Веревочка. Лагерные хроники Капустин Яков

С добрым утром, тётя Хая!

Кто не знал в начале семидесятых в Одессе Сеню Шмушкиса, тот в Одессе не жил. Тот в Одессе прозябал. А кто в Одессе прозябал, тот просто не имел возможности иметь такое счастье, как знать Сеню.

Сеня не ходил по улицам пешком, его нельзя было встретить в шумных цехах канатного завода, и он никогда не появлялся на стапелях судоверфи Одесского торгового порта.

Сеня был завсегдатаем лучших одесских ресторанов, ипподрома и тайных публичных домов, коими Одесса славилась всегда.

В друзьях у Сени были самые уважаемые люди Одессы и их жёны, потому что Сеня мог всё. И даже чуточку больше. И ещё чуть-чуть сверху.

Кроме всевозможных услуг, уважаемые начальники и их жёны могли получить у Сени неограниченный кредит, который не обязательно надо было возвращать.

– Какие между друзьями могут быть счёты? Я вас умоляю. Оставьте у себя этих пару копеек.

От всех этих друзей, особенно тех, которые были поставлены следить за соблюдением социалистической законности на вверенной им территории, требовалось всего ничего. Просто не обращать внимания на Сеню и его тайную жизнь, о которой знала вся деловая Одесса.

Сеня контролировал «левую» трикотажную промышленность области, что приносило ему доход, о размерах которого он имел весьма смутное представление. Но, как любили говорить одесские шутники: «Всякому овощу – свой срок».

В журнале «Огонёк» появляется пространная статья с множеством подробностей и фактов, которые впоследствии и легли в основу уголовного дела.

Друзья сделали всё возможное, и Сеню не расстреляли, что могло очень даже запросто случиться. Они заботились о Сене и на протяжении всего срока, который он отбывал в украинских колониях.

Сеня усвоил уроки своего папы, знаменитого одесского ювелира, которого Советская власть неоднократно обирала, и сдал государству весьма незначительную часть своих украденных у родной страны сокровищ, рассовав их предварительно по своим многочисленным родственникам, от Одессы до Биробиджана.

А поскольку исторически сложилось так, что в еврейских семьях не очень принято пропивать или растрачивать чужие деньги, то Сеня смело мог считать себя состоятельным человеком.

К его чести нужно сказать, что и вся его многочисленная родня тоже не бедствовала.

Честно отсидев свою десятку на Украине, Сеня вышел на поселение и был отправлен на север, где я и имел счастье с ним познакомиться.

Это был высокий сорокалетний красавец с квадратным подбородком и исключительно честными глазами, какие и могут быть только у профессионального жулика.

Через пять минут после того, как нас представил друг другу его начальник полковник Седых, я уже читал, любезно предложенную Сеней, статью из Огонька, чтобы, по мнению её героя, я имел представление, с кем имею честь знаться и, соответственно, проникся уважением.

Полковник Седых сказал, что Семён Борисович будет заниматься снабжением, и попросил, по возможности, ему помогать. С полковником нас связывала многолетняя взаимная симпатия, и я пообещал ввести Сеню в «круг».

Несмотря на то, что Сеня не имел права покидать район Управления МВД, начальство посылало его в разные концы страны, чтобы он «решал вопросы. Он даже однажды три дня пробыл в Москве, где вместе с заместителем начальника Управления защищал фонды на следующий год. У него сохранился паспорт старого образца и набор всевозможных документов, которые он предусмотрительно не сдал при аресте.

Сеня говорил:

– Пока я за ними вожу портфель с деньгами, они меня будут катать везде.

Однажды я встретил Сеню в городе Ухта в вестибюле гостиницы Тиман, где я проживал, пока сдавал зимнюю сессию.

Он поведал мне, что его послали к газовикам и нефтяниками, чтобы он купил у них полушубки, которые в МВД были положены только конвойным войскам. Деньгами нефтяников не удивишь, и Сеня привез с собой десять круглых жестяных килограммовых банок чёрной икры.

По гостинице он шатался вместе с местной знаменитостью, режиссером из Душанбе по имени Алишер. Каким-то образом тот застрял на севере и был кумиром местных наиболее энергичных и свободолюбивых девчонок.

Когда Сеня перекладывал в номере в очередной раз свой чемодан, одна из банок упала на пол ребром и не желала больше закрываться.

Дарить такую банку было невозможно, и Алишер предложил спуститься в ресторан и выпить водки под эту банку.

Они спустились в ресторан вместе с молоденькой девицей по имени Марина, и подсели за столик к мужику, у которого на груди светилась звезда Героя Социалистического труда. Героев на севере немало, и ничего удивительного в этом не было.

Оркестр, заметивший Сеню, прекратил играть танцевальную мелодию, и заиграл для Сени зажигательную «С добрым утром тётя Хая», зная, что пять рублей за это Сеня пришлёт с официанткой.

Они уселись за стол, освободили фруктовую вазу и выложили в неё, на глазах изумлённого героя-нефтяника, килограмм чёрной икры.

Затем Сеня подозвал официантку и, положив ей в карман фартука четвертной, сказал, вспомнив своё одесское барство:

– Вот что, Цыпа, нарежь нам буханку черного хлеба, только мягкого, и принеси килограмм масла и кастрюлю варёной картошки. И водки.

– Сколько?

– Сколько донесёшь. Стой! Отнеси сотку оркестру, пусть играют только мою музыку, а десятку дай Паганини, чтобы приходил сюда за столик играть.

Через пару часов девица Марина за столиком с трудом пыталась удержать равновесие, а мужик-нефтяник нёс всякую околесицу.

И только два наших героя-красавца ещё как-то терпимо держались под еврейскую музыку и рыдания скрипки.

Наконец, с помощью двух парней из оркестра Марину и Ивана Николаевича, как представился нефтяник, утащили в его номер и расположились на отдых рядом за столом.

Закуривая сигару, Алишер достал огромный пистолет-зажигалку, и, прикурив, положил его на стол.

Вышедший из туалета нефтяник, увидев пистолет, перепугался, но Алишер его успокоил, сказав, что они не бандиты, а сотрудники английской военной разведки, прибывшие в Ухту с целью прекратить добычу тяжёлой нефти, путём подрыва шахтного комплекса.

А спящая девушка никакая не Марина, а английская радистка по имени Кэт Гамильтон – капитан отдела диверсий Ми-5.

Поигрывая у носа Героя Социалистического труда пистолетом, оба проходимца начали вербовать несчастного пьяного мужика, а убедив сотрудничать, заставили написать расписку, что он готов к службе в Ми-5 за три тысячи рублей в месяц и банку чёрной икры.

В перечне его заданий было составление карты месторождений, кража платёжных ведомостей с нефтепромыслов и убийство председателя профсоюзного комитета. Мужик, не переставая пить, на всё соглашался и, подписав бумагу, рухнул на пол прямо у стола.

Наржавшись вдоволь над своим остроумием, несостоявшиеся агенты уложили мужика рядом с девицей и отправились спать.

Наутро, привыкший просыпаться рано, независимо от количества выпитого накануне, мужик встал и увидев незнакомую женщину рядом с собой, а также огромный чёрный пистолет на столе, сразу всё вспомнил и запаниковал.

Кое-как одевшись, он выбежал из номера и, проскочив мимо оторопевшей дежурной, помчался прямо в милицию сдаваться.

Выслушав такой бред от, не вполне трезвого человека, который представлялся не иначе, как кавалер Золотой Звезды, дежурный майор отправил, на всякий случай, наряд в гостиницу, который привёз всю честную компанию в дежурку.

Расписку о сотрудничестве отыскали в номере у Алишера в урне, а пистолет так и лежал на столе. Девицы в номере не было. Она исчезла вместе со звездой героя.

Когда я подошёл к дежурному администратору, чтобы оставить ключ, то услышал от неё дикую историю об английской разведке и аресте моего близкого знакомого.

Я позвонил своему приятелю – директору кирпичного завода, и мы, прихватив по дороге помощника городского прокурора, отправились в милицию.

Ко времени нашего приезда расторопный майор уже выяснил, что Алишер находится во всесоюзном розыске и закрыл его в обезьянник.

Найдя у Сени волчий билет поселенца, майор тоже не был расположен миндальничать И тут подоспели мы.

Переговоры закончились тем, что вернули Сене только удостоверение поселенца взамен на четыре банки икры.

– И чтобы нашли звезду, иначе дело так не закончится – предупредил майор.

По банке икры получили директор и помощник прокурора, а Сеня остался почти без икры и без денег в моей компании и мужика-нефтяника, который требовал назад звезду.

Появилась Марина и сказала, что отдаст звезду за две банки икры, так как её всю ночь использовали.

Сеня пытался возражать, но она безапелляционно заявила:

– А я не виновата, что вы все кастраты.

Увидев, как легко Марина приобрела икру, нефтяник, прикрепив к пиджаку звезду и окончательно осмелев, заявил, что согласно его расписке, ему тоже полагается банка икры.

У Сени, от такой наглости, отвисла челюсть.

Он попытался вступить в спор, но я твёрдо ему сказал:

– Отдай Сеня, спокойней будет.

Икры у Сени больше не осталось, но и, слава Богу, претендентов на неё тоже не было.

Сеня сидел опустошённый и раздавленный.

– Сеня, пойдём в ресторан, хоть поедим и отвлечёмся.

В ресторане никого не было, и только на эстраде пианист что-то репетировал на рояле.

Увидев Сеню, он во всю мощь своего инструмента заиграл «С добрым утром тётя Хая».

– Марк! Держи меня, или сейчас здесь будет море трупов – заорал Сеня.

Обед был испорчен.

Вор – имя существительное

Господи! Если бы кто-нибудь только знал, как я не люблю Москву. Эту суету, толчею, спешку и равнодушие, которые даже соображать мешают. Если бы не дела, никогда бы сюда не приезжал.

Но больше, чем Москву, я не люблю москвичей. Это ещё из лагеря.

За все мои двенадцать лет я дружил только с двумя москвичами. С другими же москвичами мне всегда было сложно, потому, что они считали, что знают обо всём на свете. А это не только скучно, но и опасно, ибо они вечно попадали в какую-нибудь халэпу, как говорят на Украине о неприятных приключениях.

Потом, уже на свободе, я встречал много достойных и интересных москвичей, но внутри навсегда осталось лагерное представление о них.

Но больше, чем Москву и москвичей я не люблю вечерние рестораны.

И когда мой приятель Аркадий, вместо картошки с селёдочкой под пиво и хорошую беседу дома, предложил поехать в крутой ресторан на его новой «Волге», восторга я не выразил.

Ресторан оказался действительно неплохим, и кормили вкусно, но то, что происходило на эстраде, повергало меня в уныние.

Четыре девицы в купальниках совершали телодвижения, а долговязый парень в канотье сопровождал этот странный танец приблатнёнными песнями.

Я эти песни и в лагере не слушал, а слушать их на воле совсем уже лишнее.

Самым неприятным было то, что музыка и пение заглушали наши разговоры.

За моей спиной сидели две семейные пары, по виду учёные или крупные начальники.

Наконец музыка затихла, и сидящий за мной человек, подозвав официанта, сказал:

– Землячок, будь добр, передай этому Карузо четвертак, пусть прекратит петь эту лабуду.

Текс, интонация и порядок слов выдавали бывалого сидельца. Да и голос показался мне знакомым. Я оглянулся. Это был Саша Дубина. Он тоже узнал меня.

Мы обнялись и вышли в фойе поговорить.

Аркадию и его жене я представил Сашу как учёного-физика из Дубны.

Саша сказал, что его четвертак закончился уже давно, и он с тех пор живёт в Москве, имеет цех ширпотреба при психбольнице. Чахотку подлечил, женился. Так что всё терпимо.

…Туберкулёзный барак стоял в углу жилой зоны, и был огорожен колючей проволокой. Несмотря на открытую калитку, движение через неё было небольшим, потому что остальные сидельцы, да и надзор с охраной, ходить сюда опасались, боясь заразы.

Но уважающие себя парни ходили без всякого, потому что такие мелочи как заразные болезни не входили в перечень их забот и опасений. К тому же пренебрегать хорошими людьми из-за их заболеваний для путёвого хлопца немыслимо.

В кругу чифиристов мог сидеть и «тубик» с кровохарканьем, и сифилитик с язвой на губе. Банка с чифиром шла по круги без всяких задержек.

Причисляя себя к определённому кругу, я тоже придерживался присущих этому кругу правил и норм, а потому пропадал у тубиков довольно много, потому что обзавёлся там и друзьями, и приятелями.

Жил барак весело и сытно. Крутились большие деньги, водка и анаша. Дым стоял коромыслом, но только настоящий дым и мешал мне, потому что за всю мою жизнь курить я так и не научился.

Почти каждый день кто-нибудь умирал, но это никого не отвлекало от дел, коими каждый был занят. Повсеместно шла игра в карты и нарды, рекой лилась водка и ходили по кругу полулитровые банки с чифиром. Весело…

Саша Дубина держался особняком. Не то, чтобы он отделялся от компании.

Это было невозможно. Он просто внутренне был закрыт. Не смеялся, а улыбался. Не кричал, а тихо и неторопливо говорил. Выглядел он очень представительно. Был высок, красив и прекрасно сложен.

Уже потом, много позже, я понял, что он походил на актёра Михайлова из фильма «Мужики».

Рассказывали о нем легенды. В прошлом вор, один из самых авторитетных, в стране. До сих пор не написал отказа. Скрывается за болезнью и не лезет в калашный ряд. Считает себя обычным мужиком.

Говорили еще, что на нём немереное число трупов, то ли сорок, то ли пятьдесят, после «сучьей войны», поэтому ему не приводят срок в соответствии с указом от 1961 года, когда на усмотрение администрации четвертаки снизили до пятнадцати.

А ещё рассказывали, что Саша Дубина разоблачил и подвёл под нож авторитетнейшего вора по кличке Дипломат, которого боялся весь Север.

Сам Саша о себе ничего не рассказывал, но о нём постоянно шептались и жулики и администрация.

На момент нашего знакомства сидеть ему из двадцати пяти оставалось лет пять-шесть.

Подружились мы по-настоящему на больничке, куда я попал с язвой, а Саша периодически подлечивал лёгкие. Гуляли мы часами по дорожке, обсуждая житейские дела и вселенские проблемы.

Однажды я предложил ему написать в Москву пару кляуз, чтобы попытаться сократить хотя бы пару лет из его срока.

– Ты не представляешь, что у меня там понаписано. В Москве в обморок упадут. Хоть бы по концу срока отпустили.

– На тебе действительно висит гора трупов?

– Вагон и маленькая тележка. Как-нибудь расскажу.

Но рассказать не получилось. Сначала не было настроения, а потом забыли.

Уважающие себя люди не очень любят копаться в чужом прошлом. И без этого понятно с кем имеешь дело. А любопытство не самое почитаемое в лагере человеческое качество.

…Теперь же мы сидели в вестибюле московского ресторана и нас уже не связывали никакие лагерные порядки и нравственные установки. Мы были два уважаемых, неплохо обеспеченных, гражданина, обременённые обычными житейскими и семейными заботами.

Я уже начал делать свои записи в тетрадях, а потому деликатно напомнил Саше его давнее обещание рассказать о своих приключениях в эпоху «сучьих войн» в послевоенное время.

И Саша начал свой рассказ:

– За всю свою жизнь я не только никого не зарезал, но и не украл ничего.

Я работал учеником токаря на заводе после школы и, как все городские пацаны, шкодничал по Москве. Однажды, после очередной драки, мой дружок стянул с пьяного часы и забрал бумажник. Мужик оказался полковником авиации.

Нас четверых повязали и дали от десяти до двадцати пяти.

Мне одному из всех уже было восемнадцать, поэтому и дали больше всех, хотя ни часов, ни денег я и не видел.

Ещё в тюрьме я прилепился к ворам. Во-первых, к кому-то нужно было примкнуть, чтобы уцелеть, а во-вторых это были москвичи из нашего района. За них и держался. Приняли меня уважительно, потому что держаться достойно я умел. На зоне тоже был с ворами.

Когда на Микуньской пересылке менты стравили воров с суками, и сук перерезали, воры отправили меня и ещё одного парня, тоже с четвертаком на вахту, чтобы менты могли закрыть дело.

А то могли выдернуть любого. А нам терять нечего. Просто добавят снова до двадцати пяти.

У самих воров статьи, обычно, были лёгкие и срока небольшие.

– Идёшь на этап вором – сказали мне на сходке.

И хотя я ни по каким данным и понятиям на вора не тянул, к этому времени воров уже так потрепали, что было не до особого выбора. Я был уважаемым в воровской среде парнем, хвостов у меня не было, и был, что называется, крепким мужиком. Так я стал «вором в законе».

В те времена у ментов была практика, долго на одной зоне людей не держать, поэтому я кочевал по зонам, везде имея хороший воровской авторитет.

Однажды я попал на воровскую зону, где было человек двадцать воров. В основном молодняк. Из старых воров были только двое: парализованный дед, по кличке Старик и сорокалетний москвич по кличке Дипломат. Старик лежал в санчасти в отдельной палате, а Дипломат вершил на зоне все дела. Был он не по делу и беспричинно жестоким.

Любая сходка кончалась чьей-то смертью. Он так мог убеждать, переворачивать разговор и загонять в угол несогласных, что ему почти всегда уступали, чтобы самим не попасть под нож.

Старик, у которого в палате обычно и собирались, бросал свою палку от злости и возмущения, но ничего не мог противопоставить искусству и жестокости Дипломата, который, почти всегда, требовал чьей-то смерти.

Я тоже старался не высовываться, потому что красноречием никогда не отличался, а боялся Дипломата, как и все остальные. Но однажды произошло событие, которое и мою жизнь поставило на грань. Дело в том, что у Дипломата был свой личный «петушок» москвич Славик, которого пользовал только он сам. Никто прикоснуться или обидеть Славика не посмел бы. Обычно Дипломат водил его в баню, где они и запирались вдвоём.

Как-то вечером меня подловил пацан, по имени Дима и сказал, что ему надо со мной поговорить один на один.

От того, что он мне рассказал, я чуть не упал в обморок. Оказывается Славик, с которым Дима дружил ещё в Москве, рассказал ему, что это не Дипломат его имеет в бане, а он Дипломата, который под страхом смерти держит при себе Славика в качестве тайного активного любовника.

Говорить об это Славик боится, так как пока дойдёт до выяснений, его просто зарежут. И он просил Диму рассказать это мне, потому что остальных боится. Дима сам в панике, от того что узнал эту тайну.

Что делать? Рассказать? А вдруг это провокация самого Дипломата.

Промолчать? Тоже спросят. На вора льют чернуху, а я промолчал и не спросил с клеветника. Куда ни кинь, везде нож маячит. Что делать?

Иду к Старику. Рассказал.

– А я-то смотрю, что у него не воровская жестокость. Точно, педераст! Теперь тебе, Дубина, надо всё так обстряпать, чтобы нам всем под нож не подставиться, а то эта сука и с чужого хрена себе прибыль выкрутит.

Короче, собрал я пять человек, кому мог довериться. И договорился со Славиком, что он втихаря откроет задвижку в бане.

Славик сам трясётся. Ему и под нож не хочется и петухом оставаться в глазах всей зоны невозможно.

В общем, тихонько босиком входим в баню и включаем свет.

А Славик как был в позе, сзади Дипломата, так, не вынимая, обхватил его руками и держит. Тот вырывается, извивается, а сорваться не может.

Тогда он поворачивается в нашу сторону и заявляет:

– Вам эти сучьи провокации не пройдут, педерасты!

От такой наглости все растерялись, а Славик разжал руки.

Эта тварь хватает кусок стекла и прёт на нас размахивая. И тут уж я не растерялся, схватил трап с пола и врезал ему по башке.

Принесли Старика из санчасти и тут же, на сходке, постановили: Дипломата резать.

А он очухался и нам заявляет:

– Какие же вы после этого воры, если педераста на сходке обсуждаете, да ещё и резать постановляете. С вас же за это потом воры и спросят.

Мы аж ахнули. И тут, сука, вывернулся. Ну, Дипломат, одним словом.

Что делать?

Старик и говорит:

– Пусть фраера ему по вене какую-нибудь гадость запустят.

Все воры ушли, а пацаны ему керосин со слюной по вене запустили, он и издох.

Вся зона вздохнула с облегчением, а я стал героем лагерных легенд, потому что Дипломата знали и боялись по всему Северу. Вот такие скорбные дела, Марик…

Так закончил Саша свой рассказ.

Мы ещё немного поговорили, выпили на прощанье, обнялись и больше никогда, в этой жизни, не встречались.

Овчарка

Когда она шла по асфальтовой дорожке мимо штаба в сторону санчасти, вся зона замирала.

Выше среднего роста, в строго подогнанной майорской форме, на высоких каблуках, делающих ее вызывающе привлекательной, она не шла, а плыла, пожираемая плотоядными взглядами заключённых, которых она воспринимала не более чем как биологическую массу.

Крашеные в золото волосы и ярко-красная помада на полных губах возбуждали мужской контингент зоны сильнее, чем любая Мэрилин Монро. Она не скрывала, что ей нравится проходить сквозь строй «голодных» мужчин, но никогда и никого своим взглядом не удостаивала.

На приёме в кабинете санчасти, куда она приходила на пару часов, она была сухой, вежливой и профессиональной.

Как правило, в коридоре сидел офицерик, чего в других местах не встречалось.

О её любовных похождениях ходили немыслимые легенды.

Было ли это правдой, или обычным для такой ситуации трепом, неизвестно, но то, что её боялось всё местное начальство, а зэки из-за нее гробились по изоляторам и БУРам было известно доподлинно.

Какие у неё были покровители неведомо, но она ни с кем из начальства не считалась. Это было заметно даже последнему из сидельцев.

После ранения, моя левая рука всё ещё плохо слушалась, болели почки и я, чтобы отмазаться от работы пошёл к фельдшеру на приём.

Больше, чем на день освобождения он не давал, и я вынужден был записаться к ней, понимая, что могу отправиться прямо из её кабинета на «цугундер», как старые урки именовали изолятор.

Она долго читала мою историю болезни, время от времени поглядывая на меня, потом закрыла её и уставилась на меня как на чучело в холле зоопарка.

– Ну, и о чём же мы думали, когда собирались в побег – во взгляде её было любопытство и презрительное недоумение.

– Тогда думал о многом, а сейчас думал бы только о вас – ответил я, не задумываясь, и посмотрел на неё, как посмотрел бы на пожилую учительницу географии.

Это её смутило. Обычно её или боялись, или жёстко хамили. Я же просто разговаривал.

Зона находилась в центре города Винницы, народ сидел малосрочный и, в основном, пришибленный. От разного рода отрицаловки начальство быстро избавлялось, заставляя надевать красную повязку, или устраивая мориловку с последующим этапом.

Я попал туда случайно, из-за ошибки судебной канцелярии. Впрочем, тоже ненадолго. Такие экземпляры, видимо, ей ещё не попадались.

Выглядел я, как студент старшекурсник гуманитарного вуза, ничего уголовного в моей внешности не наблюдалось, вёл я себя просто и естественно, и групповой побег на машине со стрельбой, заложниками и ранениями, о котором гудела тогда вся Украина, со мной явно не вязался.

Но она была дамой не робкой, и смутить её надолго одной фразой было непросто.

– Вы что, так и влюбились в меня с первого взгляда? – разговор был ей явно по душе, потому что казался для неё привычным и беспроигрышным.

– Да, нет, я люблю другую женщину, просто растерялся от вашей красоты, раньше думал, что таких не бывает – говоря это, я был прост и искренен.

– Это я накрасилась – засмеялась она, и доверительно положив на мою руку свою, добавила, – я вам, наверное, уже в матери гожусь – шар покатился в мою сторону, и она ждала, как я выкручусь из её материнской искренности.

– Таких женщин материнство не портит – я смотрел ей прямо в глаза.