Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард

Малышка Селия тоже сторонилась отца и глядела на него со страхом. Девочка не понимала причины размолвки, хотя и чувствовала, что он обидел мать. Вдобавок ей казалось, что он совершил какое-то страшное преступление. Всякий раз при виде отца она в ужасе отшатывалась, а он вздыхал, бормоча неразборчивые проклятия, что пугало ее еще больше.

Месяц Кэтрин отказывалась делить с ним ложе – до тех пор, пока он в ярости не потребовал от нее исполнения супружеского долга. Она покорно повиновалась, но смиренное, мученическое страдание, написанное на ее лице, мгновенно отрезвило Эдварда.

– Смягчись сердцем, – молила его Кэтрин. – Ты же был добрым католиком в детстве и в отрочестве. Неужели ты не замечаешь, что в гордыне своей отвернулся от матери-Церкви? Покайся, прошу тебя!

Он хорошо сознавал, о чем она просит, – основным требованием Католической церкви было смирение и признание своего ничтожества.

Эдвард это требование отвергал.

А после долгих лет обмана правда приносила ему истинное удовлетворение.

Спустя шесть недель поведение Кэтрин изменилось – она деловито хлопотала по хозяйству, стала отзывчивой и ласковой, пыталась во всем угодить мужу, а по воскресеньям нежно уговаривала его:

– Поразмысли о вере, не ради себя прошу, но ради спасения твоей бессмертной души!

Эдварда раздражали и доброта, и покорное смирение жены, но больнее всего ранило ее печальное недоверие.

Как ни странно, Томас Форест убедил его поддаться уговорам Кэтрин.

Совсем недавно Эдвард с Форестом обсуждали восшествие Марии на престол. Королева обещала проявить терпимость к протестантам, но Форест уверенно заявил:

– Вот увидишь, она всю Англию в католичество насильно обратит.

Новые веяния уже достигли Сарума.

– Я встречался с епископом Солкотом, – объяснил Форест. – Он лучше всех знает, куда ветер дует.

– Он же протестант! – удивился Эдвард.

– Это на прошлой неделе было, – усмехнулся Форест. – А теперь все иначе. Тебе тоже стоит перемениться – и ради собственной безопасности, и ради успеха нашего предприятия.

Томас Форест оказался прав: на терпимость надеяться не приходилось, а потому Эдвард решил укрепиться в католической вере. Тревожило его лишь одно: жена вряд ли поверит в искренность его обращения, ведь он и прежде ее обманывал. Пожалуй, надо покаяться, и чем быстрее, тем лучше.

И вот теперь Эдвард, кающийся грешник, смиренно умолял жену:

– Прости мне мои заблуждения! Сердце мое было исполнено страха и злобы, но теперь я осознал свою ошибку. Я добрый католик и жажду вернуться в лоно матери-Церкви.

– Ты не лжешь? – с надеждой спросила Кэтрин.

– Клянусь Господом, слова мои искренни.

– А священнику ты покаешься?

– Да, – с робкой улыбкой ответил он.

– Ах, Эдвард, я три долгих месяца молила Господа о твоем обращении!

– И я спасен твоими молитвами! – пылко воскликнул Эдвард, заключил жену в объятия и нежно поцеловал, сгорая от стыда.

Епископ Солкот переметнулся на сторону католиков, епископ Гардинер вернулся в Винчестер, а парламент удовлетворил все требования королевы Марии, кроме одного – возвращения Англии в лоно Римской церкви. О терпимости больше не вспоминали. Архиепископа Кранмера и протестантских епископов Хью Латимера и Николаса Ридли обвинили в ереси и заключили в Тауэр.

Тридцатисемилетняя королева мечтала о муже-католике, и спустя месяц после коронования остановила свой выбор на Филиппе II, короле Испании, сыне императора Карла V. Владыка Священной Римской империи заручился поддержкой советников королевы (в частности, графа Пемброка) и отправил им в дар две тысячи крон. Парламент выразил недовольство вмешательством Испании в государственные дела Англии, но Мария резко пресекла возражения.

Ни у кого не осталось сомнений в могуществе властной королевы. В январе Томас Уайетт-младший, сын известного поэта и государственного деятеля эпохи Генриха VIII, собрал в Кенте бунтовщиков и двинулся на Лондон. Графу Пемброку удалось расправиться с мятежниками, а заодно отправить на плаху леди Джейн Грей и ее мужа, обвиненных в связи с заговорщиками. Сводная сестра Марии, Елизавета, тоже оказалась под подозрением, но, в отсутствие каких-либо доказательств, ее попросту сослали в Вудсток, загородную королевскую резиденцию.

Епископ Солкот тем временем изгнал из епархии свыше пятидесяти священников, которые, продолжая исполнять его предыдущие указания, проводили богослужения по протестантскому обряду.

В июне 1554 года маркиз де лас Новас, посланник короля Испании Филиппа II, прибыл в Плимут со свадебными дарами, и граф Пемброк с великими почестями принял его в своем дворце Уилтон-Хаус. На церемонии присутствовали Генри Герберт, сын графа Пемброка, шериф графства и двести дворян, среди которых блистал и владелец Авонсфорда Томас Форест.

Спустя две недели в Саутгемптон пришла королевская флотилия. Король Испании со свитой проследовал в Винчестер, где епископ Гардинер торжественно обвенчал Марию и Филиппа, а граф Пемброк вручил жениху церемониальный меч защитника королевства.

Форест объяснил Эдварду Шокли, что по брачному договору Филипп не имеет права вмешиваться в государственные дела и никогда в одиночку не займет английский престол, зато упрочение связей с Испанией пойдет на благо развитию торговли с испанскими колониями в Новом Свете и в Голландии. Эдвард, как и многие его соотечественники, угрюмо вздохнул:

– Английский престол не для испанских выскочек.

В последнее время Абигайль Мейсон вела себя скромно и неприметно – на это были свои причины. В августе 1553 года она ясно представляла себе дальнейшее развитие событий.

– Истинную веру запретят, в каждой церкви будут служить католические мессы, – с отвращением объясняла она мужу. – Надо уезжать отсюда.

– Куда? – изумленно спросил Питер.

– В Женеву, – решительно заявила она.

– Но ведь на это деньги нужны! – в отчаянии вскричал он.

– Господь нас не оставит.

Спасаясь от кровавого режима Марии Тюдор, Англию покидали в основном люди зажиточные, дворяне и ученые; простые ремесленники, стесненные в средствах, не могли позволить себе такой роскоши, и в Саруме об этом никто даже не помышлял.

Для Абигайль Мейсон Женева была священным городом – там жил Жан Кальвин, великий протестантский богослов и реформатор.

– Женева – град Господень, – напомнила она Питеру.

Кальвин установил в городе суровый протестантский режим, строгостью превосходящий даже католическое рвение королевы Марии. Именно Кальвина Абигайль Мейсон считала истинным праведником, в отличие от прочих деятелей протестантского движения, таких как Мартин Лютер, требовавший консервативных реформ католицизма, или Ульрих Цвингли, настаивавший на том, что Святое причастие – не таинство, а напоминание об искупительной жертве Христа. Жан Кальвин разработал основную идею Реформации о бессилии человечества и всемогуществе Бога, иначе говоря, создал учение о предопределении, основанное на библейских текстах.

Упоминания о предопределении существовали еще в трудах святого Августина, однако Католическая церковь считала это ересью, поскольку предопределение отрицает свободу выбора, равно как и возможность встать на праведный путь и достичь Божией благодати. Эдвард Шокли, хоть и склонялся к протестантству, эту доктрину принять не мог.

– Если все предопределено, то ни молитвы, ни добрые дела не помогут, потому что судьбы не изменить, – жаловался он.

Абигайль Мейсон, однако же, свято верила в предопределение.

– Господь знает, кого избрать, а кого нет, – наставляла она мужа.

– Значит, нас Он избрал?

– Возможно, – отвечала Абигайль. – Мы должны верить и повиноваться воле Господа. Раз в Англии сейчас презрели Слово Божие, то надо перебираться в Женеву.

Мейсоны начали готовиться к переезду, но так и не покинули Сарум.

В конце августа 1553 года жена Роберта Мейсона, двоюродного брата Питера, неожиданно умерла родами, оставив мужа с новорожденным младенцем и выводком ребятишек. Абигайль, узнав об этом, самоотверженно вызвалась помочь родственнику.

– Мы остаемся, – со слезами на глазах объявила она Питеру. – Господь нас осудит, ежели мы бросим родича в беде.

– Значит, в Женеву мы не поедем?

– Нет, не поедем. Наш удел – терпеть гонения здесь, – скорбно возвестила Абигайль.

– Что ж, придется пожитки распаковывать, – с облегчением вздохнул Питер.

Теперь Абигайль вела хозяйство на два дома – на Кальвер-стрит в Солсбери и в близлежащей деревне Фишертон, где жил Роберт.

Тем временем у Эдварда Шокли забот хватало.

В Саруме выдалось три неурожайных года подряд, и жители пятиречья приуныли. Вдобавок рост суконного производства привел к избытку ткани на рынке.

– Наш фламандец – прекрасный торговец, – говорил Эдвард Форесту, – но купцы-предприниматели жалуются, что в Антверпене слишком много сукна и цены падают. Может, не стоит сейчас обзаводиться еще одной мануфактурой?

– А что произойдет, когда рынок перенасытится? – с улыбкой спросил Форест.

– Купцы разорятся, – ответил Шокли.

– Совершенно верно, – кивнул Томас. – Через год-другой наступит кризис, но это не страшно, потому что мы начнем скупать сукно по бросовым ценам. Моих денег хватит на десяток кризисов. Не беспокойся, берись за работу.

Приятели часто ездили верхом еще в одно имение Форестов, по другую сторону Уилтона, где находились мануфактуры. Всякий раз, проезжая мимо ворот поместья графа Пемброка, Форест замечал:

– Вот с кого надо пример брать. Он суконщиков из Европы привозит.

В одну из таких поездок приятелям довелось наблюдать странный случай.

К воротам поместья подкатила карета в сопровождении верховых, которые мчались на такой скорости, что Шокли и Форесту пришлось спешно повернуть коней на обочину. Верховые стали швы рять в ворота камни, а из кареты раздались ужасные проклятия. Немного погодя карета, разбрызгивая грязь, удалилась в обратном направлении, на запад.

– Кто это? – удивился Шокли.

– Барон Чарльз Стортон, – с улыбкой ответил Форест.

Шокли не раз слышал о древнем роде Стортонов, владельцев обширных имений на западе Уилтшира, – в Саруме лорд Стортон появлялся редко, и Эдвард никогда прежде никого из его семейства не встречал.

– И что ему здесь понадобилось?

– Он графа Пемброка невзлюбил.

– Почему?

– Неизвестно, – пожал плечами Форест. – Наверное, считает Гербертов выскочками, которые обманом пришли к власти. Зря это он – с Пемброками сейчас ссориться не стоит. Впрочем, ходят слухи, что Стортон не в себе.

Однажды им довелось увидеться с самим графом Пемброком, выехавшим на прогулку с двумя приятелями. Форест отвесил ему церемонный поклон и получил в ответ благосклонный кивок. Шокли с любопытством разглядывал длинное лицо графа, с орлиным носом и проницательными глазами.

– Ну как он тебе? – спросил его Форест чуть погодя.

– Да, с таким лучше не ссориться, – признал Эдвард.

Производство и торговля сукном шли успешно, поэтому однажды Форест сказал Шокли:

– Нам нужен управляющий, за ткачами на мануфактуре присматривать.

Шокли согласно кивнул и приступил к поискам подходящего человека. Он мимоходом упомянул об этом Кэтрин, и та неожиданно заявила:

– Есть у меня такой на примете.

– Кто?

– Джон, мой брат.

Девятнадцатилетний Джон всю жизнь провел в отцовской лавке и прекрасно разбирался в сукне и его производстве. На предложение Эдварда Джон с радостью согласился, желая выйти из-под опеки сурового отца. Голубоглазый юноша обладал располагающей внешностью и, хотя на первый взгляд казался простаком, вскорости доказал свою проницательность и не допускал ни одной оплошности, а за ошибки строго наказывал ткачей. Говорил он мало, даже с сестрой.

Форесту он понравился.

Джон, желая добиться самостоятельности, подыскал себе жилье на Кальвер-стрит, в комнатах, которые прежде занимала Нелли Годфри. Он был хорошим соседом, вел себя пристойно, однако Абигайль поморщилась, узнав, что Джон – католик.

– От распутницы избавились, и то ладно, – вздыхала она.

Впрочем, Абигайль стала проводить много времени в Фишертоне; для младенца нашли кормилицу, но за остальными детьми требовался присмотр, да и Роберта надо было кормить и обстирывать. Теперь Питер часто ходил обедать в дом двоюродного брата, за милю от Кальвер-стрит, а потом возвращался к себе в мастерскую; весьма довольный тем, что поездка в Женеву не состоялась, он ни на что не жаловался, только однажды со вздохом сказал Шокли:

– Скучно тут без Нелли.

Шел второй год правления королевы Марии. Для Абигайль Мейсон настали трудные времена. Она не жалела о неудавшейся поездке в Женеву, но терпеть засилье католиков было тяжело. К мессе Абигайль не ходила; наказания за это она избегала, потому что жила на два дома: приходские священники в Фишертоне и в Солсбери попросту не знали, какую из церквей она посещает. К тому же Абигайль старалась держаться как можно неприметнее.

– Я бы возмутилась, – однажды доверилась она Шокли, – но надо о детях заботиться и… Ох, я каждый день молю Бога о спасении.

Изможденное лицо Абигайль приобрело мученическое выражение, глаза ввалились, на бледной коже появился землистый оттенок, скулы проступили резче. «Она на череп похожа», – думал Шокли. И все же женщина работала не покладая рук и ни на что не жалуясь. Однажды Джон Муди пригласил ее с Питером на ужин, но Абигайль решительно отказалась.

– Негоже преломлять хлеб с католиками, – сказала она мужу, и тот нехотя согласился.

Весной 1554 года поведение Абигайль изменилось, и повинен в том был Питер. Она считала, что он безразличен к ее страданиям, хотя на самом деле он старался во всем ее ублажать: приносил детям Роберта подарки, по вечерам встречал жену цветами и радостной улыбкой…

Вот эта улыбка и раздражала Абигайль больше всего.

– Неужто ты не скорбишь, что мы в Женеву не уехали? – досадливо спрашивала она.

Питер недоуменно смотрел на жену и вздыхал:

– Но ты же сама говорила, что богоугодные дела и здесь можно творить.

Абигайль подозревала, что ему просто-напросто не хочется покидать мастерскую. Недовольство она таила, но иногда, узнав об алтаре в какой-нибудь уилтширской церкви или о проведении заупокойной службы, горестно восклицала:

– Доколе мы будем молча сносить засилье римского Антихриста? И не стыдно тебе, Питер Мейсон, с улыбкой на срам и позорище взирать?

Питер смущенно отводил глаза – ему чудилось, что жена укоряет его во всех мыслимых и немыслимых грехах. Трижды он обращался к Шокли за советом:

– Боюсь я, что она прилюдно такое объявит. Страшно мне за нее.

Непреклонный нрав Абигайль пугал и Шокли – если она пойдет наперекор установлениям епископа Солкота, неприятностей не оберешься.

– Жена моя крепка духом, а я слаб и немощен, – со вздохом признал Питер.

Эдвард с сожалением посмотрел на него.

Как ни странно, Абигайль не докучала укорами Роберту Мейсону, хотя он и ходил к мессе. Роберт, коренастый темноволосый мужчина, придерживался строгих взглядов.

– Засилье католиков – зло, – объяснял он. – Однако пока дети не вырастут, противиться ему я не стану.

– А совесть тебя не мучает? – спросила его Абигайль.

– Еще как мучает. И все же сейчас лучше страдать в молчании.

Абигайль признала справедливость такого решения, хотя и не могла с ним всецело согласиться.

– Может, мы украдкой будем славить Господа как подобает?

Так в Фишертоне появился тайный молитвенный кружок – Роберт, Питер, Абигайль и шестеро детей с чистой совестью раз в неделю отправляли службу по протестантскому обряду. Вскоре к ним присоединились соседи-протестанты.

Абигайль с радостью заботилась о детях Роберта – близость к малышам утешала ее в дни скорби. Труднее всего было расставаться с новорожденным. Всякий раз, возвращаясь домой на Кальвер-стрит, Абигайль печально глядела на мужа и думала: «Может быть, Господь пошлет нам ребеночка…»

Хоть ее и задевало безразличие мужа к вопросам веры, поведение Питера было безупречным. Он помогал жене по хозяйству и не жаловался, даже если Абигайль надолго задерживалась в Фишертоне, уверяя, что он и сам со всем прекрасно справляется.

Абигайль решила, что ее отсутствие ему только в радость. Может быть, поэтому она и гневалась на равнодушие мужа?

Эдвард Шокли с опаской следил за развитием событий в семействе Мейсон, сочувствуя истовости Абигайль и презирая простодушие Питера. Впрочем, своего презрения Эдвард стыдился – сам он открыто признал католичество. По воскресеньям он вместе с Кэтрин, Селией и Джоном ходил к мессе и торжественно наблюдал за вознесением Даров.

Жизнь в семье Шокли наладилась; Кэтрин была счастлива – она снова носила под сердцем ребенка.

Однако Эдвард Шокли вел двойную жизнь. Узнав о тайном молитвенном кружке Мейсонов, Эдвард умоляюще воскликнул:

– Можно я к вам присоединюсь? Только никому об этом не рассказывайте!

Питер обрадовался, а Абигайль промолчала, сурово поджав губы.

Эдвард гордился тем, что украдкой посещает протестантские богослужения. Ему приходилось лгать на мессе, обманывать жену, но здесь, среди собратьев-протестантов, он ощущал себя честным человеком. Опасность, которой он себя подвергал, вызывала в нем затаенную дрожь, однако Мейсонам Эдвард доверял.

– Я славлю Господа втайне, потому что не могу положиться на своих близких, – признался он однажды Абигайль, надеясь услышать слова одобрения.

Абигайль обратила к нему бледное лицо. Под взглядом непроницаемых карих глаз, окруженных глубокими тенями, Эдвард невольно поежился.

– Бог тебе судья, Эдвард Шокли, – с мягким укором произнесла она. – Господь Бог и твоя совесть. А моего суда не спрашивай.

Эдвард покраснел и больше об этом не заговаривал.

После одного из молитвенных собраний Шокли неожиданно увидел ярдах в ста от дома, у поворота, одинокую фигуру Джона Муди. Сначала торговец испугался, но потом решил, что юноша его не заметил, и забыл о происшествии.

В конце ноября 1554 года от Рождества Христова парламент принял кардинала Реджинальда Поула, папского легата, который провозгласил, что папа римский даровал Англии свое прощение и позволил стране вернуться в лоно Римской церкви. Союз с Римом был восстановлен. Основная заслуга в этом принадлежала королеве Марии, ее супругу Филиппу Испанскому и самому легату.

Реджинальд Поул, потомок королевской династии Плантагенетов, мечтал о папском престоле и о реставрации католичества в Анг лии. Однако парламент согласился на воссоединение со Святым престолом только при условии, что земли, отобранные Генрихом VIII у монастырей, ни в коем случае не возвратят Церкви. Кардинал Поул, вознегодовав, заявил английским клирикам, что протестантская ересь укоренилась в стране с их попущения, и потребовал, чтобы все епархии передали под начало достойных священников.

– Где же столько достойных священников набрать? – язвительно заметил Томас Форест.

Действительно, католических священников в Англии катастрофически не хватало. В сущности, католические реформы королевы Марии мало изменили положение Церкви, зато борьба с еретиками к концу 1554 года приняла серьезный оборот.

Мария страстно желала ребенка, но ее беременность оказалась ложной; Филипп охладел к супруге и часто оставлял ее в одиночестве. В довершение всех бед опальный протестантский проповедник Джон Нокс публиковал в Женеве обличительные трактаты, протестуя против «чудовищного правления женщин».

В 1555 году в Англии запылали костры.

Шокли с глубоким отчаянием узнал о мученической смерти протестантских епископов Латимера и Ридли. «Сегодня, милостью Божией, мы зажжем в Англии такую свечу, которую им не погасить никогда!» – воскликнул Латимер, взойдя на костер. Ни королева Мария, ни кардинал Поул не подозревали, что гибель епископов вызовет сочувственный отклик в душе каждого англичанина.

– Да, кардинал очень ревностно взялся за дело – повелел выкапывать из могил тела протестантов и предавать их костру, – с отвращением заметил Форест.

Весной следующего года произошло еще одно событие, взволновавшее умы англичан. Архиепископ Томас Кранмер, обвиненный в государственной измене и ереси, терзался сомнениями: прав ли он был, согласившись отречься от папы римского и объявив Генриха VIII главой Церкви? Прав ли он был, признав недействительным брак Екатерины Арагонской, дочь которой взошла на английский престол? Прав ли он был, отрицая католические доктрины – чистилище, пресуществление и прочее, – о которых вели споры даже сами реформаторы-протестанты? Да, Кранмер создал в Англии Про тестантскую церковь, но был ли он прав?

Королева Мария и кардинал Поул жаждали не столько смерти архиепископа, сколько его публичного отречения. Его гноили в темнице, устраивали публичные дебаты, пытали и всячески терзали ум и совесть. В конце концов сломленный, павший духом Кранмер своей рукой подписал документ об отречении от протестантской веры.

Эдвард Шокли, Питер и Абигайль узнали об этом на Фишертонском мосту от какого-то прохожего. Все трое обменялись изумленными взглядами.

– Теперь его точно сожгут, – горько вздохнул Эдвард. – Они своего добились.

– Он слаб духом, говорить о нем незачем, – решительно объявила Абигайль и, обведя своих спутников презрительным взором, отвернулась.

Кэтрин с радостью восприняла страшное известие. Малышка Селия, слушая разговоры о кострах, невинно осведомилась, зачем они, и Кэтрин сказала дочери:

– Спроси отца, он тебе все объяснит.

Эдвард обомлел от изумления, а Кэтрин, видя замешательство мужа, с милой улыбкой пояснила:

– Костры спасут души грешников от огня преисподней.

Эдвард неохотно кивнул, поражаясь, что его ласковая, послушная жена искренне верит в необходимость подобной жестокости.

Эдвард Шокли навсегда запомнил мартовские события 1556 года.

Сначала на рыночной площади Солсбери казнили лорда Стортона – того самого, что швырял камни в ворота поместья Пемброков. Из уважения к его титулу Стортона повесили на шелковой веревке за то, что он велел своим слугам убить Уильяма Хартгилла, жителя Уилтшира. Слугам досталась петля попроще – из пеньки. За казнью наблюдала ликующая толпа зевак.

Следующая казнь оказалась страшнее.

В Лондоне протестантов преследовали сильнее всего, но епископ Солкот, ревностно исполнявший повеления королевы, не собирался отставать от своих собратьев на восточном побережье страны. Подходящего случая долго ждать не пришлось: в приходской церкви Кивила, небольшой деревушки в Центральном Уилтшире, три протестанта, наизусть затвердившие английский текст Библии Тиндаля, во время мессы объявили священнику, что чистилища не существует.

– Они утверждали, что чистилище папа римский выдумал, чтобы деньги за индульгенции с паствы огребать, – восхищенно рассказывал Питер Мейсон.

Епископ Солкот, решив примерно наказать еретиков, приказал схватить их и лично допросил. Папу римского они именовали Антихристом, утверждали, что католическая месса – идолопоклонство, и отвергали таинство пресуществления, а один из них добавил, что деревянные статуи святых годятся только на растопку.

– Епископ Солкот задаст им жару, – вздохнул Питер. – На костер отправит.

Вскоре после того, как до Солсбери дошли вести о мученической смерти архиепископа Крамера, трех уилтширских еретиков вывели в поле близ Фишертона. Им позволили преклонить колена и помолиться. Джону Мондрелу, крестьянскому сыну, сулили помилование, если он отречется от протестантской ереси, однако он воскликнул:

– Не отрекусь, хоть весь город мне в награду пообещайте!

– Настал день блаженства! – провозгласил его приятель, каменщик Джон Спайсер.

Уильям Коберли, портной, взошел на костер молча и страдал дольше всех. Когда огонь охватил его левую руку, он прижал правую к сердцу и, по свидетельству летописца, «исторг из себя кровь».

Кэтрин Шокли осталась дома, молить за спасение душ казненных, и Эдвард пришел на казнь один. Впрочем, смотрел он не на пламя костра, а на Питера Мейсона, стоявшего подле Абигайль. На лице Питера застыло странное, восторженное выражение – Эдвард так и не понял, что оно означает.

Капитану Джеку Уилсону минуло сорок лет. Тридцать из них он бороздил моря. В темных кудрях сквозила седина, в щербатом рту недоставало трех зубов, но это не лишало его притягательного обаяния. Высокий, широкоплечий и длинноногий, он двигался решительно и ловко, с какой-то кошачьей грацией. Женщины считали его неотразимым. Даже издалека его ни с кем нельзя было спутать – моряки сходили на бристольскую пристань вразвалочку, будто все еще чувствуя палубу под ногами, а Джек Уилсон сохранял размашистую походку и на море, и на суше. Ему дали прозвище Волк.

– Он человек хороший, надежный, а звериный оскал показывает только неприятелю, – рассказывал моряк Нелли Годфри. – Чисто волк.

Каперы – капитаны приватных судов, заручившиеся королевским разрешением на захват вражеских торговых кораблей – не считались морскими пиратами, но мало чем от них отличались.

– А с женщинами он каков? – спросила Нелли.

– Тоже волк, – рассмеялся моряк.

Едва Нелли Годфри увидела Джека Уилсона, как тут же решила, что выйдет за него замуж.

В Бристоле Нелли жила безбедно; первое время ее поддерживали собственные сбережения и подарок Шокли, а потом нашелся и покровитель – вдовый торговец, который снова жениться не хотел, но любовницу содержал с удовольствием. Пожилой краснолицый толстяк жаждал утешения и ласк, а взамен щедро награждал Нелли, хотя и замыкался, если она его о чем-то просила. Впрочем, Нелли это быстро поняла и с просьбами к нему не обращалась.

Она обзавелась подругами, жила скромно и копила день ги на черный день. «Пока мне везет, а там видно будет, – рассуждала она и собралась послать брату весточку, однако вовремя спохватилась: – Нет, лучше подождать. Вот замуж выйду, тогда и похвалюсь».

Разумеется, богатый торговец в жены ее брать не собирался, да она и сама этого не хотела: «Довольно и того, что он три ночи в неделю со мной проводит. Целыми днями я этого не выдержу».

В доме торговца она никогда не была – там жили его дети, – однако представляла его как наяву: тяжелый дубовый стол в гостиной, начищенное серебро в столовой и сверкающая медная посуда на кухне, вышитое покрывало на кровати в спальне… По ночам Нелли лежала без сна, воображая свой собственный дом, блистающий чистотой, жарко натопленный, пропитанный ароматами яств, пряностей, фруктов и цветов, в котором звучал детский смех… О детях она думала с затаенной тоской.

Где же отыскать такого мужа, который не даст ей скучать?

«Я за любого пойду, лишь бы взял, – думала она и со смехом признавалась: – Нет, не за любого, а только за особенного».

Отец десятилетнего Джека Уилсона, вопреки мольбам его матери, отправил сына в море, предупредив капитана корабля: «Ежели толку из щенка не будет, брось его за борт».

Джек хорошо помнил деда, Уилла, – невысокого жилистого старика, первым из всех Уилсонов ставшего мореходом.

– Я из Сарума в Лондон пришел, на корабль нанялся, – рассказывал дед. – Господь мне знамение послал: в грозу огненный путь через поле проложил.

Родные, не подозревая о древних римских дорогах, втайне подсмеивались над выдумками старого моряка.

Из Джека Уилсона вышел толк. Нелли Годфри повстречалась с ним, когда он уже стал знаменитым капитаном. Жениться он пока не собирался, хотя, обзаведясь детьми в Лондоне, Бристоле и Саутгемптоне, выплатил матерям щедрое содержание и более с ними не связывался; о младенце в Испании он не знал.

«Вот за него я и выйду замуж», – решила Нелли, увидев капитана Уилсона в портовом трактире, и вскоре выяснила, что он остановился в Бристоле на неделю, а потом уезжает по делам в Лондон.

Час спустя Нелли завела с ним оживленный разговор о торговле и морских путях – она многому научилась у своего торговца. Уилсон объяснил, что намерен отправиться в путешествие по Балтийскому морю в далекую Россию вместе с флотилией Московской компании.

– С Ричардом Ченслером и Хью Уиллоби, которые хотели найти северо-восточный проход из Европы в Китай? – перебила его Нелли.

Джек с любопытством посмотрел на хорошо осведомленную собеседницу.

– А на юг, к Берберскому берегу, вы ходили? – спросила она.

– Да, в Средиземном море я бывал, – кивнул он. – Там пираты свирепствуют, особой выгоды не получишь, хоть я сражений и не боюсь.

Немного погодя она попрощалась с капитаном Уилсоном, но в дверях украдкой заметила, как он проводил ее взглядом. На следующий день они снова встретились, а когда Джек пригласил Нелли отужинать вместе, она учтиво поблагодарила и отказалась. То же самое повторилось и на третий день.

На четвертый день Нелли пришла в трактир вечером, незаметно скользнула мимо обеденного зала и, подкупив одну из служанок, проникла в спальню Джека. В те времена на постоялых дворах несколько человек останавливались в одной комнате, где спали на полу или на тюфяках, но капитан Уилсон был знаменит и богат, а потому ему отвели лучшую в доме спальню с широкой дубовой кроватью. Нелли разделась, забралась под одеяло и стала ждать.

Ближе к полуночи капитан Джек Уилсон со спутницей поднялся к себе, распахнул дверь… и удивленно уставился на незваную гостью.

– Девицу-то отошли, она тебе сегодня не понадобится, – невозмутимо произнесла Нелли.

С торговцем она рассталась и, уверенная в своей неотразимости, решилась на отчаянный поступок. Проведя с Уилсоном три ночи, она без обиняков заявила:

– Пора тебе женой обзавестись. Лучше меня не найдешь и не ищи. Между прочим, я из благородных.

Уилсон задумался. Почти всю жизнь он провел в скитаниях, но ни одна женщина не привлекала его так, как Нелли. В ней чувствовалась жажда жизни, внутренняя сила и напор.

«Что ж, денег у меня хватает… Чего еще ждать?» – подумал он.

Два месяца спустя Нелли Годфри стала хозяйкой особняка в Крайстчерче.

«Что заставило Мейсона совершить такой безумный поступок? – размышлял Шокли, вспоминая странное выражение на лице Питера во время казни трех еретиков. – Неужели он уже тогда это замыслил? Или, не выдержав постоянных упреков Абигайль, решил доказать, что он не трус?»

Увы, Питер Мейсон отказывался объяснить причины своего поступка.

В то утро прихожане собрались к мессе. Едва священник приступил к таинству вознесения Даров, Питер неторопливо направился к алтарю, встал лицом к пастве и начал что-то негромко говорить. Священник и служки, не расслышав тихих слов, удивленно поглядели на него. Питер решительно повторил сказанное, и в церкви раздались ошеломленные восклицания.

По бледному лицу Мейсона скользнула странная улыбка. Священник велел служкам схватить ножевых дел мастера и вывести его из церкви.

Питер Мейсон во всеуслышание объявил, что не верует в таинство пресуществления.

Епископ Солкот, изумленный дерзким поступком Мейсона, растерялся и целую неделю раздумывал, что предпринять. По Солсбери ходили слухи, что Питер Мейсон повредился рассудком.

Неизвестность терзала Эдварда Шокли: он боялся не только за Питера, но и за себя. В последнее время он редко посещал тайные молитвенные собрания, не желая встречаться с укоризненным взглядом Абигайль. Вдобавок ему не хотелось привлекать к себе внимания. Что, если Джон Муди разгадал секрет зятя и поделился им с Кэтрин? Эдвард завел с женой разговор о протестантах, пытаясь выведать ее отношение к еретикам, но так ничего и не понял. Впрочем, многие горожане знали о знакомстве Эдварда с Мейсонами. Шокли решил держаться настороже и избегать встреч с Абигайль.

Однажды он, набравшись смелости, заглянул к Питеру в мастерскую и попытался его образумить. Питер посмотрел на него все тем же восторженным, непонимающим взглядом и ничего не ответил.

На следующее воскресенье Питер Мейсон вышел во двор церкви Святого Эдмунда и снова во всеуслышание объявил, что отрицает таинство пресуществления. То же самое он повторил и самому епископу Солкоту. Вечером Питера Мейсона схватили и бросили в темницу, где священники принялись его допрашивать:

– Веруешь ли ты в таинство пресуществления?

– Нет, не верую.

– Приемлешь ли ты власть папы римского?

Питер Мейсон упрямо замотал головой.