Женитьба Стратонова, или Сентиментальное путешествие невесты к жениху (сборник) Вайнер Георгий
– В день совершеннолетия полезно узнать, сумасшедший ты или еще на что-то годишься. Это вообще не мешает. Даже тем, кто людей не убивает…
Уж не гордится ли Юронис, что он не уголовник, шпана, хулиган, что он человека убил? Что-то легко очень он эти слова повторяет…
20. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
– Юро-о-нис! На вы-ыход!..
Я поднялся, еще сонный какой-то, пошел к двери. Я знаю – это меня тащат на «пятиминутку», вчера предупредили. «Пятиминутка» – это амбулаторная психиатрическая экспертиза. Ребята в камере мне рассказали, что всех малолетних убийц на «пятиминутке» проверяют. Муртаза, маленький хитрый воришка с Трубной, который уже не раз сидел, а сейчас попал за грабеж и по всем этим вопросам в курсе дела, растягивая в улыбке толстые губы, сказал:
– Пустое дело. Это все учителя да адвокаты воду мутят. Говорят, что если малолетка убил – то он скорее всего псих. Мол, обыкновенный пацан на это неспособный. Вот и таскают. Кой-кто «лепить» пробовал – все ж таки психов не судят, – не-а, не пролезло: правильные ответы знать надо. А-а, совсем пустое дело. – Муртаза махнул рукой и отвернулся к стене.
Я иду, руки назад, по бесконечным коридорам и переходам тюрьмы. Надзирательница, толстенькая, задастая, громыхая здоровенными ключами, отпирает одну дверь за другой. Вот сильно запахло щами и еще чем-то кислым, точно как в Паневежисе, в фабричной столовой. Я знаю – теперь уже скоро. В длинном коридоре следственного корпуса на одном из кабинетов висит табличка: «Амбулаторная психиатрическая экспертиза. Прием по понедельникам и средам…» Я ее видел, когда меня водили на допросы к Курбатовой.
«Лепить» я не собираюсь, бесполезно. Еще нажалуются врачи, что симулянт, в суде за это добавят. А потом, я думаю, в сумасшедшем доме еще хуже сидеть, чем в тюрьме. Ни к чему мне это…
…Врачи сидят за столом, в белых халатах. Такие любезные все, добрые вроде. Один, с бородкой, в толстых очках, все улыбается, разговаривает, как с первоклассником. Вопросы задает. Вопросы-то легкие, обыкновенные совсем:
– Сколько лет?..
– Где родился?..
– Где жил?..
– Как учился?..
– Курил?..
– Чем болел?..
– В какие игры играл?..
– Пил?..
– Головой не ударялся?..
– Пьяницы среди родных были?..
Совсем обыкновенные вопросы, легкие. Курбатова задает куда труднее…
– Расскажите, как было дело.
Рассказал. Как на допросе, только покороче.
– Как вы относитесь к происшедшему?
Как отношусь. Дураки были, конечно. Да и Володька сдрейфил. Объясняй теперь. Опустил глаза, сказал:
– Дурак был. Теперь жалею…
21. КАНДИДАТ МЕДИЦИНСКИХ НАУК РУБИН Я.И.
Он опустил глаза и сказал:
– Дурак был, теперь жалею…
И непонятно было, о чем он жалеет: о том, что был дураком, о том, что убил человека, или о том, что попался? Вопроса этого он не ожидал, задумался, и видно было, что ему трудно ответить. Но память услужливо подсказала стереотип: «Дурак был». Взрослые, те чаще говорят стыдливо: «Пьяный был…»
«Дурак был». А сейчас умный стал? Оттого, что в тюрьме? А если бы не попался? Не нравится мне такое «раскаяние», сколько лет я с преступниками работаю, и даже удивительно, до чего однообразно они оправдываются: «Дурак был», «Пьяный был», «Глупо, конечно, все получилось», «Сам не знаю, что со мной сталось». И так далее. И все это большей частью люди, которые прекрасно отдают себе отчет во всех своих действиях: мы же видим – и по уголовному делу, и по их ответам комиссии, и по анамнезу. А как доходит до объяснения преступного факта – сразу: «Сам не знаю…» Все знает, кроме этого. В этой формулировке обычно таится подсознательный жалостный намек, что вот, дескать, не волен он был в поступках, «не в себе» был, произошло с ним что-то этакое «таинственное». А мы, психиатры, должны эту «таинственность» учесть и дать ему скидку.
Вот и этот, Юронис. Думает медленно, расчетливо, отвечать не спешит. Вопросы наши понимает, ответы дает точные. А как последний вопрос услышал – запнулся, задумался надолго, что-то в уме высчитывает. Сказать, что глубоко раскаивается, не может: инстинктивно чувствует, что не найдет тех нужных и искренних слов, которые бы заставили нас, врачей, ему поверить. Сказать правду не хочет – он знает, что его ответ может попасть в уголовное дело. Поэтому лицо его из деловито-озабоченного вдруг становится смущенным, грустным, он опускает глаза и перекладывает всю дальнейшую ответственность за свою судьбу на нас:
– Дурак был, теперь жалею…
22. АКТ № 660
…Освидетельствован Юронис Альбинас Николаевич.
В школе Юронис учился слабо, дублировал 1, 4 и 5-й классы… Часто менял места работы и специальности, нигде подолгу не удерживался…
…По физическому развитию соответствует возрасту. Со стороны психики: сознание ясное. Все виды ориентировки сохранены. Держится развязно, груб, на вопросы отвечает с раздражением. Понимает цель обследования и сложившуюся для него ситуацию. На память не жалуется. Обеспокоен предстоящей ответственностью…
Комиссия приходит к заключению, что Юронис душевным заболеванием не страдает и в отношении инкриминируемых ему действий является вменяемым…
23. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Жена Воротникова – Лидия Михайловна – оказалась молодой интересной женщиной с бледным нервным лицом. Почти год как уехала от мужа и живет теперь одна. Шестилетняя дочка находится у ее матери – до тех пор, пока она окончательно не устроится. К мужу возвращаться не думает.
– Вы не знаете, какой это ужас, когда муж каждый день пьян. Теперь с этим покончено навсегда. Решиться трудно было, а теперь уже все нормально. Людочку только жаль, без отца ей придется расти. Но лучше вообще отца не иметь, чем иметь отца-алкоголика. Это ведь не только горестно, это же ведь еще и стыдно.
– Скажите, Лидия Михайловна, а никто из знакомых или родных в Москве не мог дать Попову адрес вашего мужа в Дзержинске?
– Я уже думала об этом, но ничего путного в голову не приходит. У меня здесь живут только сестра с мужем, так они с Воротниковым никаких связей не поддерживают.
– А в Прибалтике у вас нет родственников или знакомых?
Женщина на мгновение задумалась:
– Дело в том, что у меня была подруга – Алла Окк. Она сама латышка, а вышла замуж не то за эстонца, не то за литовца, точно не помню. Это было лет пять назад. Потом она уехала жить в Прибалтику к своему мужу, и мы утратили связь. Если я вас правильно поняла, вы хотите узнать, не могла ли она дать адрес убийцам?
– Вот именно.
– Не думаю. Она с моим мужем даже не была знакома, и адреса нашего у нее, по-моему, не было.
– А где она сейчас живет, вы знаете?
– Конечно…
В тот же день я получила из паневежисской милиции характеристику на Юрониса. Это был воистину замечательный документ. «Юронис состоит на учете в детской комнате с 5 ноября 1966 года, – было сказано в первых строчках характеристики, – за систематическую кражу велосипедов». Потом слова насчет кражи велосипедов были небрежно зачеркнуты, и оставалось неясным – за что же состоит подросток на учете в детской комнате милиции.
«15 января 1966 года – проведена беседа в отношении устройства на работу». Ясно. Только не видно, какие плоды дала эта беседа.
«3 марта – проведена беседа во время рейда с родителями». Беседа во время рейда. Какая беседа, о чем, во время какого рейда?..
«16 ноября – угнана легковая машина, но был задержан, потому что машина забуксовала…» Тут я не выдержала и вслух засмеялась – до того эта запись смахивала на старый анекдот, потому что не легковую машину угнал Юронис, а грузовую, и не забуксовала она, а сжег он мотор, и вообще он «ехал не в ту сторону». Точность этих записей демонстрировала то внимание, с которым относилась к трудному подростку детская комната.
«Проведена беседа в детской комнате, взято объяснение». Беседа на какую тему? Объяснение в чем? И снова, с монотонной унылостью:
«15 декабря – беседа на дому с родителями…
Январь 1967 года – доставлен в вытрезвитель, беседа с родителями…
2 марта 1967 года – во время рейда беседа с несовершеннолетним и его родителями…
27 июня 1967 года – проведена беседа с родителями в отношении плохого поведения их сына…»
27 июня с родителями была проведена беседа о плохом поведении их сына. Замечательно! В этом документе было все замечательно. И то, что несчастная одинокая старуха называется «родителями», и то, что с «ними» регулярно проводят беседы о поведении сына, который плевать на «них» хотел, и то, что воспитание несовершеннолетнего уголовника носит рейдовый характер, и то, что последнюю беседу провели, когда он уже неделю сидел в тюрьме. Правда, начальник милиции капитан Стасюнас не знал, что на этот раз поведение Юрониса было совсем плохое. Он просто человека убил.
Надо было ехать в Паневежис…
24. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Я приехала в Паневежис дождливым осенним днем. Не заходя в прокуратуру, я отправилась домой к матери Юрониса.
Тесный маленький двор, старый дом с залитыми водой, подслеповатыми окошками. Я постучала в дверь, обитую рваной клеенкой.
– Кто там? – спросил за дверью надтреснутый женский голос.
– Следователь из Москвы, – сказала я и потянула за ручку. Дверь послушно растворилась. Седая морщинистая женщина с испугом смотрела на меня. И мне на мгновение вдруг стало совестно, что я еще молодая и совсем здоровая. Такая была эта женщина немощная, серая, усталая. Вся она состояла из одних суставов, будто позвоночник, все прямые кости из нее вынули и только одна дряблая, слабая оболочка невесть как держалась вертикально.
– Да, это я мать Альбинаса, – сказала она, хотя я ее даже не успела спросить. – Вы проходите в комнату, пожалуйста…
Голос у нее был тихий и такой же, как она вся, дряблый и серый. В комнате было пустовато и очень чисто. На стене висела фотография Альбинаса. Я присела к столу и достала из портфеля бумагу и ручку.
– Вы, может быть, чаю попьете? – спросила она робко.
Я быстро сказала:
– Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь, я в поезде пила, – и поймала себя на мысли, что брезгую пить в этом доме. И от этого разозлилась на себя. – Казимира Петровна, мне надо задать вам несколько вопросов.
– Да-да, я понимаю, я привыкла уже. – И в голосе ее была необычайная покорность, полное подчинение судьбе и всем людям, кто захотел бы только приказать. Потому что от жизни она уже ничего не ждала – это видно было по ее лицу и совершенно мертвым, бессильным рукам. Ничего хорошего все равно не могло произойти, а хуже, чем произошло, уже не могло случиться.
– …Я сначала боялась соседей встретить, в глаза не могла посмотреть, а потом привыкла. Ко всему человек привыкает: и к горю, и к позору. Все тут сразу на меня…
Она говорила негромко, и речь ее была как стоячая вода: бросил камень, разошлись круги, и снова замерла. Я слушала ее, и у меня все время перед глазами было лицо матери Кости Попова. Сухое, сильное, с крупными чертами, какие вырезал на своих портретах Эрьзя, не стертое и не раздавленное даже этим безмерным горем.
– …Вы и меня поймите: для всех он убийца, а для меня – сын. А много я ему в жизни дать могла? Я же ведь неграмотная, уборщицей работаю.
Мать Кости Попова работала дворником, потом – в пекарне. Людей хлебом кормила, а своих ребят не всегда могла накормить досыта. Голова у меня болит что-то, в висках ломит. Да, о чем это я? Мать Попова тоже не могла дать своим сыновьям многого. И вспомнила почему-то слова своего отца: «Беда в том, что мы ищем точные подобия. А мир фрагментарен. Надо искать сходство в деталях».
…– Не слушался он, ушел из школы. «Работать я буду», – сказал. Но и на работе у него не получалось, очень он нервный. Менял работы часто…
Константин за пятнадцать лет работы сменил всего одно место. Сначала токарем на «Красном пролетарии», потом шофером. «Первый раз меня Костя ослушался, когда ушел из седьмого класса. До станка не доставал, маленький он был, работал, стоя на ящике, две нормы выполнял». Голова очень болит что-то.
… – Мы скрывали от соседей, когда Николай приезжал сюда, что он отец Альбинаса. Говорили, что это дед. Он ведь старый совсем, а жить с нами все равно не хотел. «Деревенщина ты была, деревенщиной помрешь», – всегда укорял он меня. В Каунасе он живет, конюхом там работает. И денег мне на Альбиночку не давал никогда. Может, сын поэтому такой злой, нервный вырос…
«Легкие у мужа были прострелены на фронте, от этого и умер, когда Косте пятнадцать минуло. Долго болел он перед этим, трудно нам было». Глаза у меня режет сильно. Я, наверное, простудилась.
…– Меня в сорок шестом году бандиты ранили. Жили мы тогда в деревне Молайни, и пришли они ночью, «зеленые братья» эти самые, будь им пусто, и давай в дом ломиться. Хотели, чтобы брат мой опять с ними в лес ушел, а я дверь не открывала. Вот они из автоматов и начали строчить. А две пули в меня попали, с тех пор я инвалидом стала… Не слушался меня Альбиночка… Ругался на меня, что я его жизнь погубила… А что я могла сделать? Курил он и водку пил лет с пятнадцати. С осени прошлой и дома не бывал, все у шлюхи этой… Опоила она его чем-то… А в милиции говорят: «Не наше дело… Может быть, любовь…» Придут, скажут: «Вы на сына повлияйте…» А как же я повлияю? Он ведь и дома не бывает… и не слушает меня совсем…
Я совсем сломалась, тяжело гудело в голове, и я с досадой думала о том, как некстати все это. Голос старой женщины, которая и живет-то по инерции, совсем меня добивал. Я достала из портфеля ножи:
– Вам эти ножи знакомы?
– Конечно, конечно, – обрадовалась она. – Вот этот нож я из Латвии привезла еще до войны, при Сметоне было еще. Очень он хороший, этот ножик, я им всегда капусту шинковала, и хлеб им резать удобно…
Она радовалась ножу, как ребенок радуется случайно найденной вещи, которую потерял, и уже смирился с утратой, и вдруг неожиданно нашел вновь.
– Овощи им хорошо резать, я-то ведь каждую вещь берегу…
Ей и в голову не приходило, что ее сын зарезал этим ножом человека…
На лице старшины сверхсрочной службы Ивана Яковлевича Лакса замерло навсегда выражение испуганного удивления. Он говорит, как, наверное, командуют новобранцами на плацу – коротко, четко. Но из-за этого удивленного выражения лица его слова звучат так, будто он сам в них не верит.
– Владимир был послушен, но не дисциплинирован.
– Это как понять?
– Обещания давал, но не выполнял их.
– А вы проверяли?
– В силу возможности. Мне было трудно, потому что моя жена, мать Владимира, умерла, когда мальчику было семь лет. А я очень занят на службе, и он часто оставался без надзора.
– Перед отъездом Владимир украл у вас из кителя шестьдесят рублей…
– Да. Но я бы не хотел, чтобы вы рассматривали это как кражу. Ведь я же ему отец. И в этом вопросе претензий к нему не имею.
– А в каких вопросах вы имеете к нему претензии?
Лакс начал тяжело краснеть, болезненный, плитами, багрянец заливал шею и медленно полз к затылку.
– Вы понимаете, что ваш сын участвовал в убийстве? Что вы тоже несете за это моральную ответственность?
Нелепая, случайная улыбка замерла у него на лице, и только по глазам было видно, как он страдает.
– Я… этому… его… не учил, – сказал он медленно, с запинками.
– Да что вы говорите! Кто же из родителей учит своих детей убивать?
Он посмотрел на меня совсем невидящими глазами и сказал:
– Володя собак очень любил…
В гостинице я взяла у дежурной градусник и легла, накрывшись двумя одеялами. Но согреться все равно не могла, так сильно трясло меня. Очень хотелось спать, но, как только я закрывала глаза, рядом со мной присаживалась на стул Казимира Юронис и говорила своим серым, дряхлым голосом: «Он… ведь… совсем… не слушал… меня».
И вдруг ее перебивал сиплый бас отца Лакса: «Был… послушен… но… не выполнял… без надзора… его… этому… не учил».
Их расталкивал начальник милиции Стасюнас и разводил руками: «Может, любовь… Не можем… вмешиваться».
Директор школы без лица чеканил, размахивая портфелем: «Отличался очень… плохим… поведением…»
Я открывала глаза, но потолок кружился наперегонки с уродливой люстрой. Медленно, постепенно набирая скорость, вращалась кровать, а я держалась за спинку, чтобы не слететь с нее, как с карусели. Я затрясла головой, и бег немного утих. Ртутный столбик в градуснике прыгал перед глазами.
Нельзя сейчас болеть. Надо ехать в Москву и заканчивать дело. Все ясно, кроме Воротникова. Нужно узнать, как попал его адрес в книжку Попова. А дело пора кончать и передавать в суд. Все уже ясно.
А что ясно? Два молодых человека убили третьего. Без всякой злобы, трезвые, просто нужно было поехать в Одессу или Сухуми, погулять, а денег не было, поэтому взяли и убили, чтобы отобрать у него совсем немного денег.
Юронис и Лакс будут много-много лет сидеть за это в тюрьме. Наше общество потеряло в один миг трех молодых, полных сил людей. Вернее, в один миг мы потеряли Костю Попова. А Юрониса и Лакса мы начали терять давно. Но никто этого не заметил. Они ведь не родились убийцами, они родились обычными людьми, а стали убийцами. Когда же это началось?
Ведь они не были тихарями, они еще в школе обратили на себя внимание взрослых. Тот же Альбинас. Он был отчаянный парень, он досаждал взрослым хулиганством, дерзостью своей. Но и у него была мечта – водить автомобиль. Знали об этой мечте? Нет, наверное. Но ведь могли же, должны же были узнать о ней, когда он первый раз угнал грузовик! И вместо душеспасительных бесед, вместо рейдов, вместо «исправительных» работ (здорово они его за двадцать три дня «исправили»!) посадить его – с инструктором – за руль автоклубовской машины, увлечь любимым делом, направить его «отчаянность» по правильному руслу, отклеить ярлык «пропащего», в который он уже и сам поверил…
Но с ним «проводили» лишь плановые и даже сверхплановые «мероприятия», а он отбывал их и бежал к Ваньке Морозову. Смешно и страшно, что Ванька Морозов был единственным взрослым, который относился к Альбинасу серьезно, разговаривал с ним доверительно и на равных. Это, наверное, очень поднимало мальчишку в собственных глазах. И понятно, что он, как губка, впитывал увлекательные басни старого уголовника, прохвоста, негодяя, о том, что преступниками становятся самые смелые, самые сильные, басни об их мифическом героизме и невероятных приключениях, о том, что тюрьма – это жутко интересное место, и так далее, и так далее.
Все болело, кружилась голова, шумело в висках, мысли путались, сталкивались, дребезжа, как жестяные кружки.
Началось в семье. Чтобы не запутаться, я загнула палец. Потом появились ваньки морозовы. Я загнула еще палец. В школе… В милиции… В городе… На людях… Люди! Разве мы можем такое допускать?..
Я закрыла глаза, и снова обступили меня все эти лица. Ночь. Жар. Кричащая тишина. Помогите мне, люди!
25. ЕВГЕНИЯ КУРБАТОВА
Я проболела больше месяца. По вечерам отец садился рядом с моей кроватью, и мы не спеша и подолгу беседовали с ним. О жизни, о людях, об этом моем деле. Мне не давала покоя мысль о Воротникове, потому что я не люблю случайностей и не верю в совпадения. Я думаю, что в самых случайных вещах должна быть своя внутренняя логика. Мы отмахиваемся от нее порой потому, что не можем разглядеть ее. Но отец в своих рассуждениях идет еще дальше меня, из-за того что воспринимает расследуемые мной дела как канонические детективы.
Он говорит:
– Воротников наверняка сыграл какую-то роль в этой истории. Не может быть по-другому. Помнишь, у Чехова – если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно должно выстрелить.
Мне интересно его поддразнивать, и я серьезно отвечаю:
– Совсем не обязательно.
– А как же иначе? – удивляется отец.
– А так же. Брехт тоже кое-чего соображал в драматургии, так он считает, что ружье может вовсе и не стрелять.
– А зачем тогда оно висит?
– А оно и стреляет тем, что висит.
Так и висит этот Воротников на стене, и я не могу сообразить, как же он может выстрелить. Я уж совсем было утратила веру в систему Брехта, но ружье выстрелило. Люда, наш курьер из прокуратуры, принесла мне домой почту, и среди всяких официальных бумаг было письмо из города Воскресенска от Марии Васильевны Троицкой.
26. МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА ТРОИЦКАЯ
«Здравствуйте, товарищ Курбатова!
Вчера к нам с Людочкой приехала моя дочь Лида и рассказала, что вы ее вызвали на допрос в связи с тем, что адрес ее мужа был обнаружен в записной книжке убитого шофера такси. А вы никак не можете узнать, откуда у него этот адрес взялся.
Мне кажется, что я смогу вам помочь. Как вам известно, Лида разошлась с Воротниковым около года назад. Он плохой человек, и мне даже не хочется писать о нем, но уж придется. Поскольку Людочка очень привязана ко мне, то мы решили, чтобы внучка пожила со мной, пока Лида не устроится на новом месте, ибо из Дзержинска она уехала в Москву.
Числа девятнадцатого или двадцатого июня (сейчас я точно не помню) мы с Людочкой поехали в Москву, к моей сестре в гости. Лида не могла нас встретить, потому что в эти дни была в иногородней командировке. Мы с Людочкой сошли с поезда на Курском вокзале и сели в такси. И как только мы тронулись, я обнаружила, что забыла дома новый адрес сестры – она недавно переехала в новую квартиру на Звенигородском шоссе. Я пришла в отчаяние, потому что помнила только номер дома, но там – я помнила это из письма сестры – четыре или шесть огромных корпусов.
На наше с Людочкой счастье, нам попался удивительно милый и добрый человек – шофер таксомотора. Я лелею надежду, что несчастье случилось не с ним. И хотя всякого человека жалко, мне было бы бесконечно больно узнать, что столь отзывчивого и чуткого человека могли убить.
Насколько я помню (простите, если я запамятовала – ведь уже прошло почти пять месяцев), он был высокий блондин, с вьющимися волосами, и немного, очень мило, он картавил.
Так вот этот молодой человек успокоил меня и сказал, что поможет мне в розысках. Не скрою, я была настолько бестактна, что обещала оплатить его хлопоты. Он ничего не ответил, только покосился на меня, и я заметила, что ему не понравились мои слова.
Несмотря на это, мы разговорились, и Людочка стала ему рассказывать о нас, и неловкость прошла как-то сама собой. Хотя все бабушки считают своих внуков выдающимися детьми, я беспристрастно должна отметить, что Людочка – очень красивый и сообразительный ребенок, и за долгую дорогу она очень подружилась с этим молодым человеком. Не знаю уж, как это получилось, но я рассказала ему о драме в нашей семье. Ведь я здравый человек и отдаю себе отчет в том, что как бы девочке ни было у меня привольно, но растет она фактически сиротой. Я запомнила, что этот молодой человек, наш шофер, сказал в сердцах: «Как же можно такого ребенка оставить!»
Наконец мы приехали на Звенигородское шоссе и, наверное, целый час мыкались среди этих корпусов, пока разыскали квартиру моей сестры. Здесь мы распрощались с нашим шофером. Он уже стал уходить, потом вернулся и попросил дать ему адрес Воротникова. Я удивилась, но он сказал: «Напишу ему завтра письмо, попробую с ним по-мужски поговорить. Знаете, слово постороннего человека иногда сильнее трогает». Или что-то в этом роде, но по смыслу именно это. Он записал адрес Федора и ушел. Больше я его никогда не видела.
Все, что я вам написала, – чистая правда. Я прошу вас простить мне некоторое многословие, но я считала своим долгом изложить известные мне факты самым подробным образом.
С уважением – Мария Васильевна Троицкая, пенсионерка».
27. АЛЬБИНАС ЮРОНИС
Курбатова протянула мне ручку. Я написал: «Признаю себя виновным полностью». Она аккуратно промокнула мои неровные буквы, закрыла папку, положила два других тома.
– Скажи, Юронис, тебе Костя Попов никогда не снится?
– Нет, – сказал я. – Не люблю я покойников. И боюсь их.
Она долго смотрела на меня, молчала. Потом сказала:
– Когда ты выйдешь из тюрьмы, через много лет, ты еще будешь моложе, чем я сейчас…
И я понял, что она жалеет. Только кого? Таксиста? Меня? Или себя?
Суд назначили на восьмое января. И чем меньше дней оставалось, тем сильнее я сжимался. Я уже не мог дождаться этого дня. Мне очень надоело, я устал ждать свою судьбу. А дни остановились.
Седьмого вечером я лег пораньше с одной мечтой: заснуть скорее, и, когда я проснусь, уже будет завтра.
Затихла постепенно камера, урчала вода в умывальнике, горели тусклые лампы. А сон не шел.
Как крысы, выползали разные воспоминания. Я не хотел их, они были мне противны. Я гнал их, они неохотно прятались и приходили вновь. Так и пролежал я почти до утра. А когда задремал, приснился мерзкий сон. Будто мы с Володькой снова приехали на Трудовую на том же такси. Вышли из машины, видим, сидят посреди улицы на корточках какие-то люди, жгут костер. Я сообразил, что это они нас дожидаются с недобрым. Хочу бежать, а ноги как будто вросли в асфальт. Встает один из них, старый, лоб бритый, серьга длинная в ухе. А в руке копье. «Иди сюда, – говорит, – мы тебя судить будем». От голоса его мой столбняк прошел, и бросился я бежать по улице. Засмеялся он громко и метнул копье мне вслед. Бегу изо всех сил и слышу визг копья, настигает оно меня, в спину вонзилось. Заорал я истошно и проснулся. А в дверях надзиратель. Это петли немазаные в дверях железных визжали.
– Юронис! Собирайся, через час на суд!
Я встал, умылся, налил в кружку кипятка и запил им пшенную кашу. Пайку хлеба завернул в газету и спрятал в карман. Неизвестно, когда суд кончится, а кормить будут не скоро. Постучал в «волчок» и сказал надзирателю:
– Я готов…
Женитьба Стратонова, или Сентиментельное путешествие невесты к жениху
Вчера вечером на вокзале в Москве было все сумеречно, серо, все никло под редким сеяным дождем, а здесь солнце дымилось влажной перламутровой голубизной. «Вы прибыли в столицу Латвии – Ригу, товарищи пассажиры, – сообщило любезно поездное радио. – Всего вам хорошего, до свидания».
– Спасибо, до свидания, – вежливо ответила я и сошла на перрон. Как хорошо путешествовать без багажа! Все очень легко, необременительно, достижимо. Особенно если у тебя с утра нет прошлого, а есть лишь сей миг. И лучезарное будущее, неуловимо-прекрасное, как этот струящийся, переливающийся июньский воздух.
Дорожная сумка на ремне через плечо – прекрасный ансамбль с венгерской курткой за сто семнадцать рублей, замечательно элегантной курткой из искусственной кожи, почти неотличимой от натуральной лайки. «А на мне – совсем неотличимой, – заверила я себя. – Вот возьмет меня Стратонов замуж, попрошу подарить на свадьбу настоящее кожаное пальто. Ему это почти ничего не стоит, он мужчина зажиточный, а я стану невыразимо прекрасной. И ему будет приятно, это он ведь только сейчас пишет, будто внешность для него не имеет значения. А на самом деле каждому мужику приятно иметь молодую, невыразимо прекрасную жену…»
Я дошла до конца перрона, вокруг меня пузыристо клубились радостью и вокзальным оживлением приехавшие и встречающие, они призывно махали руками и кричали носильщикам, как тонущие зовут лодочника, и, обливаясь потом, перли на себе чемоданы и баулы, дети суетились и прыгали под ногами, пугая родителей несуществующей опасностью свалиться с платформы. А цветы – торжественный атрибут свидания – уже превратились в «место», занимающее руки.
Жаль, что меня никто не встречает с цветами, у меня все равно свободные руки. Я бы подарила их Стратонову, а он их поставил бы в хрустальную вазу на столе, и они сразу бы придали нашим будущим отношениям особый эмоциональный колер.
Я спустилась по нескольким ступенькам в вокзальное кафе, длинное и уютное, как спальный вагон. Я знала, что здесь подают крепкий кофе с вкусными взбитыми сливками. И миллион всевозможных слоеных, песочных, сладких и соленых крекеров и пирожных. А у входа в маленьком закутке есть телефон-автомат. Лихой парень-бармен с прекрасными усами, как у французского покойного классика Ги де Мопассана, принял заказ и сноровисто задвигал никелированными рычагами электрической кофеварки. Машина его сипло зашипела, а он, насупив брови, сосредоточенно следил за спускными соплами кофейного агрегата и очень мне нравился, потому что в этот момент походил не на бармена, а на капитана-подводника, выводящего свой страшный корабль в решающую торпедную атаку.
Я засмеялась, положила свою сумку на высокий табурет у стойки и сказала, что сейчас вернусь. Отлучусь на пару минут и приду. Бармен, не отрываясь от клокочущего реактора кофейницы, кивнул и негромко доверительно сообщил:
– У входа – дверь налево…
Налево от входа было две двери: одна – с мужским профилем в ковбойской шляпе, другая – с чудовищно растрепанным женским силуэтом. Я была растрогана предупредительностью бармена, но дверью с распатланной женской головой не стала пользоваться, а юркнула в закуток направо, где висел на стене телефон-автомат. Набрала номер, в трубке что-то металлически чавкнуло, и хороший сочный баритон принес мне весть:
– Зиедонис слушает…
Как прекрасно, когда тебя внимательно слушает мужчина с таким глубоким баритоном!
– Здравствуйте, это Истомина… – сказала я негромко.
– Очень рад. Вы где находитесь?
– Я на вокзале, товарищ Зиедонис…
– Я выхожу к вам? – спросил он. – Здесь пять – семь минут ходьбы…
– Нет. Сейчас в этом нет нужды. Было бы хорошо, если бы к вечеру нас разделяло такое расстояние…
Баритон медленно, основательно подумал, потом обрадовался своей сообразительности – сказал на полтона выше:
– Прекрасно, я вас понял… Там есть телефон… Вы мне позвоните по номеру 44-422, я буду вас ждать… Запомнили номер?
– Да, запомнила… Я позвоню вечером… Только желательно, чтобы мне не пришлось вас долго ждать… Вдруг мне окажется невтерпеж…
– Не беспокойтесь, вам не придется меня долго ждать…
– Ну и прекрасно, будьте здоровы…
Я вернулась к стойке, выпила кофе и съела сливки, с удовольствием наблюдая за усатым барменом, бесстрашно и хладнокровно орудовавшим у рычагов управления своей паровой подлодки. А печенье есть расхотелось.
Вскинула на плечо сумку, помахала рукой бармену и пошла к выходу. Я раздумывала о том, как, наверное, интересно быть подругой этого красавца пирата: возвратившись к ночи из рискованного и опасного рейда, он рассказывает ей, сколько удалось в этом трудном походе подбить целей бронебойными снарядиками разбавленного коньяка, скольких затопил недолитыми стаканчиками бальзама, как взяли на абордаж командированного растяпу из Челябинска, а потом они вместе считают сумму контрибуции, полученной с разъехавшихся во всех направлениях противников. Нет, что ни говори, вокзал – хорошее место!
Конечно, жизнь Стратонова наверняка лишена этого ореола повседневного героизма и романтики, и если он захочет жениться на мне, то нам будет недоставать ежедневного ожидания и острого волнения встреч. Но разве семейное счастье только в этом?
В подземном переходе я купила билет на электричку до станции Асари и, послушно двигаясь за стрелой указателя, вышла на платформу пригородных поездов. У электрички была зеленая округлая морда сома. А над левым глазом сома табличка – «Кемери». Маленький светлый городок, населенный приветливыми, но сдержанными людьми. Может быть, это их называют – киммерийцы?
Хорошо бы стать хоть на пару недель киммерийкой: беззаботной, беспамятной и праздной, как все древние люди. И машина времени – на три тысячелетия назад – не нужна, а стоит рядом взнузданный железнодорожным расписанием длинный стеклянно-зеленый сом, который увезет на пятьдесят километров вперед, в сладкий край необязанности ни перед кем, киммерийскую волю ярко-синего моря, белизну песка на пляже и позванивающую от сухости зелень соснового леса.
О, вечная печаль разрыва времени и пространства!
А может быть, и нет никакого моря в Кемери? И нет пляжа с мельчайшим белым песком? Может быть, стоит Кемери пыльный и задымленный, задвинутый грубо в глубину суши? Кто его знает – я ведь там не бывала…
Киммерия, химерия, мечты… Мне и не надо ни за чем в Кемери. Мне нужно сойти на полпути – в Асари. Там, именно там живет мой жених Стратонов. Мой нареченный, если он согласится жениться на мне…
Я поднялась в головной вагон – так объяснял Стратонов. «Сядете в головной вагон, сойдете в Асари, пропустите поезд, потом перейдете на левую сторону от полотна – по пути следования из Риги, там увидите шоссейную дорожку, по ней надо идти до поворота метров двести…» – все подробно описал Стратонов. Нет, в обстоятельности и заботливости ему никак не откажешь.
В вагоне было просторно-пустовато: утренняя волна дачников и купальщиков на взморье уже схлынула. Я уселась со всеми удобствами у окна, по ходу поезда, достала из сумки газету и развернула ее с замиранием сердца. Удивительную, превосходнейшую газету – путеводитель по земле счастья.
Рекламное приложение вечерней газеты «Ригас балсс». Цена 5 коп.
Берешь в руки стопку листков форматом в половину газетной полосы, озаглавленных «Рекламас пиеликумс», – всего за пять копеек, – и перед тобой открывается волшебный мир дожидающихся тебя и еще не реализованных возможностей.
Впечатляющие фотографии и волнующие рисунки среди текста на русском и латышском языке будто волшебные крылья поднимали над жизненной неповоротливостью и бытовой несообразительностью.
Я хоть латышского не знала, но все самое интересное и так было понятно. Ей-богу, не было проблем, которые было бы невозможно решить с помощью замечательного приложения.
ЮВЕЛИРНЫЕ ИЗДЕЛИЯ – окутанные легендой, одухотворенные руками человека – с незапамятных времен считались самым изысканным украшением женского туалета. И не случайно. Драгоценности – художественное дополнение, придающее костюму нарядность, тот последний штрих, который завершает ансамбль одежды.
А вот подбор украшений зависит уже от вашего вкуса, внешности, возраста.
Магазин ювелирных изделий «Перле» предлагает в большом ассортименте золотые кольца и серьги с камнями. Лазурит, нефрит, изумруд, бриллиант, рубин – более сдержанные и строгие или чарующие своей благородной огранкой, сверкающие и торжественные.
Интересно знать, какой художественный штрих, окутанный легендой, одухотворенный руками человека, лучше завершит мой ансамбль одежды – более сдержанный и строгий или чарующий своей благородной огранкой, сверкающий и торжественный? Ведь это зависит только от моего юного возраста, яркой внешности и безупречного вкуса!
Правда, существует еще один штрих, абсолютно последний и в общем-то малохудожественный: сколько оно стоит, это дополнение, придающее костюму нарядность. Деньги – прозаический предмет, который мои знакомые, мои клиенты называют «бабки», «фанера», «мен-таким», «воздух» и десятком других нелепых названий. Как быть с этим пустяком?
Поезд мягко качнулся, плавно тронулся с места, побежали за окном акварельные картинки «Солнечный день в Прибалтике».
Поехали с орехами на встречу с женихом.
Если я понравлюсь Стратонову и он женится на мне, то к свадьбе он подарит мне что-нибудь овеянное легендами, в соответствии со своим вкусом, моей внешностью и нашим возрастом.
А если не понравлюсь и он не захочет жениться? Как же мне самой набрать «воздуха» на что-нибудь одухотворенное руками человека? Не может быть, чтобы замечательный мой путеводитель к счастью – рекламное приложение «Рекламас пиеликумс» – не подсказал верный и короткий путь!
Вот – пожалуйста!
ГОРОДСКОЙ ЛОМБАРД…если срочно нужны деньги, их можно получить в ломбарде, сдав под ссуду на срок до 4 месяцев ценные вещи или изделия из драгоценных металлов.
Если вы делаете ремонт или уезжаете в командировку, отпуск – сдавайте на хранение в ломбард изделия из золота, столовое серебро и ценные вещи (ковры, дубленки, кожаные пальто, меха, сервизы, хрусталь и др.).