Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

– Отец меня насильно выдаст замуж?

– Нет, что ты! – вздохнула мать. – Он надеется, что Жоффрей тебе понравится, да и Уолтер считает его завидным женихом.

К отцу и брату Алисия относилась с глубоким почтением и знала, что худого они ей не пожелают.

– А он очень старый? – робко спросила она.

– Нет, – рассмеялась мать. – Не первой молодости, но седина украшает мужчину. Они скоро приедут.

Алисия чинно спустилась на первый этаж. Подол длинного платья с шелестом скользил по ступеням. Внезапно девушка ощутила себя вполне взрослой – Питер Шокли слишком юн, чтобы оценить ее по достоинству.

Осмунд неожиданно осознал, что совершил третий смертный грех.

Мальчику очень нравилось работать на строительстве собора – здесь, на строительной площадке, начинался новый мир.

По велению каноника Осмунда взяли не простым работником – подносить камни и таскать тяжелые корзины со щебнем, – а учеником каменщика. Впрочем, пятьдесят каменщиков словно бы и не замечали новичка. Среди мастеров особое положение занимали Николас из Или и его помощник Роберт, которые руководили строительством, но самым главным был Элиас де Деренхем, зодчий собора, прославившийся возведением многих замечательных храмов, в том числе и гробницы святого Фомы Бекета в Кентербери. Преклонный возраст не удерживал зодчего от частых разъездов – вот и сейчас Элиаса не было в соборе.

Каменщики, подмастерья и остальные ученики не обращали на мальчика внимания, однако он не унывал. Его мечта свершилась, он будет строить собор!

Поначалу он трудился на самых простых работах – резал глыбы серого камня на блоки, помогал их обтесывать. Жаркими летними днями, в тени медленно растущих стен он наблюдал за работой каменщиков. Ночевать ему позволяли в бревенчатых хижинах каменщиков, у северной и восточной стены соборного подворья. Вечерами он скромно сидел в стороне и прислушивался к разговорам, но скрытные каменщики крепко хранили тайны своего ремесла и не торопились посвящать в них новичка.

Ежедневно Осмунд приходил в восточную оконечность собора, где уже построили небольшую часовню – одноярусную капеллу Богоматери. Там на столе красовалась деревянная модель здания, и всем работникам позволяли ее рассматривать.

Собор представлял собой длинное узкое сооружение с двумя огромными трансептами посредине, пересекающими продольный неф и образующими средокрестие; два трансепта поменьше располагались в восточной оконечности собора; ровно посредине длинной крыши находилась двадцатифутовая квадратная башня. Таким было типичное устройство средневековых соборов того времени – прямые линии и четкие очертания свидетельствовали о скромности и сдержанности.

Старые нормандские храмы больше походили на крепости – толстые стены, круглые сводчатые арки и узкие бойницы окон, – а новый собор выглядел изящным и просторным. Особенно поражали воображение два яруса высоких стрельчатых окон – стекло выгодно оттеняло серый чилмаркский камень стен. Здание казалось воплощением простоты и естественности.

Однажды утром Осмунд, как обычно, любовался моделью. Внезапно раздался негромкий голос:

– Ну как, нравится тебе?

Осмунд испуганно обернулся – в капеллу вошел старик с залысинами на широком лбу.

– Да, – с запинкой ответил мальчик, не зная, кто к нему обратился. – Все так просто и понятно…

– Вся прелесть в простоте, – улыбнулся старик. – Вот посмотри на окна. Видишь, они совсем простые, никакой ажурной резьбы. В Европе сейчас принято украшать и окна, и своды замысловатыми каменными кружевами, но мне так не нравится. К сарумскому чину это совсем не подходит.

– Наверное, это самый большой собор на свете! – восхищенно прошептал Осмунд.

– Нет, что ты! – рассмеялся старик. – Амьенский собор во Франции в два раза больше нашего, только изнутри это незаметно. Знаешь почему? Все дело в пропорциях. Видишь, своды опираются на стройные пилястры из пурбекского мрамора; камень очень прочный, и колонны можно сделать тоньше. А по углам средокрестия свод будут поддерживать четыре массивные колонны, но они так высоки, что их толщины не замечаешь. Главное – четкие линии.

Осмунд запоздало сообразил, что с ним разговаривает сам главный зодчий, и обомлел от изумления.

– Ты каменщик? – дружелюбно осведомился каноник Элиас де Деренхем.

– Нет, – потупился Осмунд. – Я еще только учусь.

– А резать умеешь?

– Да, – кивнул мальчик; он хорошо резал по дереву и не сомневался, что справится и с камнем.

Старик кивнул и вышел.

Два дня спустя к Осмунду обратился один из мастеров:

– Ты хочешь стать каменщиком?

Осмунд торопливо закивал.

– Ежели ты согласен пойти в помощники к нашему ученику, то, может быть, мы примем тебя в гильдию, – сказал мастер.

Мальчик знал, что только через семь лет ученичества его признают подмастерьем в гильдии каменщиков, но почтительно склонил голову.

– Пойдешь в помощники к Бартоломью, – велел мастер. – Он тебя всему научит.

Так началась новая жизнь Осмунда Масона.

Пятнадцатилетний Бартоломью, тощий и бледный, с сальными черными волосами и незаживающим чирьем на шее, хмуро поздоровался с новым помощником и неохотно пообещал обучить его основам ремесла.

На следующий день Роберт, мастер-каменщик, расспросил Осмунда о его житье и приказал во всем слушаться Бартоломью. Угрюмый наставник научил мальчика орудовать долотом, объяснил, как определять разные сорта камня, рассказал о многочисленных строительных ремеслах. Осмунд погрузился в удивительный мир каменщиков. Он с трепетом следил, как мастер, тщательно отмеряя расстояния угольником и циркулем, вычерчивает серебряной палочкой на льняном полотне планы отдельных участков собора.

– На ткани легче чертить серебром, а не свинцом, – объяснил Бартоломью. – Линии видны лучше.

Осмунд внимательно присматривался к работе плотников, которые устанавливали не только стропила, но и строительные леса; доски для них распиливали на козлах, на особой площадке, рядом с которой высились груды бревен, срубленных в Кларендонском лесу.

На северо-восточной стороне соборного подворья, у ворот епископского дворца, трудились стекольщики, собирая огромные витражи из кусочков цветного стекла, обожженного в печах. Осмунд с восторгом рассматривал изображения святых, которые вскоре украсят высокие окна собора.

На соборном подворье стояли огромные амбары, мастерские художников и маляров, столовые, кухни, уборные – за двадцать лет здесь вырос целый город мастеров. Вдоль южной стены собора расположились длинные деревянные сараи каменщиков. Здесь работали каменотесы и пильщики, разметчики и укладчики камня, резчики и полировщики, шлифовальщики и точильщики, которые готовили сотни капителей и каменных украшений для колонн, арок и сводов. План расположения колонн чертили в натуральную величину на полу, а в углах были свалены груды деревянных образцов – модели каменных конструкций и соединений.

Все это должен был изучить и освоить тот, кто хотел овладеть ремеслом каменщика.

Камень для строительства собора привозили из разных мест. Стены возводили из местного известняка, добываемого в каменоломнях Чилмарка, в двенадцати милях к западу от Солсбери. Серый камень, едва заметно отливающий зеленью, обрабатывать было легко. Колонны, на которых держалась массивная крыша, сооружали из другого, прочного камня – пурбекского мрамора, привозимого с южного побережья, из каменоломен у замка Корф. Каменоломни принадлежали некой благочестивой вдове Алисе Брюэр, которая пожертвовала на строительство храма весь камень, добытый в течение двенадцати лет.

Больше всего Осмунду нравился серый чилмаркский известняк. Мальчик часто приносил обломки домой, в Авонсфорд, и всю дорогу рассматривал их, вглядываясь в шершавую поверхность камня.

– Каждый камень, как дерево, имеет свое зерно – об этом надо помнить при обработке и распиле, – наставлял его Бартоломью. – От зерна зависит, как долго выдержит под ветром и дождем камень, уложенный в стену.

Каждая глыба отливала своим цветом – голубоватым или красноватым, но больше всего прозеленью.

Часть обучения каменщика проходила в Чилмаркских каменоломнях, где глыбы наскоро обтесывали, прежде чем отвозить в Солс бери. В начале августа туда отправили и Осмунда.

Рано утром, сгорая от нетерпения, мальчик вышел в путь. Дорога вела мимо Уилтона, но за городом, в долине, только глубокие колеи, оставленные тяжело нагруженными телегами, говорили о чем-то необычном. Неожиданно тропа резко повернула в лес, и Осмунд сообразил, что добрался до Чилмарка. На лесной поляне стояли шалаши и палатки каменотесов, деревянный сарай, в котором резали и обтесывали камень, а чуть поодаль – телеги, ждущие груза. Мальчик удивленно огляделся: где же каменоломни?

Осмунд подошел к одному из работников и объяснил, что его прислали учиться. Молодой человек дружелюбно улыбнулся, взял факел и повел Осмунда к деревьям, близ которых чернел вход в пещеру.

Вскоре мальчик ахнул от восхищения: в склоне, за сравнительно небольшим отверстием, скрывался просторный зал, земля под ногами полого спускалась куда-то вглубь, пещера разветвлялась на многочисленные запутанные проходы, глубокие выемки, таинственные пустоты – внизу и наверху, справа и слева, куда ни бросишь взгляд. Потом, когда глаза его привыкли к полумраку, он различил в неверном свете далеких факелов, что все эти залы и проходы были единым огромным пространством, из которого извлекли камень, оставив только столбы-подпорки.

– Ох, это совсем как собор, только под землей! – изумленно воскликнул мальчик.

Извилистые проходы убегали в темноту, своды над головой, под которыми гуляло эхо, были выше арок собора. Чилмаркская каменоломня казалась подземным храмом.

– Солсберийский собор рожден из этого камня, – заметил молодой работник. – Здесь и еще на одну церковь хватит.

Два часа Осмунд завороженно бродил по пещере – ему доставляло необычайное наслаждение думать, что величественный собор с его парящими арками и сводами появился на свет из-под земли с помощью кирки и человеческих рук.

Осмунд провел в каменоломнях полмесяца, а потом возчики предложили отвезти его назад в Солсбери. В собор отправляли шесть телег с подготовленным камнем, а еще на шести повозках везли щебенку.

– А для чего нужен щебень? – спросил мальчик.

– Погоди, сам увидишь, – ответил возчик.

Обоз отъехал на пять миль от каменоломни, и возчики один за другим принялись сбрасывать щебенку на дорогу.

– Заодно и дороги улучшаем, – улыбаясь, объяснил возчик. – Когда камень вырубают, щебня много набирается, надо же его куда-то девать. А так – польза.

Месяц спустя Осмунда отправили вниз по реке, к гавани. В прибрежном городке к этому времени появилась небольшая каменная крепость на насыпном кургане и нормандская церковь, которая и дала новое имя поселению – Крайстчерч, церковь Христа; старое англосаксонское название Твайнхем давно забылось. В тихую гавань, к мысу, защищенному холмом, подходили огромные деревянные баржи, нагруженные мрамором из западных каменоломен, а затем отправлялись к Саруму по реке Авон.

Стены собора медленно, но неуклонно становились все выше и выше. Работники затаскивали на стены бочки с мелом, известью и кремнёвой щебенкой, высыпали содержимое в проемы между внутренними и наружными камнями кладки.

– Во-первых, полые стены строить быстрее и легче, чем цельно-каменные, – объяснял Бартоломью. – А во-вторых, известь и мел надежно спекаются с камнем.

Мальчик сообразил, что собор вобрал в себя не только местный камень, но и меловые утесы и известняковые холмы.

А в один прекрасный день Осмунд совершил невероятное открытие, которое касалось окон собора. Деревянную модель он разглядывал так часто и пристально, что знал каждую ее черточку, но вдруг, непонятно почему, решил сосчитать в ней окна. К его совершенному изумлению, окон оказалось триста шестьдесят пять.

– Столько же, сколько дней в году! – ошеломленно прошептал он, схватил дощечку и пересчитал окна снова.

Число было верным – триста шестьдесят пять окон, не больше и не меньше.

Неужели это случайность? Или именно так и задумал Элиас? Спросить зодчего мальчик не осмеливался, но счел это за знак Божьего благоволения и истово перекрестился.

Чем больше Осмунд узнавал о секретах ремесла, тем больше убеждался в своем невежестве и в глубине познаний строителей величественного собора. Вечером он приходил в часовню Богоматери, опускался на колени перед деревянной моделью и жарко шептал:

– Пресвятая Дева Мария, помоги мне стать каменщиком!

Через несколько месяцев именно здесь, в часовне, Осмунд снова встретился с великим Элиасом де Деренхемом. Каноник пришел сюда из своего особняка, Леденхолла, названного так за свинцовую кровлю[22], и остановился у входа, с удивлением глядя на мальчика, погруженного в молитву перед деревянной моделью собора.

– В чем дело, сын мой?

Осмунд поглядел на зодчего грустными серыми глазами и вздохнул:

– Святой отец, я недостоин… Я горсть праха, жалкий грешник…

– Вспомни слова Господа нашего, – с улыбкой произнес Элиас и легко коснулся несоразмерно крупной головы мальчика. – Отец Небесный даже малых птах наделил зрением. Ты не прах, юный каменщик, ты зоркая птаха.

Осмунд, охваченный неизъяснимой радостью, на время позабыл о смертных грехах.

Близилась полночь.

Торговцы на рыночной площади давно свернули яркие навесы над прилавками; загоны для скота опустели; на городских улицах не было ни души.

У приземистой приходской церкви Святого Фомы, между деревянными столами сырных рядов неуверенно пробирался человек в длинном сером плаще с широким капюшоном. В ночном небе ярко светили звезды. Человек, пошатываясь, добрался до западной оконечности рынка, вышел из тени и побрел по улице, ведущей на север, мимо Кабаньего Ряда.

Питер Шокли напился вдрызг.

Медленно ковыляя по Кастл-стрит – Замковой улице, – он наконец добрался до высокого особняка ле Портьеров, подобрал с земли камешек и запустил его в самое верхнее окно.

Там была спальня Алисии. Девушка последний раз ночевала в отцовском доме.

С третьего раза Питеру удалось попасть в стекло. Немного погодя в оконном проеме показалось бледное лицо Алисии.

Питер откинул капюшон.

Отросшие волосы Алисии волной ниспадали на плечи, прикрытые тонкой белой тканью ночной сорочки. Юноше показалось, что он чувствует тепло и аромат нежного девичьего тела.

– Алисия! – прошептал он.

– Ступай прочь! – вздохнула она.

Питер являлся к ней под окна третью ночь подряд.

– Спускайся! – умоляюще воскликнул он.

– Уходи!

Вот уже три раза он настойчиво уговаривал ее сбежать, но Алисия резонно возражала:

– И как мы будем жить дальше?

– Что-нибудь придумаем! – отмахивался он.

Алисия считала Питера безрассудным юнцом, но втайне досадовала, что, поддавшись на уговоры отца и брата, согласилась выйти замуж за рыцаря из Винчестера. Впрочем, это не мешало ей с пренебрежением относиться к юноше.

– Уходи, забудь меня! – прошипела она в темноту.

– А ты меня сможешь забыть?

– Я тебя уже забыла. Я люблю Жоффрея де Уайтхита, – презрительно обронила она и закрыла окно.

Питер уходить не соирался. Он набрал горсть камней и принялся швырять их в окно. Вскоре в ночной тишине раздался звон разбитого стекла. Входная дверь распахнулась. На улицу вышел Алан ле Портьер с палкой в руках.

– Иди домой, Питер! – снисходительно велел он, словно проказливому ребенку. – За разбитое окно завтра заплатишь.

Питер уставился на него и обиженно выкрикнул:

– Ты ее продал дряхлому рыцарю!

В окнах соседних домов появились любопытные лица. Ле Портьер надменно выпрямился:

– Сопляк!

В темноте Питер не заметил взмаха палки и взвыл от боли: удар пришелся по локтю.

– Убирайся! – приказал ле Портьер.

В Питере вскипела злость, и он с кулаками бросился к чиновнику, но тут заметил в дверном проеме Алисию. Лицо ее, освещенное дрожащим пламенем свечи, выражало безмерное презрение и упрек.

Юноша оцепенел.

– Ступай прочь, мальчишка! – холодно вымолвила Алисия и ушла в дом.

Питер недоуменно посмотрел ей вслед, пожал плечами и, провожаемый любопытными взглядами соседей, побрел вдоль улицы, не подозревая, что из темноты за размолвкой злорадно наблюдает еще один свидетель.

Уильям атте Бригге допоздна засиделся в трактире на постоялом дворе, а по пути домой заметил одинокого захмелевшего прохожего и, признав в нем Питера Шокли, решил за ним проследить. Со злобным удовольствием он отметил разбитое окно и попытку ввязаться в драку с ле Портьером, и сразу сообразил, что на этом юноша не остановится.

Питер вернулся на рыночную площадь и принялся угрюмо пинать деревянные столы, потом подобрал с земли булыжник и с яростным воплем запустил им в стену.

Уильям, гадко ухмыльнувшись, отыскал под прилавком увесистое полено, с размаху швырнул его в окно церкви Святого Фомы и побежал к дому бейлифа.

Немного погодя бейлиф явился на рыночную площадь и задержал Питера, уныло бродившего между прилавками.

– Я своими глазами видел, как он бил окна в доме ле Портьера. Все соседи на Кастл-стрит подтвердят, – объяснил Уильям судебному приставу. – А потом здесь церковное окно расколотил.

Спустя десять дней Питер Шокли предстал перед епископским судом по обвинению в нарушении общественного порядка. За разбитое окно церкви его присудили к шести часам стояния у позорного столба на рыночной площади.

– Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, – сказал бейлиф Эдварду Шокли.

Однако Уильям атте Бригге этим не удовлетворился.

Стояние у позорного столба было унизительным и постыдным наказанием: преступника заковывали в колодки – тяжелые деревянные бруски с отверстиями для рук и шеи, – а толпа забрасывала его гнилыми овощами и даже камнями.

Эдвард Шокли разгневанно набросился на сына:

– Ты опозорил семью! Теперь я тебе сукновальню не доверю!

На следующее утро Питера вывели на рыночную площадь и приковали к позорному столбу.

«Все пропало! Все мои мечты пошли прахом, – уныло думал юноша. – Ни Алисии, ни сукновальни…» Он едва не заплакал, представив любимую в старческих объятиях винчестерского рыцаря, и невидящими глазами уставился в толпу, даже не заметив, что уличный мальчишка, метко швырнув гнилое яблоко, раскровенил ему губы. Спустя некоторое время Питер сообразил, что рядом с ним кто-то стоит. Колодка на шее мешала повернуть голову, но он видел ноги в грубых сандалиях и запачканный грязью подол серой рясы францисканского монаха.

К тому времени в Саруме появились два монашеских ордена: проповедники-доминиканцы в строгих черных одеяниях, основавшие монастырь неподалеку от Уилтона, и последователи Франциска Ассизского, нового святого, недавно канонизированного Римской церковью. Серые братья, как называли францисканцев, следовали заповедям апостольской бедности, провозглашали любовь к ближнему и своими добрыми деяниями уже заслужили уважение жителей Солсбери и благоволение короля. Они пришли в Сарум из Италии пятнадцать лет назад, и епископ отвел им скромный дом на Сент-Энн-стрит – улице Святой Анны, – у соборного подворья.

Питеру прежде не доводилось встречаться с францисканцами, и теперь он с любопытством рассматривал стоящего перед ним монаха. Молодой человек, смуглый и темноволосый, оказался ровесником Питера.

– Ты за что в колодки попал? – с мелодичным итальянским выговором спросил францисканец.

– В наказание за мои прегрешения, – ответил Питер. – И из-за девушки. А ты что здесь делаешь?

– То же самое. – Монах сверкнул белозубой улыбкой и представился: – Меня зовут брат Иоанн. – Он уселся у ног юноши и дружелюбно попросил: – Ну, рассказывай.

Питер пустился в пространный рассказ о своих злоключениях, а под конец признался:

– Знаешь, хоть я и был пьян, но не припомню, чтобы церковные окна бил.

Иоанн в свою очередь поведал юноше о жизни в Италии – он тоже был родом из семьи торговцев. За беседой с монахом незаметно пролетел час.

– Отец меня никогда не простит, – удрученно вздохнул Питер. – Ведь я семью опозорил…

– Простит, дай ему время, – улыбнулся Иоанн.

– А как мне прощение заслужить?

– Прилежным трудом и послушанием, – ответил монах.

Тут его окликнул другой францисканец, и Иоанн отошел. Питер остался в одиночестве.

Солнце медленно поднималось к зениту. Питер взмок от жары, но, по счастью, никто из посетителей рынка не обращал на него внимания. Около полудня на площади появился Уильям атте Бригге с корзиной гнилых овощей и здоровенной репой в руках. Он гадливо улыбнулся и, озираясь, подошел к позорному столбу. За торговцем увязались уличные мальчишки, предвкушая забаву, – до этого их отпугивало присутствие францисканца.

Уильям атте Бригге решил, что ему представился великолепный случай поквитаться с проклятыми Шокли за давнюю обиду. Он опустил корзину на землю и велел мальчишкам выбрать подходящие снаряды. В лицо Питеру тут же полетел кочан капусты. Дети завопили от восторга.

От гнилых овощей большого вреда не было, однако Уильям, злорадно ухмыляясь, примеривался запустить в юношу увесистой репой. Питер пригляделся, с ужасом заметил, что в корнеплод вонзен острый осколок кремня, и приготовился звать на помощь. Уильям атте Бригге молниеносно замахнулся и изо всех сил швырнул репу.

Питер, неловко отшатнувшись, стукнулся затылком о колодку. В глазах потемнело, лицо исказилось от боли. Кто-то вскрикнул, но сам юноша ничего не почувствовал. Неужели Уильям промазал?

Он осторожно приоткрыл глаза. В трех шагах от него распростерся молодой францисканец. Лицо монаха заливала кровь из глубокого пореза на лбу. Уильям торопливо подхватил корзину и бросился бежать.

– Ты зачем это сделал? – ошеломленно спросил Питер.

– Нас, францисканцев, не зря называют блаженными, – скорбно изрек брат Иоанн и потерял сознание.

Многие покупатели заметили, что произошло, и с отвращением смотрели вслед Уильяму. Из-за прилавков выскочили продавцы, бросились помогать монаху. Кто-то побежал за бейлифом. Чуть погодя с Питера сняли колодки.

На следующий день Питер с отцом отправились во францисканский монастырь. Брат Иоанн уже хлопотал по хозяйству. На лбу монаха багровела огромная рваная рана.

– Ну что, ты с отцом помирился? – спросил он Питера.

Питер Шокли никогда не отличался религиозным рвением, но до конца жизни делал ежегодные пожертвования францисканской обители в Солсбери.

Следующей весной Шокли едва не лишились сукновальни. Повинен в том был целый ряд непредвиденных и весьма неприятных событий, которые происходили не в Саруме, но затрагивали жизнь всех англичан.

Король Генрих III все пятьдесят шесть лет своего правления не оставлял мысли о возвращении французских владений, утраченных его отцом Иоанном Безземельным, и не желал смириться с потерей Нормандии. Когда французский король Людовик VIII вторгся в провинцию Пуату на атлантическом побережье, все еще считавшуюся владениями английской короны, Генрих решил, что настала пора действовать.

Чтобы разобраться в хитросплетениях тогдашней европейской политики, следует помнить, что при феодализме предпочтение отдавалось не государственным, а фамильным интересам. Европейские государства росли и богатели стараниями английских торговцев шерстью, фламандских и итальянских ткачей, однако были связаны тесными родственными узами правящих домов, цели и стремления которых диктовались непрочными личными связями и предпочтениями, часто наперекор здравому смыслу.

В подобной ситуации оказался и король Генрих III. Его жена Элеонора была второй дочерью графа Раймунда Беренгера V, владыки Прованса – солнечного края на юге Франции, известного своими трубадурами и менестрелями. Мать Генриха, Изабелла Ангулемская, после смерти мужа вернулась во Францию, где вышла замуж за Гуго X Лузиньяна, разорвав его помолвку со своей дочерью Иоанной. Вдобавок Генрих был родственником Хайме I, короля Арагона, который претендовал на земли Южной Франции, и шурином Фридриха II, короля Германии и императора Священной Римской империи, который жаждал ослабить Францию и захватить Северную Италию.

Для всех этих правителей Генрих был всего-навсего пешкой в крупной игре. В 1242 году от Рождества Христова он ввязался в совершенно нелепую интригу – настолько запутанную, что сами ее участники плохо понимали, чего добиваются. Правители владений в Южной Франции, при поддержке короля Арагона, Лузиньянов и даже императора Священной Римской империи, должны были изгнать Людовика VIII из областей на юго-западе страны и вернуть их Генриху. Осознавая бессмысленность этой затеи, некоторые заговорщики украдкой заключили мирные договоры с французским королем. Английские бароны, хорошо зная, что дипломатическими способностями Генрих не обладает, отказались выступить в поход. Король резко увеличил щитовой сбор и обложил иудеев непомерной тальей, а его союзники на юге Франции, догадываясь, что и полководец из Генриха никудышный, благодарно приняли у него деньги. Этим дело и закончилось. Генрих бесславно возвратился в Англию, за несколько месяцев растратив немыслимую по тем временам сумму – сорок тысяч фунтов.

Разумеется, казна была разорена.

В 1244 году случилось еще одно неприятное событие.

Во дворе лондонской церкви Святого Бенедикта обнаружили труп младенца, якобы покрытый зловещими иудейскими письменами. Каноники собора Святого Павла поверили кровавому навету и с почестями похоронили младенца у алтаря как христианского мученика. Король объявил иудеев виновными в злодейском убийстве и обязал их выплатить огромный штраф, в двенадцать раз больше обычного годового сбора, – шестьдесят тысяч марок, или ровно сорок тысяч фунтов.

Аарон из Уилтона, приехав к Годфруа и Шокли, со вздохом сказал:

– Увы, ссуды я вам дать не смогу – денег у меня просто не осталось.

Иудейские общины по всей Англии спешно собирали наличные для выплаты штрафа.

Через неделю Годфруа и Шокли встретились снова, чтобы обсудить, как быть дальше. Встреча запомнилась Питеру на всю жизнь, потому что именно с нее началось его знакомство с политикой.

Наличных денег для постройки сукновальни не было ни у одного из семейств.

– Придется продать усадьбу, – вздохнул Эдвард Шокли.

– Я бы и рад денег дать, но… – Годфруа развел руками.

Владелец Авонсфорда, как и многие феодалы в то время, считался человеком состоятельным, но, хотя жил по средствам, наличными не располагал. Своими имениями он управлял прилежно, хорошо разбирался в сельском хозяйстве и получал доход от многочисленных нововведений: авонсфордские поля засеивали не два, а три раза в год, и озимая пшеница, овес и ячмень прекрасно продавались на рынке в Солсбери; он разводил и тонкорунных линкольнских овец, за шерсть которых платили большие деньги – из нее ткали самое лучшее сукно. В общем, Жоселен делал все возможное, чтобы обеспечить десятилетнему Гуго, своему сыну и наследнику, безбедное существование в будущем.

Однако наличности постоянно не хватало, ведь знатные господа и жить должны подобающе. Об этом знали все, кто был знаком с балладами французских трубадуров или со сказаниями о короле Артуре и его рыцарях. Расходов было много – пиры и развлечения, рыцарские турниры, новое крыло особняка с готическими окнами…

– Богатство есть, а денег нет, – объяснил он сыну.

В таком положении находились почти все феодалы того времени.

Годфруа и Шокли подумывали даже обратиться за ссудой к кагорским менялам.

– Они нас до нитки разденут! – удрученно заметил Эдвард Шокли.

И тут обычно невозмутимый Годфруа не выдержал:

– Во всем король виноват! Король и его проклятые чужестранные советники и фавориты! И его жена-иноземка, и все их алчное семейство!

Питер всегда считал рыцаря верным сторонником короля, поэтому сейчас изумленно заморгал, но последующие слова Годфруа совершенно ошеломили юношу.

– Он хуже ребенка! – воскликнул рыцарь. – Пока мал был, английские советники за него правили, прекрасно обходились без чужеземцев. А теперь он только деньгами сорит да государство разоряет.

Непочтительные высказывания о благочестивом монархе Питер счел чуть ли не богохульством, однако взгляды Годфруа разделяли многие его современники – и знать, и крупные промышленники. Король мечтал об утраченных владениях, но его вассалы о них давно забыли. Недовольство баронов вызывали сводные братья короля и многочисленные французские родственники, которых назначали на доходные должности и щедро одаривали землями. Король облагал баронов непомерными щитовыми сборами, а бароны, в свою очередь, взимали их со своих рыцарей-вассалов. Впрочем, недавнее требование денег бароны сочли чрезмерным и напомнили Генриху о существовании Великой хартии вольностей, которая ограничивала его власть. Годфруа не стал говорить Шокли о слухах, что бароны, возмущенные произволом, собираются избрать совет четырех и ограничить королевскую власть.

Для сына провинциального торговца такие рассуждения граничили с изменой. Питер не знал, что и думать, однако понимал, что расточительность короля разоряет его подданных, в том числе и семейство Шокли. Чтобы не допустить этого, необходимы решительные действия.

Два месяца спустя тяжелые дубовые бревна, из которых должны были сделать валяльные колотушки, по-прежнему лежали на земле; на берегу высились нетронутые груды строительного камня. Наконец в поместье Годфруа снова приехал Аарон.

– Я привез вам деньги, – объявил он. – Но если король снова увеличит талью, эта сумма станет моей последней ссудой.

– А ставка увеличилась? – спросил Годфруа, зная, что иудейским ростовщикам придется увеличить процент, под который выдавались деньги.

– Для вас ставка остается прежней, как и уговаривались, – ответил Аарон.

Жоселен де Годфруа вышел в гардеробную, где хранилось его самое ценное имущество, и, вернувшись, торжественно протянул ростовщику небольшой томик в сафьяновом переплете – полученный от прадеда французский перевод «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского.

– На память о нашей встрече, – сказал рыцарь.

Аарон с благодарностью принял дар.

Через два дня в поместье прискакал гонец от Аарона из Уилтона и с поклоном передал Годфруа небольшой сверток, в котором оказалась еще одна книга – собрание басен под названием «Лисьи сказки», написанных иудеем из Оксфорда; автора звали Берекия ха-Накдан, или, на английский манер, Бенедикт Грамматист. Басни, переведенные на французский, были роскошно иллюстрированы.

«Гордец он, подарков так просто не принимает», – мысленно усмехнулся Годфруа и на следующий день сказал Эдварду Шокли:

– Теперь можно начинать строительство.

1248 год

Осмунд так и не понял, почему Бартоломью, его угрюмый наставник, вдруг невзлюбил своего подопечного. Случилось это примерно через год после начала ученичества Осмунда.

Вечером после работы мальчик сидел у огня в домике каменщиков и наводил последний лоск на лебедя, вырезанного из цельного куска дуба, – фигурку предстояло укрепить на одной из массивных дверей в авонсфордской усадьбе Годфруа. Один из каменщиков заметил, что делает Осмунд, внимательно осмотрел фигурку и подозвал приятелей.

– Да, у него прекрасно получается, – согласились они и пообещали, что научат мальчика резать по камню.

С того вечера жизнь Осмунда волшебно переменилась. С ним несколько раз беседовал Роберт, помощник и заместитель мастера Николаса из Или, а старшие каменщики окружили мальчика вниманием и часто подзывали к себе, показывая различные приемы обработки камня и объясняя секреты ремесла. Гильдия средневековых каменщиков держалась на тесной сплоченности, взаимопомощи и поддержке.

Бартоломью знал и умел многое, к праздности был не склонен, трудился старательно, однако не отличался ни богатым воображением, ни талантом камнереза, а потому удивительные способности ученика его раздражали. Он начал придираться к работе мальчика и несколько раз жаловался мастерам, однако, почувствовав неприязненное отношение старших каменщиков, перестал к ним обращаться. Осмунд все меньше и меньше нуждался в советах своего угрюмого наставника.

Три месяца спустя Бартоломью совсем забросил обучение своего подопечного, а к Михайлову дню и вовсе начал строить каверзы: то оставит с подветренной стороны горку толченой извести, чтобы едкую пыль задуло Осмунду в глаза, то подменит камень, над которым трудился мальчик. Поначалу Осмунд не замечал подвохов, но потом сообразил, что всякий раз, как дело не идет на лад, Бартоломью появляется, словно бы невзначай, и строго распекает ученика, поглядывая на него с плохо скрытой злобой и до крови расчесывая гнойный волдырь на шее.

Впрочем, Осмунд не обращал внимания на придирки. Время ученичества стало для него самым счастливым в жизни. Весна сменялась летом, лето – осенью, осень – зимой, Осмунд рос и наливался силой, но основными вехами для него служили его собственные достижения: он точно помнил день, когда стал опытным распильщиком, и день, когда научился верно обтачивать камень.

Летом каменщики начинали работу с первым лучом солнца и трудились до заката, с небольшими перерывами на завтрак и обед; ужинали вечером, когда звонил церковный колокол, созывая священников на вечернюю молитву. Осмунд изредка возвращался домой, в Авонсфорд, но все больше и больше времени проводил на соборном подворье, почти не замечая, что происходит за его стенами.

На четвертый год, в сентябре, один из старших мастеров сообщил Осмунду ошеломительное известие:

– В виде исключения мы решили принять тебя в гильдию каменщиков.

О подобной чести Осмунд даже не мечтал – ученичество обычно продолжалось семь лет, и даже Бартоломью оставалось пробыть в учениках еще год.

– Не забудь, ты должен показать мастерам свое умение, – напомнил мальчику каменщик.

Осмунд сразу понял, чем подтвердить свои способности.

В готических соборах было множество декоративных украшений: замысловато выточенные базы колонн и пилястров, изящные капители с резными изображениями зверей и растений, горгульи, гротески и химеры, барельефы на гробницах епископов (древние захоронения перенесли в новый собор из старого замка на холме). Однако самым сложным были розетки замковых камней для сводов собора: на них вырезали всевозможные узоры, в частности причудливый растительный орнамент – каменное кружево. Ажурное переплетение листьев, стеблей и цветов свидетельствовало о высоком мастерстве резчика.

– Я сделаю потолочную розетку, – уверенно заявил Осмунд.

Он подготовил двенадцатидюймовую круглую плашку, в центре которой красовалась махровая роза, как на дверях особняка Годфруа; ободком служило кольцо буковых листьев, а пространство вокруг срединного цветка занимали изящно сплетенные дубовые ветви с желудями, стебли камыша и вьющиеся побеги плюща – растения, с детства знакомые мальчику. Он трудился над розеткой ранним утром и поздним вечером, при свечах или при свете очага и, завершив свое великолепное творение за два дня до собрания гильдии каменщиков, в канун Рождества, спрятал розетку под кровать, в сундук с инструментом.

На следующий день, после работы, Осмунд выволок сундук из-под кровати и ошеломленно ахнул – розетка исчезла.

Тогда Осмунд и согрешил в третий раз – он разгневался. Никогда прежде он не испытывал подобного чувства. Юноша задрожал всем телом, глаза застила красная пелена, а короткие пальцы побелели, крепко вцепившись в рукоять молотка и долота. Оцепенев от злости, он еле слышно пробормотал: