Каждому свое Пикуль Валентин
Бонапарт пружинисто покачался на носках сапожек.
– Сейчас мы вернемся в зал, у меня есть для тебя подарок. А в среду я жду тебя в Мальмезоне…
Бонапарт (сам полководец!) не мог не понимать, что победою при Маренго он обязан Моро, который, пожертвовав своими успехами, прикрыл его Итальянскую армию с фланга. В окружении генералов и придворных первый консул торжественно объявил о заслугах Моро перед республикой. Моро вручили богатый футляр, в котором на розовом муаре лежали превосходные пистолеты, украшенные бриллиантами.
– Ты достоин и большего! – сказал Бонапарт. – К сожалению, республика еще не терпит блеска орденов и пышности эполет. Так пусть всегда сверкает твое оружие, как и твои замечательные победы на Рейне и на Дунае.
Вскинув руку, он дернул Моро за мочку уха.
– Итак, в Мальмезоне, – напомнил консул…
Рапатель ожидал Моро с новостью:
– Странно, что в Тюильри ничего не знают. А в Париже даже на улицах говорят, что гарнизон Мальты, изнуренный голодом, уже капитулировал… Если это правда, то никогда Франция не останется в мире с Англией.
– Наверное, слухи, – не поверил Моро…
Рука и сердце его еще оставались свободны. Конечно, он повидал Александрину в пансионе, но событий не ускорил. А задержка с наступлением генерала стала беспокоить мадам Гюлло. Желая обострить любовный кризис, эта опытная дама начала откровенно торговать прелестями дочери:
– Моему зятю (каков бы он ни был!) достанется сокровище. У моей дочери аристократическая ножка. Под подъемом ее ступни свободно пролезает маленький котеночек. А кожа такая, что в десяти шагах на ее фоне невозможно различить ожерелье из жемчуга… Любой зять будет счастлив!
Моро не спешил заковывать себя в цепи Гименея.
– Мадам, я могу только завидовать этому счастливцу… Увы, меня сдерживает предстоящая кампания на Дунае.
– Так сколько же можно сдерживаться? – вспылила мадам Гюлло. – Сдерживались на Рейне, сдерживаетесь на Дунае, затем будет Одер и Висла, и так доберетесь до Волги…
События ускорил визит в Мальмезон. Отчасти предупрежденный Фуше и Талейраном, генерал, однако, не думал, что все будет построено столь бестактно и даже авантюрно, с таким грубым нажимом на его честь. Талейран правильно подметил, что число газет во Франции сокращалось, всю прессу Бонапарт желал бы свести к единственной газетке, но и эта газета, по его мнению, не должна превышать размера носового платка. Парижская «Монитор», какие бы она ни получала оплеухи от цензоров, все-таки устояла на ногах. Конечно, парижане знали: «Монитор» вещала миру лишь слова консула…
Приехав в Мальмезон, Моро задержался в приемной, пока лакеи не доложат о нем. В самом углу комнаты стояли напольные часы с громадным маятником. Поверх часов лежал свежий номер «Монитора», развернутый таким образом, что не заметить было просто невозможно. Моро взял газету, и в глаза сразу бросилась фраза: «СЛУХИ ПАРИЖА: наш славный генерал Моро сделал брачное предложение прекрасной Гортензии Богарне…»
В этот же момент вошел Бонапарт. Оба молчали.
Моро положил газету. Бонапарт схватил ее.
– О! – сказал он, будто не веря своим глазам. – Новость интересная. Если это не газетная утка… поздравляю!
За столом он сразу обратился к Жозефине:
– Смотри! Оказывается, мы даже не заметили, когда этот генерал успел покорить нашу Гортензию…
Корсиканское либретто было составлено заранее, и Жозефине оставалось лишь развить его генеральную тему:
– Лучшие генералы Франции – Мюрат, Леклерк и… даже Бернадот уже породнились с нами. Мы с душевной радостью примем в нашу семью и знаменитого генерала Моро!
– Учти, дружище, – сказал Бонапарт, снова потянув Моро за пылающую от гнева мочку его уха. – Мы, корсиканцы, люди старинных понятий. Для нас нет ничего выше чести семейного клана, мы, корсиканцы, свято бережем семейные узы. Я могу наорать на Леклерка, могу треснуть Мюрата коленом под зад, но они всегда знают, что со мной не пропадут.
– В этом не сомневаюсь, – ответил Моро. – Но из моей памяти время еще не выветрило Жубера с его кратким, как молния, семейным счастьем. Боюсь, как бы и мне на полном скаку лошади не вылететь из седла под шелест знамен…
Пистолеты с бриллиантами и семейные узы – звенья одной цепи: Бонапарту желалось сделать из Моро родственника, чтобы раз и навсегда подчинить его себе. После ужина беседа была продолжена, но уже без Жозефины, чего, кажется, хотел и сам Бонапарт, чтобы вести разговор с мужской откровенностью. Странно, что он, отличный психолог, еще не ощутил внутреннего, но яростного сопротивления Моро.
– Так ты войдешь в нашу семью? – спросил он.
Моро раскурил трубку от свечи. Сказал:
– Твоя падчерица, и об этом в Париже знают, страстно влюблена в твоего красивого адъютанта Дюрока.
– Мы же не дети! Если Дюрок тебе мешает, я завтра же пошлю его в Петербург с мальтийской шпагой для Павла, и, пока он там развлекается, Гортензия забудет его.
– Мне мешают еще два обстоятельства.
– Назови их. Все они легко устранимы.
– Не все! – сказал Моро. – Разве можно устранить то, что Гортензия Богарне – твоя падчерица и твоя же любовница? Об этом казусе много разговоров в Париже.
Бонапарт нисколько не смутился:
– Ну, это сплетня… стоит ли верить?
– Наконец, и второе обстоятельство: я обещал мадам Гюлло сегодня же быть у нее с предложением руки и сердца ее дочери Александрине…
Моро повел себя далее в том же духе, как когда-то Жубер со своей женитьбой. Он заявил будущей теще:
– Я настаиваю лишь на том, чтобы Александрина завтра же стала моей женой… Теперь не церковные времена, а гражданский брак при свидетелях займет минуты две-три, не больше. Поверьте, Парсдорфское перемирие близится к окончанию, и сейчас не время обсуждать брачные туалеты…
Вернувшись к себе, Моро сказал Рапателю:
– Завтра ты и генерал Лагори станете свидетелями моего брака… Нет, я не Бернадот, который больше всех кричит о правах народа, а сам исподтишка лезет в постель Дезире Клари, нагретую для него самим Бонапартом…
Даже покойный Жубер мог бы позавидовать той скорости брачного маневра, какой произвел Моро! Но с этого времени Бонапарт обращался к нему только на «вы»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лазар Карно, покидая пост военного министра, был назначен в сенаторы. Он всюду откровенно взывал:
– Пока не поздно, генерал Моро должен заменить генерала Бонапарта на его посту первого консула республики… Вы спрашиваете – почему? Я вам отвечаю: республикой должен управлять республиканец, каковым Моро и является.
Тогда же Карно писал: «Моро – единственный сейчас человек во всей Франции, способный стать во главе дела». 11 ноября 1800 года Париж объявил о разрыве Парсдорфского перемирия, и Моро отъезжал к Дунаю – для открытия боевых действий. Его мучила, его терзала необъяснимая тревога:
– Черт побери, все-все… все как у Жубера!
Но всадник в бою должен оставаться спокойным.
10. Его звездный час
Александрина (уже на правах жены) невозмутимо наблюдала, как ее муж с Рапателем укладывают вещи в походные кофры.
– Вы чем-то огорчены, мой друг? Вы озабочены?
Ну, как объяснить этому наивному созданию всю ответственность, которая тяжкими гирями налегла на плечи? Моро сказал, что в битве на Дунае решится очень многое:
– Мир так устроен, моя прелесть: у каждого человека бывает свой звездный час. Писатель в такие часы создает бессмертную книгу, живописец дарит шедевр, полководец выигрывает грандиозную битву, – без этого никто из них не получает матрикул для вхождения в Пантеон бессмертия…
За ним числилось немало побед. Каждая из них была замечательна для своего дня. Но в биографии Моро отсутствовала та роковая битва, память о которой отложится на полках Мировой Истории, о которой будут писать в школьных учебниках. Настал политический момент, когда от его успеха (или от неудачи) на Дунае зависело – быть ли миру в Европе?
– Пойми, – говорил он жене, – если я сейчас разобью Австрию, Англия тоже будет вынуждена пойти на мир…
Александрина провожала мужа до первой заставы. Моро дернул шнур сигнального звонка, чтобы кучер задержал лошадей. Супруги вышли из кареты. Над Францией пролегла черная-черная, но звездная ночь. Было тихо. Страшно тихо.
– Мне холодно, Моро, – сказала жена, прильнув к нему; трогательная в своей нежности, Александрина отыскала на самом краю небосвода трепетную звезду. – Она моя… и такая же маленькая и беззащитная, как я!
Моро широким плащом опахнул ее слабые плечи.
Его рука в боевой перчатке вскинулась кверху:
– А вот и моя… та, что отсвечивает кровью.
– Назови мне ее, Моро.
– Это огонь войны, это бранный Марс…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Если война есть логическое продолжение политики, только иными средствами (это не мои слова – Клаузевица), то генеральная битва – спрессованный сгусток политики, когда в кратчайшее время, иногда в считанные минуты, разрешаются мучительные проблемы, затянувшиеся в кругу дипломатов на целые столетия… Карета командующего Рейнской армией остановилась возле древней ратуши Страсбурга, засуетились лакеи, вспыхнули факелы, пламя осветило фигуры конвойных драгун, поникших от безмерной усталости; из их седельных кобур торчали рукояти заряженных пистолетов.
Виктор Лагори встретил его у крыльца ратуши.
– Какие новости? – спросил Моро на лестнице.
– Командующим Дунайской армией Вена назначила эрцгерцога Иоанна, отпрыска Леопольда Габсбургского.
– Победы за ним числятся?
– Никаких.
– Поражения?
– Он еще небитый.
Ковер на ступеньках глушил тяжелую поступь ботфортов.
– Кто его менторы? – спросил Моро.
– Герлонд, Буржуа, Лауэр.
– Я их не знаю. Сколько лет герцогу?
– Восемнадцать.
– Кто шутит? Ты или Вена? – рассмеялся Моро.
Он стронул в поход свою армию, ее сопровождали шорники, хлебопеки, кузнецы, коновалы, интенданты, чиновники, маркитантки и, наконец, просто приблудные шлюхи, от которых было не отвязаться, даже если остричь им волосы. Предзимние дожди обмывали громадные валуны, переплетенные вереском, по ночам фыркали в лесах дикие кабаны. Моро ехал на лошади, иногда его окликали дружеские голоса солдат-ветеранов:
– Моро, правда ли, что ты женился?
– Да, на вдове… Жубера! А как твои дела, Питуэ?
– Моя убежала с лудильщиком. Конечно, с кастрюль прибыли вернее. А что возьмешь с меня, топающего за тобою?
– Не горюй, Питуэ! Бывает и хуже…
Армию сопровождали собаки: испанские спаниели с добрыми глазами, могучие канадские ньюфаундленды, умные и преданные пудели, разделявшие судьбу хозяев. Дожди всем надоели… Возле сельской мельницы драгун Бертуа громадной перчаткой хлестал по лицу жену мельника, и она взывала к своему мужу, чтобы скорее пришел на помощь:
– Михель, Михель… меня бьют! Где ты, Михель?
Моро надвинул на драгуна свою тяжелую лошадь:
– У тебя серьезные причины, Бертуа?
– Еще бы! Эта баба оплевала меня.
– Так плюнь в нее сам и не задерживайся…
Вдали затихали вопли разъяренной мельничихи:
– Проклятые французы… убийцы короля! Все вы сдохнете. Будь проклята вся ваша латинская раса!
Доминик Рапатель уютно покачивался в седле, его длинная сабля мелодично позванивала, задевая шпору:
– Ах, чего только не наслушаешься в этих походах! Если все запоминать, можно сойти с ума. Но если все записывать, то можно стать новоявленным Фукидидом…
За Мюнхеном дороги выводили армию к сердцу Габсбургов – к Вене, ослепительной и злачной, как хороший кабак. Но все случилось иначе, нежели думал Моро. В конце ноября эрцгерцог Иоанн – этот мальчик! – искусным маневром протиснул свою гигантскую армию между реками Инн и Изар, обрушив нежданно мощный удар на левое крыло французов.
Это произошло возле деревни Ампфинг.
– И французы побежали, – доложил Лагори. – Гренье еще выпутывает свою дивизию, но крови уже хватает…
Моро срочно выехал в местечко Анциг: на широкой крестьянской скамье перед ним сидели ждущие расправы генералы.
– Ней, Легран, Гренье… Очевидно, – сказал им Моро, – вам просто не повезло. Иоанн умный ребенок, и, если Вена не вывихнет ему мозги, из него со временем получится хороший скандалист. Рапатель! Достань корзину сырых яиц. Нам предстоит много орать, не мешает заранее смазать глотки…
Мишель Ней отказался пить сырые яйца:
– Мне бы чего-либо покрепче, Моро.
– Выпей, Мишель. Сейчас я отодвину армию.
– Ты знаешь, куда этот табор двигать?
– Назад! Есть одна хорошая поляна у Гогенлиндена, мне очень не хватает воздушного шара для слежения за Иоанном…
Австрийцы, упоенные успехом при Ампфинге, радовались, что генерал Моро отступает, – на самом же деле он завлекал их в глубину Эбергсбергских лесов, давно ему знакомых, на равнину близ селения ГОГЕНЛИНДЕН, где в буреломах, пронизанных быстрыми ручьями, догнивали столетние дубы. Из шапок ветеранов торчали оловянные ложки, готовые окунуться в любой котел… Вечно несытые, они мрачно ворчали:
– Куда нас тащат? Мы переломаем все ноги.
– Не мы, а кавалерия эрцгерцога.
– Если Моро ищет позицию пострашнее, так он уже нашел ее в этом лесу, где не хватает только патлатой ведьмы…
Тропы заросли хмелем, сырость пропитала ранцы солдат, покрытые грубым мехом. С высоты седел молодые гусары высокомерно поглядывали вниз – на усатых «ворчунов», бредущих по грязи. Мокрые косы, плетками свисая из-под киверов, ритмично хлестали гусар по давно не мытым щекам.
В доме лесника Моро собрал генералитет. Назвав себя, генералы отступали в тень, опираясь на шпаги, палаши и сабли. Над картою Эбергсбергских лесов склонился Моро.
– Я не утверждаю, – сказал он, – что отечество в опасности. Мы ведем войну на чужой земле, мы едим чужой хлеб, наша кавалерия пожирает овес с чужих полей. Но судьба мира должна завтра решиться именно здесь, у Гогенлиндена. Я не требую от вас невозможного, но возможное прошу исполнить.
Среди ночи он разбудил Поля Гренье:
– Слушай! Эскадроны Груши я оставлю у Гогенлиндена, вели седлать свою кавалерию. Австрийцы уже близко. Я слышу в лесу их крики. Собаки неспокойны. Одна из колонн Иоанна обходит нас от Майтенбеттенского шоссе. Ударь по ней, Гренье! Сделай все, чтобы эта колонна была сразу потеряна для эрцгерцога. Помни – твое направление главное… главное!
Рассветало. Гренье выстроил эскадроны:
– Кто сегодня останется живым, тот не гусар, а вонючее дерьмо… Рысью – в галоп, марш-марш-марш!
Уже стало видно, как из Гогенлиндена гнали стадо баранов, и Моро велел Рапателю сказать наперехват:
– Быстро заверни все стадо за опушку леса. Я сам расплачусь с жителями, нам после боя потребуется много мяса.
– На ужин – баранина! – пронеслось над армией, и то, что он, командующий, уже точно определил вечернее меню, вселяло уверенность в исходе битвы.
Собаки стервенели от лая, крики австрийцев приближались. В восемь часов утра эрцгерцог Иоанн выкатил армию из гущи Эбергсбергских лесов, и австрийцы сразу наткнулись на прочную позицию Моро, глядящую на них пушечными жерлами. Легкий туман струился между фронтами противников, в порыжевшей осоке вскрикивали испуганные птицы. И тут Моро вспомнил, что вчера за картами подрались два генерала.
– Ришпанс, – сказал Моро, – помиритесь с Неем.
– Лучше сдохну, – отвечал гордый Ришпанс.
– Ней, – сказал Моро, – помирись с Ришпансом.
– Пошел он к чертовой матери…
Пушки заработали. Пустили в дело инфантерию.
Офицеры дубасили отстающих саблями плашмя. Кто ложился, того сразу пристреливали из пистолетов в спину, – все было так, как было всегда, и ничего нового в этом не было. Моро отослал эскадроны Ришпанса в обход фланга, предупредив, что его направление главное. Самое главное!
– Рапатель, где Ней? Давай сюда Нея.
Он указал Нею начинать движение дивизией в обход другого фланга австрийцев. Ней насторожился, спрашивая: где это сцепились?
– Это дерется Гренье, я желаю тебе в конце боя пожать руку Ришпансу, который заходит слева… Не дури, Ней! И помни – твое направление главное. Самое главное. Ней, иди… Декан, что ты торчишь за моей спиной, как Фемида?
– А где мне еще торчать? Я жду приказа.
Декан что-то еще дожевывал, его лошадь, выдрессированная лягать всех, кто приблизится, пугала Моро копытами.
– Слушай, обжора! – крикнул Моро издали. – Есть одна тропа, о которой знают только звери, ходящие по ней к водопою. На картах она не значится. Этой тропой выходи к шоссе, но с другой стороны Майтенбеттена, и тресни австрийцев по затылку, чтобы у них кивера посыпались… Помни, Декан: твое направление главное, самое главное!
Рапатель крутился перед Моро на лошади:
– Все главные направления вы раздали своим генералам, а что же, черт побери, останется для командующего?
– У меня останется мой верный адъютант…
Пушки уже насытили воздух серой золой, пугливые лошади вставали на дыбы, молотя в едком дыму передними копытами. Из леса выползали раненые, они спрашивали – где фургоны с хирургами? Моро заметил солдата, у которого штык, словно турецкий ятаган, уже согнулся в рукопашной.
– Питуэ! – позвал его Моро. – И ты? И тебя?
– И меня тоже… Прикладом – все зубы. Всмятку!
– Есть бутылка бордоского… дать?
– Дай, Моро… мне сейчас паршиво!
Кавалерия выходила из боя с размятыми киверами, от гордых султанов остались жалкие перья. Страдая от боли, люди рвали на себе ремни амуниции, и кожа лопалась, как бумага. Все было, как всегда, и ничего нового Моро не наблюдал. Гусары возвращались из атак без лошадей, их головы были замотаны рубашками. На вопросы генерала они отвечали:
– Мы с шоссе… там уже навалили… гору!
– Как держатся австрийцы? – спрашивал Моро.
– Их полон лес, но разбегаются… Мародеры из деревень уже пошли с мешками, всех подряд раздевают догола.
Лагори вырос из-за плеча Рапателя, строгий:
– Моро, за Анцигом у нас не все ладится.
– Я чувствую. Скомандуй драгунам – марш…
Фаланга кавалерии пошла в бой, гневно выкрикивая:
– Да здравствует Франция… честь, слава!
Впереди мчался юный полковник с трубкой в зубах.
– Заставлю плакать венских дам! – орал он.
– Глупец, – сказал Моро. – С трубкой и без оружия?
– А, ему плевать… тут все равно не выживешь!
Болезненно напрягая слух, Моро с Лагори пытались определить источники боевого шума, дабы распознать лабиринты движения колонн, эпицентры атак и взлаи собачьих свор, следующих за колоннами, – так, наверное, дирижеры в оглушительном реве оркестров улавливают отдельные звучащие мелодии. Неожиданно повалил мокрый снег. Со сбитыми на живот седлами из леса выбегали ржущие от ужаса кони – без всадников.
– Лагори, – сказал Моро, – надо обуздать мародеров. Если они сейчас разденут раненых, бедняги замерзнут. Пошли в лес солдат – пусть расстреляют всех, кто с мешками…
Лошадь вынесла из гущи боя драгуна Бертуа, нога которого застряла в стремени, и Бертуа бился головой о кочки и лесные коряги. Моро кинулся наперерез взбесившейся лошади, ударил ее кулаком в глаз, освободил ногу драгуна, потащил его в санитарный фургон.
– Бертуа, милый, – говорил он, – потерпи… еще немного. Терпи, друг, терпи. Мы побеждаем. Ты будешь жить…
В тылу эрцгерцога Иоанна возникла сильная пальба, над лесом взметнулись огненные дуги, – это дивизии Нея и Ришпанса сомкнули свои ряды среди павших и побежденных.
– Вот теперь они помирятся, – сказал Моро.
– Или опять подерутся, – отвечал Лагори…
Лай собак в лесу утихал. Трубачи эрцгерцога уже играли общее отступление – обратно, через колдовские чащобы, к нерушимым дунайским мостам. Молодой еще человек, Иоанн был недурно воспитан своими менторами. Он указал:
– Во что бы то ни стало необходимо спасать раненых. Грех падет на мою душу, если оставим их под снегопадом.
Юноше отвечали, что лазаретных лошадей нет:
– Остались одни першероны, впряженные в пушки.
– Берите лошадей артиллерийских.
– Как? Тогда наши пушки достанутся французам.
– Да, но люди дороже бронзы…
Рапатель доложил, что эрцгерцог Иоанн поступил благородно, бросив на поле боя 87 орудий – ради спасения несчастных. Моро дал ответ, вошедший в историю гуманизма:
– В эти пушки запрягите наших лошадей и отправьте их Иоанну, чтобы французы разделили великодушие противника…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уроки Талейрана не пошли впрок: Моро очень кратко изложил в бюллетене для Парижа известие о победе, как о самом рядовом столкновении с противником. Зато его армия солдатским инстинктом уже оценила значимость битвы при Гогенлиндене, она пожелала устроить в честь Моро иллюминацию, чтобы в пышном венке красовалось его краткое имя.
– Мои убеждения республиканца, – с гневом возражал Моро, – не позволяют мне принимать восхвалений лично себе. Будет лучше, если я завтра сам поздравлю всех!
Вдоль шоссе выстроились полки. Моро им сказал:
– Как солдат не забывает цвет мундира, который носил на себе, так и мы, граждане и солдаты Французской республики, не забудем день Гогенлиндена! Благодарю вас…
Вверх взлетали раскромсанные каски, иссеченные кивера и простреленные шапки из звериных шкур:
– Слава Моро… Да здравствует наша республика!
Это был его звездный час – уже неповторимый…
Рейнская армия преследовала австрийскую, всюду разбивая ее на маршах. Наконец завиднелись и венские пригороды – до столицы Габсбургов оставался один суточный переход. Из ножен вылетели сабли, торжествуя в салютах.
– Ура! Завтра мы уже пируем во дворцах Шенбрунна… будем гулять по Пратеру с венскими красотками…
Но здесь армия и была остановлена Бонапартом, который не мог вынести, чтобы вступление Моро в Вену затмило его славу победителя при Маренго. Очень сухо он указал с курьерскою почтой, что Франции необходим мир. Только мир… И напрасно генералы умоляли Моро сделать последний рывок к столице врага – Моро бестрепетно подчинился приказу:
– Подавим в себе низменные порывы честолюбия. Мир для народа Франции сейчас важнее новых триумфов…
…Французские историки с горечью писали об этих незабываемых днях: «Победа при Гогенлиндене была последней республиканской победой. Никогда больше Франция не видела такой скромности в своих военачальниках, такой почтительной преданности со стороны солдат, таких трогательных проявлений патриотизма…» Дребезжа на зимних ухабах стеклами, карета увозила Моро в древний уют тишайшего Страсбурга, где его ожидала Александрина и новый, 1801 год. Моро чувствовал себя хорошо: Рейн оставался естественным рубежом Франции. И пока Моро едет, маховые колеса истории вращаются гораздо быстрее, нежели колеса его расхлябанной кареты.
11. Обострение
Падение Мальты привело Бонапарта в уныние:
– У меня гадкое состояние, Бертье! Мне было бы легче, кажется, видеть англичан на высотах Монмартра, нежели знать, что они торчат в Ла-Валлетте… Нельсон убрался из Неаполя, но – куда? Лучше спихнуть мальтийские дела на Павла, и пусть он сам разбирается с англичанами.
– А нам уже пора убрать Массена из Италии, где он слишком увлекся «собиранием подарков от благодарного населения».
– Да, Бертье! Массена с его наклонностями вскоре понадобится нам в иной части света, совсем в иной…
Бонапарт не скрыл от общества большие успехи Рейнской армии, личными письмами поздравил Ожеро и других генералов – только не главнокомандующего! Увы, битва при Гогенлиндене стала поводом для глупейшего скандала, в котором, к счастью, не были замешаны ни генерал Моро, ни сам первый консул. Тщеславной теще взбрело в голову, что лавры зятя обязывают Жозефину немедленно принести ей личные поздравления. Не дождавшись Жозефины у себя дома, она сама поехала в Мальмезон, уже распаленная гневом неправедным. Мадам Гюлло прихватила и дочку, но Жозефина, как на грех, в это время принимала ванну: через лакея она просила гостей подождать, пока она приведет себя в порядок. Для тещи это промедление послужило сигнальным выстрелом из пушки:
– Как? Мы, Гюлло, должны ждать, пока она моется?
Забрав пристыженную Александрину, она в ярости покинула Мальмезон и теперь по всему Парижу трезвонила:
– Мы, Гюлло с острова Бурбон, ничуть не хуже этой креолки с Мартиники… Не такая уж она святая, какой притворяется. Мы, Гюлло, по тюрьмам не сидели, а она уже насиделась. Все знают, как она надоела Баррасу, который, чтобы от нее отвязаться, и устроил партию с этим корсиканским прощелыгой. У нее тогда было всего шесть драных юбок, а перчатки она одолжила у Терезы Тальен… Про мою Александрину никто не скажет дурного. Бонапарты хотели бы сбыть Гортензию за моего зятя, но у них ничего не вышло!
Моро приехал в Страсбург, и ему было явно не по себе, когда при жене он обнаружил и тещу. Она стала учить зятя, как лучше действовать, чтобы эти жалкие Бонапарты и Богарне вели себя поскромнее. Моро признался Декану:
– Уверен, вся эта возня с ванной не могла бы возникнуть, если бы Жозефина и мои Гюлло не были креолками. Этот шальной народец всегда вносит в отношения столько страсти и пыла, что мне кажется, легче остричь догола дикую кошку, нежели примирить их… Я целиком на стороне Жозефины!
На тещу он просто цыкнул:
– В чем провинилась гражданка Бонапарт? Только в том, что, не ожидая вас, забралась в ванну, а когда вы явились, она не выскочила из воды нагишом, чтобы скорее перед вами раскланяться! То, что в порядке вещей для нравов колоний, в Париже выглядит смешным и нелепым…
Возникла семейная сцена – с заламыванием рук, с призывами всевышних сил в свидетели. Александрина надула губы, и без того распухшие от слез, а Моро впервые заметил в ее лице наследие грехов предков – что-то негритянское. Жена еще не забыла уроков мадам Кампан и, подавая мужу бульон, выкладывала поверх чашки изящную гирлянду из живых фиалок. Сначала Моро умилялся, потом ему надоело выплевывать лепестки, попавшие в рот вместе с бульоном.
– Не сердись, дорогая, – сказал он. – Мне очень приятна забота обо мне, но ты забываешь, что я солдат, приученный у ночных костров разрывать горячее мясо руками…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Виктор Лагори отпросился в Париж, и Моро догадывался, что сердце его изныло от любви к мадам Софи Гюго, муж которой служил при штабе Рейнской армии. Лагори вскоре же вернулся в штаб, он рассказал, что полиция Фуше схватила в Опере четырех кинжальщиков, которые подкрадывались к ложе первого консула, чтобы его зарезать.
– Театр в этот день был переполнен, а ведь билет в Оперу стоит десять франков… Всюду говорят, что кинжальщиков подначивали на убийство генералы – Массена и Бернадот!
Массена, смолоду пират и контрабандист, всегда имел склонность к авантюрам, а что касается Бернадота…
– Я думаю, – сказал Моро, – он больше корчит из себя якобинца, нежели является им на самом деле… Да и куда деть Бернадота, если он стал шурином Жозефа Бонапарта?
Прогуливаясь по городу, возле почтовый конторы Страсбурга, где путникам меняли лошадей, Моро встретил русского офицера. Чтобы в низкой карете не помять высокий султан, он вынул его из кивера и укладывал в красивый футляр.
– Какого полка у вас форма?
Читать бесплатно другие книги:
