверное, и было противно пить отдававшую «Шемахой» слюну. Но это же был культурный голубь, и он не мог позволить себе оскорбить отказом взявшего его в руки человека.

– Голубка, – прошептал Пегий.

И тогда кодла решила построить во дворе гаража голубятню. Эта мысль не принадлежала кому-то одному, это было какое-то коллективное озарение, какая-то муравейническая идеология, общность мигрирующих леммингов, ярость выбрасывающихся на берег стад дельфинов. А идея, овладевшая массами, становится огромной материальной силой. Эта идея была погуще даже русской национальной идеи, поиском которой были вечно озабочены разномастные элиты. Хотя, как подозревал Мэн, русская национальная идея заключалась в поисках русской национальной идеи. Но дело не в этом.

Первым делом пинками по лицу изгнали каких-то охламонов, занимающихся сваркой забора, долженствующего разгородить для каких-то непонятных целей двор на две части. В районе вообще происходили непонятные вещи. Три года назад в трех местах повапленного переулка вырыли три ямы диаметром четыре метра, глубиной в три и обшили их досками. Потом рабочие ушли пить случайно появившееся пиво и сгинули. С концами. А ямы остались. Так жители повапленного переулка с ними и живут. Многие даже расстались с личными автомобилями из-за невозможности подъехать к своему подъезду ближе, чем на триста метров.

Так что сварка непонятного забора – дело на Мордоплюевке обычное. Поэтому сварщиков и изгнали с легким сердцем и стали думать о строительном материале для голубятни. О том, чтобы купить его в магазине стройматериалов, никому и в голову не пришло. Кто ж в стране в те времена покупал стройматериалы в магазинах стройматериалов? Да и не было в районе Мордоплюевки такого магазина.

Пока думали, в сопровождении изгнанных сварщиков явился Главный инженер ДЭЗа, прекрасно знавший всю команду. Тем не менее он начал задавать идиотские вопросы:

– Почему мешаете? По какому праву? Государственный забор? Почему? В то время как вся страна…

И подобную демагогическую чушь. Однако на единственный вопрос: «А на х… нужен этот забор?» – он затруднился ответить.

– Вот так-то, – злорадно сказал Пегий, продолжая спаивать Голубку. – Ломай, ребята.

Ребята не заставили себя долго упрашивать и начали крушить с таким трудом недоваренный забор. А Главный инженер пошел себе назад в свой ДЭЗ, мучительно размышляя, а на х… нужен этот забор.

Матерые руки быстро разворотили забор, Усатый притащил из гаража свой сварочный аппарат, и вскорости был быстро сварен каркас для голубятни. Если бы арматуру в Ленинакане и Спитаке варили так же качественно, то последствия землетрясения в Армении не были бы столь разрушительны.

А требующее ремонта «вольво» отогнали в соседний двор, чтобы освободить фронт работ. Владельцу же, в очередной раз явившемуся узнать, как идет ремонт, солгали, что «вольво» отогнали в Ганское посольство на консилиум к их механикам. И на этом основании Усатый взял второй аванс.

Встрепенулись. Задумались. Первым встрепенулся Жук:

– Ребята, во время работы ни-ни.

– Во время работы – это уж последнее дело, – солидно добавил Ленинград, которого с таким же основанием можно было прозвать Парижем, Лондоном или Тананариву. Ни там, ни там он не был. К слову сказать, насчет работы Ленинград загнул, так как ни одного дня в жизни не работал. В пятнадцать лет он пошел по скользкой дорожке и не сходил с нее до шестидесяти, а своеобразные правила поведения, принятые в определенных кругах общества, запрещали ему работать раз и навсегда. В последние годы он промышлял у церкви Никиты Великомученика. Он безошибочно намечал жертву, подходил, кланялся и говорил:

– Мисс (мадам, сэр, джентльмены), я три дня ничего не ел. Если не хотите, не надо, но если от души – помогите (и тут самое главное – обезоруживающе-откровенно) московскому бродяге на опохмел…

Наповал! «Кавказ» занимал 48 минут.

Краткую дискуссию подытожил Башмак:

– Потом, б…, выпьем, когда, б…, достроим эту с.....ую голубятню, ну, б…, меня на х…

Наступили редкие часы абстиненции. Полюбовавшись на намертво сваренный каркас голубятни, раскинули мозгами насчет досок. Тут ситуация складывалась щекотливая. В настоящее время строек в округе не имелось, а тащить доски с вечно реконструируемого Арбата затруднительно. Во-первых, далековато, а во-вторых, там чужая территория. Туземцы могут неправильно понять.

И тут Коня осенило. Это был звездный час Коня.

– А что, ребята, если нам разобрать доски из ям в повапленном переулке?..

Мэн, который в этом переулке жил и по нескольку раз в день мучительно размышлял (иначе, как мучительно, интеллигенция размышлять не может) над этими загадочными проявлениями перестроечного социализма, подхватил с энтузиазмом:

– Действительно, господа, это блистательное решение вопроса. Разобрать к е… м… эти доски. В конце концов, совершенно безразлично, в какую яму падать, обшитую или не обшитую…

Через час после этого неотразимого довода средняя яма стыдливо прикрывала несуществующими руками свое обнаженное чрево.

Еще через два часа бывший забор был обшит бывшей ямой. Была навешена красивая дверь, без которой прекрасно обошлась бойлерная 6-го мордоплюевского участка, вставлена изящная металлическая сетка. Ее вырезали из ограды недавно построенного пятиэтажного особняка розового мрамора в Батонном переулке. В нем должен был обитать один жутко большой хозяйственный чувак. Но когда здание было доведено до ума, жутко большой хозяйственный чувак надорвался в битве с новыми хозяйственными чуваками и с почетом свалил на пенсию. И вот уже полгода пустое здание охраняли крепкие молодые люди не шибко уважаемой в народе профессии. Мотыль потолковал с ними, как сын своего со своими, и крепкие молодые люди ненадолго отвернулись.

Значит, голубятня стояла готовой. Походили вокруг, полюбовались. Потом поместили туда Голубку, окончательно забалдевшую от слюны Пегого, навесили замок. Пьяная Голубка болталась по голубятне, и невооруженным глазом было видно, что ей в этой голубятне было тошно без мужика. Всем стало ясно, что одинокая Голубка обречена, если ей в ближайшее время не будет обозначен достойный ее голубь. А ведь где-то он должен быть. Такие замечательные голубки в гордом одиночестве долго не летают. Так что он должен быть. И где-то рядом. Не от алиментов же он скрывается. Пока все ломали голову вокруг проблемы Голубкиного мужика, Башмак, подобрав кусок газеты, скрылся за углом. Через две минуты он вернулся, рыдая.

– Ребята, – рыдал он, – Солнце, б…, через четыре, б…, миллиарда лет, станет, б…, красным гигантом и спалит, б…, все к е… матери. Ну меня на х… – и зашелся в безутешности.

– Это точно? – переспросил Жук.

– Точно. Сам, б…, читал. Там, – и он указал за угол.

Потрясенный неминуемой гибелью такого, казалось бы, незыблемого Солнца, народ поднял к нему голову. На фоне обреченного Солнца кружила стая голубей! Настоящих, культурных, как и наша кирная Голубка. Слезы на глазах Башмака моментально высохли.

– Жук! – еще не остывшим от рыданий голосом прохрипел он.

Жук бросился возиться с крышкой голубятни, пытаясь дрожащими руками открыть замок. Все суетились около дверцы, мешая друг другу как можно скорее выпустить нашу красавицу. Пока те не улетели. Чтобы ею их подманить. Не может быть, чтобы на такую бабу никто не клюнул. Недаром же шпионов через баб на свою сторону переманивают. А там, за этим голубем-шпионом, и другие. В возрожденную мордоплюевскую голубятню! Но ключ никак не хотел входить в прорезь замка. И тогда Усатый отшвырнул всех могучим плечом, гакнул и ударом кулака потомственного пролетария снес замок вместе с петлями. Пегий ворвался в голубятню, опохмелил слюной Голубку и пустил ее вверх. Все засвистели. Соловей-разбойник наложил бы на себя свои разбойничьи руки, предварительно почернев от зависти.

Взбодрившаяся слюной Пегого, Голубка взмыла в воздух. Какой-то самец, соблазненный легкой победой (пьяная женщина своей п…е не хозяйка), метнулся к ней. А поскольку-постольку заниматься любовью в воздухе не могут даже голуби, то новобрачные опустились на крышу голубятни, а затем, скрываясь от нескромных глаз, зашли и в саму голубятню. Тут же на крышу, а затем и в саму голубятню влетела и вся стая. Голуби, очевидно, чтобы поживиться на халяву, а голубки, очевидно, чтобы отговорить их от этого.

Усатый могучим кулаком вбил на место замок, и все обессиленно сели. Все. Теперь у них была своя послевоенная голубятня.

– Ну вот, мужики, теперь можем это дело отметить, – и Усатый достал из кармана второй аванс за «вольво».

Все переглянулись. Выпивать уже не хотелось, но как же… ведь дело ж… без этого никак нельзя. Мэна, который участвовал в строительстве голубятни лишь как вдохновитель наших побед (из доперестроечных лозунгов), отрядили в стеклоприемку за самогоном. Когда он вернулся с тремя фауст-патронами самогона, то строители ждали его вымытые, в свежих рубашках. Ленинград нацепил офицерский галстук на резинке, и даже псевдобирюлевцы неведомыми путями оказались чисто выбритыми. На ящике, застланном новой «Советской Россией», лежали влажная редисочка, почищенная селедочка, принесенная Пегим из дома теплая картошечка и нарезанный толстыми ломтями свежий хлебушек. А в центре стола красовался идеально вымытый двухсотграммовый стаканчик.

По давно заведенному обычаю, каждый налил сам себе по норме, но в рамках приличий, и выпил. Закусил редисочкой, селедочкой и картошечкой.

Все закурили и прислушались к живому шуму за стенкой голубятни. Было благостно и достойно. Во двор заглянул Участковый.

– Пьете? – неопределенно спросил он.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Очень странным образом погибают невинные жертвы. Убийцу вычислить не удается. За событиями вниматель...
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ(ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ЛАТЫНИНОЙ ЮЛИЕЙ ЛЕОНИДОВНОЙ, СОДЕРЖАЩИ...
Книга предоставляет полное описание приемов и методов работы с программой "1С:Управление небольшой ф...
Роман Владимира Аленикова – долг памяти и уважения тем людям, которые в годы Великой Отечественной в...
Каким увидят наш город лет через 100 наши потомки? Кинофильмы, репортажи, картины… Что выберут они з...