Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард
Четырнадцатилетняя Мэри, ничуть не сомневаясь в том, что Годрика повесят, все утро размышляла о своей горькой доле. Теперь-то уж точно мужа не найти – порченую дурнушку-бесприданницу никто в жены не возьмет. И сколько ей жить осталось? Если ее оставят в маноре на маслобойне, то еще лет сорок протянет, а ежели в поля пошлют, то раньше помрет. А тут еще и дитя… «Может, не доношу…» – подумала она.
Соседи в деревне теперь чурались девушки, Николасу было не до нее, а родители считали дочь обузой, лишним ртом.
– Нам тебя с ребенком не прокормить, – заявила мать.
В последний раз Мэри видела Годрика два дня назад. Он попросил ее принести из хижины деревяшек – не хотел сидеть без дела, собрался вырезать новый пастуший посох, но теперь приуныл.
– Может быть, тебя отпустят? – спросила Мэри.
Он удрученно покачал головой.
Наутро в день суда Мэри отправилась в Сарисбери, разыскала на рыночной площади Виллема атте Бригге, удостоверилась, что он все еще сулит награду за сведения о пропавшей свинье, – и рассказала ему все, что знала. В конце концов, рассуждала она, Годрик во всем признается и скажет, где зарыты свиные кости. Виллем атте Бригге завопил от восторга, вручил ей три марки и поволок в замок.
Мэри всегда была девушкой рассудительной.
Смотритель заповедных лесов обдумал услышанное, а потом спросил:
– Ты обвиняешь Годрика Боди в убийстве еще одного зверя в королевском лесу?
– Да! – торжествующе воскликнул кожевник.
– Лесной суд рассматривает все убийства зверей в заповедных угодьях, – торжественно объявил Валеран и сурово посмотрел на Годрика. – Что ж, мы выслушаем оба обвинения. Кто твой свидетель, кожевник?
Виллем атте Бригге ухмыльнулся и указал на Мэри. Годрик вздрогнул от неожиданности.
Пока все присутствующие изумленно разглядывали косоглазую девицу, ле Портьер подошел к Годефруа, незаметно вложил ему в ладонь кошель с деньгами и пробормотал:
– Ничего не выйдет.
Суд над Годриком Боди свершился быстро.
Первого декабря под моросящим дождем юношу подвели к виселице, сколоченной на рыночной площади у замка, и заставили подняться на помост. На шею Годрика накинули веревочную петлю, и он устремил взор в толпу, где стояли Годефруа и Николас, а чуть поодаль – Мэри. Однако Годрик смотрел только на своего верного пса Гарольда – когти на передних лапах ему уже обрезали, и он смирно сидел у ног Николаса.
Палач столкнул Годрика с помоста, и худенькое сгорбленное тело заплясало в воздухе. Толпа молчала – ни восторженных воплей, которыми встречали повешение злодея, ни сочувственного вздоха. Бледное лицо юноши побагровело, выпученные глаза вылезли из орбит.
Все было кончено.
Внезапно Гарольд высвободился из ошейника и помчался по булыжной мостовой к телу своего хозяина. Николасу пришлось силком увести пса с площади.
В декабре 1139 года в Сарисберийском замке случилось несколько важных событий.
Годефруа приехал на рынок 10 декабря. Из епископского особняка доносились страшные крики, а чуть погодя на площадь выбежал слуга.
– Что происходит? – спросил рыцарь.
– Епископу худо, лихорадка не отпускает. Он совсем обезумел, его вчетвером держат.
Рожер уже месяц не выходил из дому, и все в городе знали, что он тяжело болен.
– А почему он кричит?
– Требует, чтобы ему вернули отобранные замки и сокровища, милорд, – поморщился слуга.
Годефруа печально посмотрел на епископский особняк. Внушительные каменные стены с зигзагами декоративной кладки свидетельствовали о безмерном богатстве и власти.
– И мысли о Господе его не утешают?
– Нет, милорд.
В доме что-то стукнуло, началась суматоха и суета.
– Боже правый, он опять вырвался! – обеспокоенно воскликнул слуга и бросился в особняк.
Рожер, епископ Сарисберийский, скончался 11 декабря 1139 года.
Вскоре после этого в Сарисбери приехал король Стефан. На время рождественских праздников объявили перемирие, но Стефан вел себя так, словно в королевстве воцарился вечный мир.
Осмотрев замок и епископский особняк, Стефан изумленно воскликнул:
– Надо же, епископ богаче короля!
Разумеется, все сокровища он забрал себе.
Каноники Сарисберийского собора решили откупиться от гельда – пошлины, которой облагались земельные владения, – и предложили королю огромную сумму: две тысячи фунтов. Стефан, обрадованный нежданным пополнением казны, даровал клирикам сорок марок на починку крыши собора.
Годефруа явился на аудиенцию к королю засвидетельствовать свою верность.
– Нам нравится ваш город, – заявил Стефан. – Епископ нам верно служил, пока взбунтоваться не удумал, да и теперь епархия приумножила нашу казну.
Величественный Сарисберийский собор привел короля в восторг.
За несколько дне до Рождества король устроил в замке праздничный прием, созвав на него всю знать, включая Годефруа. Внезапно в зал робко вошли горожане – Виллем атте Бригге, Джон Шокли, их жены и толпа свидетелей. Кожевник, довольный жестоким наказанием вора Годрика, держался уверенно и заносчиво, а бедняга Джон, побледнев от тревоги, испуганно оглядывал собравшихся.
На вопрос, зачем они явились к королю, Виллем дерзко ответил:
– В Девизесе король обещал мне справедливо рассудить тяжбу.
Стефан недоуменно уставился на кожевника, но потом с усмешкой обратился к своей свите:
– И впрямь обещал. Давайте-ка его выслушаем.
Виллем пустился в пространные объяснения, но королю вскоре прискучило слушать.
– Тяжбу начал дед твоей жены?
Кожевник кивнул.
– Пятьдесят лет тому назад? – уточнил король.
Виллем подтвердил, что это так.
Несмотря на свои недостатки, Стефан был человеком умным и проницательным. Он быстро оценил и алчность кожевника, и покорный нрав молчаливого голубоглазого виллана.
– Что ж, я исполню твою просьбу, – изрек король. – Тяжбу рассудят, но не судом присяжных.
На лице Виллема отразилось глубокое разочарование – вот уже несколько месяцев он готовил надежных свидетелей, полагая, что король, по обыкновению, созовет суд присяжных.
Король невозмутимо поглядел на кожевника:
– Тяжба у вас давняя, Виллем атте Бригге, и судить ее следует по старинному обычаю, так, как разрешались земельные споры во времена наших предков. Спор выиграет тот, кто победит в честном поединке.
Кожевник угрюмо насупился, а виллан вздохнул с облегчением – больше всего он опасался долгого и запутанного судебного разбирательства – и храбро взглянул на короля. Джона из Шокли, потомка доблестного тана Эльфвальда и бесстрашной Эльфгивы, ничуть не пугал честный бой. Господь рассудит по справедливости, и по милости Божией Джон не лишится своих наследственных владений.
Король с благосклонной улыбкой поглядел на виллана.
– Я назначу поединщика! – воскликнул Виллем, не собираясь сдаваться.
Стефан недовольно поморщился. К сожалению, старинный обычай и в самом деле позволял спорщикам назначать для поединка наемных бойцов. Кожевник был человеком состоятельным и легко мог заплатить большие деньги опытному воину. Запретить этого король не мог.
– Ты тоже себе защитника выберешь? – спросил Стефан у виллана.
Джон Шокли, уверенный в своих силах, помотал головой.
Наступило неловкое молчание.
И тут Годефруа хладнокровно выступил вперед. Кожевник и вил лан изумленно уставились на него, а король удовлетворенно улыбнулся.
– Я вступлю в поединок за Джона из Шокли, – объявил рыцарь.
Виллем исподлобья поглядел на Годефруа, понимая, что ни за какие деньги не найдет желающих сразиться с закаленным в боях рыцарем, ведь меч нормандского воина легко поразит любого противника.
– Что ж, продолжим? – нетерпеливо осведомился король.
Кожевник понуро свесил голову и пробормотал:
– Нет, ваше величество.
– В таком случае тяжба прекращается, – объявил Стефан и лукаво подмигнул Годефруа.
Придворные расхохотались. Виллем, багровый от ярости и унижения, поспешно вышел из зала.
– Ничего, мы с Шокли еще сочтемся, – шепнул кожевник жене.
В день святого Рождества знатные землевладельцы явились в Сарисберийский замок, где принесли клятву верности королю Стефану, однако семья авонсфордского рыцаря по-прежнему оставалась в Лондоне.
– Рано им возвращаться, – сказал Годефруа Шокли.
Временное перемирие подходило к концу. Над замком на меловом холме снова витала смутная угроза.
Весной 1140 года Ришар де Годефруа, скромный нормандский рыцарь, уставший от тягот земного существования, с глубоким удовлетворением наконец-то отыскал путь к спасению своей грешной души.
В начале января рыцарь, по обыкновению, пришел в собор, преклонил колена у гробницы епископа Осмунда и начал читать молитву:
– Радуйся, Мария, благодати полная…
Дыхание облачком висело в морозном воздухе, однако же Годефруа почудилось, что от надгробия блаженного епископа исходит чудесное тепло. Рыцаря охватило умиротворение. Он провел за молитвами дольше обычного и закончил привычной просьбой:
– В эти безбожные времена, о блаженный Осмунд, наставь меня, как спасти грешную душу.
У входа в собор Николас, коротая время в ожидании господина, разглядывал обрывок пергамента.
– Что это, масон? – спросил рыцарь.
– Ох, милорд, так сразу и не разберешь, – ответил каменщик, показывая рисунок Годефруа.
В разделенном на четыре части круге вилась полоска, змейкой скручиваясь в спиральные петли.
– Да, замысловатый узор. Для чего он? – удивился Годефруа.
– Это лабиринт, – пояснил Николас. – Вот смотрите, милорд… – Он провел коротким толстым пальцем по петлям и завиткам, которые непрерывной лентой переходили из одной части круга в другую, симметрично повторялись в ней и свивались кольцом в самом центре. – Такие узоры выкладывают на полу храмов, да и под открытым небом в дерне вырезают. Даже в Риме такой есть. Говорят, узор изображает путь в град Божий, Иерусалим, – если пройти лабиринт на коленях, с покаянной молитвой, то это зачтется как паломничество в Святую землю.
– Может, и так… – усмехнулся рыцарь.
На этом разговор оборвался.
Два дня спустя Годефруа отправился на холм, в свою любимую тисовую беседку, и неожиданно вспомнил о лабиринте – уединенная поляна, окруженная кольцом высоких деревьев, представляла собой прекрасное место для такого сооружения. Неужели епископ Осмунд снизошел к мольбам рыцаря?
Годефруа решил посоветоваться с каменщиком.
В феврале 1140 года в Англии установился непрочный мир. В ко шарах на взгорье блеяли новорожденные ягнята, а Николас по прозвищу Масон вывел работников на холм, к древнему могильнику.
В дерне на поляне прокладывали странный узор – круг, разделенный на равные четверти, поочередно пересекала извилистая тропа, в точном соответствии с рисунком на пергаменте. Сначала она шла от внешней окружности к центру, потом резко поворачивала, выписывала замысловатые петли, снова возвращалась к внешнему кругу, переходила в соседний сегмент, где повторяла свой извилистый путь, пока наконец в последней четверти не выводила точно в середину круга.
Годефруа часами изучал рисунок и пришел к выводу, что он служит прекрасным символом блужданий и стремления души к совершенству, а потому вполне заменяет паломничество.
– Великий мудрец создал этот лабиринт, – сказал он как-то каменщику.
Николас согласно кивнул, хотя в узоре его привлекала только строгая соразмерность линий.
Соорудить лабиринт оказалось проще простого: вначале на траве разметили узор, а потом срезали верхний слой дерна, открывая белый меловой грунт, по которому вилась зеленая тропа шириной в два фута. Размеры лабиринта привлекали своей чудесной простотой: диаметр круга составлял тридцать шесть шагов, а длина тропы до входа в серединный круг – шестьсот шестьдесят шагов; чтобы добраться точно в центр, требовалось сделать шестьсот шестьдесят шесть шагов.
Строительство лабиринта завершили за три дня до конца февраля.
В последующие годы лабиринт Годефруа, владельца Авонсфорда, прославился на всю округу, но жителей Сарума гораздо больше восхищало неустанное благочестие достославного рыцаря. Каждое утро до восхода солнца он отправлялся на холм, в лабиринт, где опускался на колени и медленно, с молитвой, за час проходил всю тропу. Годефруа долгие годы держал это в секрете, но, пока в Англии бушевала гражданская война, семейство рыцаря оставалось в Лондоне, а сам он в любую погоду, зимой и летом, совершал свое паломничество в Иерусалим.
Зачем он это делал, осталось неизвестным. Скорее всего, Ришар де Годефруа, не будучи религиозным фанатиком, преисполнился мрачного отвращения к миру, однако, считая это недостойным истинного христианина, наложил на себя своеобразную епитимию.
За год он проходил по лабиринту не меньше сотни миль и наверняка замолил свои грехи и спас душу от геенны огненной.
Впрочем, к спасению души стремился не он один. Черная громада Сарисберийского замка на меловом холме нависала над пятиречьем.
Стояли смутные времена.
Спустя три дня после завершения лабиринта Годефруа, 1 марта 1140 года, случилось полное солнечное затмение.
Гражданская война вспыхнула с новой силой.
Новый Сарум
Начало
1244 год
У слияния пяти рек, в широкой излучине, почти в миле от замка на холме, вырубили рощицы на равнине и расчистили огромную, в несколько сот акров, строительную площадку, на которой вырастало странное величественное сооружение, будто сказочный цветок, неспешно раскрывающий запыленные лепестки, или неведомое существо, высвобождающееся из кокона. Вдоль улиц стояли дощатые оштукатуренные дома, а посреди площади высилась громада из серого камня – незавершенный собор, поражающий воображение своими внушительными размерами и строгими очертаниями.
Новый город Солсбери отличался и от нормандского города-крепости, и от англосаксонского укрепленного бурга тем, что не имел ни крепостных стен, ни рва, а просторно раскинулся в широкой долине. Построили его для удобства торговцев и купцов.
История его возникновения становится яснее, если вернуться в недалекое прошлое.
После бурного правления Стефана в Англии наконец-то установился мир. На престол взошел Генрих II Плантагенет, племянник Стефана, сын императрицы Матильды. В наследство ему досталась огромная Анжуйская империя, так что царствовал он не только в Англии, но и в Нормандии и на большей части Франции. Войны он вел в Европе, а на остров Британия принес мир, справедливую систему правления и новые королевские законы, а также ввел присяжные суды. Нововведения Генриха II сохранились и в правление его сына, героического воителя Ричарда Львиное Сердце, и в последующее царствование его младшего отпрыска, несчастного Иоанна, который лишился владений в Анжу и Нормандии. Крупные феодалы, разочарованные правлением Иоанна, в конце концов восстали при поддержке рыцарей, горожан и духовенства. Под их давлением Иоанн подписал Великую хартию вольностей. Тем временем Людовик, сын французского короля Филиппа II Августа, воспользовавшись сумятицей, предпринял попытку захватить власть на востоке Англии. Вскорости Иоанн Безземельный умер, бароны изгнали французов с острова, восстановили мир и возвели на престол сына Иоанна, девятилетнего Генриха III.
Неудивительно, что благосостояние страны стало улучшаться. В средневековой Англии возникали новые города, возводились величественные соборы, выросло население. Источником богатства служила сельскохозяйственная продукция и овцеводство. Шерсть английских овец считалась лучшей в Европе, ее с удовольствием закупали в Италии и во Фландрии, где в то время процветали ткацкие и сукновальные мануфактуры. Пошлины и акцизные сборы были невелики, поэтому в XIII веке в феодальной Англии начался прирост капитала.
Для землевладельцев – особенно для крупных феодалов – наступили прекрасные времена. Властью и могуществом знатные бароны превосходили даже короля и неохотно платили налоги в королевскую казну, оскудевшую из-за постоянных войн, а Великая хартия вольностей и вовсе ограничила власть монарха.
Последующие английские короли, чтобы удовлетворить тщеславие могущественных феодалов, наделили их безмерными полномочиями и отдали в их распоряжение огромные области Англии. В своем имении феодал, выступая от имени короля, единолично вершил суд и собирал подати и оброк; зачастую в эти владения не допускались даже королевские чиновники, а королю приходилось довольствоваться лишь поземельной данью и правом созыва ополчения.
Со временем власть монарха развилась и окрепла, влияние отдельных феодалов уменьшилось, но владение землей по-прежнему оставалось основным источником богатства.
В правление короля Иоанна в частных владениях находилась треть сотен в Уилтшире; сто лет спустя на землях, принадлежавших крупным феодалам, было уже две трети сотен, каждая со своим управлением и судом. Обширными земельными угодьями владели родовитые семейства – Лонгспе, унаследовавшие титул графа Солсбери по женской линии, бароны Певерель, Пейвли и Гиффарды. Однако самым крупным землевладельцем оставалась Церковь – в одном только Уилтшире огромные поместья принадлежали монастырям в Гластонбери, Мальмсбери и Уилтоне, аббатствам в Винчестере и Эймсбери и, конечно же, епископу Солсберийскому.
Церковники-землевладельцы выплачивали денежную ренту в ко ролевскую казну, но все доходы с земель пополняли их сундуки.
Больше всего дохода приносили города – землевладелец получал арендную плату за сооружения, возведенные на его земле, долю назначенных судом штрафов, акцизные сборы за ввозимые и вывозимые товары.
В мирное время новые города возникали чуть ли не каждый день. В конце XII века епископ Винчестерский основал десятки городов, которые приносили епархии существенный доход. Разумеется, епископ Солсберийский решил последовать его примеру. Оснований для закладки нового города было достаточно. Во-первых, прежний собор был построен в неудобном месте – в замке на холме было ветрено и не хватало воды; белизна меловых склонов резала глаза; за крепостными стенами церковникам приходилось жить бок о бок с шумным королевским гарнизоном, что нарушало покой храма и мешало проводить богослужения. А вот к югу от холма, в долине, где сливались русла пяти рек, простирался широкий луг под названием Мирифилд, где во владениях епархии стояла скромная церковь Святого Мартина.
В 1218 году от Рождества Христова епископ Ричард Пур, младший брат предыдущего епископа Солсберийского, Герберта, получил милостивое разрешение папы римского и юного короля Генриха III на постройку нового собора в лугах. Разумеется, епископ выторговал себе позволение основать у храма новый город.
К этому времени градостроительство в Англии испытывало подъ ем, невиданный со времен римского завоевания. Города создавались по плану – где полукругом, где клином, но крупные поселения типа Солсбери строились по прямоугольной сетке.
Новый город расположился в широкой излучине реки Авон, которая полукольцом огибала город с севера, запада и юга. Сам город разделили на две части: соборное подворье, с храмом посередине и особняками клириков по краям, и торговое подворье с прямыми улицами и большим рынком в центре. Все это – собор и священники, рынок и торговцы – принадлежало епископу, феодальному владыке и господину Солсбери, что подтверждалось королевской хартией, пожалованной в 1227 году.
В июльскую жару трудиться тяжело. Работники то и дело утомленно переводили дух, но больше всего маялся тринадцатилетний большеголовый крепыш, с короткопалыми ладонями и серьезными серыми глазами. Суровый каноник не сводил с работников укоризненного взгляда, но мальчик все равно косился на улицу. Там, в долине, к северу от города, сегодня проходила важная встреча, на которой присутствовали Годфруа и Шокли. Если им удастся обо всем договориться, то больше гнуть спину ему не придется.
Он печально вздохнул – нудную работу он ненавидел и отчаянно мечтал изменить свою жизнь.
Каноник Стивен Портеорс холодно взглянул на него.
Юный Осмунд Масон был самым ничтожным из всех жителей Сарума, и священник не раз ему об этом напоминал:
– В глазах Господа нашего ты даже не горсть праха, ты мельче пылинки. Но помни, что Отец наш небесный всеведущ и вездесущ, ему известны все твои прегрешения.
Каноник поманил к себе мальчика. Осмунд знал почему – ведь он согрешил.
Куда ни глянь, повсюду витала пыль: дрожащим маревом висела над громадой собора, лежала на грудах серого чилмаркского камня, на телегах и повозках, на досках и бревнах, на лесах и на помостах, на бухтах канатов и на кучах щебня, тонким слоем покрывала каждый клочок двухсот акров соборного подворья и строящиеся дома каноников с садами и огородами, выходившими к излучине Авона. Пыль сизой пленкой затягивала речную гладь, обволакивала длинные пряди водорослей на отмелях и дымным облаком окутывала горделивых лебедей у берегов, где зелень травы будто припорошило серым снегом. Пыль оседала на заливных лугах, что тянулись от Фишертона и Бемертона до самого Уилтона, покрывалом устилала недостроенные кварталы нового города у соборного подворья и колыхалась над темным опустевшим замком на холме. На взгорье южный ветер сдувал с овец меловые облачка, осыпал тускло сверкающей пылью синих бабочек на склонах. Пыль нового города долетала даже до обвалившегося круга громадных камней в восьми милях от Сарума.
Пыль собиралась на плечах хмурого каноника, покрывала Осмунда с головы до ног, липла к коже, мешала дышать.
– Город наш построен на твердыне, основа его нерушима, – сказал каноник.
И в самом деле, хотя город и окружали болота, место для строительства собора было выбрано мудро – под Мирифилдом залегал толстый слой гальки и кремнёвого гравия.
– Возблагодари Господа за то, что тебе повезло родиться в годы великих деяний во славу Божию, – заявил Осмунду седовласый священник, грозно блеснув темными глазами из-под кустистых бровей, и потребовал: – А теперь назови семь смертных грехов.
– Гнев, чревоугодие, зависть, уныние, сребролюбие, блуд и гордыня, – покорно пробормотал мальчик накрепко затверженный список пороков, отправлявших грешника прямо в ад.
– И в чем ты сегодня покаешься? – спросил Портеорс.
«Неужели каноник обо всем прознал?» – испуганно подумал Осмунд.
Все лето мальчик трудился на строительстве хитроумного изобретения Стивена Портеорса – водостоков, подобных которым не бы ло ни в одном городе. От реки к городу провели сеть каналов, а по самой середине улиц проложили каменные желоба шириной от двух до шести футов, через которые перекинули деревянные мостки.
– Мы приведем реку в город, – гордо заявлял Портеорс.
Каналы и водостоки значили для него больше, чем сами улицы.
Как-то раз он обнаружил изъян в уровне одной из улиц, бегущих с севера на юг, и заставил работников не только исправить ошибку, но и изменить планировку всей части города, так чтобы улицы шли по ровному грунту.
– Во всем нужна точность, – утверждал каноник, – иначе вода течь не будет.
Точность… Услышав любимое слово священника, рабочие приуныли – жители Сарума хорошо знали о пристрастии Портеорса и его брата к скрупулезности и тщательности. Спорить было бесполезно; пришлось прокладывать улицу заново и рыть новый канал.
Осмунд всей душой ненавидел это занятие.
Мальчика, как и его отца и деда, называли семейным прозвищем Масон, но ему редко доводилось работать с камнем, разве что иногда обтесывать плиты для проклятых водостоков. Осмунд мечтал стать настоящим каменщиком, как те, что работали на строительстве собора. По вечерам он украдкой пробирался на соборное подворье и с жадным любопытством наблюдал за мастерами, которые приехали сюда со всей Англии и даже из Европы. Простому серфу из Авонсфорда попасть в гильдию каменщиков было невозможно, ведь в ученики и подмастерья обычно брали сыновей или племянников самих мастеров.
Любовь к работе с камнем была у Осмунда в крови. Отец и дед его считались лучшими каменщиками в Авонсфорде, и мальчик дал себе клятву, что и сам он в один прекрасный день примет участие в строительстве собора.
Вот уже сто лет прошло с тех пор, как Годрика Боди вздернули на виселице под стенами замка на холме. Спустя несколько месяцев после казни незадачливого пастуха косоглазая Мэри родила сына, а сама умерла родами. Николас, дядя Годрика, взял младенца под свою опеку, так что внуков Годрика Боди тоже стали называть семейным прозвищем Масон. Лет через восемьдесят после смерти Годрика один из его потомков женился на девушке из рода Николаса, и дети его унаследовали приземистое телосложение, короткопалость и большеголовость семьи Масонов. Внешне Осмунд походил на Масонов, но в нем, как некогда в нескладном юном резчике, жила тайная любовь к прекрасному.
А сейчас его заставляли выполнять тяжелую, скучную работу.
Он посмотрел на тощего седого каноника и грустно признался:
– Я повинен в грехе уныния.
– Вот именно, – удовлетворенно кивнул Стивен. – Потому что тебе работа не нравится. Но Господь сотворил тебя не для наслаждения жизнью, а для служения. Только в служении Господу нашему ты обретешь небесную благодать.
Осмунд поник тяжелой головой – каноник был суров, но справедлив.
– Погоди! – настойчиво произнес Портеорс. – Ты забыл еще об одном грехе, сын мой.
«Откуда он знает?» – забеспокоился мальчик, не поднимая глаз.
– Покайся! – потребовал каноник.
Осмунд молчал.
– Что ж, я сам тебе скажу. Грех твой – сребролюбие, – прошипел Стивен Портеорс.
Мальчику платили пенни в день – нищенское жалованье.
– Тебя заманивают нечестивые обольстители, отвлекают от богоугодного дела, – укоризненно провозгласил Стивен.
Увы, каждое его слово было правдой. Все утро Осмунд ждал появления Годфруа и Шокли – они обещали нанять его на работу за полтора пенни в день; за год скопится приличная сумма. И почему каноник назвал их нечестивыми обольстителями? Они же добропорядочные христиане! Мальчик медленно поднял голову и исподлобья посмотрел на каноника.
– Ради низменной наживы, из любви к деньгам ты готов бросить важную работу. Помни, сребролюбие – смертный грех, – упрекнул его священник и неожиданно сменил гнев на милость: – Ты умеешь с камнем обращаться. А еще говорят, что ты хорошо по дереву режешь.
Осмунд кивнул. Он и впрямь украсил замысловатой резьбой входную дверь в особняк Годфруа; священник наверняка ее видел.
– А на строительстве собора потрудиться не желаешь? – спросил Стивен Портеорс.
Мальчик решил, что ослышался. Неужели его мечте суждено исполниться?
– За работу платят пенни с четвертью в день, – добавил каноник. – На большее не надейся. Вот завершим водостоки укладывать, в Михайлов день отправишься в собор. Согласен?
– Да, – выдохнул Осмунд, не веря своему счастью.
– Вот и славно. Только помни, – помедлив, добавил Стивен, – ежели наймешься к Шокли и его приятелям, в собор тебя не допустят. Никогда и ни за что.
Осмунд побледнел, но смолчал.
Стивен Портеорс догадывался, что из юного Осмунда выйдет настоящий мастер.
Заметив, как из-за угла выехали Шокли и Годфруа, священник двинулся им навстречу.
У моста стоял узколицый мужчина – остроносое лицо его неуловимо напоминало морду хорька. Копна жестких черных волос слиплась от грязи и пота, и сальные пряди торчали в разные стороны, будто ветви обгорелого куста. Вдобавок, как и все вокруг, мужчину покрывала вездесущая пыль нового Солсбери.
Для Уильяма атте Бригге настал худший день в жизни.
Прищуренные близко посаженные глаза горели злобой. Ранним утром Уильям нагрузил тележку, вышел из Уилтона, пересек Авон по мосту у Фишертона и отправился на рынок в новом городе. Там он оставил товар на попечение уилтонского торговца, а сам ушел к реке.
Поведение Уильяма выглядело более чем странным.
Он замер у каменного моста, в два коротких пролета пересекавшего Авон. Посреди стремнины виднелся островок, где стояла церковь Святого Иоанна. Слева от Уильяма находилась лечебница Святого Николая. Оба здания и мост построил епископ Роберт де Бингхем.
Уильям атте Бригге взошел на мост, хмуро посмотрел на дорогу на юго-запад, обернулся к новому городу и перевел взгляд на церковь. Внезапно он дернулся, подпрыгнул, всплеснул тощими руками и, злобно плюнув в сторону лечебницы, завопил:
– У, проклятый епископ и его благочестивые деяния!
Уильям слыл человеком вздорным и обид никогда не забывал, но сегодня к обиде примешивалось горькое разочарование. На этот раз виноватым оказался преподобный Роберт Бингхем, епископ Солсберийский.
Со времен короля Альфреда, а может, и раньше, Уилтон был столицей округа, а впоследствии графства. Здесь проводили заседания суда, которые возглавлял местный шериф, англосаксы чеканили здесь монету, а у слияния двух рек возник шумный рынок.
Рынок в старом замке на холме уилтонским торговцам нисколько не мешал – далеко, покупателей мало, да и места меньше, то ли дело в западной долине. Однако двадцать пять лет назад жители Уилтона встревожились, узнав, что епископ Пур затеял строительство нового рыночного города по соседству да еще выхлопотал позволение ежегодно проводить ярмарку и держать рынок раз в неделю; фримены нового города, по примеру Винчестера и Бристоля, получили право на всевозможные торговые уступки и освобождение от пошлин. Но хуже всего было то, что всего в двух милях от нового города начинались королевские заповедные угодья в Кларендонском лесу, где часто охотился король Генрих III, а о любви короля к строящимся храмам знали все.
– Все деньги в новый город уйдут, – ворчали недовольные жители Уилтона. – А до нас королю дела нет.
Впрочем, поначалу дела шли на лад: к новому городу потянулись торговцы с юга и с запада, которым приходилось пересекать реку по Уилтонскому мосту. Двадцать лет горожане были довольны соседством, но в 1244 году епископ Бингхем решил построить новый мост, близ Эйлсвейда, к югу от собора. Приезжие торговцы с радостью выкладывали небольшую мзду за переход, потому что это значительно сокращало путь, однако Уилтон оставался в стороне.
С незапамятных времен в Уилтоне было два рыночных дня в неделю, а епископ получил разрешение только на один, но торговцам в новом городе Солсбери никто не запрещал выходить на рыночную площадь хоть каждый день. Сколько жители Уилтона ни жаловались королю, новый город переманивал к себе торговлю и прибыли.
За прошедшие сто лет семейство атте Бригге не преуспело. Кожевенное дело они забросили, и Уильям атте Бригге – правнук того самого Виллема, который неустанно судился с семейством Шокли, – приторговывал шерстью; он ссужал небольшие суммы мелким крестьянским хозяйствам, а взамен получал руно. Цены на шерсть оставались высокими, торговля заблаговременно купленным товаром приносила скромный доход. Жена Уильяма и его свояченица унаследовали надел в поместье Годфруа и тридцать голов овец, которые паслись на взгорье над Авоном; из шерсти женщины ткали на кроснах грубое полотно, а Уильям по дешевке сбывал ткань на местных рынках. Прадед-кожевник был человеком состоятельным, но Уильям жил бедно. Семейство атте Бригге таило давнюю неприязнь к зажиточным Шокли.
– Воры они, – убежденно внушал Уильям своим детям.
В довершение всех бед Шокли обзавелись домом в новом городе, разорявшем Уилтон.
– Да будут они прокляты! – злобно ворчал Уильям, возвращаясь на рынок. – И мост этот тоже проклят!
На рынке его ожидала еще одна неприятность.
У тележки с сукном собралась толпа зевак. Уилтонский торговец, на попечение которого Уильям оставил товар, хмуро отошел в сторону, а к повозке приблизился высокий суровый мужчина: Алан ле Портьер, алнажер – королевский чиновник, ведавший качеством и размерами тканых полотен. За ним следовала его дочь, Алисия.
Его появления Уильям атте Бригге опасался больше всего.
– Это твое сукно? – спросил ле Портьер.
Полвека назад король Ричард Львиное Сердце ввел особый закон, получивший название «Ассиза о мерах», который определял размеры и качество шерстяных тканей. Алан ле Портьер, брат каноника Стивена Портеорса, носил чуть измененное родовое имя, но был таким же придирчивым и дотошным. Уильям Лонгспе, граф Солсбери, назначив Алана на пост алнажера, с усмешкой объяснил королевским советникам:
– Он каждую шерстинку в штуке сукна пересчитает.
Худощавый и темноглазый Алан, как и его брат, поседел рано.
Шестнадцатилетняя Алисия, миловидная девушка со светло-карими глазами, с любопытством глядела на отца.
– Это твое сукно? – повторил алнажер.
Уильям угрюмо кивнул.
– На четверть дюйма у же, чем полагается, – невозмутимо объявил ле Портьер.
И как он только заметил?! Мелкое мошенничество – зауживание полотна – приносило Уильяму неплохой доход. Ох, не надо было оставлять тележку на виду!
– Заплатишь штраф, а сукно отвезешь назад в Уилтон. Здесь худым товаром торговать запрещено.
Уильям огорченно вздохнул. Впрочем, хорошо хоть товар не отобрали. Однако теперь сукно не продать, два месяца работы впустую. Уильям атте Бригге безмолвно поволок тележку с рынка.
Читать бесплатно другие книги:
