В поисках энергии: Ресурсные войны, новые технологии и будущее энергетики Ергин Дэниел

В конце 2002 г. Филипу Кэрроллу позвонили из Пентагона. Министерство обороны собиралось создать консультативную группу по нефти и вполне логично остановилось на кандидатуре Кэрролла. Бывший глава компании Shell Oil USA и машиностроительной компании Fluor, Кэрролл обладал значительным международным опытом в области логистики и инфраструктуры поставок энергоносителей, а также репутацией превосходного дипломата.

Министерство обороны интересовало, что и как надо планировать с точки зрения нефти в случае войны с Ираком. Исходная информация свидетельствовала о двух моментах: Ирак очень перспективен, но разведка нефти в стране фактически не проводилась с 1970-х гг., и его запасы были наименее разведанными среди всех крупнейших стран-экспортеров. Иракская нефтедобывающая промышленность находилась в плохом состоянии, но насколько, никто точно не знал. Кэрролл порекомендовал министерству обороны провести исследование и заранее продумать, как должна управляться отрасль в переходный послевоенный период. Несколько месяцев спустя, в начале 2003 г., Кэрроллу предложили поехать в Ирак в качестве советника при министерстве нефти после военной операции США в Ираке. Он должен был стать одним примерно из 20 старших советников, каждый из которых отвечал за определенное иракское министерство. На тот момент уже было очевидно, что США вместе с Великобританией, Австралией, Японией и рядом других стран, образовавших так называемую «коалицию доброй воли», готовы начать войну.

Почему снова война?

Ирак был нефтяным государством. Нефть являлась единственным предметом его экспорта. Эта страна всецело зависела от нефти, а мировой энергетический рынок в значительной степени зависел от поставок из этой страны. Но подоплекой надвигающейся войны была не только и не столько нефть. Здесь сыграли роль множество разных факторов, и прежде всего теракты 11 сентября 2001 г. и их последствия, угроза, создаваемая иракским оружием массового поражения, ситуация после войны в Персидском заливе 1991 г., устойчивость диктатуры безжалостного и бескомпромиссного Хусейна и аналитические выводы, которые были сделаны.

Как выразился руководитель комиссии ООН по разоружению Ирака накануне войны, Саддам испытывал «пристрастие к оружию массового поражения». На протяжении нескольких десятилетий иракский диктатор направлял значительные ресурсы на разработку химического, биологического и ядерного оружия. Западные страны и соседи Ирака считали, что, вопреки договоренностям с ООН после войны в Персидском заливе, Саддам продолжал разработку оружия массового поражения и, если бы не наложенные ограничения, уже создал бы его. В Национальной разведывательной сводке США от 1998 г. говорилось, что, хотя война в Персидском заливе существенно сократила возможности Ирака по производству оружия массового поражения, «сохранилось достаточно компонентов и данных, а также специалистов, чтобы позволить Ираку в кратчайшие сроки возобновить работы над ним… Имеются убедительные доказательства того, что Багдад скрыл остатки своих программ по созданию оружия массового поражения и делает все возможное для их сохранения».

Возможность применения такого оружия иракским режимом была центральным фактором в военном планировании и в ходе самой войны, когда, по имеющимся сведениям, некоторые подразделения возили с собой противогазы, защитные комбинезоны и индивидуальные наборы антидотов на случай химической или биологической атаки. Между тем тот факт, что после войны в Ираке, несмотря на все усилия, не было обнаружено никаких следов производства оружия массового поражения, вызвал у многих сомнения в оправданности новых военных действий. Некоторые представители разведывательного сообщества США, в частности Бюро разведки и исследований Госдепартамента и в определенной мере ЦРУ, выступали против, ссылаясь на отсутствие доказательств наличия у властей Ирака оружия массового поражения, но их аргументы игнорировались. Большинство считало, что Саддам не изменяет своему «пристрастию». Один из представителей того же разведывательного сообщества США, высокопоставленный сотрудник ЦРУ Пол Пиллар писал, что «существует широкий консенсус в отношении того, что такие программы осуществляются». Однако в отношении того, на каком этапе они находятся, каковы их масштабы и результаты, мнения расходились{112}.

Франция, Германия и Россия выступали против применения военной силы на каждом шагу. Наиболее принципиальным противником военной операции в Ираке показал себя французский президент Жак Ширак, заявивший, что «сегодня ничто не оправдывает войну», так как «нет бесспорного подтверждения» того, что Ирак располагает оружием массового поражения. Разумеется, позиция Ширака опиралась на выводы французской разведки. «У нас не было доказательств того, что Ирак имел оружие массового поражения, – вспоминал этот французский политик, – как, впрочем, не было и доказательств того, что он его не имел. Возможно, санкции работали намного лучше, чем мы предполагали». Российский президент Владимир Путин сказал: «Режим Саддама Хусейна не является образцом демократии и соблюдения прав человека, но эти проблемы нельзя решать военным путем». И добавил, что война может привести к «непредвиденным последствиям, включая усиление экстремизма». (После начала военных действий Путин сказал Бушу в телефонном разговоре, что «вы взвалили на себя невероятно трудную задачу»{113}. Позднее Буш написал, что «по достоинству оценил» этот звонок и что «с таким пониманием с ним никто больше не говорил».)

Но Саддам совершил ряд просчетов. Во-первых, он считал, что размах антивоенных протестов в Европе так или иначе удержит коалицию от вторжения. Вторым серьезным просчетом оказалась выбранная им линия поведения. Саддам предпочитал поддерживать неопределенность относительно того, имеется ли у него пресловутое оружие массового поражения, и делал вид, что ему есть что скрывать. Очевидно, он полагал, что полная открытость ослабит позиции его режима в отношении Ирана и внутренних врагов. Как он заявил в своем окружении, «лучшая война – это обман». Уже после войны, когда следователь на допросе спросил его, зачем нужно было вводить всех в заблуждение, Саддам ответил одним словом: «Иран».

Это был еще и вопрос мировосприятия: Саддам считал, что другие воспринимают действительность так же, как и он сам. Он так и не поверил в то, что в 1991 г. войска коалиции остановились на подходах к Багдаду из-за таких сентиментальных мелочей, как «эффект CNN» – негодование телезрителей и опасения относительно возможного раскола коалиции. В конце концов, он сам никогда бы не стал руководствоваться подобными причинами. Саддам был убежден, что силы коалиции попросту испугались, что для защиты Багдада он пойдет на крайние меры – применит химическое и биологическое оружие. Это был еще один неопровержимый довод для поддержания иллюзии{114}.

Со своей стороны коалиция имела достаточные основания для того, чтобы исходить из наихудших предположений: после первой войны в Персидском заливе шоком стал тот факт, что иракскому режиму нужно было всего 16–18 месяцев для создания ядерной бомбы. Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что, если бы Саддам не поторопился с вторжением в Кувейт и сделал это не в 1990 г., а в 1993 или 1994 г., его позиция была бы гораздо сильнее – он располагал бы каким-никаким, а ядерным оружием, да и ситуация на мировом нефтяном рынке была куда жестче. Все это лишило бы его противников необходимой гибкости.

Однажды США уже недооценили возможности Саддама, и администрация Буша не собиралась повторять эту ошибку, особенно учитывая события 11 сентября, очевидное «пристрастие» Саддама к оружию массового поражения и его одержимость местью за 1991 г… Позднее Лора Буш писала о своем муже: «Что если бы он сделал ставку на сдерживание Саддама и проиграл?» Сам Буш сказал следующее: «Нельзя было полагаться на удачу, нужно было брать ситуацию в свои руки». Полагаться на удачу казалось тем более рискованным в стране, которая пребывала в состоянии постоянной тревоги и напряженности после терактов 11 сентября, когда в правительство каждый день шел поток докладов о предотвращении очередных терактов, которые лишь усиливали страх перед теми заговорами, которые могли остаться нераскрытыми. «Мы жили в условиях угрозы, намного превышавшей все публично озвучиваемые оценки», – сказала Лора Буш.

Как один высокопоставленный чиновник Госдепартамента писал до начала войны госсекретарю Колину Пауэллу, «11 сентября изменило характер дебатов по Ираку. Версия о возможности причастности Ирака к терактам усилила обеспокоенность в связи с тем, что политика сдерживания и устрашения не эффективна для предотвращения подобных атак». Одни утверждали, что иракская разведка была непосредственно связана с «Аль-Каидой» и даже играла роль наставника. Другие говорили, что такая связь сомнительна, даже маловероятна и, разумеется, не доказана. «Разведывательное сообщество никогда не подтверждало предположение о возможном альянсе между Саддамом и "Аль-Каидой"», – заявил офицер разведки Пол Пиллар. Однако в свете древней арабской мудрости, что «враг моего врага – мой друг», и общей вражды к Западу, нельзя было сбрасывать со счетов возможность такого сотрудничества в будущем{115}.

Ирак занимал ключевое место в повестке дня некоторых ведущих политиков еще до их прихода в администрацию Джорджа Буша. Летом 2001 г. США уже пытались пересмотреть санкции против Ирака. Через несколько дней после 11 сентября на встрече президента Буша со старшими советниками в Кэмп-Дэвиде некоторые ратовали за то, чтобы добавить Ирак в качестве мишени для удара наряду с «Аль-Каидой» и Афганистаном. На тот момент Буш твердо отклонил это предложение. В начале октября 2001 г. представителю США в ООН, Джону Негропонте, было поручено зачитать представителю Ирака «самое жесткое послание, которое когда-либо приходилось передавать». В нем говорилось о печальных последствиях для Ирака в том случае, если он попытается использовать теракты 11 сентября в своих интересах. Но по-настоящему тучи вокруг Ирака начали сгущаться только в 2002 г., когда, как казалось на тот момент, чрезвычайно успешная и стремительная операция по свержению режима талибов в Афганистане придала союзниками уверенности в своих силах. На фоне событий 11 сентября война против Ирака должна была стать превентивной мерой, что соответствовало новой американской внешнеполитической доктрине упреждающих действий{116}.

Для правящих кругов 11 сентября показало, насколько рискованно не действовать на опережение и не помешать Саддаму создать ядерное оружие. Центральную роль в принятии решений по Ираку сыграл вице-президент Дик Чейни, который был министром обороны во время кризиса в Персидском заливе. «Как один из тех, кто работал над формированием коалиции во время первой войны в Персидском заливе, – сказал он в 2002 г., – я могу вам сказать, что наша задача была бы бесконечно труднее, если бы Саддам Хусейн обладал ядерным оружием».

Основные принципы новой доктрины были изложены президентом Бушем в его речи перед выпускниками военной академии в Вест-Пойнте в июне 2002 г. «Устрашение» не действует против «тайных террористических сетей». «Сдерживание» невозможно, когда «неуравновешенные диктаторы с оружием массового поражения имеют ракеты для его доставки или могут тайно снабжать им союзников-террористов». Единственным ответом на эти угрозы являются «упреждающие акции». «Если ждать, пока угрозы материализуются, – добавил Буш, – будет поздно».

Также было распространено убеждение, что существующие политические системы и стагнация на Ближнем Востоке создавали благодатную почву для терроризма, «Аль-Каиды» и ей подобных. «Новый» Ирак мог стать первым шагом к решению проблемы. Умный и ловкий иракский оппозиционер в изгнании Ахмед Чалаби убедил некоторых высокопоставленных чиновников, что Ирак без Саддама приветствовал бы коалицию как освободителей и перешел бы к построению стабильной демократии. В результате в правящих кругах сложилось мнение, что «плюралистический и демократический Ирак» может запустить процесс трансформации на Ближнем Востоке, сродни тому, как крах коммунистического режима в СССР дал начало процессу реформ и демократизации во всем регионе{117}.

Разведывательные сведения и аналитические выводы, которые противоречили такой точке зрения, были отодвинуты в сторону. После 35-летней диктатуры партии Баас за пределами Ирака мало что было известно о таких «местных реалиях», как религиозный раскол, соперничество между разными ветвями ислама, значимость племенных связей и роль Ирана. Тех, кто действительно что-либо знал об этом, или подвергал сомнению исходные предположения, или же предостерегал о том, что эти предположения слишком оптимистичны, отстранили от процесса принятия решений.

Шок, испытанный страной 11 сентября, породил у США решимость продемонстрировать свое могущество, восстановить геополитический баланс и перехватить инициативу. Также было желание завершить «дело, незаконченное в 1991 г.». После войны в Персидском заливе в 1991 г. Саддам жестоко подавил восстание шиитов на юге страны. Этой расправы возможно и не случилось бы, если бы по условиям перемирия иракским силам было запрещено использовать вертолеты и авиацию.

Некоторые критики говорили, что эта война служила интересам Израиля. Безусловно, устранение воинственного Саддама было благом для Израиля, который оказался под градом иракских ракет Scud во время первой войны в Персидском заливе. Но Саддам уже был обуздан, а его вооруженные силы были существенно ослаблены. Теперь Израиль куда больше волновала иранская ядерная программа. Как писал Ричард Хаасс, глава аппарата политического планирования Госдепартамента, «израильтяне не разделяли озабоченности администрации Буша в связи с Ираком. В действительности, их позиция была прямо противоположной. Израильтяне… опасались, что Ирак отвлечет внимание США от того, что они считали истинной угрозой, – от Ирана». Израильские эксперты и чиновники, включая министра обороны, который сам был урожденным иракцем, предупреждали правительство Буша о том, что оно существенно недооценивает проблемы, с которыми ему предстояло столкнуться после войны в Ираке. На конференции в Вашингтоне один из ведущих израильских экспертов заявил, что кто-то наконец должен сказать американскому президенту о том, что американцам придется оставаться в Ираке не менее пяти лет и что там «их ждут нелегкие времена»{118}.

Нефть

В решении начать войну с Ираком нефть не играла такой же роли, как другие перечисленные факторы. «Когда я ехал в Багдад, – вспоминал Джон Негропонте, впоследствии первый посол США в новом Ираке, – никаких специальных инструкций в отношении нефти у меня не было». Скорее, значение имел характер региона, который занимал центральное место в мировой системе поставок нефти, и, следовательно, поддержание баланса сил в нем было делом стратегической важности. Начиная с правления Гарри Трумэна, США видели свою задачу в том, чтобы не позволить враждебно настроенным силам получить контроль над Персидским заливом и его нефтью. Однако угроза реализации такого сценария – угроза захвата господства над регионом с его нефтяными богатствами враждебной силой в лице Ирака – была несопоставимо выше во время кризиса в Персидском заливе в 1990–1991 гг., когда Саддам захватил Кувейт и угрожал нефтяным месторождениям Саудовской Аравии. Кроме того, в 2003 г. ни американцы, ни британцы не руководствовались узко меркантильными амбициями в духе 1920-х гг., такими как получение контроля над иракской нефтью. Было не столь важно, кто владеет нефтяными скважинами, главное, чтобы на мировом рынке была нефть. Иракская нефть поступала на мировой рынок, хотя и в ограниченном объеме из-за санкций ООН. В 2001 г. США ежесуточно импортировали из Ирака порядка 800 000 баррелей. Разумеется, предполагалось, что демократический Ирак будет более надежным поставщиком нефти и, после снятия санкций, увеличит объемы поставок. В умах некоторых политиков, которые не могли простить Садовской Аравии участие ее подданных в терактах 11 сентября, перспектива превращение Ирака в более крупного экспортера, служащего противовесом Саудовской Аравии, представлялась весьма привлекательной, но это вряд ли можно было назвать четко сформулированной и обоснованной стратегической целью{119}.

Хотя предлагалась масса идей по послевоенному преобразованию нефтяной отрасли, стратегически считалось, что решения о будущем иракской нефти будут приниматься новым иракским правительством. Ничто не должно было ущемлять прерогативы будущего правительства, хотя разгосударствление нефтедобывающей отрасли представлялось наиболее предпочтительным вариантом, поскольку оно облегчало внедрение новых технологий и вливание десятков миллиардов долларов, в которых так нуждалась промышленность. Но даже в этом случае освобожденный Ирак с его сильной националистической традицией скорее всего предложил бы инвесторам более жесткие условия, чем любая другая страна-экспортер.

К надвигающейся войне против Ирака крупные нефтяные компании относились со смесью скептицизма, настороженности и некоторой тревоги в связи с самой идеей войны. Многие из них были хорошо знакомы с этим регионом и опасались ответной реакции. Они сомневались в том, что на обломках баасистского режима можно быстро построить стабильное, миролюбивое демократическое государство.

«Знаете, что я скажу первому человеку, который предложит нашей компании инвестировать в Ирак миллиард долларов? – спросил генеральный директор одного из супермейджеров за месяц до начала войны. – Я скажу: "Расскажите нам об их правовой системе, расскажите о политической системе. Расскажите об их экономической, договорной и фискальной системах, и расскажите нам об арбитраже. Расскажите нам о безопасности и развитии их политической системы. Расскажите нам обо всех этих вещах, и мы дадим ответ, будем ли мы вкладывать капитал или нет"»{120}.

По ту сторону государственного строительства

Актуальной проблемой в 2003 г. было состояние иракской нефтедобывающей отрасли и необходимость гарантировать ее работоспособность, чтобы обеспечивать поток доходов, в которых нуждалось государство. Но это зависело от общей обстановки в стране.

Руководя планированием военной операции, министр обороны Дональд Рамсфелд преследовал свою цель – доказать, что предложенная им концепция мобильной и эффективной «армии нового образца» (термин позаимствован у Оливера Кромвеля) является моделью армии будущего. Рамсфелд собирался сломить почти единодушное противодействие руководства Пентагона, которое он считал слишком осторожным, слишком консервативным и не склонным к риску. Он намеревался ниспровергнуть доктрину «подавляющей силы», которую отстаивал Колин Пауэлл, бывший председателем Объединенного комитета начальников штабов в 1990–1991 гг. во время кризиса в Персидском заливе (а на тот момент занимавший кресло госсекретаря США). Рамсфелд хотел показать на поле боя, что небольшие, но хорошо обученные, дисциплинированные и высокотехнологичные формирования, обладающие «скоростью, быстротой реакции и точностью», более чем достаточны для быстрой победы. И действительно его армии будущего удалось неожиданно быстро свергнуть тирана Саддама Хусейна в 2003 г.

Но одно дело разгромить армию противника на поле боя, и совсем другое дело – обеспечить порядок в оккупированной стране. В плане культуры и региональных политических условий, логистики и обучения было мало что сделано для подготовки самих военнослужащих и чиновников в правительстве США к длительной оккупации. Оказалось, что для оккупации и последующей стабилизации обстановки в стране требуется гораздо больший по численности контингент, чем для быстрой победы на поле боя. Незадолго до начала военной кампании начальник штаба сухопутных войск Эрик Шинсеки сообщил сенатскому комитету, что, исходя из опыта США с оккупацией Германии после Второй мировой войны и до Боснии в 1990-х гг., для поддержания порядка в послевоенном Ираке потребуется «несколько сотен тысяч» военнослужащих, порядка 260 000 человек. Мягко говоря, его оценка вызвала резкое неприятие. Ее немедленно опровергли, а самого Шинсеки в скором времени отправили в отставку. Вдогонку уволили также министра сухопутных войск, который поддержал его точку зрения.

Кроме того, Рамсфелд был намерен доказать несостоятельность подхода, предполагающего «тесное участие в государственном строительстве», который применялся в ходе военной кампании на Балканах во времена правления Клинтона в 1990-е гг. За месяц до войны в Ираке Рамсфелд выступил с речью под названием «По ту сторону государственного строительства», где он объявлял о полной победе в Афганистане и противопоставлял ее «культуре зависимости», созданной на Балканах в 1990-е гг. Для демонстрации неправильности прежнего подхода Рамсфелд приводил пример с водителем в Косово, который перевозил сотрудников гуманитарных служб и зарабатывал больше, чем университетский профессор. «Перед нами не стоит задача помогать или участвовать в называемом строительстве государства», – заявил он. – Если США встанут по главе международной коалиции в Ираке, то нашей задачей должен быть скорейший уход из страны».

Афганистан, по его словам, является наглядным доказательством правильного подхода. На удивление быстрое свержение режима талибов в Афганистане осенью 2001 г. подтвердило предположения Рамсфелда и укрепило его уверенность. Он заявил, что, если Советский Союз «год за годом» держал в Афганистане армию численностью в «несколько сотен тысяч», то США, задействовав «несколько десятков тысяч», за «восемь, девять, 10, 12 недель сделали то, что они [Советы] не сумели сделать за 10 лет». (Некоторые, впрочем, указывали на то, что СССР тоже быстро осуществил успешное вторжение, а неудачу потерпел в последующей длительной оккупации. История повторилась: американский контингент присутствовал в Афганистане долгих 15 лет, помогая правительству Афганистана бороться с «Талибаном».)

Но военная операция на Балканах в Юго-Восточной Европе, несмотря на всю свою сложность, не шла ни в какое сравнение с тем, что предстояло сделать в Ираке: вторгнуться в крупнейшее на Ближнем Востоке арабское государство, находившееся 35 лет под гнетом диктатуры, и разрушить все его государственные институты в надежде на то, что, как выразился один представитель США в Ираке, в образовавшемся вакууме мгновенно появятся ростки «джефферсонианской демократии».

Позицию Рамсфелда поддерживал командующий вооруженными силами США на Ближнем Востоке Томми Франкс, который заявил, что планирует в сжатые сроки сократить численность американского контингента в Ираке после официального завершения боевых действий. Некоторые сторонники такого подхода в администрации Буша исходили из уверенности в том, что война будет нетрудной, и за «молниеносной победой» последует быстрый вывод войск и рождение нового иракского демократического государства. На фоне таких умонастроений мало кто думал о том, что будет происходить после войны{121}.

Также мало кто думал о бюджетных последствиях, потому что молниеносная война, которая считалась само собой разумеющейся, не должна требовать больших затрат. Но реальность разошлась с ожиданиями: война затянулась, и последующая оккупация обошлась американской казне более чем в триллион долларов прямых издержек.

Непростая прогулка

Разумеется, в правительстве США и в его окружении раздавались голоса, призывавшие к осторожности. Разведывательное сообщество по собственной инициативе провело анализ «принципиальных проблем, с которыми предположительно столкнется любая послевоенная власть в Ираке». Один из главных выводов заключался в том, что Ирак не является «плодородной почвой для демократии», и любое преобразование будет «долгим, трудным и турбулентным». Но, по словам аналитиков, они чувствовали, что «идут против ветра».

Одним из самых уважаемых государственных деятелей в Вашингтоне был Брент Скоукрофт. Он занимал пост советника по национальной безопасности при двух президентах – Джеральде Форде и Джордже Буше-старшем. Как глава Консультативного совета по внешней разведке при президенте США, Скоукрофт обладал значительным влиянием. «Нападение на Ирак в настоящее время серьезно подорвет либо вообще сведет на нет глобальную антитеррористическую кампанию, начатую США, – написал он в статье в The Wall Street Journal в августе 2002 г. – Если мы хотим достичь в Ираке своих стратегических целей, за военной кампанией, скорее всего, должна последовать широкомасштабная и долгосрочная военная оккупация». И добавил: «Это будет не простая прогулка».

Скоукрофт был одним из тех ключевых политиков, кто участвовал в принятии решения не вступать в Багдад и не свергать Хусейна во время войны в Персидском заливе в 1991 г. Скоукрофт руководствовался не только такими «мелочами», как «эффект CNN» и возможный раскол коалиции. Главной причиной были именно риски длительной оккупации. Перед войной 1991 г. Буш-старший поручил исследовать уроки предыдущих конфликтов. Один из главных уроков, который извлек Скоукрофт из этого исследования, выглядел так: «нельзя менять цели в середине войны только потому, что все идет хорошо». «Мы научились этому в Корее». В 1991 г. Скоукрофт был убежден, что взятие Багдада «изменит характер того, что мы делали. Мы стали бы оккупантами большой страны. Но у нас не было плана. Что мы будем делать дальше? Как мы будем из этого выпутываться?» Эти же вопросы беспокоили Скоукрофта в 2002 г.

Через месяц после выхода статьи Скоукрофта глава аппарата политического планирования Госдепартамента Ричард Хаасс написал госсекретарю Колину Пауэллу: «Как только мы пересечем Рубикон – вторгнемся в Ирак и выгоним Саддама – на нас ляжет ответственность за будущее Ирака… Без порядка и безопасности все остальное будет поставлено под угрозу».

Недостаточная численность вооруженного контингента была чревата далеко идущими последствиями для того, что будет происходить в Ираке в течение следующих нескольких лет, включая судьбу его нефтедобывающей отрасли и движение глобального нефтяного рынка. В свою очередь, от ситуации в нефтедобывающей отрасли напрямую зависело будущее Ирака.

Ирак был нефтегосударством – перед войной доходы от экспорта нефти составляли почти три четверти его ВВП, а после войны больше чем 95 % государственных доходов. Существовали чрезвычайно оптимистичные ожидания в отношении сроков восстановления добычи и экспорта и начала наращивания производства после войны. Накануне вторжения заместитель министра обороны Пол Вулфовиц заявил, что с восстановленным экспортом нефти Ирак «сможет самостоятельно финансировать свою реконструкцию». По его оценкам, Ирак в скором времени сможет добывать 6 млн баррелей в день, что вдвое превышало текущий уровень{122}.

Военная операция в Ираке началась 20 марта 2003 г., через 12 лет после окончания первой войны в Персидском заливе. Силы коалиции заняли Багдад 9 апреля. В тот же день американские морпехи помогли иракцам свергнуть с постамента гигантскую статую Саддама Хусейна на центральной площади города. Это сцена напоминала о крушении коммунистических режимов в Восточной Европе и, казалось, символизировала скорое рождение нового «плюралистического и демократического Ирака». До настоящего момента все шло согласно плану.

Но что дальше? Генерал Франкс, командующий войсками США на Ближнем Востоке, считал, что у него есть ответ. Вскоре после свержения Саддама он заявил, что численность находящихся в Ираке американских солдат к сентябрю 2003 г. будет сокращена до 30 000 человек, что составляло примерно десятую часть от того количества, которое некоторые считали разумным, исходя из исторического опыта{123}.

Нефтяная промышленность: плачевное состояние

Однако реальное положение дел в иракской нефтяной промышленности не оставляло надежд на реализацию опрометчивых довоенных ожиданий. На протяжении многих лет отрасль страдала от отсутствия внимания и нехватки инвестиций. С крахом режима Саддама была разрушена система коммуникаций, страна находилась в хаосе, и никто ни за что не отвечал. Большинство правительственных зданий в Багдаде было разграблено и сожжено. Единственным исключением было здание министерства нефтяной промышленности, которое охранялось 3-м Мотострелковым полком сухопутных войск США.

Несколько дней спустя после падения Багдада в дверях министерства появился компетентный иракский технократ и спросил, с кем он может поговорить по поводу возобновления работы промышленности. Это был Тамир Гадбан, бывший главный геолог и затем директор по планированию в Иракской национальной нефтяной компании. В конце концов его соединили по спутниковой связи с Филом Кэрроллом, который на тот момент еще не прибыл в Ирак. После нескольких бесед Кэрролл наконец спросил у Гадбана, не хотел ли тот стать «генеральным директором» иракской нефтедобывающей промышленности с Кэрроллом в лице «председателя правления». Они стали ядром команды, ответственной за восстановление нефтяного сектора. Но это была непростая задача.

Хотя потенциал Ирака был колоссален, серьезные разведочные работы здесь не проводились с 1970-х гг. Из 80 открытых нефтяных месторождений эксплуатировались всего 23. В 1979–1980 гг. министерство разработало план по увеличению добычи до 6 млн баррелей в день, но этот план так не был реализован сначала из-за ирано-иракской войны в 1980-е гг., затем из-за кризиса в Персидском заливе в 1990–1991 гг. Вместо запланированного роста в отрасли начался длительный спад. Теперь же сотрудники просто боялись ходить на работу из-за отсутствия безопасности. Кэрролл и Гадбан пришли к заключению, что существующая производственная мощность иракской промышленности была ниже 3 млн баррелей в день, т. е. менее половины от «разумного» целевого в 6 млн баррелей. Они поставили ряд более правдоподобных целей, чтобы в конечном итоге выйти на уровень добычи в 3 млн баррелей к концу 2004 г.{124}

Трудности, которые предстояло преодолеть, были огромны. Нефтяная инфраструктура была практически не тронута во время войны. И тем не менее промышленность, по словам Кэрролла, находилась в «плачевном состоянии». Из-за неправильной разработки на протяжении многих лет нефтяные пласты были повреждены. Сказывались и последствия санкций. Оборудование было ржавым, зачастую в неисправном состоянии, машины и системы давно устарели. Диспетчерская на нефтеперерабатывающем заводе Daura близ Багдада, как выразился Кэрролл, «будто была перенесена сюда прямо из 1950-х». Оборудование действительно было поставлено одной американской компанией еще в середине 1950-х гг., когда Ираком правил король. Экологические нормы не соблюдались, загрязнение окружающей среды было обычным делом. Фактически промышленность работала только благодаря талантам иракских инженеров, которые были гениями импровизации. Но теперь, в результате послевоенного разграбления и разрушения инфраструктуры страны, ее состояние стало еще хуже. Не было даже телефонной связи с нефтепромыслами и перерабатывающими предприятиями. Не было нормальных приборов для измерения нефтяного потока.

С точки зрения Кэрролла, существовало три ключевых приоритета, без которых невозможно было восстановить иракскую нефтяную промышленность и экономику в целом, – «безопасность, безопасность и еще раз безопасность». Но как раз безопасности в стране и не было. Крах организованного государства и недостаточная численность союзнического контингента привели к тому, что войска коалиции плохо контролировали значительные территории страны и не справлялись с поддержанием порядка{125}. Ситуация еще больше усугубилась после принятия двух необдуманных решений Временной коалиционной администрацией, органом власти, созданным для управления оккупированным Ираком.

Дебаасификация и роспуск армии

Первым необдуманным решением стало «Распоряжение № 1 о дебаасификации иракского общества». Саддамовская партия Баас насчитывала примерно 2 млн членов. Часть из них были слепыми последователями Саддама и помощниками в его зверствах, другие вступили в партию, исходя из убеждений. Но многие вступили в Баас поневоле, потому что в стране, где на протяжении десятилетий правили баасисты, это было необходимым для сохранения работы и продвижения по служебной лестнице в доминировавших бюрократических государственных структурах или обеспечения своим детям возможности получить образование. Само название распоряжения указывало на то, что было взято за образец – программа денацификации Германии после Второй мировой войны. Но та программа была разработана совсем для других условий. Послевоенный Ирак не был похож ни на послевоенную Германию, ни уж тем более на послевоенную Японию, а Временная коалиционная администрация во главе с Полом Бремером III не была военной администрацией, такой как администрация генерала Люциуса Клея в американской оккупационной зоне в Германии или генерала Дугласа Макартура в послевоенной Японии.

Первоначально дебаасификация была нацелена на очистку только правящей верхушки от приверженцев Саддама, что, разумеется, требовало немедленных мер. Но на деле «чистка рядов» зашла слишком далеко, затронув такие государственные институты и сферы экономики, где поддержка режима носила не столько идеологический, сколько прагматический характер. Ирак, по словам одного иракского генерала, был «страной государственных служащих». Были уволены и оставлены без источника дохода тысячи школьных учителей. Из министерств было выгнано большинство компетентных специалистов, что лишило работоспособности центральное правительство и привело к еще большей дезорганизации. Чистка выкосила ряды специалистов и в нефтяной отрасли. По большому счету, это подготовило почву для радикализации иракцев – особенно суннитов, многие из которых были лишены средств к существованию, социальных пособий, доступа к медицинскому обслуживанию, статуса и т. д., – и создало условия для появления в Ираке самого экстремистского крыла «Аль-Каиды», а потом и исламского государства. Почти повсеместное распространение влияния этой террористической организации нанесло еще один удар по нефтяной отрасли.

Президент Польши, одной из стран-участниц «коалиции доброй воли», Александр Квасьневский попытался указать министру обороны США Рамсфелду на неправильное понимание ситуации в Ираке и ошибочность применения там германской послевоенной модели. Квасьневский посоветовал США обратить внимание на более свежие модели, реализованные в Восточной Европе, где реформистские крылья бывших коммунистических партий были успешно интегрированы в новые политические системы – подход, который принес и единство, и стабильность. Но, в отличие от направленных Квасьневским войсковых подразделений, которые коалиция приняла с распростертыми объятиями, его аргументы были проигнорированы{126}.

Оккупация Соединенными Штатами Ирака воспринималась в свете весьма разнообразной мешанины идей, аналогий и уроков, начиная с видения «Нового Ближнего Востока» до запечатлевшихся в памяти кадров кинохроники, где радостные французы осыпают цветами американских солдат, освобождающих их от нацистского ига. Подходили эти идеи для Ирака образца 2003 г. или нет, но именно они определяли поведение на местах после окончания боевых действий. Важным реалиям культуры, истории и религии уделялось гораздо меньше внимания.

Проблему недостаточной численности сил коалиции усугубило Распоряжение № 2 Временной коалиционной администрации о роспуске иракской армии и полиции. Более 400 000 военнослужащих, включая офицерский корпус, который при Саддаме состоял в основном из суннитов, были отправлены по домам и оставлены без работы, довольствия и зарплат, социального положения, но с оружием в руках и растущей враждебностью по отношению к американским и британским оккупационным силам. Это был верный путь к катастрофе. Казалось, это решение было принято наобум, где-то между Вашингтоном и Багдадом, без какого-либо анализа и оценки возможных последствий. Оно полностью противоречило тому, что было решено 10 неделями ранее – а именно, использовать иракскую армию для помощи в поддержании порядка в стране. Критикуя политику Бремера, один из высших офицеров американской армии был настолько раздражен, что позволил себе ненормативную лексику. Вместо того чтобы ответить по существу, Бремер заявил, что не потерпит таких слов в своем присутствии, и приказал офицеру выйти.

Роспуск армии породил всплеск массовых волнений и в дальнейшем привел к тяжелым последствиям. Был намечен план по созданию новых вооруженных сил Ирака, но амбиции удивляли скромностью – первоначальная численность 7000 человек с последующим доведением до 40 000. Кроме того, была расформирована специальная нефтяная полиция, которая раньше занималась обеспечением безопасности в нефтяном секторе. Это увеличило риски для работников нефтяной промышленности и сделало ее еще более уязвимой к грабежам и саботажу{127}.

Необузданные грабежи

Начиная с революции 1958 г. каждое падение власти в Ираке сопровождалось повальными грабежами. После войны в Персидском заливе в 1991 г. по стране также прокатилась волна массовых грабежей. Однако этот риск, по-видимому, был в значительной степени проигнорирован при планировании послевоенной ситуации. В 2003 г. грабежи и вандализм начались немедленно после вторжения и приняли огромные масштабы. Вместо организованной иракской армии, которая могла бы помочь в борьбе с грабежами, в стране появилась масса недовольных и лишенных средств к существованию бывших военных. Когда стали поступать первые тревожные сообщения, министр обороны Рамсфелд отмел опасения известной фразой: «Бывает и такое…» Но грабежи свидетельствовали об отсутствии элементарной безопасности в стране и подрывали всю экономику. Две из трех станций очистки сточных вод в Багдаде были настолько разграблены, что их пришлось полностью восстанавливать. Даже из полицейских участков были украдены провода, телефоны, осветительные приборы и дверные ручки. Главной приманкой для мародеров была, конечно же, нефтяная промышленность. Например, на крупнейшем месторождении Rumaila были украдены все водяные насосы, без которых невозможно вести добычу. Директор нефтеперерабатывающего завода Daura раздал своим сотрудникам оружие и только благодаря этому остановил армию мародеров у ворот предприятия.

Пожалуй, наиболее разрушительные последствия имело разграбление электроэнергетической системы, от которой зависела вся экономика. Мародеры проникли даже в помещение пункта автоматизированного управления подстанции, откуда осуществлялось управление электросетями Багдада. Без электричества остановились многие нефтепромыслы и три оставшихся нефтеперерабатывающих завода. Не работали системы ирригации, от которых зависело сельское хозяйство{128}.

Несмотря на массовые грабежи, в первые несколько месяцев казалось, что оккупация приносит результаты. А иракские нефтяники были настолько изобретательны, что даже в этих невыносимых условиях они сумели восстановить добычу и превысить план. К концу лета в некоторых комментариях начали появляться триумфальные нотки в сочетании с растущей уверенностью в том, что Ирак действительно может стать предвестником «нового» Ближнего Востока.

Мятеж и гражданская война

Далее, однако, события пошли не по плану. Поначалу Рамсфелд заявил, что появившиеся в Ираке повстанцы «обречены на провал». Но в скором времени командующий американскими силами в Ираке уже говорил о «классической партизанской войне», и один из представителей Великобритании предостерег о «новой угрозе» – «диверсиях, нацеленных на инфраструктуру». Безработица достигала 60 %. Но, несмотря на очевидные риски, она не была в числе основных экономических приоритетов. Американские власти сосредоточились на быстром преобразовании Ирака с его преимущественно государственной экономикой в страну со свободным рынком. Тем временем, как предупредил один американский генерал, «освободители» постепенно начали превращаться в глазах иракцев в нечто совсем иное, а именно – в «оккупантов».

Осенью 2003 г. начался новый, более трудный период. Кто-то впоследствии будет называть его мятежом, кто-то – гражданской войной. По ходу дела тут переплеталось все – и гражданская война между шиитами и суннитами, и мятеж, поднятый баасистами и другими суннитскими активистами, к которому постепенно присоединялось все больше безработных молодых людей (за $100 и даже за $50 они соглашались воевать против американцев){129}.

К весне 2004 г. это переросло в войну против оккупантов. Вооруженные группировки ожесточенно воевали друг с другом. Страну наводнили иностранные джихадисты. Убийства и ответные убийства из мести стали повседневной реальностью. Бомбы на обочинах дорог уносили все больше человеческих жизней. Рядом с ресторанами и офисами взрывались начиненные взрывчаткой автомобили. Оккупационные власти удалились в безопасную и хорошо охраняемую Зеленую зону. В мае 2004 г. Джереми Гринсток, представитель Великобритании в Багдаде, с сожалением заметил, что Бремеру, как главе американских оккупационных властей, на рабочем столе стоило бы поставить табличку с напоминанием: «Безопасность и рабочие места, глупый»{130}.

Нефтяная промышленность к тому времени уже несла потери. Бывшие баасисты сделали саботаж в отрасли одним из ключевых пунктов. Мятежники подрывали трубопроводы, из-за постоянных диверсий была остановлена экспортная магистраль, идущая в Турцию и к Средиземному морю. Радужные ожидания в отношении быстрого увеличения поставок иракской нефти рухнули.

Осенью 2003 г. истек срок полномочий Филипа Кэрролла на посту главного советника при Министерстве нефтяной промышленности Ирака, и он вернулся в США. На его место был назначен Роберт Макки, бывший глава по разведке и добыче в ConocoPhillips.

«Как только я приехал туда, я сразу увидел, что нам попросту не хватает людей, чтобы делать хотя бы самое необходимое, – сказал Макки. – Было разрушено все. Не было полиции, порядка, судов, инфраструктуры, не было даже воды и электричества. Каждый день был битвой в прямом и переносном смысле. Вы приезжали утром на работу, и первое, о чем узнавали – это, где что взорвано или разграблено. Сначала нужно было решить, как это исправить, и только потом браться за более важные стратегические вопросы».

Не упрощали ситуацию и порядки в американском правительстве. «Из-за всех этих бюрократических процедур по проведению торгов и заключению контрактов дела продвигались с черепашьей скоростью, – вспоминал Макки. – Это было самым обескураживающим из всего, с чем мне пришлось столкнуться»{131}.

Крушение надежд на Ирак

В 2004 г. объемы добычи из-за царившего в стране насилия, экономического хаоса и перебоев с электричеством были более чем на 20 % ниже довоенного уровня. Экспортные поставки постоянно прерывались. Один раз двоим террористам-смертникам удалось подобраться на надувной моторной лодке почти к ключевому экспортному нефтяному терминалу, находящемуся в море, но лодка взорвалась на подходе. Катастрофы не случилось. После этого военно-морское патрулирование было значительно усилено.

Активизация повстанцев начала сказываться на мировом рынке нефти{132}. Сокращение объемов и временные остановки экспорта стали обычным делом. На протяжении нескольких лет после вторжения добыча нефти в Ираке составляла в лучшем случае две трети от возможной. Только в 2009 г. Ирак сумел выйти в годовом исчислении на довоенный уровень 2001 г., что, однако, было значительно ниже потенциала, которого можно было достичь при необходимых инвестициях. Перед войной надежды возлагались на то, что увеличение поставок иракской нефти будет способствовать стабилизации мирового нефтяного рынка. Но на деле все оказалось совершенно иначе, и осажденная нефтяная индустрия Ирака внесла свою лепту в глобальное нарушение поставок нефти.

Осенью 2003 г. Фил Кэрролл, который завершил свою миссию в Ираке и возвращался домой в Хьюстон, остановился в Вашингтоне, чтобы нанести визит в Пентагон. Его принял министр обороны Дональд Рамсфелд. У министра было к Кэрроллу два вопроса: «Вам там понравилось?» и «Что нового вы там узнали?» На этом его интерес заканчивался. Кэрролл вернулся домой.

В спокойные полуденные часы под безмятежным солнцем Оклахомы на горизонте не было ни облачка «волатильности». Взору открывались лишь резервуары с нефтью, сотни резервуаров, усеивавших окрестные холмы, новые и 70-летние, серебристо-белые и ржаво-оранжевые, в каждом из которых было более полумиллиона баррелей нефти.

Здесь физически находился мировой центр ценообразования на нефть. Это был терминал Кушинг, штат Оклахома, ключевой пункт сбора легкой малосернистой нефти, известной как западнотехасская средняя нефть, или, в английской аббревиатуре, – WTI. Именно эта нефть ежедневно упоминается в новостях: «Цена закрытия на нефть марки WTI составила…»

Кушинг объявил себя «нефтепроводным перекрестком мира», как гласит надпись на главном въезде в город. Через этот тихий городок проходит целая сеть трубопроводов, по которым со скоростью 6 км/ч нефть из Техаса, Оклахомы, Нью-Мексико, Луизианы, с побережья Мексиканского залива, из Северной Дакоты и Канады течет в резервуары Кушинга. Оттуда сырая нефть поступает на нефтеперерабатывающие заводы, где из нее производят бензин, реактивное и дизельное топливо, мазут, т. е. продукты, незаменимые в жизни людей. Но не это придает Кушингу такую значимость. В конце концов есть и другие места, через которые проходит еще больше нефти. Уникальность роли Кушинга в новой глобальной нефтяной отрасли объясняется тем, что нефть марки WTI является общепризнанным эталоном, относительно которого устанавливается цена на другие марки.

Вскоре после своего открытия в 1912 г. месторождение Кушинга было признано «Первым среди нефтяных месторождений». Одно время здесь добывалось почти 20 % всей американской нефти. Кушинг превратился в классический образец бурно растущего нефтяного города начала XX в., где, как писал в то время один журналист, «каждый настоящий мужчина болел нефтяной лихорадкой»{133}.

После того как добыча нефти упала, Кушинг превратился в большой трубопроводный узел. В 1983 г. началась торговля нефтяными фьючерсами, и возникла потребность в пункте физической поставки. Кушинг с его разветвленной сетью трубопроводов и резервуарами, а также удобным местоположением в центре страны стал очевидным выбором. Каждый день через Кушинг проходит 1,1 млн баррелей нефти. Нефть в Кушинге является физическим товаром, «реальным воплощением» бумажных и электронных баррелей, торгуемых по всему миру.

Есть два других сорта нефти, которые также используются в качестве ценовых ориентиров. Один из них – североморская нефтяная смесь Brent. Однако цены на значительную часть сырой нефти устанавливаются относительно эталонной марки WTI, которая хранится в тех самых резервуарах в тихом оклахомском городке Кушинг, давным-давно пережившим нефтяную лихорадку, а ныне превратившемся в один из центров мировой экономики. Но умиротворенность Кушинга резко контрастировала с растущей суматохой и обеспокоенностью, которые были вызваны всплеском цен на мировом рынке нефти. И для такой суматохи и обеспокоенности были причины.

Цены растут

Взлет цен на нефть, начавшийся в 2004 г., вызвал жаркие споры о том, что было причиной столь резкого скачка – соотношение спроса и предложения, ожидания или финансовые рынки. Правильным ответом было «все вместе». Спрос и предложение – и без того большая сила, но она теперь повышалась финансовыми рынками. Это порождало новую динамику цен на нефть.

XXI в. принес в нефтяную отрасль глубокое принципиальное изменение – «глобализацию спроса», что отражало реорганизацию мировой экономики в целом. В течение многих десятилетий основными потребителями нефти в мире были промышленно развитые страны, прежде всего страны Северной Америки и Западной Европы, а также Япония. Именно там ездило больше всего автомобилей, находилось больше всего асфальтированных дорог и производилась львиная доля мирового ВВП. Но доминирование развитых стран начало слабеть по мере подъема развивающихся экономик и растущего воздействия глобализации.

Даже при том что общемировое потребление нефти с 1980 по 2000 г. выросло на 25 %, в начале нового столетия индустриальные страны по-прежнему потребляли почти две трети всего объема. Но в 2004 г. нефтяной рынок испытал шок – шок спроса. Значительный рост потребления на фоне глобального нарушения поставок резко поднял уровень цен. Это также был шок от осознания новой глобальной реальности. С 2000 по 2010 г. мировой спрос на нефть вырос на 12 %. Но теперь потребление развитых и развивающихся стран было равным.

В далеком 1973 г. казалось, что любые потрясения на мировом рынке нефти, приводящие к взлету цен, всегда связаны с «шоком предложения», другими словами, с нарушением поставок. Действительно, это было так – возьмите арабское нефтяное эмбарго в период октябрьской войны 1973 г. или сокращение поставок во время иранской революции 1978–1979 гг. или кризиса в Персидском заливе 1990–1991 гг. Последний значительный шок был вызван быстрым ростом потребления в Европе и Японии в конце 1960-х – начале 1970-х гг., что нарушило глобальный баланс спроса и предложения и подготовило почву для нефтяного эмбарго 1973 г. Но это было очень давно.

Причиной нового шока спроса стали максимальные за последние 30 лет темпы глобального экономического роста и возрастание роли развивающихся стран, которые стали главными двигателями мировой экономики. Все это застало мир врасплох.

В начале 2004 г. консенсус соответствовал ценовому коридору $22 – $28 за баррель, обозначенному ОПЕК. Рыночные прогнозы были основаны на стандартном увеличении потребления. В феврале 2004 г. министры стран – членов ОПЕК встретились в Алжире. «Все имевшиеся у нас отчеты, – впоследствии сказал один министр, – указывали на то, что мы вступаем в стадию перенасыщения рынка». Опасаясь обвала цен, ОПЕК объявила о планах существенного сокращения добычи.

«Цена может упасть, причем нижнего предела у этого падения нет, – предостерег министр нефти Саудовской Аравии Али аль-Наими после встречи. – Нам следует быть осторожными». И добавил, ссылаясь на встречу в Джакарте и последующий азиатский финансовый кризис: «Нельзя забывать 1998 год».

Как и следовало ожидать, после объявления о сокращении добычи цены на нефть подросли. Но затем, вопреки ожиданиям, они не остановились, а продолжили рост. Без каких-либо очевидных причин. Вскоре после Алжира Наими поехал в Китай.

То, что он увидел в этой стране, заставило его радикально изменить точку зрения: ОПЕК нужно было не сокращать, а наращивать добычу. «Мы видели эту тенденцию в Китае с начала 1990-х годов, – сказал один из представителей Саудовской Аравии. – Однако ее кумулятивный эффект оказался намного больше, чем кто-либо из нас мог представить. На тот момент Китай уже испытывал дефицит энергоресурсов. Это было структурным изменением нефтяного рынка»{134}. Китай переживал период бурного экономического роста. Уголь, главный источник энергии в стране, был не в состоянии удовлетворить растущие запросы китайской экспортной машины. Помимо нехватки самого угля, в стране начался транспортный коллапс из-за перегруженности железнодорожной системы. Нефть была единственной доступной альтернативой что для электростанций, что для дизель-генераторов на фабриках. Предприятия накапливали запасы нефти. В среднем спрос на нефть на китайском рынке рос на 5–6 % в год. Но в 2004 г. он влетел на ошеломляющие 16 %, обогнав по темпам роста саму экономику. Мировой рынок не был к этому готов. В августе новостные заголовки кричали о стремительном повышении цен и «невероятно сильном рынке сырой нефти».

Мировая экономика вступила в новую эру интенсивного роста. С 2004 по 2008 г. китайская экономика росла в среднем на 11,6 % в год. В этот же период Индия двигалась по «магистрали роста» со средней скоростью более 8 % в год. Набирающая обороты глобальная экономика тянула за собой спрос на нефть. Если с 1999 по 2002 г. спрос на нефть увеличился на 1,4 млн баррелей в день, то в интервале между 2003 и 2006 гг. он вырос уже на 4,9 млн баррелей, т. е. почти в четыре раза больше.

Это и был настоящий шок спроса.

Рынок с недостаточным предложением

Все составляющие бума были налицо. Страны-экспортеры не торопились увеличивать добычу, травмированные воспоминаниями о катастрофическом обвале цен в 1998 г. Но спрос устойчиво рос, а события в Венесуэле, Нигерии и Ираке сокращали предложение. В результате сформировался нефтяной рынок с самым высоким дефицитом предложения в истории.

Обычно глобальная нефтяная отрасль имеет в резерве законсервированные мощности на несколько миллионов баррелей. Например, с 1996 по 2003 г. мировые резервные мощности в среднем составляли около 4 млн баррелей в день. Резервные мощности выполняют функцию подушки безопасности, амортизатора, который компенсирует неожиданные скачки спроса и нарушения поставок. В 2005 г. резкое повышение спроса и нарушение глобальных поставок сократили мировые резервные мощности до 1 млн баррелей в день. Другими словами, рынок фактически лишился амортизирующей подушки. С точки зрения абсолютной величины резервных мощностей нефтяной рынок стал значительно более дефицитным, чем накануне нефтяного кризиса 1973 г. В относительном выражении он выглядел еще дефицитнее, поскольку в 2005 г. мировой рынок нефти был на 50 % больше рынка 1973 г.

В таких условиях произошло неизбежное. Чтобы восстановился баланс спроса и предложения, цена начала расти, а это стимулировало наращивание добычи и инвестиций и служило сигналом необходимости умерить рост спроса. К весне 2005 г. намеченный ОПЕК ценовой коридор $22–28 за баррель канул в Лету. Теперь многие считали, что «справедливая цена» на нефть находится в интервале между $40 и $50. Но это было только начало.

Другие факторы усилили тенденцию к росту цены. После ценового обвала 1998 г. нефтяная промышленность сократила производственные мощности и продолжала их сокращать в ожидании низких цен в районе $20. Она сконцентрировалась на жестком контроле расходов. Как выразился финансовый директор одного из супермейджеров, «мы соблюдаем осторожность». Отрасль продолжала опасаться очередного обвала цены, который мог похоронить новые проекты. Инвесторы давили на руководство компаний, требуя соблюдения дисциплины капиталовложений и сдерживания расходов. Если же компании не подчинялись требованиям инвесторов, они наказывались снижением курса акций{135}.

Где взять инженеров-нефтяников?

«Дисциплина капиталовложений» на практике означала осторожность. Отрасль жила под двумя лозунгами: «снижение затрат» и «сокращение мощностей». А это означало сокращение количества людей, буровых установок и всего остального. В конце 1990-х и начале 2000-х гг. из отрасли ушло много квалифицированных специалистов, а в вузах резко уменьшился поток студентов, желающих обучаться нефтепромысловому делу и другим связанным с нефтью профессиям. Если нет рабочих мест, то какой смысл учиться?

Но в 2004–2005 гг. ситуация неожиданно изменилась. На фоне устойчиво растущего спроса больше не была страха перед повторением 1998 г. и тем, что огромный избыток предложения может обрушить цены. Теперь ситуация была прямо противоположной – нефти не хватало. Нефтяная промышленность в срочном порядке принялась переходить на повышенную передачу, чтобы как можно быстрее увеличить поставки. Между компаниями усилилась конкуренция за нефтяные участки и доступ к ресурсам. Как и следовало ожидать, плата за вход – доступ к новым сырьевым источникам – увеличилась. Государства стали предъявлять более жесткие финансовые требования к компаниям, поскольку в условиях возросшей конкуренции у них появилась возможность диктовать условия. Конкуренция за возможности в сфере разведки и добычи стала еще интенсивней с выходом на международную арену новых игроков – государственных нефтяных компаний из развивающихся стран, которые не скупились на расходы ради получения доступа.

Нефтяная промышленность не справлялась с растущими запросами рынка. Несколько лет спада не прошли даром. Не хватало инженеров-нефтяников и геологов, не хватало буровых установок и трубопроводов, не хватало транспорта для осуществления поставок, не хватало всего. В результате стоимость всего возросла. Нехватка людей и задержки с поставкой оборудования означали, что новые проекты занимали больше времени, чем планировалось, а бюджеты превышались.

Вдобавок ко всему быстрыми темпами поднималась цена на материалы – такие как сталь, используемая для производства платформ, никель и медь – на фоне растущих аппетитов Китая, сокращавших предложение по всему миру. На товарных рынках начался беспрецедентный бычий период.

Экономическое воздействие указанных факторов было ошеломляющим. Суммарные затраты на ведение бизнеса более чем удвоились менее чем за полдесятилетия. Другими словами, бюджет на разработку месторождения нефти в 2008 г. был вдвое больше, чем бюджет на разработку такого же месторождения в 2004 г. Растущие затраты неизбежно вели к повышению цены на нефть{136}.

Финансиализация

Валютный фактор также играл свою роль, особенно взаимосвязь между ценой на нефть и долларом США. В период, когда доллар снижался, цены на нефть росли (цена на нефть устанавливается в долларах). Какое-то время доллар был слабым и падал относительно других валют. Традиционно во времена политической нестабильности и неопределенности инвесторы «бегут в доллар», чтобы защитить свои активы. Но в условиях обесценивающегося доллара они бежали в сырьевые товары, главным образом в нефть и золото. Нефть служила инструментом хеджирования от слабеющего доллара и инфляционных рисков. В результате когда «цена» доллара понижалась против других валют, особенно евро, цена нефти шла вверх{137}.

В целом финансовые рынки и нарастающий приток денег инвесторов оказывали все большее влияние на цену нефти. Многие заговорили о разгуле спекуляции. Но спекуляция была только частью картины, поскольку нефть перестала быть исключительно физическим товаром, а все больше превращалась в финансовый инструмент, финансовый актив. Некоторые называли этот процесс «финансиализацией» нефти. Но каким бы ни было его наименование, этот процесс углублялся с течением времени{138}.

В 1970-е гг. реально не существовало мирового рынка, где свободно продавалась бы и покупалась нефть. Львиная доля мировой торговли нефтью осуществлялась внутри вертикально-интегрированных нефтяных компаний между разными операционными подразделениями в процессе движения нефти от скважин к танкерам, затем к нефтеперерабатывающим предприятиям и, наконец, к АЗС. На протяжении этого длинного пути нефть фактически не выходила за пределы компании. Собственно говоря, именно это и имелось в виду, когда говорили «интеграция». Такой порядок вещей считался нормальным, единственно правильным с точки зрения управления нефтяным бизнесом.

Но политика и национализация изменили все. В 1970-е гг. в нефтедобывающих странах была осуществлена национализация концессий, предоставленных частным компаниям, которые рассматривались как пережитки колониальной эпохи. Отныне находящаяся в недрах земли нефть не принадлежала компаниям. Интеграционные связи были нарушены. Хотя значительное количество нефти продавалось по долгосрочным контрактам, постепенно нефть превращалась в ходовой товар, который активно торговался на растущем и разнообразном мировом нефтяном рынке. Сделки осуществлялись через трейдинговые отделы, создаваемые в традиционных компаниях, или через недавно появившихся независимых трейдеров товарного рынка.

Дополнительный импульс развитию торговли нефтью придавало изменение политики США. С начала 1970-х гг. цена на нефть в США контролировалась и устанавливалась федеральным правительством. Регулирование цен было введено во время правления Никсона как мера по борьбе с инфляцией. Правительство преуспело в формировании нового федерального бюрократического аппарата, обеспечило юристов работой в сфере нормотворчества и судебных разбирательств и создало источник постоянных политических разногласий. Но с точки зрения поставленной цели, ограничения инфляции, регулирование цен оказалось малоэффективным, а кроме того, ничего не давало для обеспечения энергетической безопасности. К 1981 г. от контроля цен отказались.

Переход от контроля над ценами к рыночному ценообразованию был характерен не только для США. В Великобритании правительство перешло с фиксированной цены при расчете ставок нефтяных налогов на спот-цену. В качестве ориентира была взята североморская смесь Brent. В конечном итоге цена Brent стала единственным ценовым ориентиром для мировой нефти{139}.

От яиц к нефти: бумажный баррель

Теперь нефть была всего лишь «еще одним сырьевым товаром». Хотя ОПЕК по-прежнему пыталась управлять ценами, у нее появился новый конкурент – мировой рынок. Или, точнее говоря, новая торговая площадка, помогавшая покупателям и продавцам управлять ценовым риском. Это была Нью-Йоркская товарная биржа NYMEX. Сама биржа существовала давно. Свою историю она ведет с 1872 г., когда несколько десятков торговцев, которым требовалось место для организованной торговли молочными продуктами, основали Нью-Йоркскую биржу масла и сыра. Вскоре стали проводиться торги по яйцам, и биржа была переименована в Нью-Йоркскую биржу сыра, масла и яиц. В 1920-е гг. на бирже начали торговаться фьючерсы на яйца, но эта инновация по большому счету прошла незамеченной.

В 1940-е гг. на площадке, которая теперь называлась Нью-Йоркской товарной биржей, торговали широким ассортиментом товаров, от репчатого лука до яблок и фанеры. Основной статьей торговли был знаменитый картофель из штата Мэн. Но в какой-то момент картофель потерял свои позиции: в конце 1970-х гг. вокруг контрактов разгорелась серия скандалов, и, что было совсем непростительным, картофель не соответствовал базовым требованиям санитарной комиссии Нью-Йорка. Казалось, биржа пойдет ко дну. Но как раз в это время NYMEX стала торговать фьючерсами на мазут и бензин. И это было только началом.

30 марта 1983 г. ознаменовалось историческим событием, так как в этот день биржа начала торговать фьючерсами на легкую малосернистую сырую нефть, эталоном для которой стала та самая западнотехасская средняя, WTI, которая хранится в резервуарах Кушинга, штат Оклахома. Теперь цена на нефть устанавливалась в процессе взаимодействия между биржевыми трейдерами на NYMEX и другими трейдерами, хеджерами и спекулянтами со всего мира. Так началась эпоха «бумажного барреля». Развитие технологий в последующие годы привело к тому, что цена на нефть определяется и изменяется даже не ежедневно или ежечасно, а ежесекундно.

Хеджеры против спекулянтов

Сегодняшние фьючерсные рынки берут начало от рынков фьючерсов на сельскохозяйственную продукцию, которые возникли в XIX в. на Среднем Западе США. Благодаря фьючерсным контрактам фермер, сажая весной пшеницу, мог зафиксировать цену, по которой он продаст ее осенью. Разумеется, если цена на пшеницу к осени поднималась, фермер терял дополнительную прибыль. Однако он избегал убытков в том случае, если небывалый урожай обрушивал цену.

Теперь рынок нефтяных фьючерсов на NYMEX давал производителям и потребителям нефти то, что называют «инструментом управления рисками». Авиакомпания могла купить фьючерсные контракты на нефть, чтобы защититься от возможного роста цен на физический товар. При этом за право купить 100 контрактов – эквивалент 100 000 баррелей – со сроком исполнения через год или два года по текущей цене она отдавала определенную долю стоимости барреля. Цена на нефть и реактивное топливо через год могла вырасти на 50 %. Но цена фьючерсных контрактов вырастала соответственно, и прибыль от закрытия позиций на фьючерсном рынке компенсировала авиакомпании ту разницу, которую она переплачивала за топливо на наличном рынке, за вычетом стоимости покупки фьючерсов. Другими словами, покупкой фьючерсных контрактов авиакомпания защищала себя от роста цен, хотя такое хеджирование безусловно стоило денег. Впрочем, это была небольшая плата, которую она готова была заплатить.

Чтобы авиакомпания, независимый поставщик нефти, который хотел застраховаться от падения цены, или оптовый продавец мазута, беспокоящийся об уровне цен зимой, могли воспользоваться фьючерсами, им нужен был контрагент. Кто же играл на другой стороне? Этим игроком был спекулянт, которого интересовала не поставка физического товара, а прибыль в сделке, получаемая, как сформулировала NYMEX, благодаря «успешному предвидению движения цен». Когда вы покупали фьючерсный контракт для защиты от роста цены, спекулянт его продавал. Когда вы продавали контракт для защиты от падения цены, спекулянт его покупал. Спекулянт входил в сделки и выходил из них в поисках прибыли, компенсируя одну позицию открытием другой. Без спекулянтов такое хеджирование было бы невозможно{140}.

Слово «спекулянт» часто путают с понятием «манипулятор». Но в данном случае «спекуляция» используется как технический термин с четко определенным значением. Под «спекулянтом» понимается «некоммерческий игрок» – маркетмейкер, крупный инвестор или трейдер, торгующий на основе технического анализа. Спекулянт играет на рынке важнейшую роль. Без спекулянтов не было бы ни ликвидности, ни фьючерсного рынка, ни контрагентов по сделкам, ни возможности для потенциального хеджера – вышеупомянутой авиакомпании, поставщика нефти, сеющего пшеницу фермера или международной компании, беспокоящейся о волатильности валютного курса, – приобрести своего рода страховку в виде фьючерсного контракта от непостоянства цены и фортуны.

С середины 1980-х гг. объемы торговли фьючерсами и опционами на нефть существенно выросли. В 2004 г. объем торгов по нефтяным фьючерсам на NYMEX был в 30 раз больше, чем в 1984 г. Аналогичный рост наблюдался на другой крупной фьючерсной площадке – лондонской бирже ICE, которая первоначально носила название Международной нефтяной биржи, где торговалась североморская смесь Brent. Лондонский контракт на нефть марки Brent и нью-йоркский контракт на «легкую малосернистую нефть» стали мировыми стандартами, относительно которых оценивались все остальные марки нефти.

После спада на фондовом рынке в 2000 г. инвесторы принялись искать альтернативные возможности для инвестиций. Было замечено, что цены на сырьевые товары двигались не так, как цены на другие инвестиционные инструменты, другими словами, сырьевые товары не коррелировали с акциями и облигациями. В соответствии с теорией, если цена акций падала, а вместе с ней и стоимость портфелей пенсионных фондов, то товарные цены могли не падать, а наоборот расти. Это значит, что сырьевые товары могли защитить портфели от падения фондовых рынков и помочь пенсионным фондам обеспечить требуемую доходность, от которой зависели пенсионеры. В последующие годы включение сырьевых товаров в портфели стало ведущей инвестиционной стратегией пенсионных фондов.

Инвесторы стремились приобретать «страховку» и от других видов рисков. Например, один крупный европейский государственный пенсионный фонд покупал фьючерсы, чтобы защитить свой портфель на случай, как выразился его главный управляющий, «конфликта на Ближнем Востоке», другими словами, войны с Ираном. Если бы это произошло, стоимость портфеля акций фонда могла существенно упасть, в то время как цена на нефть, скорее всего, взлетела бы. Этот пенсионный фонд действовал как благоразумный инвестор, хеджируя стоимость своего портфеля и распределяя активы с целью защиты интересов пенсионеров. Но с точки зрения фьючерсного рынка он был спекулянтом{141}.

БРИК: новые инвестиционные возможности

Вложение денег в финансовые инструменты на основе нефти также рассматривалось как использование самой значительной экономической тенденции последних десятилетий: глобализации и экономического роста Китая, Индии и других развивающихся стран.

В ноябре 2001 г. главный экономист банка Goldman Sachs Джим О'Нил опубликовал статью, в которой впервые предложил концепцию «БРИК – Бразилия, Россия, Индия и Китай». Эти четыре крупнейших развивающихся государства, по его словам, по темпам экономического роста в скором времени должны были обогнать ведущие промышленно развитые страны. Он сделал ошеломляющий прогноз, что в ближайшие десятилетия совокупный ВВП четырех участников блока превзойдет совокупный ВВП США и пяти других наиболее экономически развитых стран мира.

О'Нил пришел к идее блока БРИК после событий 11 сентября. «Я понимал, если процесс глобализации будет продолжаться, Америка перестанет играть в нем ведущую роль», – сказал он. Нужно было исходить из того, что источник всеобщего подъема – это международная торговля. По словам О'Нила, на него снизошло «озарение»: во время поездок в Китай он обратил внимание на неуклонное повышение качества обслуживания, приближающихся к мировому уровню. «Справедливо или нет, но я связал это с участием Китая в глобальном развитии». Нечто новое происходило в мировой экономике.

Первоначально многие сочли концепцию БРИК сомнительной. Они качали головами и спрашивали, что может быть общего у таких разных стран. «Они думали, что это всего лишь некая маркетинговая уловка», – сказал О'Нил. Но к 2004 г. концепция БРИК предложила новый – и доказавший свою состоятельность – взгляд на мировую экономику и международный рост. Конкурирующие банки, которые раньше высмеивали идею, теперь открывали собственные фонды БРИК. Штамп «утверждено» был поставлен тогда, когда лидеры вышеупомянутой четверки стали собираться на собственные саммиты БРИК.

«Аббревиатура БРИК, – писала газета Financial Times, – стала фактически общепринятым термином, сквозь призму которого целое поколение инвесторов, финансистов и политиков смотрит на развивающиеся рынки». Инвесторы начали покупать акции, связанные со странами БРИК. Они также покупали финансовые инструменты, связанные с нефтью, поскольку стремительный экономический рост этих стран, особенно «К» – Китая, повышал спрос на сырьевые товары и, соответственно, цены. Таким образом, для инвесторов – управляющих хеджевыми и пенсионными фондами или индивидуальных инвесторов – розыгрыш товарной карты был связан не только с самой нефтью, но и с быстрорастущими экономиками, которые потребляли все больше нефти{142}.

Торговые площадки

Теперь на нефтяном рынке было гораздо больше игроков, которые вкладывали деньги в бумажные баррели, не планируя и не нуждаясь в поставке физического товара. Это были пенсионные и хеджевые фонды и фонды национального благосостояния. Это были индексные товарные фонды и биржевые фонды, состоятельные частные лица, трейдеры и инвесторы всех мастей с разными горизонтами инвестирования.

Нефть перестала быть только физическим сырьевым товаром, из которого производилось топливо для автомобилей и самолетов. Она превратилась в нечто новое и гораздо более абстрактное. Теперь бумажные баррели в виде фьючерсов и других деривативов стали полноценным финансовым инструментом, финансовым активом. И благоразумные инвесторы могли диверсифицировать свои портфели акций, облигаций и недвижимости за счет вложений в этот новый класс активов.

Экономический рост вкупе с финансиализацией начал двигать цену на нефть вверх. Это сопровождалось увеличением волатильности, ценовых колебаний, которые привлекали трейдеров. Последние были ловкими игроками, которые выискивали подходящие моменты для входа и выхода из сделок и использовали в своих интересах малейшие отклонения и ошибки в определении цены на рынках.

Финансиализации нефти способствовало и развитие технологий – появление электронных торговых платформ, которые напрямую связывали продавцов и покупателей. Теперь сделка совершалась мгновенно одним нажатием кнопки. Даже «кнопка» и та была метафорой, потому что торговля часто осуществлялась специальными программами – роботами, которые выставляли заявки за доли секунды и не нуждались ни во сне, ни даже во вмешательстве человека после задания нужных параметров. Бумажные баррели превратились в баррели электронные{143}.

Внебиржевой рынок

Фьючерсные контракты на товарных биржах были только частью нового мира трейдинга. Были еще внебиржевые рынки, которые не подчинялись регулированию и требованиям о раскрытии информации как фьючерсные рынки. Скептики называли их «темными рынками» из-за отсутствия надзора и прозрачности, а также сомнительных методов работы. По сути дела, они представляли собой рынки производных финансовых инструментов – финансовых активов, цена которых формировалась на основе одного или нескольких базовых активов. Кумулятивный риск и системный эффект таких производных инструментов могли быть значительными вследствие большого кредитного плеча, сложности и отсутствия прозрачности.

Внебиржевые рынки были местом для индивидуальных, нестандартизированных сделок, где участники могли купить широкий набор производных инструментов на нефть, специально разработанных для удовлетворения конкретной потребности рынка или инвестиционной стратегии. Интенсивный рост внебиржевых рынков начался примерно в 2003–2004 гг. Эти рынки имели ряд преимуществ перед биржами. Иногда хеджерам было выгоднее пойти на внебиржевой рынок, где затраты оказывались более низкими и предсказуемыми и где они могли заключить сделки, которые соответствовали их конкретным нуждам, условиям и срокам. Например, кому-то требовалось хеджировать реактивное топливо в порту Нью-Йорка, а нефть WTI в Кушинге представлялась не самым близким ценовым ориентиром. На внебиржевых рынках можно было заключать более крупные сделки, не привлекая внимания и не провоцируя преждевременное повышение или понижение цены в зависимости от характера хеджирования.

В целом на нефтяной рынок притекало все больше денег через разного рода фонды и финансовые инструменты. Это влекло за собой повышенную активность и порождало ажиотаж среди инвесторов, от которого чего предостерегал профессор Роберт Шиллер, исследователь финансовых пузырей и автор термина «иррациональный оптимизм». Трейдеры видели на рынке импульс, другими словами – растущие цены, и начинали вкладывать деньги, что способствовало дальнейшему росту цен и усилению импульса и привлекало еще больше денег. В результате цены поднимались все выше и выше.

Система представлений

Но в основе этого импульса лежала четко сформулированная система представлений, которая объясняла растущие цены или же оправдывала их. В своих исследованиях финансовых пузырей и иррационального рыночного поведения Шиллер выделяет одну ключевую особенность мышления – так называемый миф о «новой эре», представление о начале чего-то нового и совершенно иного, оправдывающего быстрый рост цен на конкретном рынке. На самом деле миф о «новой эре» является неотъемлемой чертой всех пузырей – на фондовых рынках, рынках недвижимости и многих других рынках, начиная с тюльпаномании в Голландии в начале 1600-х гг. и пузыря Южных морей в начале 1700-х гг. «Формируются взгляды и придумываются истории, которые оправдывают дальнейший рост пузыря, – говорит Шиллер. – При этом происходящее не рассматривается как пузырь»{144}.

В случае нефтяного рынка такая объяснительная модель, набор представлений относительно «новой эры», проповедовалась финансовым сообществом едва ли не с религиозной приверженностью. Представления больше смахивали на положения катехизиса:

Отныне нефть будет всегда в дефиците (десятилетием ранее говорилось совершенно обратное).

В мире кончается нефть.

Китай будет потреблять всю нефть, до которой только сумеет добраться, и еще сверх того.

Саудовская Аравия вводит мир в заблуждение относительно своих запасов нефти, и саудовские поставки, весомый стабилизатор мировых рынков, в скором времени начнут снижаться.

Мир достиг или скоро достигнет «нефтяного пика» – максимального уровня добычи, после чего начнется неизбежное падение добычи, в то время как будет требоваться все большее количество нефти.

Последний пункт – о «нефтяном пике» – был ключевым положением, связывающим все остальное. По мере роста цен эта точка зрения приобретала все больше сторонников, особенно на финансовых рынках, и, в результате обратной связи, укрепляла бычьи настроения среди инвесторов и способствовала дальнейшему повышению цен.