Проклятие лорда Фаула Дональдсон Стивен
Пещерники были раскиданы по всему лагерю бесформенными кучами.
Их было около сотни — мертвых, умирающих и находящихся без сознания, и повсюду, словно роса смерти, была разбрызгана их кровь. Мертвых юр-вайлов было десять. Потери Дозора составили пять воинов; кроме того, из подчиненных Кеана ни один не избежал ранения. И из числа Стражей Крови пал один.
Со стоном, звучавшим в голосе, Высокий Лорд Протхолл произнес:
— Нам повезло.
— Повезло? — отозвался Кавинант со смутным недоверием.
— Нам повезло. — На этот раз старческое дребезжание голоса Протхолла окрасилось гневом. — Подумайте о том, что мы могли погибнуть. Представьте себе подобную атаку во время полнолуния. Примите во внимание, что, пока мысли Друла прикованы к этому месту, защита горы Грома остается неполноценной. Мы заплатили, — у него на секунду перехватило дыхание, — заплатили минимальную цену за наши жизни и надежду.
Кавинант сначала ничего не ответил. Сцены насилия все еще стояли перед его глазами. Все жители настволья были мертвы. Пещерники, юр-вайлы, женщина-воин, взявшая добровольно на себя заботу о нем. Он даже не знал, как ее зовут. Великан убил… Он сам убил пять… Пять…
Он дрожал, ему необходимо было выговориться, защитить себя. Он был бледен от ужаса.
— Великан прав, — произнес он наконец хриплым голосом. — Это дело рук Фаула.
Никто, казалось, не слышал его слов. Стражи Крови пошли к ранихинам и подвели к огню скакуна павшего товарища. Осторожно подняв павшего Стража, они посадили его в седло и укрепили в этом положении с помощью ремней из клинго. Потом они все вместе отдали молчаливый салют, и ранихин галопом помчался прочь, унося мертвого всадника к Западным Горам, в Ущелье Стражей — домой.
— Фаул разработал этот план!
Когда ранихин исчез во тьме, некоторые Стражи занялись ранами своих скакунов, в то время как остальные возобновили караульную службу.
Тем временем воины начали обходить поле битвы, отыскивая еще живых пещерников среди мертвых. Все, кто не имел смертельных ран, были подняты на ноги и изгнаны из лагеря. Остальные были сложены в кучу с северной стороны от дерева.
— Это означает две вещи, — Кавинант пытался побороть дрожь в голосе. — Он делает со мной то же самое. Мой случай подобен тому, который произошел с Ллаурой. Фаул сообщает нам что он с нами делает только потому, что уверен: это знание нам не поможет. Он хочет напичкать нас отчаянием под завязку.
С помощью двух воинов Протхолл помог Ллауре и Пьеттену выбраться из укрытия. Ллаура казалась изможденной до предела, она едва стояла на ногах. Но маленький Пьеттен быстро провел руками по залитой кровью траве, а потом облизал пальцы.
Кавинант со стоном отвернулся.
— Второе — Фаул теперь хочет, чтобы мы добрались до Друла. Как вопрос жизни или смерти. Он заставил Друла напасть на нас, чтобы отвлечь его от забот о собственной защите. Поэтому Фаул, вероятно, знает, что мы сделали, даже если этого не знает Друл.
Протхолла, казалось, тревожили раздававшиеся время от времени отдаленные крики, но Морэм не обращал на них внимания. Пока все занимались своими делами, Лорд подошел к костру и опустился на колени рядом с Вариолем и Тамарантой. Он наклонился над своими родителями, в одежде, запятнанной кровью.
— Говорю вам, что это часть плана Фаула. Черт побери! Вы слушаете меня?
Морэм внезапно встал и пристально посмотрел прямо в лицо Кавинанту. Он вел себя так, словно был готов обрушить проклятья на голову Кавинанта. Но в глазах его блестели слезы, а в голосе слышались рыдания, когда он сказал:
— Они мертвы. Вариоль и Тамаранта — мои родители, мое тело и душа. Кавинант увидел на их морщинистой коже испарину смерти.
— Не может быть! — воскликнул один из воинов. — Я видел — оружие ни разу не коснулось их. Стражи Крови никого к ним не подпустили.
Протхолл поспешно подошел, чтобы осмотреть двух Лордов. Он прикоснулся к ним, потом поник и вздохнул:
— И тем не менее.
Оба — Вариоль и Тамаранта — улыбались.
Воины, услышав печальную весть, прекратили работу. Дозор молча склонил головы в знак уважения к Морэму и его умершим близким. Морэм поднял Вариоля и Тамаранту, взяв их на руки. Их ветхие кости, и без того легкие, теперь стали и вовсе невесомыми, словно утратили тяжесть смертности. Щеки Морэма были мокрыми от слез, но плечи — напряжены, чтобы удерживать родителей.
Сознание Кавинанта было затуманено. Он блуждал в этом тумане, и его слова словно ветром уносило прочь.
— Вы хотите сказать, что мы… Что я… За пару трупов?
Морэм не подал вида, что слышал эти слова. Но по лицу Протхолла, словно спазм, прошла ухмылка, а Кеан сделал шаг к Неверящему, сжал его локоть и прошептал на ухо:
— Если ты скажешь еще хоть слово, я раздроблю тебе руку.
— Не прикасайся ко мне! — огрызнулся Кавинант. Но в голосе его слышалось бессилие. Он подчинился, чувствуя, как его поглощает туман. Члены отряда приступили к исполнению ритуала. Отдав свой посох одному их воинов, Высокий Лорд Протхолл взял посохи умерших Лордов и положил их на вытянутые руки, словно предлагая кому-то. А Морэм повернулся к ослепительно горевшему дереву, удерживая Вариоля и Тамаранту в вертикальном положении. Вокруг стало тихо. Потом он начал петь. В этой песне словно слышались вздохи реки, и голос его звучал едва ли громче, чем течение воды между спокойными берегами:
- Смерть косит мира красоту,
- И связывает в снопы урожай,
- Чтобы скорее идти собирать новый.
- Будь спокойно, сердце,
- Храни мир.
- Живое лучше, чем разлагающееся,
- Но я слышу клинок, который
- Лишает живое жизни.
- Будь спокойно, сердце,
- Храни мир.
- Смерти приход прокладывает дорогу
- Новой жизни, и дает время для жизни.
- Питай ненависть к умертвлению
- И к убийству, а не к смерти.
- Будь спокойно, сердце,
- Не надо причитаний.
- Храни мир и горе,
- И будь спокойно.
Когда он закончил, плечи его поникли, словно он не в силах был больше удерживать ношу, не проронив хотя бы одну слезу по умершим.
— Ах, Создатель! — крикнул он голосом, полным тоски. — Как мне воздать им честь? Я поражен в самое сердце и обессилел от работы, которую должен делать. Ты должен воздать им честь — ибо они воздали ее тебе. Ранихин Хайнерил, стоящая у кромки света костра, заржала, словно зарыдала от горя. Огромная черная кобыла встала на дыбы и ударила воздух передними копытами, потом повернулась и галопом помчалась на восток. Морэм снова забормотал:
- Будь спокойно, сердце,
- Не надо причитаний.
- Храни мир и горе,
- И будь спокойно.
Затем он осторожно положил Вариоля на траву и обеими руками поднял Тамаранту. Хрипло крикнув «хай!», он поместил ее в раскол горящего дерева. И прежде чем пламя охватило ее морщинистое тело, он поднял Вариоля и положил рядом с ней, снова крикнув «хай!». Улыбки на их лицах были видны еще мгновение, прежде чем их скрыл ослепительный свет. «Мертвые, — мысленно простонал Кавинант. — А тот Страж Крови был убит ради них. О, Морэм!»
В охватившем его смятении он не мог отличить горя от гнева.
С высохшими глазами Морэм повернулся к отряду, и его взгляд, казалось, остановился на Кавинанте.
— Друзья мои, пусть ваши сердца будут спокойны, — сказал он. — Храните мир, несмотря на горе. Вариоля и Тамаранты больше нет. Кто виноват в этом? Они знали время своей смерти. Они прочитали приговор в пепле настволья Парящее и были рады служить нам своим последним сном.
Они предпочли сосредоточить силу атаки на себе, чтобы мы могли жить. Кто скажет, что поход, предпринятый ими, не был великим? Помните клятву и храните мир.
Дозор одновременно отдал прощальный салют, широко раскинув руки, словно открыв свои сердца мертвым. Потом Кеан крикнул «хай!» и повел воинов назад к их работе — они должны были собрать пещерников и похоронить жителей настволья.
После того, как воины Дозора снова приступили к работе, Высокий Лорд Протхолл сказал Морэму:
— Посох Лорда Вариоля. От отца к сыну. Возьми его. Если мы останемся в живых после этого похода и увидим время мира, ты будешь владеть им. Он был посохом Высокого Лорда.
Морэм с поклоном принял его.
Протхолл в нерешительности повернулся к Кавинанту.
— Ты воспользовался посохом Лорда Тамаранты. Возьми его, чтобы использовать снова. Со временем ты убедишься, что он с большей готовностью будет защищать твое кольцо, чем посох, подаренный тебе хайербрендом. Лиллианрилл действует иначе, чем Лорды, а ты — Юр-Лорд, Томас Кавинант. Вспомнив о красном пламени, которое вырывалось из этого куска дерева чтобы убивать и убивать, Кавинант сказал:
— Сожгите его.
Во взгляде Морэма сверкнула угроза. Но Протхолл слегка пожал плечами, взял посох Лорда Тамаранты и положил его в расщепленное дерево. Мгновение металлические наконечники посоха сияли, словно сделанные из драгоценных камней. Потом Морэм воскликнул:
— Прочь от дерева!
Все быстро отошли от пылающего ствола.
Раздался треск посоха, похожий на треск разрывающихся веревок.
Голубое пламя появилось в расщелине, и сгоревшее дерево упало на землю, рассыпавшись на части, словно его сердцевина была убита окончательно. Обломки продолжали гореть яростным пламенем. Кавинант услышал, как Биринайр сердито пробурчал: «Дело рук Неверящего» — как если бы это была клевета.
«Не трогайте меня!» — мысленно пробормотал Кавинант.
Он боялся думать. Вокруг него трепыхалась тьма, словно стегая его крыльями стервятников, сделанными из полночи. Ужасы пугали его. Он чувствовал себя в лапах какого-то вампира, не в силах был перенести кровавые пятна на своем кольце, не мог вынести то, чем стал сам. Он осматривался вокруг, словно стремился найти повод схватиться с кем-нибудь.
Неожиданно вернулся великан. Он появился в ночи, словно само убийство во плоти — воплощение насилия. С головы до ног он был покрыт пятнами крови, в том числе и своей собственной. Рана на лбу все еще кровоточила, а глубоко посаженные глаза казались пресыщенными и жалкими. Пальцы его были измазаны плотью пещерников. Пьеттен указал на великана, и его лицо исказила ухмылка, обнажившая зубы. Ллаура тотчас схватила его за руку и потащила к постели, которую приготовили для них воины.
Протхолл и Морэм заботливо двинулись к великану, но он прошел мимо них к огню. Он опустился на колени перед пламенем, словно пытаясь согреть свою душу, и его стон звучал так, словно скала раскалывалась на части.
Кавинанту показалось, что это удобный момент, и он приблизился к великану. Очевидная боль Морестранственника привела к тому, что его непонятная злая печаль достигла апогея, который требовал выражения. Он сам убил пять пещерников — пять! Его кольцо было обагрено кровью.
— Что ж, — произнес Кавинант сквозь зубы, — вероятно, это было забавно. Надеюсь, тебе понравилось.
С другой стороны лагеря раздалось угрожающее шипение Кеана.
Протхолл придвинулся к Кавинанту и тихо сказал:
— Не надо терзать его. Пожалуйста. Он великан. Это каамора — огонь печали. Разве мало горя было этой ночью?
— Я убил пять пещерников! — с безнадежной яростью выкрикнул Кавинант.
Но великан заговорил так, словно огонь привел его в состояние транса и словно он был не в состоянии слушать Кавинанта. Голос его звучал все сильнее, он стоял перед огнем на коленях, словно готовился петь погребальную песню.
— Ах, братья и сестры, слышите ли вы меня? Видите ли? Люди моего народа! Мы все пришли к этому, великаны, не я один. Я чувствую вас в себе, вашу волю в своей. Вы поступили бы точно так же, чувствовали бы то же самое, что и я, горевали бы вместе со мной. И вот результат. Камень и море! Мы унижены. Потерянный Дом и слабое семя сделали нас хуже, чем мы были.
Но сохранили ли мы веру даже теперь? Ах, вера! Мой народ, да стоило ли быть такими стойкими, если стойкость ведет к этому? Посмотрите на меня! Не находите ли вы меня восхитительным? Я испускаю зловоние ненависти и ненужной смерти.
От его слов веяло холодом. Запрокинув голову, он низким голосом запел.
Его пение продолжалось до тех пор, пока Кавинант не почувствовал, что вот-вот закричит. Ему хотелось толкнуть или пнуть великана, чтобы заставить его замолчать. Пальцы его чесались от поднимающейся ярости. «Остановись! — мысленно взмолился он. — Я не могу этого вынести». Минуту спустя Морестранственник наклонил голову и замолчал. В таком положении он находился долго, словно готовился к чему-то. Потом резко спросил:
— Каковы потери?
— Незначительные, — ответил Протхолл. — Нам повезло. Твоя доблесть сослужила нам хорошую службу.
— Кто? — с болью в голосе настаивал великан.
Протхолл со вздохом перечислил имена пятерых воинов, Стража Крови, Вариоля и Тамаранты.
— Камень и море! — воскликнул великан. Конвульсивно передернув плечами, он сунул руки в огонь.
Воины затаили дыхание. Протхолл оцепенел, стоя рядом с Кавинантом. Но это была каамора великанов, и никто не посмел вмешаться. Лицо Морестранственника исказила агония, но он не шевелился. Его глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит, и все же он держал руки в огне, словно жар был целебным или очистительным и мог если не вылечить, то хотя бы прижечь кровь на его руках — пятна отнятой жизни. Но его боль была видна на его лбу. Усиленная пульсация крови, вызванная болью, прорвала подсохшую корку на его ране, и свежая кровь полилась на глаза, потекла по щекам и бороде.
Тяжело дыша и бормоча: — Проклятье! Проклятье! — Кавинант рванулся прочь от Протхолла и на негнущихся ногах приблизился к стоящему на коленях великану. С чудовищным усилием, заставившим его голос звучать язвительно, он сказал:
— Вот теперь кто-то действительно должен смеяться над тобой.
Его голова едва доходила до плеч великана. Сначала Морестранственник не подал виду, что слышал сказанное. Но потом его плечи повисли. Медленно, словно ему не хотелось прерывать пытку над собой, он отнял руки от огня. Они были в целости — по какой-то причине его плоть была неуязвимой для огня, но кровь с них исчезла; они казались такими чистыми, словно были омыты оправданием.
Пальцы все еще плохо сгибались от боли, и великан мучительно двигал ими, прежде чем обратить залитое кровью лицо к Кавинанту. Словно моля об отмене приговора, он встретил немигающий взгляд Кавинанта и спросил:
— Ты ничего не чувствуешь?
— Чувствовать? — процедил Кавинант. — Я же прокаженный!
— Даже по отношению к Пьеттену? К ребенку?
Его мольба вызвала у Кавинанта желание обнять его, принять это ужасное дружелюбие как некий ответ на его дилемму. Но он знал, что этого недостаточно, знал в глубине души и тела, охваченного проказой, что это его не удовлетворит.
— Мы тоже их убивали, — тихим голосом произнес он. — Я убил… Я такой же, как они.
Внезапно повернувшись, он скрылся во тьме, чтобы спрятать свой стыд. Поле битвы было подходящим местом, его ноздри от пресыщения уже не ощущали зловония смерти. Некоторое время он бродил среди мертвых, потом споткнулся и лег на землю, залитую кровью, в окружении могил и трупов. Люди! Он был причиной их смерти и мучений. Фаул напал на настволье из-за кольца.
— Только бы это не повторилось вновь… Я не хочу… Я не буду… — Его голос заглушили рыдания.
Я больше не буду убивать.
Глава 18
Равнины Ра
Несмотря на свое жесткое ложе, на едкий дым пламени и запах сгоревшей плоти, несмотря на окружающие со всех сторон могилы, где грудами лежали мертвые, кое-как погребенные, словно сконцентрированная боль, чувствовать которую или утолить могла теперь только земля, несмотря на свою собственную внутреннюю боль, Кавинант спал. В течение остатка ночи оставшиеся в живых члены отряда занимались погребением и сжиганием трупов, но Кавинант спал. Тревожная бессознательность поднималась у него внутри, словно беспрерывно повторяемый процесс самоконтроля, и во сне он никак не мог найти выход из этого замкнутого круга: левая рука — от плеча к запястью — ладонь левой руки — внутренняя и тыльная сторона — каждый палец — правая рука — грудь — левая нога…
Проснулся он уже на рассвете, сделавшем все окружающее похожим на величественную могилу. Поднявшись на ноги и дрожа от озноба, он увидел, что работы по захоронению завершены. Все траншеи были заполнены, забросаны землей и засажены молодыми деревьями, которые где-то нашел Биринайр. Теперь большинство воинов лежали скорчившись на земле, пытаясь хоть немного отдохнуть и набраться сил. Но Протхолл и Морэм занимались приготовлением пищи, а Стражи Крови осматривали и готовили лошадей. Судорога отвращения исказила лицо Кавинанта — отвращения к самому себе, поскольку он не выполнял свою часть работы. Он осмотрел свою одежду: парча стала темной и потеряла гибкость от засохшей крови. «Подходящее одеяние для прокаженного, — подумал он, — гадкий, грязный прокаженный».
Он чувствовал, что теперь уже поздно принимать решение. Ему придется лишь установить, какое место он займет в этой невероятной дилемме. Стоя посреди погребального рассвета, он чувствовал, что достиг предела. Он растерял все свои привычки по самозащите, утратил право выбора прятать свое кольцо, лишился даже своих грубых башмаков — и пролил кровь. Он навлек беду на настволье Парящее. Он был так озабочен своим спасением от сумасшествия, что не заметил, как все его старания привели именно к сумасшествию.
Ему необходимо двигаться — это он знал. Но данная задача выдвигала ту же самую непроницаемую проблему. Принимать участие во всех этих событиях — значит продолжать сходить с ума. Ему необходимо принять решение — раз и навсегда — и придерживаться его. Он не может принять Страну — и не может отрицать ее. Ему нужен ответ. Без него он тоже окажется в западне, как Ллаура. В стремлении избежать потери он может потерять себя, к радости Фаула.
Взглянув на Кавинанта, Морэм увидел отвращение и испуг на его лице и мягко спросил:
— Что тебя тревожит, друг мой?
Мгновение Кавинант смотрел на Морэма. Казалось, за одну ночь Лорд постарел на много лет. Дым и грязь битвы оставили отпечаток на его лице, выделив морщины на лбу и вокруг глаз, словно внезапное обострение усталости. Глаза его потускнели, но губы сохранили доброту, а движения оставались по-прежнему выверенными, несмотря на то, что одежда была изрядно истрепана и покрыта кровью.
Кавинант инстинктивно уклонился от того тона, которым Морэм произнес «друг мой». Он не мог позволить себе быть чьим-то другом. И он уклонился также от внутреннего побуждения спросить, какая причина сделала посох Тамаранты столь могущественным в его руке. Он боялся ответа на этот вопрос. Чтобы скрыть испуг, он быстро повернулся и пошел искать великана. Тот сидел спиной к жалким останкам, которые прежде были наствольем Парящее. Кровь и копоть чернели на его лице. Кожа была цвета древесной коры. Но самым заметным в его облике была рана на лбу. Разорванная плоть свисала над бровями, словно листва боли, и капли свежей крови сочились из раны, словно раскаленные мысли, проникающие сквозь трещину в черепе. Правой рукой он обнимал бурдюк с «глотком алмазов», а его глаза неотрывно следили за Ллаурой, занимавшейся с маленьким Пьеттеном. Кавинант подошел к великану, но прежде чем он успел заговорить, Морестранственник сказал:
— Можешь что-либо сказать о них? Может быть, тебе известно, что с ними сделали?
Этот вопрос отозвался в мозгу Кавинанта черным эхом.
— Я знаю только о ней.
— А Пьеттен?
Кавинант пожал плечами.
— Подумай, Неверящий! — Его голос был полон клокочущего тумана. — Я окончательно потерян. Ты можешь понять это?
Кавинант с усилием ответил:
— Со мной то же самое. Теперь это же было сделано со всеми нами.
Как раньше было сделано с Ллаурой.
Спустя минуту он саркастически добавил:
— А также с пещерниками.
Глаза Морестранственника стали испуганными, а Кавинант продолжал:
— Всем нам суждено разрушать то самое, что мы собираемся сохранить. И в этом суть метода Фаула. Пьеттен — это подарок нам, образец того, что мы сделаем со Страной, если попытаемся спасти ее. И Фаул очень уверен в себе. А пророчества, подобные этому, оправдываются.
Услышав это, великан уставился на Кавинанта, словно Неверящий только что наложил на него проклятие. Кавинант попытался не отвести взгляда от глаз великана, но потом посмотрел на истерзанную траву. Она выгорела странными пятнами. Местами трава почти не была повреждена, а местами она выгорела — видимо, огонь Лордов наносил ей меньше вреда, чем разрушительная сила юр-вайлов. Минуту спустя великан сказал:
— Ты забываешь, что между пророком и предсказателем есть разница. Пророчество не есть предсказание будущего.
Кавинант не хотел думать об этом. Чтобы сменить тему разговора, он сказал:
— Почему бы тебе не воспользоваться целебной грязью, чтобы залечить рану на лбу?
На этот раз великан отвел взгляд, глухо ответив:
— Ее не осталось.
Он беспомощно развел руки.
— Одни умирали. Другим грязь была нужна, чтобы сохранить руку или ногу. И… — его голос на мгновение прервался, — я думал, что крошке Пьеттену она тоже сможет помочь. Он всего лишь ребенок, — настойчиво сказал он, взглянув на Кавинанта с внезапной мольбой, которую тот не мог понять. — Но один из пещерников умирал очень медленно и в таких мучениях…
Новая струйка крови сбежала у него со лба.
— Камень и море! — простонал он. — Я не мог перенести этого. Хатфрол Биринайр отложил для меня горстку грязи, несмотря на то, что ее не хватало. Но я отдал ее пещернику, потому что он очень мучился.
Он сделал большой глоток из бурдюка, смахнув ладонью кровь со лба.
Кавинант пристально посмотрел на поврежденное лицо великана.
Поскольку ему в голову не приходили слова утешения, он спросил:
— А как твои руки?
— Мои руки? — На мгновение Морестранственник, казалось, растерялся, но потом вспомнил. — Ах, каамора. Друг мой, я — великан, — объяснил он. — Обычный огонь не может принести мне вреда. Но боль — боль учит многому.
Его губы изогнулись в гримасе отвращения к самому себе.
— Говорят, великаны сделаны из гранита, — пробормотал он. — Не беспокойся обо мне.
Под влиянием импульса Кавинант ответил:
— В том мире, из которого я пришел, есть такие места, где маленькие слабые леди целыми днями стучат по гранитным глыбам железными молоточками. Это занимает много времени, но постепенно глыба превращается в мелкие осколки.
Великан немного подумал, прежде чем спросить:
— Это пророчество, Юр-Лорд Кавинант?
— Не спрашивай. Я бы не понял, что это пророчество, если бы оно не сбылось со мной лично.
— Я тоже, — сказал Морестранственник. Смутная улыбка тронула его губы.
Вскоре Лорд Морэм позвал отряд на завтрак, приготовленный им и Протхоллом. Со стонами воины поднялись и подошли к огню. Великан тоже встал. Он и Кавинант пошли следом за Ллаурой, чтобы подкрепиться.
Вид и запах пищи внезапно заставил Кавинанта ощутить необходимость решения с новой силой. От голода он чувствовал себя совершенно пустым, но протянув руку, чтобы взять немного хлеба, увидел, что рука его в крови и пепле. Он убивал… Хлеб выпал из его руки.
— Все это неправильно, — пробормотал он.
Еда была одной из форм подчинения физической реальности Страны.
Ему необходимо было подумать. Пустота внутри выдвигала требования, но Кавинант отказывался их выполнять. Сделав глоток вина, чтобы прочистить горло, он отвернулся от огня с жестом отчаяния. Лорды и великан озадаченно посмотрели на него, но ничего не сказали.
Кавинант чувствовал необходимость подвергнуть себя испытанию, чтобы отыскать ответ, который восстановил бы его способность к выживанию. С гримасой упрямства он решил оставаться голодным до тех пор, пока он не найдет то, что ему нужно. Может быть, в голодном состоянии его ум прояснится настолько, что будет в состоянии решить фундаментальные противоречия его дилеммы.
Все брошенное оружие было убрано с поляны и собрано в кучу.
Кавинант подошел к ней и вытащил оттуда каменный нож Этиаран. Потом, движимый каким-то непонятным импульсом, он подошел к лошадям, чтобы посмотреть, не ранена ли Дьюра. Обнаружив, что она не пострадала, он почувствовал некоторое облегчение. Ни при каких обстоятельствах он не хотел бы садиться на ранихина.
Вскоре воины закончили завтрак и устало двинулись к лошадям, чтобы ехать дальше.
Садясь на Дьюру, Кавинант услышал, как Стражи Крови резким свистом подозвали ранихинов. Этот свист, казалось, повис в воздухе. Потом со всех сторон на поляну галопом примчались огромные лошади — гривы и хвосты развевались, словно охваченные огнем, копыта ударяли по земле в длинных могучих ритмичных прыжках — девять скакунов со звездами на лбу, стремительных и буйных, как жизненный пульс Страны. В их бодром ржании Кавинанту слышалось возбуждение от предстоящего возвращения домой, на Равнины Ра.
Но члены отряда, покидая настволье Парящее этим утром, не отличались ни бодростью, ни радостным возбуждением. Дозор Кеана уменьшился на шесть воинов, а оставшиеся в живых были ослаблены.
Казалось, на их лицах лежала тень, когда они скакали на север, к реке Мифиль. Лошадей, оставшихся без всадников, взяли с собой, чтобы сменять уставших скакунов. Среди отряда трусцой бежал Морестранственник, и казалось, что он несет груз всех мертвых. На сгибе руки он держал Пьеттена, который уснул сразу же, как только солнце исчезло с восточного горизонта. Ллаура ехала позади Лорда Морэма, держась за его одежду. Рядом с ним она казалась сломленной и хрупкой, но у обоих было одинаковое выражение невысказанной боли. Впереди них ехал Протхолл, и плечи его выражали такую же молчаливую властность, как та, которой Этиаран заставляла Кавинанта двигаться от подкаменья Мифиль к реке Соулсиз.
Кавинант рассеянно размышлял над тем, сколько еще времени ему придется подчиняться выбору других людей. Но потом он оставил эту мысль и поглядел на Стражей Крови. Казалось, из всех членов отряда лишь они одни не пострадали морально в битве. Их короткие накидки свисали лохмотьями, они были такими же чумазыми, как и остальные, один из них был убит, несколько ранено. Они защищали Лордов — особенно Вариоля и Тамаранту — до самого последнего момента. Но в них не было заметно ни усталости, ни подавленности, ни уныния. Баннор ехал на ранихине рядом с Кавинантом и осматривался вокруг непроницаемым взором.
Лошади могли двигаться только медленным, спотыкающимся шагом, но даже эта медленная езда позволила добраться до брода через Мифиль еще до полудня.
Отпустив лошадей на водопой и кормежку, все, кроме Стражей Крови, погрузились в реку. Натираясь чудесным песком с речного дна, они смыли кровь, грязь и боль смерти в широком течении реки Мифиль. Чистая кожа и ясный взор проступили из-под пятен битвы. Незалеченные целебной грязью раны открылись и были начисто промыты; обрывки грязной одежды оторвались и уплыли прочь. Кавинант вместе со всеми выстирал одежду, смыл и соскоблил пятна с тела словно в попытке избавиться от влияния совершенного им убийства. И чтобы заполнить душевную пустоту, вызванную голодом, он выпил огромное количество воды.
Потом, когда с этим делом было покончено, воины пошли к лошадям, чтобы достать из мешков новую одежду. Переодевшись и снова взяв в руки оружие, они разошлись по постам в качестве часовых, дав теперь возможность искупаться Тьювору и Стражам Крови.
Стражам Крови удалось войти и выйти из реки без единого всплеска, но купались они очень шумно. Через несколько минут они уже переоделись в новую одежду и сидели верхом на ранихинах. Ранихины успели восстановить силы, повалявшись в траве Анделейна, пока их всадники купались. Теперь отряд был готов продолжать путь. Высокий Лорд Протхолл подал сигнал, и отряд поскакал на восток вдоль южного берега реки.
Остаток дня прошел легко для всадников и лошадей. Под копытами была мягкая трава, сбоку — чистая вода. Сам Анделейн, казалось, пульсировал соком силы и здоровья.
Люди Страны черпали исцеление в окрестностях гор. Но для Кавинанта этот день был тяжелым. Он был голоден, и живительная близость Анделейна лишь усиливала его голод.
Он старался не смотреть туда, отказывая себе в этом зрелище, как отказывал в пище. Его исхудалое лицо застыло в мрачном напряжении, а глаза были пусты от решимости. Он двигался по двойному пути: его плоть тряслась на спине Дьюры, удерживая его среди членов отряда, но мысленно он бродил в глубине пропасти, и ее темная, пустая бездонность причиняла ему боль.
Я не буду…
Он хотел жить.
Я не…
Время от времени прямо на дороге перед ним, как личный призыв Страны, встречалась алианта, но он не поддавался.
«Кавинант, — думал он, — Томас Кавинант Неверящий. Грязный гадкий прокаженный».
Когда все усиливающееся чувство голода заставило его заколебаться, он вспомнил кровавое прикосновение Друла на своем кольце, и его решимость восстановилась.
Время от времени Ллаура смотрела на него глазами, в которых отражалась гибель настволья Парящее, но он только сильнее укреплялся в своей решимости и продолжал путь.
Я больше не буду убивать!
Ему надо было найти какой-то другой ответ.
Этой ночью он обнаружил, что с его кольцом произошла перемена.
Теперь все свидетельства того, что оно сопротивляется красным вкраплениям, исчезли. Под чудовищной луной его обручальное кольцо стало совсем алым, горя холодным светом на пальце, словно в алчном подчинении власти Друла.
На следующее утро он сел на Дьюру человеком, раздираемым двумя противоположными безумиями.
Но в полуденном ветерке чувствовалось предвкушение лета. Воздух стал теплым и благоуханным от цветения земли. Повсюду самонадеянно красовались цветы и беззаботно пели птицы. Постепенно Кавинанта переполнило утомление. Апатия ослабила натянутые струны его воли. Только привычка к езде удерживала его в седле. Он стал нечувствительным к таким поверхностным ощущениям, и едва ли заметил, что река начала поворачивать на север и холмы стали выше. Он слепо отдался теплым течениям дня. Этой ночью он спал глубоким сном, без сновидений, а на следующий день ехал дальше в таком же безразличии.
Все возрастающая дремота не покидала его. Он ехал по степи, сам не зная о том. Ему грозила опасность, которую он не сознавал. Усталость была первым шагом к неумолимой логике закона проказы. Следующим шагом была гангрена, зловоние гниющей заживо плоти, настолько ужасное, что некоторые медики даже не могли его выносить — зловоние, которое окончательно утверждало отвержение прокаженного настолько, что ему не могли противиться ни простая жалость, ни отсутствие предрассудков. Но Кавинант путешествовал по своему сну с разумом, наполненным сновидениями.
Когда он начал приходить в себя — в полдень на третий день после ухода от настволья Парящее и на восемнадцатый со времени отъезда из Ревлстона, — то обнаружил, что перед ним расстилается Мшистый Лес. Отряд стоял на вершине последнего холма, у подножия которого земля пропадала под темной массой деревьев. Мшистый Лес прилегал к подножию холма подобно плещущемуся морю, его края охватывали склоны гор, словно деревья впились в них корнями и отказывались отойти назад. Темная разнообразная зелень леса простиралась до горизонта на севере, юге и востоке. У нее был какой-то угрожающий вид; казалось, она бросала вызов отряду, решившему пройти через нее.
Высокий Лорд Протхолл остановился на гребне холма и долго смотрел на лес, мысленно прикидывая, сколько времени потребуется, чтобы объехать Мшистый Лес вместо того, чтобы бросить вызов этой странной угрозе деревьев. Наконец он спешился. Посмотрев на всадников, он заговорил, и глаза его были полны потенциального гнева.
— Сейчас мы будем отдыхать. Потом войдем в Мшистый Лес и не будем останавливаться до тех пор, пока не доберемся до другого его края. Путешествие займет день и ночь. Во время движения не должно быть видно ни одного клинка и ни одной искры. Понятно? Все оружие убрать в ножны, ножи — в чехлы, наконечники копий обвязать кусками ткани. И не высекать ни единой искры или вспышки огня. Я не намерен повторять. Мшистый Лес отличается еще большей дикостью, чем Зломрачный Лес, и никто еще со спокойным сердцем не въезжал в этот лес. Деревья веками переносили страдания, и они не забыли своего родства с Дремучим Удушителем.
Молитесь, чтобы они не сокрушили всех нас без разбора.
Он сделал паузу, оглядывая отряд, пока не убедился, что все его поняли. Потом, уже мягче, он добавил:
— Возможно, в Мшистом Лесу все же есть Защитник Леса, хотя это знание было утеряно после Осквернения.
Несколько воинов напряглись при словах «Защитник Леса». Но Кавинант, медленно избавляющийся от апатии, не почувствовал того благоговения, которого, видимо, от него ждали. Он спросил, как спрашивал уже когда-то:
— Вы что, поклоняетесь деревьям?
— Поклоняетесь? — Протхолл, казалось, был озадачен. — Это слово мне непонятно.
Кавинант с удивлением уставился на него.
Мгновением позже Высокий Лорд сказал:
— Ты хочешь спросить, почитаем ли мы лес? Конечно. Деревья живы, а сила земли — во всех живых вещах, во всех камнях, земле и деревьях. Конечно, мы полагаем, что мы — слуги этой силы. Мы заботимся о жизни Страны, — он оглянулся на лес на добавил: — Земная сила принимает разные формы, от камня до дерева. Камень служит основой мира, и в оправдание слабости наших познаний — какими неглубокими они ни были бы — эта форма силы не знает сама себя. Но с деревом все иначе.
Когда-то, в глубоком отдаленном прошлом, почти вся Страна представляла собой единый необъятный Всеединый Лес — одно могущественное дерево от Меленкурион Скайвейр до Сарангрейвской Зыби и Прибрежья. И Лес этот был живой. Он знал и приветствовал новую жизнь, которую люди принесли с собой в Страну. Но чувствовал боль, когда простые люди вырубали и выжигали деревья, чтобы расчистить место, где они могли бы выращивать свою растительность. Ах, трудно найти другую такую же глупость в истории человечества.
Прежде чем новость медленно распространилась по всему Лесу и каждое дерево узнало, какая опасность ему грозит, сотни лиг жизни были истреблены. По нашим понятиям, на это потребовалось больше тысячелетия. Но деревьям это, должно быть, казалось быстрым уничтожением. К концу этого времени во всей Стране осталось всего лишь четыре места, где все еще влачила свое жалкое существование душа Леса — выжившая и содрогавшаяся в своей благородной боли. И она решила защищать себя. Потом Лес Великанов, Зломрачный Лес, Мшистый Лес и Дремучий Удушитель жили много веков, и их постоянная готовность выражалась в заботе Защитников Леса. Они помнили свою боль, и никто — ни люди, ни вайлы, ни пещерники — из тех, кто отваживался туда зайти, не возвращался.
Теперь те времена уже позади. Мы не знаем, существуют ли сейчас Защитники Леса, хотя лишь глупец может отрицать, что Сиройл Вейлвуд все еще обитает в Дремучем Удушителе. Но память о древних обидах, позволявшая деревьям давать отпор всем чужакам, теперь увядает. Лорды взяли леса под свою защиту с той поры, когда Берек Полурукий впервые стал обладать Посохом Закона, — мы не допускали, чтобы численность деревьев сокращалась. И все-таки, их дух падает. Разбитое на части, совместное сознание лесов умирает. И великолепие мира в связи с этим тускнеет. Протхолл на минуту печально умолк, прежде чем закончить:
— Из уважения к оставшемуся духу и из почтения перед земной силой, мы попросим позволения войти в лес одновременно такому большому количеству людей и животных. А всякий намек на угрозу мы ликвидируем из простой осторожности. Дух леса еще жив. А сила Мшистого Леса может сокрушить тысячу раз по тысяче человек, если случайно пробудить в деревьях память о боли.
— Может там быть какая-нибудь опасность? — спросил Кеан. — Быть ли нам наготове?
— Нет. В прежние времена слуги Лорда Фаула причинили лесам огромный вред. Может быть, Зломрачный Лес и утратил силу, но Мшистый Лес ее помнит. К тому же, сегодня будет затмение луны. Даже Друл Камневый Червь не настолько безумен, чтобы посылать свои силы в Мшистый Лес в такое время. И Презирающий никогда не был таким глупцом.
Воины молча спешились. Часть воинов Дозора принялась кормить лошадей, а остальные наскоро приготовили еду. Вскоре весь отряд, кроме Кавинанта, ужинал. После этого Стражи Крови разошлись по своим постам, а остальные члены отряда легли спать, чтобы отдохнуть перед долгим переходом через лес.
Когда они поднялись и были готовы двинуться в путь, Протхолл широкими шагами взобрался на гребень холма. Здесь ветер дул сильнее. Он развевал его голубую мантию, подвязанную черным поясом, и уносил вдаль его крик:
— Эй, Мшистый Лес! Лес Всеединого Леса, враг наших врагов!
Мшистый Лес!
Бескрайние просторы леса поглотили этот крик, и ему не ответило даже эхо.
— Мы Лорды, враги твоих врагов и последователи учения лиллианрилл. Мы должны пройти через лес!
Слушай, Мшистый Лес! Мы ненавидим топор и пламя, приносящие тебе боль! Твои враги — это наши враги. Мы никогда не приносили с собой топор и пламя, чтобы ранить тебя, и никогда не сделаем этого. Мшистый Лес, слушай! Дай нам пройти!
Его крик исчез в глубине леса. Наконец он опустил руки, повернулся и сошел вниз. Вскочив на коня, он еще раз пристально оглядел всех всадников. По его сигналу они поехали вниз, к границе Мшистого Леса.
Казалось, будто они упали в лес подобно камню. Только что они ехали по склону холма — и вот уже углубились в темную пучину, и солнечный свет угас подобно закрывшейся безвозвратно двери. Во главе отряда двигался Биринайр, положив на шею коня перед собой посох хайербренда. Следом за ним ехал Тьювор на жеребце-ранихине по имени Марни. Ранихинам нечего было опасаться старого гнева Мшистого Леса, и Марни мог бы повести за собой Биринайра, если бы старый хайербренд сбился с дороги. За ними следовали Протхолл и Морэм с Ллаурой, сидевшей у него за спиной, а за ними — Кавинант и Морестранственник. Великан все еще нес спящего мальчика. Затем, замыкая процессию, ехали Кеан со своим Дозором вперемешку со Стражами Крови.
Пробираться через лес было несложно. Деревья с черными как смоль и красновато-коричневыми стволами были хаотично разбросаны во всех направлениях, оставляя между собой пространство для травы, кустарника и животных, и всадники находили путь без труда. Но деревья были невысокими. Их приземистые стволы поднимались на пятнадцать или двадцать футов над землей и там раскидывали узловатые, клонящиеся вниз ветви, отягощенные листвой, так что отряд был полностью погружен во тьму Мшистого Леса. Ветви переплетались так, что каждое дерево, казалось, стоит, тяжело опустив руки на плечи сородичей. А с ветвей свисали огромные полосы мха — темного, густого, влажного — подобно медленно струящейся крови, замерзшей на лету. Мох качался перед всадниками, словно пытаясь повернуть их назад или сбить с дороги. И ни одного звука не раздавалось от земли, тоже покрытой густым глубоким мхом. Всадники ехали так беззвучно, словно по лесу передвигался мираж.
Инстинктивно уклоняясь от прикосновений темного мха, Кавинант всматривался во все сгущающуюся темноту леса. Насколько было видно, его окружало гротескное безумие мха, ветвей и стволов. Но за пределом явных ощущений он мог видеть больше — видеть и обонять, и в тишине леса слышать щемящее сердце лесов. Здесь деревья размышляли над своими мрачными воспоминаниями — широкий, пускающий ростки побег самосознания, когда дух леса величественно царил на сотнях лиг над богатой землей, и тяжелый груз боли, ужаса и неверия, распространяющийся подобно волнам по глади океана, пока даже отдаленные листья в Стране не вздрогнули, когда началось уничтожение деревьев, когда корни, ветви и все остальное вырубалось и калечилось топором и пламенем. И выкорчеванные пни, и суета и мука животных, тоже убитых или лишенных дома, здоровья и надежды, и чистая песня лесничего, чей напев открывал тайное, злобное удовольствие уничтожения, ответного насилия над крошечными людьми, и вкус их крови и внутренностей, и вялая слабость, которой начиналась и кончалась яростная радость, и деревьям не оставалось ничего, кроме закоснелой памяти и отчаяния, когда они видели, как ярость превращается в дремоту.
Кавинант чувствовал, что деревья ничего не знают о Лордах или о дружбе — Лорды были слишком редким явлением в Стране, чтобы о них помнили.
Нет, это была слабость, упадок чувств, печаль, беспомощный сон. То тут, то там можно было услышать деревья, которые все еще не спали и жаждали крови. Но их было слишком мало. Мшистый Лес мог только размышлять, лишенный сил своей стародавней потерей.
Рука из мха ударила Кавинанта, оставив на лице мокрое пятно. Он поспешно вытер влагу рукой, словно это была кислота.
Потом солнце село, и даже этот сумрачный свет угас. Кавинант наклонился вперед, насторожившись и опасаясь, что ведущий их Биринайр собьется с пути или натолкнется на занавес из мха и будет задушен. Но по мере того как тьма просачивалась, словно стекала с окружающих ветвей, с лесом начала происходить перемена. Постепенно на стволах стало появляться серебристое мерцание — появляться и усиливаться по мере того как ночь наполняла лес, пока каждое дерево не засияло, словно потерявшаяся во мраке душа. Серебристый свет был достаточно ярок, чтобы освещать всадникам путь. Сквозь подвижные облака этого свечения полотнища мха свисали словно тени бездны — черные дыры, ведущие в пустоту. Они придавали лесу запятнанный, прокаженный вид. Но отряд теснее сомкнул ряды и продолжал двигаться через ночь, освещенную только отблеском деревьев и красным светом кольца Кавинанта.
Он чувствовал, что может услышать испуганное бормотание деревьев, раздающееся при виде его обручального кольца. Это пульсирующее красное сияние ужасало и его самого.
Пальцы мха скользили по его лицу влажными проверяющими прикосновениями. Он сцепил руки под сердцем, пытаясь сжаться, уменьшиться в размерах и проехать незамеченным, словно бы он затаил под одеждой топор и страшился, как бы деревья этого не обнаружили.
Этот длинный переход был подобен боли от нанесенной раны.
Отдельные световые пятна наконец слились, и отряд вновь очутился среди сумерек дня. Кавинанта передернуло от озноба. Поглядев внутрь себя, он увидел нечто, заставившее его оцепенеть. Он почувствовал, что вместилище его ярости полно тьмой.