33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине Анташкевич Евгений

– Самое главное – притом, что мы всё знаем, – нет никаких зацепок, кроме Доры, но она уже, скорее всего, в проруби и плывёт по Сунгари в сторону России, куда, кстати, не собиралась. И сопровождают её сомы и всякая другая трупоядная рыбёха! А этот ваш Митька, Плющ-овощ, Огурцов… не промах мужичок-то, если вы правы в ваших предположениях!.. Вот где солдатский фронтовой опыт пригодился… только вот промахнулся он! Явно хотел в печень, а вас пожалел, а? И не убил, и поджёг понарошку! Чувство он к вам имеет какое, так, что ли?

Сорокин и сам думал об этом всё время.

– Не могу ответить! Думаю только, что сыграло роль то, что мы за полтора месяца, пока ехали, ни я, ни полковник ни разу никого не ударили, в смысле – по морде.

– А что за полковник?

– Полковник Адельберг.

– Александр Петрович?

– Да, а вы его знаете?

– Лично незнаком, но видел на одном собрании, и он прошёл по отчетам нотариата… откупил вторую половину дома, где живёт. У прежнего хозяина. До войны они занимал весь дом, а потом жена продала половину, видимо, деньги были нужны… «Хорошо, – подумал про себя Сорокин. – Значит, чехи его не расстреляли, а Огурцов зря бегал вокруг станции… А ведь знал, стервец, уверен, что он всё знал! Наверное, со мной, поручиком, ему было свободнее творить свои дела, чем с полковником!»

– А вы не виделись?

– С Адельбергом? Нет, я и не разыскивал его… – Он недавно установил дома телефон, хотите?..

– Нет! – твёрдо сказал Сорокин и подумал: «Я же его бросил!»

– И на собрания вы не ходите! Знаете, сколько тут проходит разных собраний: монархисты, легитимисты, даже мушкетёры появились, защитники Её Величества, – Иванов хмыкнул, – или Его Величества.

Сорокин смущённо молчал. Он много слышал о том, что осевшие в Харбине офицеры и другие эмигранты образовали во множестве политические организации и даже партии, ему хотелось прийти, послушать, но он не понимал, что с этим делать дальше, и поэтому не решался.

– Вы о чём думаете, Михаил Капитонович?

– Да так… Я рад, что у Александра Петровича всё сложилось хорошо!

– Да, не частый случай: и сам вернулся, и жена дождалась, и мальчишка подрос…

Михаил Капитонович улыбнулся.

– Александр Петрович рассказывал, что ни разу не видел сына, он родился…

– И он уверен, что это его сын? – саркастически ухмыльнулся Иванов.

Сорокин обиделся:

– Он – уверен!

– Ну ладно, ладно! Будем считать, что у вашего Александра Петровича действительно всё хорошо! Не частый случай! – повторил Иванов и вдруг спросил: – А кстати, как вы отпраздновали… в прошлую субботу?

Сорокин опять улыбнулся, воспоминания о венчании Георгия Вяземского и Натальи Румянцевой, крестинах новорождённой Полины Сергеевны Серебрянниковой теплом отозвались в его душе. И каков был сюрприз? Во-первых, Давид Суламанидзе был не только шафером, а, конечно, тамадой, и ещё – он готовил стол. Сорокин уже не помнил, как назывались блюда, но всё было «изюмительно» вкусно! Это слово Суламанидзе так и произносил, и гости про себя стали называть его «наш Изюмчик». Сюрприз же заключался в том, что на один день приехал Штин. Крепкий, загоревший и слегка пьяный. Он успел съездить в магазин и приодеться и предстал перед гостями просто красавцем. За столом они говорили, Сорокин рассказал Штину о своих приключениях у Гвоздецкого и с замиранием сердца сообщил о том, что Гвоздецкий покончил с собой. Он ждал любой реакции от Штина, но только не такой: тот помрачнел и сказал, что это очень плохо, когда такие офицеры так кончают: «Вот что значит заниматься не своим делом!» Его мнение поразительно сошлось с мнением следователя Иванова. Сказав это, Штин немного подумал и добавил: «Мыслю, что господин Гвоздецкий застрелился не сам по себе!» Сорокин удивился. Штин задумчиво и внимательно смотрел в глаза: «Гвоздецкий был очень сильный и целеустремлённый человек. Он не мог просто так взять и разувериться, да ещё и наложить на себя руки. Кто-то ему помог! Есть тут для этого какая-то сила, мы тут не одни!» От этих слов у Михаила Капитоновича испортилось настроение, и в голову пришла мысль, что сам он живёт как-то не так, что он просто плывёт по течению вместо того, чтобы… Но Штин его успокоил: «А что вы, Миша, можете поделать? Не горюйте! Главное – живите, раз Господь дал нам жизнь! Мог и отобрать!» Ещё одному сюрпризу порадовались и Вяземский, и Суламанидзе, и Сорокин: вместе со Штином приехал совершенно неузнаваемый Одинцов. Все помнили шустрого, худенького крестьянского мальчишку в болтавшейся униформе и хлюпающих сапогах, а Одинцов пополнел, набриалинил пробор и отпустил щёгольские усики с закрученными, подвитыми кончиками. Рядом со Штином Одинцов был тем же исполнительным денщиком, но когда отдалялся – ходил гоголем.

Очень даже было смешно.

Иванов побарабанил пальцами по столу.

– Что будем делать, если это действительно ваш знакомец, Митька Плющ, он же Дмитрий Огурцов, Михайлов сын?

Сорокин не успел ответить, потому что в кабинет стремительно, как и в прошлый раз, вошёл Ли Чуньминь. Сорокин встал.

– Итак, господа, я добился, чтобы во всех управлениях городской полиции установили телефонные аппараты, – сказал он, опустив приветствия и поклоны. – Как вы себя чувствуете? – обратился он к Иванову.

– Спасибо, вполне терпимо! – Иванов сказал это спокойно, без ставших привычными для Сорокина, когда тот разговаривал с начальниками, суетливых кривляний.

– Вот и хорошо! – отреагировал Ли Чуньминь. – Есть новость, господа! Нашли труп полицейского, которого вы посылали тогда за каретой, он задушен.

– А где нашли?

– Рядом с переездом через железную дорогу, недалеко от Мостовой улицы. Разгребли насыпь и зарыли. Собаки раскопали.

– Заблагоухал!

– Как? – спросил Ли Чуньминь.

– Заблагоухал! Дал запах, то есть начал гнить!

– А почему – за-бла-го-у-хал? – Слово для блестяще говорившего по-русски китайца оказалось непонятным. – Разве это не про цветы или хорошие женские духи?!

– Так говорят, когда покойничек прокис и начинает вонять…

– Странный ваш русский язык!.. – задумчиво произнес Ли Чуньминь.

– Да и ваш не лучше, по-русски – дурак, а на вашем «черепашье яйцо»! Какая связь?

– Зато у нас нет этого ужасного русского мата, – произнёс Ли Чуньминь, с интересом уставился на Иванова, а потом вздохнул и махнул рукой. – Хотя нет, уже есть!

– Та мади? – спросил Иванов и глянул в сторону Сорокина. – По-нашему «твою мать»!

Сорокин не знал, как реагировать, только в голову откуда-то пришло: «И русский мат – бессмысленный и беспощадный!»

– А когда его нашли, господин Ли Чуньминь? И где он сейчас?

– Вчера! И пока – там, где нашли… – Можно привезти его сюда, в тюрьму?

– Зачем?

– Пусть его посмотрят в мертвецкой наши дедушки Моня и Ноня, они наверняка что-нибудь расскажут!

– Хорошо, я распоряжусь.

Когда Ли Чуньминь ушёл, Иванов закурил, попытался встать, закряхтел и сел. Сорокин хотел ему помочь, но Иванов замахал уками:

– Что вы, голубчик, не первая рана, а может быть, и не последняя. Такая у нас работа. – Он кивнул в сторону двери: – Как вам?

– Ли Чуньминь? – спросил Михаил Капитонович.

– Ну а кто же? До революции здесь первые должности занимали русские, так было по договору. Сейчас пришли китайцы, но редко кто из них может изъясниться на русском языке. Это создаёт определённые сложности, особенно когда начальник проявляет излишнее рвение. А с ним всё просто отлично, он всё понимает и вообще человек дельный! Хотя я вам об этом уже говорил!

– А сколько вы знаете языков? – Сорокин давно хотел об этом спросить.

– Три! Два! Родной идиш и немного китайский, русский не в счёт.

– А на родном есть с кем поговорить?

– Шутить изволите! Знаете, сколько здесь евреев? Я думаю, в процентном отношении не меньше, чем в России, почти Одесса!

– И что?

– Слишком всё сложно, Миша! – Иванов вздохнул. – Евреи народ, который всех к себе настойчиво манит, независимо – еврейка ли твоя мать и хочешь ли ты быть иудеем? Главное, чтобы был умным! А вот отпускают с трудом. Стоит только разговориться с ребе, и начнут приглашать в собрания, заглядывать в глаза, а потом что-нибудь попросят, и поди откажи, даже если по закону!

– И что будет?

– Ничего! Только вы на следующий день ощутите на себе такую ненависть и презрение, что будете чувствовать её всю жизнь, хотя о ней вам никто не скажет! А я хочу быть свободным! Как англичане! Понятно? Сорокин пожал плечами.

– Как бы вам объяснить…

Иванов закряхтел, через силу встал и, опираясь о стол и стены, стал медленно ходить по кабинету.

– Я революционер! Только, в отличие от еврейских революционеров, я хотел счастья не только для евреев, а для всех в этой стране! – Он показал рукой на север. – Я ненавидел отца, простите, я его очень любил, но ненавидел, когда он суетился и хлопал себя руками, как птица крыльями, и лебезил перед полицейским, который просто так, без дела, заходил в нашу табачную лавку погреться. А потом его же материл, если рядом не было мамочки. А знаете, как бы вас называла моя мама, если бы увидела нас вместе? Она называла бы вас – «сыначка», – несмотря на ваше дворянское происхождение…

– Я не дворянин, – сказал Сорокин.

– А кто?

– Сын хлеботорговца…

– Ну, тогда вы бы не обиделись! Она так называла и меня, и всех моих друзей-революционеров. Как уроженка Одессы, она старалась нас чем-нибудь накормить, вкусненьким, она так и говорила – «вкусьненьким», с двумя мягкими знаками… – Вы родились в Одессе?

– Нет, я родился в Петербурге. Мама оттуда. Одесса была раем для евреев, лучше, чем Варшава, Львов и Вильно. Мой папа, Моисей Розенталь, нашёл… ему нашли её там!

– Почему? – Сорокин перебил Иванова, он этого не хотел, боялся, что тот остановится, всё, что Иванов рассказывал, было ужасно интересно. Он никогда ничего такого не слышал, кроме того, что Россию продали евреи и большевики.

– Что почему? – Иванов остановился. – Почему мой папа нашёл маму или почему Одесса рай для евреев?

– Почему Одесса рай для евреев?

– Потому, голубчик, что построил Одессу француз граф де Ришелье, внучатый племянник того самого Ришелье, помните? Три мушкетёра?

Сорокин кивнул.

– …а сделали Одессу евреи! Вам интересно?

Сорокин снова кивнул.

– Ришелье доказал императору Александру Первому, что Одесса должна быть свободным торговым городом, а еврейские контрабандисты сделали этот город баснословно богатым и сами сделались богатыми: табак из Турции, оливковое масло из Греции, финики из Каира, парча и тафта из Персии, померанцы из Марокко, вина из Испании и Италии, и всё это, заметьте, – якобы из Парижа! Ха-ха! А самыми богатыми людьми сделались полицейские! И никаких, боже упаси, я имею в виду евреев, талантливых музыкантов и математиков, это всё потом. Потом их дети сделались глазными врачами и адвокатами, пианистами и скрипачами! И революционерами! Папа ненавидел моих друзей, он знал, как старый мудрый еврей, что эта дружба с секретами добром не кончится. А я бес из Достоевского! Читали?

Сорокин помотал головой.

– Не успели! Но ничего, если и не прочитаете, так ещё насмотритесь! И он оказался прав – мы подготовили это землетрясение… – Иванов постучал папиросой о стол и сунул её в рот. – Мои родители похожи на родителей Аркадия Базарова, только вот не пришлось им ходить на мою могилку… Они похоронили меня, как только меня отправили в ссылку… Представляете, где Петербург и где Охотск? Столько нет бумаги склеить карту, и в комнате для неё не будет места, надо ломать стену… И когда они себе это представили – они умерли, и теперь я не могу сходить на их могилку…

Сорокин слушал, молчал и мысленно представил своих родителей, от которых и могилы не осталось.

– Поэтому я не хожу ни в какие собрания: ни еврейские, ни революционные… И вам не советую! Я хочу быть свободным, как англичанин, и завидую вам, что вы знаете английский язык – это основа свободы и осознания себя хозяином метрополии… Им наплевать на другие языки, и на всех им наплевать! Это их императив! Они свободны, как никто! За это я их не люблю!

Сорокин удивлённо вскинул на Иванова глаза, в его словах было противоречие. Иванов это увидел и хотел что-то сказать, но в этот момент заскрипела дверь, и в кабинет просунулось лицо Мони. Или Нони.

– Привезли! – сказал тот и начал исчезать.

– Тьфу, чёрт из преисподней! – вздрогнул и выругался Иванов. – Идёмте!

Моня и Ноня по стойке «смирно» стояли перед столом, на котором лежал раздетый труп полицейского.

– Его задавили аккурат десять дней назад. Вот! – Они расступились и со спины на живот перевернули покрытого пятнами и сильно смердевшего полицейского. – Почти не видать, но вот она – полоска и синяк! – сказал один, а другой его поправил. – Черняк!

На побуревшей шее полоска была еле видна, а чёрное пятно под затылком ещё было различимо.

– Так же, как тех! – сказали они.

– Ясно! – резюмировал Иванов. – Пойдёмте!

В кабинете Иванов сказал:

– Картина ясна, только нет ничего, кроме трупов и телеграмм госпожи Боули, чтобы приобщить к делу в качестве доказательств. Поэтому теперь надо две вещи: нужны показания кучеров о том, что случилось за последние две-три недели на извозе, а тут, кроме Нечаева, нам никто не поможет и… – Иванов помолчал. – Брать Митьку Плюща, он же Огурцов! Но для начала его надо найти!

Из разговора с генералом Нечаевым, которого Иванов пригласил на конспиративную квартиру, чтобы всё было тайно и не повторить ошибок, стало известно, что кучера Нечаева сторонились.

– Я не их! – Нечаев был серьёзен. – Ко мне ластятся два или три с грузового извоза из солдат, которые не забыли, что я генерал, но остальные, те, кто вас интересует, и их сторонятся.

– Константин Петрович, а вы не слышали, что у кучеров есть своя харчевня, где-то недалеко от вокзала, на путях?..

– Слышал, знаю, где находится, там и мои други, о которых я только что сказал, столуются, но мне туда незачем. Харч у меня свой, дел я со всей этой братией не вожу, а войди я туда, так сразу все и замолчат. Я для них чужой. Нарисовать? – спросил Нечаев.

Иванов пододвинул чистый лист бумаги, через минуту Нечаев передал лист обратно, на нём с военной аккуратностью был изображён план вокзала, путей и обозначено место, где располагалась харчевня.

– Я их разговоров не слушаю, если хотите, могу спросить об этом моих, тех… Только надо как-то правильно сформулировать вопрос…

– Не исчезли ли без объяснения причин какие-нибудь извозчики? За последние… – Иванов подумал, – две недели.

– Две, не больше?

– Не больше! Те, которые исчезли или сами ушли раньше, скорее всего, не могут иметь отношение к делу – ушли и ушли. Я считаю срок – с момента убийства китайского полицейского, а это было десять дней назад.

– Когда вам нужны эти сведения?

– Уже нужны, Константин Петрович, уже, но вам тоже необходимо время, чтобы поговорить…

– Я думаю, что за предстоящие два дня я этих увижу. Давайте – дня через три! Где?

– Да здесь же! Когда вам удобно, в котоом часу? – Можно как сейчас!

Элеонора развернула бланк телеграммы. В ней М. Сорокин просил сообщить, куда бы ей было удобно, чтобы он писал.

«А зачем? – подумала Элеонора и плотно закуталась в плед. – М. Сорокин. Хотя конечно! Пусть расскажет, как здоровье, как себя чувствует, какие у него планы… на жизнь!» – Нора! – услышала она снизу.

– Да, Джуди!

– Иди посмотри!

Элеонора скинула с плеч слишком большой, для того чтобы идти по узкой лестнице со второго этажа на первый, плед.

«Чёртовы англичане, – с досадой подумала она, – что за обычай не топить в спальне. Как холодно!»

– Иду, Джуди! – Она поёжилась, в России всегда топили весь дом, как бы мал или велик он ни был.

Она спустилась и вошла в комнату матери. Та стояла посередине и смотрела то в одно зеркало между окон, то в другое у комода.

– Как ты находишь?

Элеонора остановилась и стала осматривать мать в новом платье, привезённом из Китая, тёмно-зелёном, из панбархата, оно сидело идеально.

– По-моему, очень хорошо! Повернись! – попросила она и зашла со стороны, так чтобы посмотреть в свете из окон: света было мало, за окнами были уже почти сумерки.

– Подожди, я включу электричество.

Большая хрустальная люстра с шестью лампами осветила комнату.

– Повернись!

Джуди повернулась к ней боком, потом спиной.

«Хороша! – смотрела и думала Элеонора. – Пятьдесят пять лет, а фигура как у статуэтки!» – Туфли?

Джуди сделала маленький шажок, платье было до пола и узкое, и дотянулась до комода, на котором стояли три обувные коробки.

– Я хочу надеть вот эти, у них не слишком высокий каблук…

– Болят?..

– Да, особенно в этот сезон…

– Чёрные лаковые… – резюмировала Элеонора, осматривая туфли. – И сумочка под них у тебя, по-моему, есть!..

– Да, принеси из гардеробной…

Элеонора вышла из комнаты. Она зашла в гардеробную и стала осматривать полки. У её матери была большая коллекция очень красивых и дорогих сумочек: театральные и побольше, бархатные, кожаные, летние из соломки, шёлковые ридикюли, сумки для пикников на длинных ручках, дорожные кофры и несессеры. Элеонора взяла чёрную лаковую сумочку, которую просила мать, и прихватила ещё две бархатные: чёрную и тёмно-коричневую: «На всякий случай!» Она вернулась и разложила всё на кровати.

– Попробуй вот эту! – Она сунула под локоть Джуди коричневую бархатную сумочку и отошла на шаг. – А к ней подходящие туфли есть?

– Есть, и сумочка и туфли, они, – Джуди показала в сторону гардеробной, – стоят слева на самом верху.

Элеонора снова сходила в гардеробную, принесла туфли и поставила их на пол. Джуди подбирала украшения.

– Мама, а ты не хочешь попробовать ту брошь, которую я тебе привезла?

– С драконами? А они не кусаются?

Элеонора улыбнулась:

– Давай примерим!

Джуди смотрела в зеркало у комода.

– По-моему, тут бы к месту… какой-нибудь поясок, не находишь?

– Нет, мама, вот! – сказала Элеонора, зашла ей за спину и стянула на талии платье. – Это совсем другой фасон.

Джуди придирчиво разглядывала себя в зеркала: она была высокая, стройная, с по-индийски гладко, на прямой пробор зачёсанными чёрными, блестящими волосами, уложенными на затылке в тяжёлый узел.

– Видишь, как китайский стиль подчёркивает твою стройность, – сказала Элеонора, – а поясок всё перечеркнёт, прямо поперёк… У китаянок тоже маленькие груди. Давай брошь!

Она взяла брошь и приложила её на платье чуть выше правой груди.

– Да, ты права! – Джуди смотрела на себя. – У меня была большая грудь, только когда я тебя кормила, я так страдала!

– Из-за чего? Из-за того, что она была большая?

– Нет, я этому как раз радовалась! А потом она снова стала маленькая, как у твоих китаянок!

Элеонора стояла у Джуди за спиной, и они с улыбкой смотрели друг на друга.

– Ну вот! Хватит! Ты знаешь, как я не люблю эти примерки… А сверху я накину норковый палантин, наверное, не замерзну. Тут же недалеко? А что ты наденешь? Приём в твою честь!

Элеонора поднялась в спальню и выбрала скромный тёмный бордовый, почти чёрный костюм и туфли. До приёма оставалось ещё полчаса. Она накинула на плечи плед и встала к бюро.

«Надо написать ему, – подумала она. – Только куда?» На телеграмме стоял адрес харбинской полиции: «Нет, туда не хочу. Дам телеграмму Иванову, он его найдёт!»

Приём был в гостинице «Чемберлен» на Хайдон-стрит. Джуди волновалась и торопила Нору, но та почему-то медлила.

Из редакции им подали к дому только что полученный из Америки «форд» с полностью закрытым и отапливаемым салоном. Для Элеоноры это была новинка, и она радовалась за мать, которая оделась так легкомысленно.

– Мы опаздываем, это неудобно, – ворчала Джуди и куталась в палантин.

Они опаздывали всего на пятнадцать минут. Элеонора это делала намеренно, и, когда они вошли в небольшой банкетный зал, её расчёт оправдался. Гости, все или большинство, были уже в сборе: осанистые мужчины в смокингах стояли с хрустальными стаканами; дамы – их супруги в платьях для коктейля – сидели на диванах; были ещё корреспонденты, несколько человек, вернувшиеся в Лондон из заграничных командировок, и среди них – три молодые журналистки, которые готовились в зарубежные редакции в европейские страны. Когда Элеонора и Джуди вошли, гости уже слегка натерпелись и выпили и встретили вошедших аплодисментами. Элеонора шепнула матери: «А если бы приехали раньше, тогда мы встречали бы аплодисментами тех, кто приехал после нас!» Джуди глянула на неё, блеснула глазами и едва приметно кивнула. Элеонора уехала в Россию в конце шестнадцатого года и приехала в конце двадцать третьего, то есть она отсутствовала семь лет. После приезда она уже бывала в редакции и почти никого не узнавала: появились новые лица, а прежние постарели и несколько стёрлись. На приёме всё встало на свои места: администрация была одета официально, включая жён; журналисты – влияние Великой войны – вольно, в обычные костюмы, фотограф пришёл в бриджах для гольфа, молодые журналистки, все как одна, проигнорировали платья для коктейля и оделись, как Элеонора, в скромные костюмы полувоенного покроя – жакеты с накладными карманами и юбки, в основном тёмных тонов. В смысле внешнего вида мать оказалась в кругу старых жён, а Элеонора – среди профессионалов и молодёжи. Это не осталось не замеченным.

«Ничего, – внутренне радуясь, подумала она, – коктейльным платьям я подарю Джуди!»

– Дамы и господа! – Распорядитель приёма, он же представитель владельца газеты, отдал стакан официанту и слегка поклонился. – Прошу поприветствовать нашу звезду, нашего бессменного на протяжении семи лет корреспондента в России…

«В двух Россиях!» – про себя поправила его Элеонора.

– …нашего солдата, прошедшего огни и воды двух русских революций…

«И Гражданской войны!» – мысленно добавила Элеонора.

– …бесстрашную Элеонору Боули! – Он повернулся и стал аплодировать. – Добро пожаловать домой!

Всё, что происходило дальше, было обычно и довольно скучно. Официальные речи, слава Всевышнему, быстро закончились, и гости расселись за большие круглые столы. Элеонору и Джуди посадили вместе с распорядителем. Гости вставали и говорили с маленькой эстрады, Элеонора сидела и ловила на себе взгляды молодых журналисток. Ей хотелось к ним.

На эстраду поднялся шеф политического отдела.

– Дорогая Элеонора, я могу попросить вас выйти сюда?

Элеонора вышла на эстраду, и шеф обратился к ней:

– Ни для кого из нас не секрет, что вы пишете книгу о тех семи годах, которые провели в России…

– Как она будет называться? – вдруг раздался мужской голос, и шеф редакции сделал полшага назад, как бы оставляя Элеонору наедине с залом.

– Я думаю, что книга будет называться «Перелом», – ответила Элеонора.

– Почему? – спросил тот же голос.

«Однако у меня берут интервью!» – подумала Элеонора и ответила:

– Это просто – я приехала в одну страну, а уехала из другой.

– Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?

«Да, это блиц-интервью!» – подумала она.

– Сейчас пик перемен! Думаю, скоро и на смену придут другие лидеры…

– Как вы думаете, какое воздействие победа русских пролетариев может оказать на рабочих в других европейских странах?

Элеонора наконец разглядела того, кто задавал вопросы. Это был молодой мужчина, который сидел вместе с журналистками.

– Уже оказала, я думаю, что – разрушающее. Я думаю, что после победы русских рабочих рабочие других стран захотят своих побед…

– Вы… – начал вопрос журналист, но Элеонора перехватила инициативу:

– Об этом я и хочу написать!

Стоявший за её спиной шеф, её прямой начальник, стал аплодировать.

– Господа, – объявил он, – не пытайтесь украсть у нашей героини интригу будущей книги, и будем к ней снисходительны. – Он подхватил Элеонору под локоть, и они спустились с эстрады. Элеонора кокетливо помахала рукой любознательному молодому человеку.

– Мы с вами продолжим, мисс Боули? – спросил он и тоже помахал ей рукой.

Когда вернулись за стол, шеф наклонился и прошептал:

– Это Сэм Миллз, он два месяца назад вернулся из Германии, из Мюнхена.

– Ну, тогда понятно! А в его честь тоже был приём? – спросила Элеонора и с любопытством посмотрела на шефа.

Тот рассмеялся:

– Нет, и скорее всего, не будет!

– Мало материалов?

– Нет! Слишком много и с очень левых позиций, мы зовём его Красный Сэм!

После нескольких тостов и перемен блюд гости стали меняться местами, подсаживаться друг к другу, Джуди нашла себе собеседниц, и Элеонора почувствовала себя свободной. К ней стали подходить молодые журналистки, они представлялись и задавали одни и те же вопросы: «Каково там было женщине?», «Собираетесь ли вы вернуться в Россию?», «Когда будет готова книга?», «Надо ли знать язык страны, в которой собираешься работать?». Они были смешные. Элеонора удовлетворила их любознательность, ей стало понятно, что их пригласили, чтобы они посмотрели на неё – она была живым примером. Она была с ними обходительна и снисходительна, потому что ещё не забыла, что сама была такой же всего лишь семь лет назад.

– Нам надо встретиться! – вдруг она услышала из-за спины. – А сегодня я вас провожу!

Она обернулась, рядом, наклонившись к её плечу, стоял Сэмьюэль Миллз.

– Без всяких сомнений! Но сегодня я с матерью! – ответила Элеонора, улыбнулась и подумала: «Нахал!» – И ещё подумала: «Надо Мише написать! Сорокину!»

Почти весь день Иванов и Сорокин просидели в полицейском управлении железной дороги. К задержанию Митьки Плюща готовились тщательно: планировалась целая облава.

На совещании председательствовал начальник управления генерал Вэнь Инсин, присутствовал начальник земельного отдела Управления КВЖД Николай Львович Гондатти, вёл совещание Ли Чуньминь. После вступительного слова Ли Чуньминь предложил высказаться Иванову.

– Господа… – И Иванов очень коротко изложил фабулу дела. – В связи с этим могу предложить вам ряд наших, – он кивнул в сторону Сорокина, – соображений…

Соображения заключались в том, что к западу от Пристани южнее городского района Чэнхэ стихийно растёт новый жилой район, который в городе уже прозвали Нахаловка. Беженцы из России осваивали его без согласований с земельным отделом КВЖД и харбинским общественным управлением. В Нахаловке не было освещения, поэтому проводить облаву предлагалось днём.

– Все полицейские чины, – докладывал Иванов, – должны быть одеты в гражданское платье, мы будем вести себя как члены земельной комиссии КВЖД и харбинского городского общественного управления.

Вэнь Инсин, которому переводил его помощник Кэ Сэн, вопросительно посмотрел на Ли Чуньминя.

– Полицейские в дальнем оцеплении будут в форме и с оружием, – ответил ему Ли Чуньминь.

– А почему вы хромаете? – вдруг поинтересовался у Иванова Вэнь Инсин.

Иванов наклонил голову и поверх очков посмотрел на генерала:

– Разыгрался радикулит, ваше превосходительство!

– Господин Иванов скромничает… – вступился Ли Чуньминь. – Его ранили эти бандиты…

– И они же убили нашего полицейского… – задумчиво резюмировал генерал. – Этого просто так оставить нельзя.

– А какие официальные основания для такой проверки? – задал вопрос молчавший до этого начальник земельного отдела Управления КВЖД Гондатти.