Мастер дороги Аренев Владимир

Данька вяло махнул рукой-клешней (вся в бинтах и зудит невыносимо!).

– Не знаю, – ответил он. – Рай? Н-ну, он такой, понимаете, в облаках, с ангелами нимбастыми и с этими… с воротами. Кованая решетка, замок амбарный и… и колючая проволока поверху натянута, чтоб кому не положено не лазили.

– Забавно. – Доктор почесал сизоватую щетину на подбородке и кивнул – больше, кажется, самому себе. – А почему именно так?

– Какой же рай без облаков и ангелов? А проволока… не знаю, представил вдруг. А вы почему спрашиваете, Михаил Яковлевич?

– Вы ведь художник, верно? – Он перехватил Данькин огорченный взгляд на забинтованную руку и улыбнулся: – Не переживайте, рисовать сможете. Через пару месяцев, если будете себя прилично вести и соблюдать все предписания, я еще увижу, как вы танцуете! А насчет рая… может, когда-нибудь мы вернемся к этому разговору. Пока отдыхайте, набирайтесь сил.

Он ушел, оставив после себя крепкий, чуть сладковатый запах табака и надежду, неожиданную и неуместную.

Танцевать… С кем Данька будет танцевать через пару месяцев?..

Медсестры сказали, что позвонили Ларисе и передали через младшего брата насчет Даньки – мол, в больнице, но ничего серьезного. Данька, как только пришел в себя, умучил медсестер и нянечек вопросами, один раз перезванивали при нем, но тогда никто трубку не взял. «Да не волнуйся ты, – успокаивала Ксения Борисовна, медсестра, чем-то неуловимо похожая на Данькину маму. – Мы и адрес заставили записать, и повторить, чтобы не ошибся. Приедет она, обязательно приедет. Может, все-таки бабушке твоей сообщить?»

Тут Данька заартачился: после смерти родителей бабуля одна его растила, всё пенсию копила, чтобы он смог поехать в город в художественный поступать. Данька, конечно, и свои сбережения имел, ему б хватило, но она тогда ухитрилась тайком в чемодан сунуть, только в общаге и обнаружил. Потом присылал ей, сколько мог… но редко, с одной стипендией особо не разгуляешься.

В общем, если бабуля, не приведи господь, узнает (и если ее от переживаний тотчас не хватит кондратий) – приедет, конечно. Но с деньгами у нее и так туго, да и чем она поможет? – только зря волноваться будет.

Он объяснил всё Ксении Борисовне, и та пообещала телеграмму не высылать. И продолжала звонить Ларе – безрезультатно. Трубку никто больше не поднимал, сплошные долгие гудки – и думай, что хочешь.

Тяжелее всего Даньке было по ночам: из-за сильного зуда под гипсом спал он урывками, много потел, и снилась ему всякая чепуха.

Данька лежал в палате один, три другие койки пустовали. Иногда включал радио, но оно ловило единственную программу, общегосударственную, с безумными фолк-песнями молодящихся певцов-перестарков и суконными новостями. Новости неизменно начинались и заканчивались сообщениями о наводнениях, террористах и отравившихся школьниках. Зато из коридора доносились другие, от «Старушек-FM»: выползавшие погреться больные скрипели о домашних склоках и о болячках, сплетничали о медперсонале.

– А Яковлич-то, – шептала бабка, похожая на ожившую мумию времен какого-нибудь Тутмоса Минус Первого, – Яковлич, говорят, опять в загул собирается.

– В отгул? – поправляла ее новенькая.

– Не в отгул, а в загул, – со смаком кряхтела «мумия».

Согласно «Старушкам-FM», интеллигентный с виду Михаил Яковлевич имел обыкновение примерно раз в два месяца пропадать дней на десять. Причем бывало, к нему домой звонили или наведывались коллеги – и неизменно обнаруживали, что в квартире никого нет. Версии ходили по больнице самые разные – от банальных запоев («А как же! на такой работе и не пить?..») до таинственной любовницы в другом городе. Скучающий Данька строил свои предположения, даже подумывал о том, чтобы, как Ниро Вульф, не выходя из комнаты, расследовать таинственное «дело о пропадающем докторе», – но для этого нужен был помощник, способный комнату покидать. Вот если бы Лара!..

Ну да всё в конце концов скатывалось к одному. И, изучая в вечерней полутьме авиабазу комаров на потолке (скоро, скоро пойдут в атаку!..), Данька мучился мыслью, что, пока он отлеживает здесь бока, с Ларисой случилось несчастье. Ночью воображение рисовало живописные картины, одна ужаснее другой. Утро тоже не приносило облегчения, а днем Данька проваливался в полусон, покачиваясь на волнах «Старушек-FM» и удивляясь, как комарам удается прокусывать гипс.

Иногда ему казалось, что во внешнем мире время отменили – везде, навсегда. В палате не было часов, не было вообще ничего, что изменялось бы хоть как-то, и Данька подумывал даже о робинзоновых зарубках на тумбочке, – когда Михаил Яковлевич исчез в очередной раз. Врач вернулся спустя девять дней, помятый, с замедленным взглядом, – и вот тогда-то завел разговор про рай.

Данька вспомнил об этом, когда Ксения Борисовна снимала гипс с его руки. Вопреки просьбам, карандаш Даньке не дали, велели делать такие и сякие упражнения для запястья и пальцев, остальное, мол, приложится. Он не спорил и только продолжал спрашивать про звонки Ларе.

По-прежнему – безрезультатные.

Спустя какое-то количество завтраков-обедов-ужинов – и процедур, процедур, бесконечных, мучительных процедур! – Даньке разрешили вставать. Принесли костыли, похожие на забинтованные грязной изолентой лошадиные ноги. Резиновые нашлепки-копыта стерлись, и когда Данька ходил, костыли стучали – будто колотил кулаками из гроба киношный зомби.

Первые путешествия назывались «туда и обратно», то бишь от койки до койки. И потом – ноющая, рвущая нервы боль в бедре и колене, клятвы самому себе «пару деньков отлежаться» – а назавтра опять: от койки к койке, назло всему, назло боли, назло усталости, назло безнадеге.

В конце концов Михаил Яковлевич, видимо, счел Данькино усердие чрезмерным: велел выдавать больному костыли на строго определенный срок и снабдить карандашом с бумагой. Междукоечные прогулки сразу сократились до приемлемого минимума.

Пробные наброски привели Даньку в ужас, которого он еще никогда не испытывал. Эскизы напоминали творчество детсадовского воспитанника – причем из детсада для неполноценных.

Данька свернул листок в трубочку и впредь использовал единственно возможным образом: бил комаров. Ночью каждый удар звучал оглушительным выстрелом и, наверное, будил больных в соседних палатах… поэтому рано или поздно Данька сдавался. Держась за спинки кроватей, он подбирался к окну и смотрел во двор.

В лунном свете двор казался фрагментом иного мира. Точнее – мира потустороннего, и Данька не мог понять одного: рая или ада? Вот смотришь: благостная картина, тишина, вдоль дорожек шелестят листвой кусты… и вдруг – раздвигая ветки, выбирается на свет лунный бомж, смесь дворняги и обезьяны, – по-бесовски проворно шарит лапищами у корней, выковыривает пустую пивную бутылку и ковыляет с добычей прочь.

Еще по дорожкам хаживали – как днем, так и ночью – люди с виду приличные, но какие-то одинаковые: в невыносимых по этакой жаре серых двубортных костюмах, с прилизанными волосами и незапоминающимися лицами. Сперва Данька думал, это один и тот же тип, слишком часто навещающий родственника. Потом заметил: «пиджачники» все-таки отличались друг от друга: цветом волос, оттенками костюмов…

Бред! Какой и положен больному – но только не такому, как Данька, а из тех, что в палатах на девятом этаже, где лечат душевные расстройства. Он пару раз спрашивал о людях в пиджаках у медсестер, но те пожимали плечами: многие тут шляются, и все со странностями. Они рады были любому разговору, который не касался звонков Ларисе.

Однажды сердобольная Ксения Борисовна раздобыла где-то мобилку и принесла Даньке: «сам попробуй позвонить». Маленький блестящий корпус выскальзывал из ладони, палец промахивался или нажимал не на те клавиши. Наконец нужное сочетание цифр отозвалось в динамике пронзительным «пи-и-и» – и чей-то густой, как смола, голос произнес: «Алло».

– Здравствуйте, – растерялся Данька. – А Ларису… Ларису позовите, пожалуйста.

– Кто спрашивает?

– Данька. Данила Цветков.

– Ее нет.

И – короткие гудки.

Разозлившись, Данька нажал на «повторный дозвон», но теперь номер был занят, занят, занят…

Он вернул мобилку Ксении Борисовне, поблагодарил и лег на кровать, уткнувшись носом в ядовито-зеленую стену.

И что теперь?

А что – «теперь»?! Мало ли кто это мог быть, вдруг Данька вообще не туда дозвонился. Мало ли…

До вечера вертелся с боку на бок – заснуть не мог, а упражняться в хромании на костылях не хотелось. Лежал, вспоминал, как познакомился с Ларисой на какой-то выставке, куда сперва и идти-то не собирался. На невысокую девчонку с объемистой папкой в руке обратил внимание только потому, что стояла она у единственной понравившейся ему картины; заговорил скорее от нечего делать. И, поразившись совпадению даже не вкусов – душ? наверное, душ! – «пришибленный» ощущением, будто знал Лару всегда, понял, что так просто не уйдет. Подобный шанс дается человеку раз в жизни, и то лишь счастливчикам.

Как позже выяснилось, Лара почувствовала тогда в точности то же. И тоже не могла вспомнить, о чем говорили, – а ведь целый день гуляли по городу, сидели в кафешках с пестрыми зонтами, катались на пароходе, кормили хлебом уток…

Они встречались уже год. Даже пережили крупную ссору, после которой едва не расстались – но в последний момент Данька вспомнил ту свою мысль про шанс, который дается раз в жизни, и, наплевав на гордость, первым побежал мириться.

Они всерьез подумывали о женитьбе, хотели снимать квартиру – надоело встречаться в общаге, где жил Данька, или у Лары, когда родители уходили на работу, а младший брат – в институт. Собственно, квартиру Данька уже снял и перевез туда свои вещи. Лара на неделю уехала к бабушке и вот-вот должна была вернуться.

Если бы не дурацкая «жигулюха»…

Теперь он уже не был уверен, что Лара ищет его, – и ненавидел себя за эти сомнения. Но тот голос в трубке…

В конце концов, есть же какая-то централизованная система поиска, телефоны, по которым звонят, когда ищут пропавших! Почему же Лара не нашла его? И что значили те слова: «Ее нет»?

Данька уже намеренно терзал себя воспоминаниями: о совместных походах в театр, где Лара любила иногда делиться с ним впечатлениями прямо по ходу спектакля – и при этом нежно щекотать ему губами ухо; вспоминал ее спящей: на лице растерянное детское выражение, волосы, похожие на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка; вспоминал, какой пылкой и в то же время уязвимой она могла быть; вспоминал…

И, как гвоздь в сердце, вбивал в себя мысль: «Всё это в прошлом. Потеряно навсегда». Не хотел верить, но заставлял сердце (стальной стержень впивается глубже и глубже… уже почти не больно) – заставлял привыкать.

Привыкал.

До вечера.

Вечером зажег свет, и руки сами собой потянулись к бумаге с карандашом. Данька и не заметил, что пытается нарисовать Ларин портрет, – но когда увидел, что получается: уродливый, состоящий из ломаных линий профиль, – скомкал бумагу и выбросил в окно. Белый комок полетел в кусты и спугнул таившегося там бомжа-бутылкодобывателя – да так и остался лежать в листве, перышком ангела в асфальтовой луже.

Назавтра в палату явился с обходом Михаил Яковлевич, вернувшийся из очередного загула-запоя. Выглядел немного подавленным, спросил о самочувствии, предложил Даньке пройтись по палате, похвалил, мол, идете на поправку; наконец, опять завел разговор о рае.

– А могли бы вы нарисовать ваш рай? С ангелами «нимбастыми», с решеткой? Но без проволоки поверху. Не карикатурный – настоящий.

– Знаете, Михаил Яковлевич…

– Сложно? Рука еще не разработалась? – догадался доктор. – Это ничего, упражняйтесь, и навыки постепенно восстановятся. Сухожилия и кости не повреждены, организм у вас крепкий – осилите.

– Вы еще Мересьева вспомните.

– Может, и вспомню, – серьезно отозвался Михаил Яковлевич. – Но надеюсь, обойдемся без крайних мер. Посудите сами: где я вам медведя возьму? Но рай, – сказал уже от двери, как бы между прочим, – нарисуйте. Во всяком случае, попробуйте. К сожалению, большинство людей вообще не способны представить ни рая, ни ада.

Насколько Данька знал, большинство людей много чего не могли представить, но вряд ли сам он стал бы из-за этого переживать: не могут и не могут. Данька вон до сих пор, сколько ни упражнялся, и овал-то обычный нарисовать не в состоянии. Какой уж тут рай!..

В тот же день к нему в палату впервые подселили больного. Массивный, напоминавший раненого медведя дядька пролежал недолго и к вечеру скончался… точнее, вечером, во время обхода, это обнаружила медсестра, а затих он раньше. Дядьку унесли, от него остался странный запах лимонных леденцов и смятое белье на койке – как раз на той, где обычно сиживал по ночам Данька. Будто стесняясь потревожить память покойного, он уселся сегодня с краю – и тут же, обеими руками опершись на подоконник, испуганно уставился на две фигуры под окном.

«Пиджачники»! Данька никогда еще не видел двух сразу.

Тем более – в компании такого странного типуса: высокого мужика с коровьими рогами… нет, конечно, в рогатом шлеме! – в кольчуге, буйно бородатого и не менее буйно себя ведущего. Он вывалился из кустов, взревел, ворочая массивной головой, и попер прямо на «пиджачников». Те ловко подхватили его под белы руки и поволокли за угол корпуса.

Даньке показалось, что была в «пиджачниках» какая-то неправильность… Может, в прическах? – волосы у обоих блестели, словно прилизанные, и только на затылках торчало по паре прядей…

«Пиджачники» будто учуяли Данькин взгляд: не отпуская пленного, как по команде обернулись, задрали головы. Данька отшатнулся и, не удержавшись, рухнул на кровать, больно ударившись затылком о металлическую раму.

Когда, пересилив боль и страх, он снова подкрался к окну, на дорожке перед корпусом никого не было, только блестела в кустах не подобранная бомжом бутылка.

С того дня поток Данькиных сопалатников не иссякал. Их подселяли, чтобы некоторое время спустя – час, полдня, сутки – унести. В морг. Одни умирали в муках, другие отходили легко, с улыбкой на устах. Бывали дни, когда в палате оказывались забиты все койки, иногда Даньку оставляли тет-а-тет с единственным больным; он несколько раз порывался спросить медсестер, санитаров или Михаила Яковлевича, как так получается, что за дурацкое совпадение? – да всё забывал или не находил подходящего момента.

К окну Данька старался больше не приближаться, даже во время своих возобновленных упражнений с костылями (а вскоре – уже и без костылей). Все эти смерти только поначалу потрясали его, потом – лишь давали внутренний толчок, палитру переживаний, которые он привык переносить в свои картины. Может, именно поэтому с каждым днем Данькины рисунки становились всё удачней, а стопка портретных набросков на тумбочке росла вавилонской башней?

Немного разъяснил происходящее санитар – один из тех, что приходили за умершими. «Старушки-FM» называли санитаров «загребалами» и каждому давали разухабистую кликуху: Борода, Кривляка, Старик, Клыкастый Боров, Рыжик, Хвостач.

На этот раз на носилки грузили тощего, как макаронина, мужичка, с виду – типичного бухгалтера. Потом один принялся выгребать вещи из тумбочки, складывать в мешок, а другой – по кличке Хвостач – пристроился на краешек Данькиной кровати и несмело потянулся к стопке эскизов:

– Можно?

Данька кивнул.

Хвостач взял верхний лист – как раз с портретом тощего бухгалтера. Тряхнул головой, аж закачались перехваченные черной резинкой патлы, за которые его так прозвали.

– А похож, – сказал с уважением.

– Почему их все время ко мне приносят?

– Кого?

– Покойников, – отрезал Данька. – Ну, будущих… они ж тут почти не задерживаются…

– Так другие палаты забиты, а грузовой лифт сломался, никак не починят, – развел руками Хвостач. – Запарились уже по лестницам бегать с носилками. Ну и… – Он грузно вздохнул и поднялся, чтобы помочь коллегам. – Не вешай нос, художник! – бросил уже с порога. – Тебе скоро выписываться – так лови момент, рисуй-пиши пока. – Хвостач подмигнул и ушел, носком протертой кроссовки захлопнув дверь.

«Загребала» не соврал: грузовой лифт действительно сломался. А в другой, старый, с двойными дверьми и непременной лифтершей бабой Верой (за глаза называемой Вергилией), ни носилки, ни каталки по ширине не проходили. «Наверное, больные стали толще», – думал Данька, впервые возносясь на третий этаж – там находились кабинеты, где отныне и до конца курса лечения его должны были «процедурить».

Он мог теперь ходить без костылей, только с тростью, так что при первой же возможности спустился в фойе центрального входа и купил телефонную карточку. Телефон на первом этаже, разумеется, был сломан, так что пришлось идти на второй.

Дозвонился сразу – но, как оказалось, ошибся номером. Попыток через десять понял: либо в телефоне, либо где-то на АТС глюк – каждый раз он попадал не туда и всегда – к разным людям.

«Удача любит упорных» – Данька поднялся на третий (телефонная трубка оторвана и валяется в углу), четвертый (нет гудков), пятый (щель для карточки забита металлическим долларом, который фиг выковырнешь – а судя по царапинам, пытались многие)… Шестой, седьмой и восьмой этажи радовали либо хронически короткими гудками, либо дозвоном исключительно на автоответчики, либо несмолкаемым «Нас не догонят!» из динамика. Данька нарочно дождался, пока песня отгремит, услышал угрожающее «А теперь – реклама!» и повесил трубку.

На девятом телефона не было. Лишь на подоконнике валялась смятая газета. Данька поднял ее и развернул: всё то же – пожары, наводнения, смерчи, террористы…

И лишь странное число в углу, о которое спотыкается взгляд: 25 июля 1300 года. Наверное, ошибка наборщика.

Данька осторожно сложил газету и оставил там, где взял, – на подоконнике.

Ввергаемый лифтершей на родной первый этаж, он всерьез подумывал о побеге из больницы – к ближайшему телефону-автомату.

В палате Даньку дожидался Михаил Яковлевич.

– Присаживайтесь, молодой человек, – он отложил в сторону эскиз, который внимательно рассматривал, и сделал приглашающий жест. – Поздравляю, прогресс явный и потрясающий. Я так понимаю, в ближайшее время вы собираетесь нас покинуть?

– А?.. – не совсем вежливо переспросил Данька. И с некоторым запозданием прикрыл распахнувшийся от изумления рот. О чтении Михаилом Яковлевичем мыслей «Старушки-FM» ничего не сообщали.

– Не удивляйтесь, молодой человек. Все мы знаем, как вы тревожитесь о своей Ларисе. И, разумеется, первым делом поспешите к ней, так?

– Т-так.

– Ну а я… не могу отпустить вас одного.

– Доктор, пожалуйста!..

Михаил Яковлевич поднял руку:

– Одного – не могу. Но почему бы нам с вами не прогуляться вдвоем. При том условии, что, каким бы ни оказался результат поездки, мы вернемся в больницу.

– Вы… вы что-то знаете, да?

– Знаю. Но рассказывать вам сейчас бессмысленно; потом – может быть. Итак, согласны?

Конечно, Данька был согласен! Предложи ему Михаил Яковлевич продать душу – он бы и тогда согласился, подмахнул контракт не задумываясь!

Воодушевление немного схлынуло, когда Данька и доктор, переодевшись в цивильное, вышли из корпуса. Оказалось, больница находится где-то за городом, окруженная мрачным хвойным лесом; и до ближайшей автобусной остановки…

Повезло: Михаил Яковлевич напросился в одну из карет скорой помощи, которая как раз отправлялась на вызов, и под восторженное «вау!» сирены они помчались в город.

Их высадили всего в квартале от Лариного дома.

Только Лара там уже не жила.

– Дык давно съехали, – разводил руками старичок на лавке у подъезда. – Считай, месяца два как, ага. Всей семейкой.

– А вместо них какой-то крутень вселился, – добавляли пацаны, сидевшие неподалеку. – Как вселился, так его никто и не видел. Наверное, на Канарах баб тискает, а может, грохнули его…

– Я найду, – тихо сказал Данька, когда они с Михаилом Яковлевичем вернулись в больницу, в опостылевшую палату с пачкой рисунков на тумбочке. – Я обязательно ее найду. Должны быть способы… Мало ли почему…

– Не найдете, молодой человек, – устало вздохнул доктор. – Я объясню почему, если пообещаете внимательно выслушать и постараться поверить.

– Во что?

– В ад. И в рай. В общем-то, названия не играют роли, это всего лишь ярлыки, этикетки. Так мы называем дом домом, хотя каждый представляет свой дом, и дом лондонца девятнадцатого века будет отличаться от дома киевлянина века двадцать первого.

– Я не понимаю…

– Постарайтесь, молодой человек. Начните с главного: та авария, в которую вы попали, закончилась для вас плачевно. Летально. Вы умерли.

– Весело, – отозвался Данька. – А больница и вы мне снитесь, да? Или это мой последний, растянувшийся на несколько месяцев миг перед смертью? Я читал когда-то похожий рассказ: там мужика самосвалом сбило, и он тоже вот так…

– Не так, – мягко, но настойчиво покачал головой Михаил Яковлевич. – Вы умерли – окончательно, бесповоротно. И находитесь в мире мертвых… одном из миров.

– В раю? – с горькой насмешкой уточнил Данька. – Или все-таки в аду?

– Я же говорю, таблички. Каждый получает лишь то, на что способен.

– Вы хотели сказать, «чего достоин»?

– Нет, на что способен. Все дело в воображении, – для наглядности доктор постучал себя согнутым пальцем по лбу. – Вспомните: издревле люди верили во всякого рода вальгаллы, аиды и прочие края вечной охоты. А воображение, молодой человек, великая вещь. Каждый по смерти получает то, чего ожидал. Древний викинг? – отправляйся в Вальгаллу, пировать с собратьями по оружию. Истовый христианин? – вот тебе Рай, Ад или Чистилище. Где уже поджидают единоверцы, чьими совместными усилиями и созданы эти локальные мирки.

– И в каждом – Бог, Сатана, какой-нибудь гадостный Гадес, да?

– Да. С полным набором соответствующих возможностей – но только в пределах данного локуса. Точно так же в живой клетке есть ядро, митохондрии, рибосомы и прочие составляющие. Они влияют на внутреннее содержание своей клетки, но на другие, даже ближайшие, – разве что опосредованно.

– Красиво придумано, – согласился Данька. – Но при чем тут я? С чего вы вообще взяли, что я умер и вокруг – загробный мир?

– Две причины. Первая: потому что я – я, молодой человек, – мертв. И знаю это совершенно точно. Вторая: ваша Лариса. Ну-ну, не торопитесь злиться и опровергать, я объясню все по порядку. Откуда знаю, что я умер? Да потому что, пытаясь сбежать отсюда, проделываю это каждые несколько месяцев. И всегда возвращаюсь обратно. – Он потер пальцами глаза, сильно надавливая на веки, как будто хотел по капле выжать оттуда картинки-воспоминания. – Режу себе вены, или лезу в петлю, или еще что-нибудь выдумываю. Вроде даже умираю! Испытываю настоящую боль, проваливаюсь в темное ничто… а потом прихожу в себя там же – здесь же, – в прежнем теле, в собственной квартире. Только девять дней спустя. Забавно, да? Выходит, мне выписан билет в один конец, сюда. И вернуться или просто уйти – никак. Я внятно объясняю? Нет? Ничего, скоро поймете.

Михаил Яковлевич поднялся с койки и стал ходить от окна к двери и обратно, будто тигр в узкой клетке бродячего цирка. В темноте несколько раз натыкался на спинки кроватей и табуреты, но не замечал и продолжал вышагивать.

«Как одержимый», – подумал Данька.

– Каждый получает ту загробную жизнь, которую способен вообразить. А если – не способен?! Или способен почти такую же, которой жил раньше? Если все время человека убеждали, что никакой другой, кроме той, реальной, нет, не было и не будет? Вот! – воскликнул доктор, обводя рукой палату. – Вот наш ад и рай, един в двух лицах! Именно таким я его себе и представлял: тягостное бытие, абсурдное, бессмысленное, как метания землемера из кафкианского «Замка». Погибшие насильственной смертью просыпаются в больнице, заснувшие в своей постели – просыпаются в ней же, чтобы продолжать жить, как ни в чем не бывало. Или, точнее, не-жить.

– А те, кто все-таки умирает? – решил подыграть ему Данька.

– Не знаю, – развел руками Михаил Яковлевич, и видно было, что незнание это мучает его сильнее всего. – Наверное, попадают в другой мир… ад, рай – называйте как хотите. Мне-то ни разу не удалось уйти. Наверное, не хватает воображения. Я перечитал не одну сотню книг о загробной жизни – уже здесь, в местной библиотеке. Но я не верю ни в одну из историй, я не могу представить рая, который бы меня устраивал, точнее – в который я мог бы поверить. Может, потому что книги эти – тоже плод воображения обычных людей? А вы, Даниил, другой. Вы – художник. У вас может получиться. Нарисуйте мне рай!

«Он сумасшедший, – понял Данька. – И как таким позволяют лечить других? Он же псих!»

– Ну ладно, – пообещал он доктору. – Я попытаюсь.

– Не верите, – произнес тот с горечью. – Ну… как же мне доказать?.. Ах, вот, как удачно! – воскликнул он вдруг. Повернулся к окну и сделал знак Даньке подойти: – Сюда, скорее!

«Он что, хочет меня из окна вытолкнуть?»

– Видите тех двух, в пиджаках?

– Д-да… Они тут часто… нет, не эти, но похожие…

– Так локус поддерживает гомеостаз.

– Что?

– Вы замечали за такими людьми какие-нибудь странности? Кроме того, что они очень часто появляются рядом с больницей?

– Вообще-то замечал. – Данька вспомнил, как двое «пиджачников» сцапали бородача в рогатом шлеме. – Загадочные личности.

– Они не личности, – уточнил Михаил Яковлевич. – Они рычаги гомеостазной регуляции данного локуса, – и, перехватив непонимающий Данькин взгляд, пояснил: – Гомеостаз – это динамическое равновесие, в котором пребывают все сложные структуры: организмы ли, механические ли системы. Ошибки случаются всегда, и чем сложнее система – тем чаще. Допустим, правоверный мусульманин оказывается в нашем «атеистическом» аду-раю – а это уже непорядок. И тогда локус выпускает эти вот псевдоподии, точнее, псевдолюдии, которые прикидываются людьми, чтобы не потревожить местных обитателей, – выпускает и вышвыривает мусульманина куда следует. Как организм, отторгающий предмет инородного происхождения. А потом втягивает щупальца обратно, до следующей необходимости.

– А Лариса? Ее тоже… отторгли?

– Нет, с ней и намного проще, и намного сложнее. Она скорее всего по-прежнему жива, и поэтому здесь вы ее никогда не найдете.

– А как же другие люди, которые, как вы говорите, засыпают там, а просыпаются здесь? У них же тоже были в прежней жизни друзья, знакомые…

– Не знаю, – сдался Михаил Яковлевич. – В каждом случае, наверное, локус компенсирует расхождение разными путями. В моем, например, оказалось, что все родственники попросту исчезли, как ваша Лариса. А кое-кому локус выдает на-гора искусственных как-бы-знакомых или подчищает память покойного. И… – Он запнулся и замолчал.

– Договаривайте, – попросил Данька. Перед глазами плясала дата на газете с подоконника.

«Чем сложнее система, тем чаще случаются ошибки». И «наше воображение способно воздействовать на локус» – хотя этого, кажется, доктор не говорил.

– Наше воображение, – сказал Михаил Яковлевич, – способно воздействовать на локус. В первую очередь – на то, как пространство «обходится» с нами. Тот, кто – возможно, подсознательно – ожидал в своем посмертии воздаяния за грехи, «получает» соответствующие муки. Не банальные сковородки, Коцит или смолу – в конце концов, физические страдания – самые примитивные, к ним рано или поздно привыкаешь. Нет, здесь мучения «заточены» под каждого индивидуально. – Он замолчал, а Данька подумал, чем же «угощает» Михаила Яковлевича его персональный ад. Подумал, но спрашивать не решился. – Ваша Лариса, – слова давались доктору нелегко, словно он произносил приговор тяжело больному, – ваша Лариса, я думаю, это и есть ваши индивидуальные мучения. Точнее, не она сама, а то, что вы ее будете искать, но никогда не найдете. Иначе локус не оставил бы вам надежды. И отобрал что-нибудь другое: ноги, руки, возможность рисовать.

– Но почему?!. Почему именно она?!

Михаил Яковлевич не стал отвечать, присел на краешек кровати и повел сутулыми плечами.

– Не огорчайтесь, – попросил он. – В конце концов, она жива – где-то там. А локус в лучшем случае подарил бы вам эрзац, подделку, куклу – да, говорящую, внешне ничем не отличающуюся от вашей любимой, – но куклу.

– Я вам не верю, – прошептал Данька. – Не верю! Вы псих! Вы… вас надо в больницу!..

– Я уже в больнице, – невесело усмехнулся доктор. – Знаю, поверить в то, что я рассказал вам, нелегко. Я давно уже не решался никому… просто, молодой человек, я увидел в вас надежду. Не только для себя. Подумайте: что происходит с теми, кто умирает здесь, куда они попадают? Ведь они по-прежнему не верят в лучшую жизнь по ту сторону смерти. Их воображение не способно породить ничего, даже близко похожего на то, во что они могли бы поверить. Я прошу вас: нарисуйте рай. Не сейчас, не здесь – когда-нибудь потом, но нарисуйте. Так, чтобы каждый, увидев, поверил.

Он ушел – и, словно только и ждало этого момента, включилось радио. Сообщило: «…ранняя версия известной песни», – и, зашипев, взорвалось хриплым голосом:

– …так в миру повелось: всех застреленных балуют раем!

А оттуда – землей: береженого Бог бережет!

На полуслове радио подавилось помехами, по-человечески протяжно вздохнуло и затихло.

– Псих… – прошептал Данька, качая головой и глядя в запертую дверь – как в спину доктору. – Псих!

И заплакал.

Через пару недель его выписали из больницы. Квартира, которую Данька снял, встретила пылью и запахом плесени; по кухонному столу бегали жирные, лоснящиеся тараканы. Данька заплатил наперед за несколько месяцев – неудивительно, что хозяева визитами не тревожили.

В общаге никого не было: лето, ребята разъехались. Данька наведался к бабуле, убедился, что с ней все в порядке, и поспешил обратно в город. Искать Лару.

С чего начать? С новых хозяев ее квартиры – в жэке наверняка должны знать имя и фамилию вселившихся.

И Данька пошел в атаку: сперва на жэк, где поймать нужного чиновника было нелегко, а вызнать у него что-нибудь – и того сложнее.

Он вел наступление по нескольким фронтам: искал выходы на грузовой фургон с рекламной надписью «Доставка грузов», который увез Ларису и ее семью в неизвестном направлении; нащупывал возможные ниточки к нынешнему владельцу Лариной квартиры. Ниточки дразнили: рвались, уводили в никуда, свивались в петли… но как только Данька впадал в отчаяние, появлялась новая надежда, и он со свежими силами бросался в бой.

Лето неожиданно закончилось, а он вдруг обнаружил, что рука сама тянется к кисти, кисть – к купленному еще до аварии, да так и не пользованному холсту.

Подрабатывал пейзажными миниатюрами, которые продавал в подземке у площади Независимости, а для себя рисовал… разное. Но не рай: зачем?

В безумный бред Михаила Яковлевича Данька не верил. Тогда, в больнице, почти купился на постзапойные фантазии странного доктора; хотя, если задуматься, что тут странного? Работа у человека такая, нужно как-то расслабляться, вот Михаил Яковлевич и расслабляется: раз в два месяца отгул-запой, сопровождаемый логичной и цельной чушью в духе эзотериков нашего времени.

А аргументация, конечно, никакой критики не выдерживает – если подойти к ней непредвзято. Мало ли какие самоубийства с последующим воскрешением привидятся пьяному доктору. А люди в пиджаках – вообще ерунда! Людей в пиджаках Данька видел часто. Равно как и в футболках, джинсовых рубашках и в плащах. Ну и что?

Благополучно позабыв о докторовых бреднях, Данька продолжал искать Ларису. Друзья по художественному помогали, чем могли, – и не только в этом, но и вообще вернуться к жизни. На какие-то средства Даньке все-таки нужно было жить и рисовать, а не, как выразился Леша Косарь, строить из себя Эркюля Холмса.

Потом неожиданно умерла бабуля. Добрые соседки скинулись и послали Даньке телеграмму, так что домой он приехал на следующий день. Оказалось, бабушка все эти годы бережливо копила деньги на собственные похороны и на безбедную жизнь внучка. Хватило – и на то и на другое. А еще Данька, послушавшись совета Косаря, продал дом и купил себе небольшую, но свою квартиру, как раз рядом с той, которую снимал.

– Думаешь, приедет, – сказал, как обвинил, Леша. И добавил, перехватив Данькин взгляд: – Да, в общем, прав ты. Конечно, приедет. Куда денется.

И больше на эту тему не заговаривал.

Вскоре у Даньки и первая выставка состоялась. Прошла удачно, некоторые картины продались, критики отозвались доброжелательно, а главное – совершенно случайно Даньке познакомился с одним из руководителей фирмы «Доставка грузов».

– Узнаем, – пообещал тот. – Только скажите, какого числа и откуда переезжали.

Вот числа-то Данька и не знал. То есть знал, что уехали они в тот же день, когда он попал в аварию, – но когда это случилось?! – не помнил.

…Автобусы за город ходили каждые полчаса. Он впихнулся в выстуженное нутро, уселся в углу и таращился в лес за окном, точнее, в то, что заменило лес, – новостройки, толпившиеся вокруг залитых в бетонные берега озер, – как верблюды у корыт, до краев заполненных мутной водой. Которая все равно на вес золота, ибо вокруг – пустыня.

Пустыня!

А где же лес? И где – больница?!

– Снесли, – сказала тетка-киоскерша из стеклянного окошечка-дупла. Еще и по-совиному взблеснула очками. – Сперва отгрохали новый корпус, а потом уж снесли старый. Давно, год, что ли? Ну, полгода точно, как с землей сровняли. Эй, молодой человек, а вам зачем?..

Растерянный, Данька побрел к остановке. Может, спрашивал он себя, ты ошибся, перепутал, не туда поехал? Но дорогу, по которой их с доктором везла скорая помощь, он помнил хорошо.

Рядом с остановкой самозабвенно копался в урне бомж. Не обращая внимания на надкусанный банан, презрев новенькие перчатки и вязаную шапочку, он упорно выковыривал из мусорных недр обыкновенную бутылку из-под пива. Пустую.

Словно ощутив на себе чужой взгляд, лохмач обернулся и подмигнул Даньке изумрудным глазом.

– О-от она, красавица. Бутылюшечка моя, душечка загубленная, – бормотал бомж, баюкая на руках бутылку. – Закуклилась, застеклилась… этикетка старая – мешает же! – выкрикнул он с болью и горечью. – А я тебя, родимую, в очистилище, там тебя отмоют, бумажку отклеят и по новой, на следующий круг, как положено. Ах, ты моя… А мне – копеечку за тебя. Копеечку за тебя, копеечку за других – глядишь, так и сам на билет накоплю. В рай… ха-ха!.. райцентр, где… ха-ха!.. батя мой ждет-дожидает блудного сына.

Бомж сунул бутылку в карман и, повернувшись к Даньке, сказал вдруг четким и ясным голосом:

– Ну, дай, сколько не жалко, не жмоться. Глядишь, и зачтется.

Данька выскреб из кармана всю мелочь и сунул бомжу в твердую, будто из кости, ладонь.

Всю дорогу до города он убеждал себя, что – совпадения, просто чудовищные совпадения!.. С людьми и не такое бывает.

А память назойливым лотошником подсовывала одно и то же: разговор с Михаилом Яковлевичем. «Которого, кстати, тоже теперь неясно где искать», – подумал Данька.

И еще подумал: прав, наверное, был Леша, когда отмалчивался. Лариса уехала и вряд ли вернется, если не вернулась до сих пор.

Махни рукой и не делай из мухи слона.

Но махнуть – рука не поднималась.

«…растерянное детское выражение на лице, волосы похожи на гнездо птицы-растрепы, и розовым островком выглядывает из-под одеяла теплая пятка…»

Сказать себе «забудь» можно.

Забыть – никак!..

На предложение отпраздновать именины Косаря Данька отозвался с воодушевлением. Развеяться – это именно то, что ему сейчас нужно.

К утру, проснувшись в чужой квартире, он с трудом вспоминал, как, собственно, развеивался. Не вспомнил. Только билась в голове одна мысль, наглая, упорная: «А если доктор не врал?»

«Какой доктор?» – пискнул было здравый смысл – и тут же скис.

Ясно ведь какой.

Который утверждал, что ты мертв, а Лара жива. Который говорил, что, возможно, умершие здесь вновь возвращаются туда (где Лара – жива!). Тот самый доктор, который просил нарисовать ему рай.

Сейчас Данька точно знал, как должен выглядеть его, Данькин, рай.

«…не хватает воображения. Поэтому, когда они умирают, и попадают…»

– У меня хватит воображения! – сказал Данька квартире, обнаруживая вдруг, что никакая она не чужая, а его собственная, просто не узнал спросонья.

А раз своя, решай: бритва? прыжок из окна? фен в теплую ванну? И вернешься к Ларе.

Если доктор не врал.

И тут прогремел дверной звонок.

Неужели «пиджачники»? Механизм гомеостатической регуляции локуса завертелся и грозит стереть тебя в порошок шестеренками-«шестерками»?

– Вам письмо, – холодно произнесла почтальонша, стараясь не смотреть на Данькину помятую физиономию и зажатую в правой руке опасную бритву. – Распишитесь.