Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

Улыбаясь, Барвицкий осмотрел три висящие рядом с входом картины, обошёл группу столпившихся возле «Дороги жизни» и, ища глазами, двинулся к Самотееву.

Иван Трофимыч шагнул из толпы учеников навстречу.

Барвицкий был в элегантном сером костюме, остренькая седенькая бородка упиралась в бежевую водолазку, очки радостно поблёскивали.

Переговаривающиеся ученики смолкли, повернулись.

Барвицкий подошёл к Самотееву:

— Поздравляю, Ваня.

— Спасибо, Феликс.

— Всё — потрясающе. Просто глаза открыл мне.

— Да что ты, что ты… так, работа как работа…

— Нет, Ваня. Это не просто так. Потрясающее искусство… И вот пусть оно будет так же вечно и живо, как эти цветы… так же свежо…

Он протянул гвоздики.

— Спасибо, Феликс, спасибо…

Часто заморгавший Самотеев взял цветы и побледнел, замерев над ними. Гвоздики были пластмассовые.

Барвицкий усмехнулся:

— Козьма Прутков сказал: если хочешь быть гением — будь им. Будьте гением, Иван Трофимович. Ваши картины в Лувр просятся. В галерею Тейт. В Прадо! Экий матёрый человечище! Посмотрите на него, как он скромен и возвышен!

Дрожащие пальцы Самотеева мяли пластиковые стебли:

— Негодяй… гадина…

Он шагнул к Барвицкому, но тот боком заспешил к двери:

— Малюй дальше, лакировщик! Бабу с веслом ещё не написал? Пионера с горном? Трудись!

Самотеев шёл на него:

— Сволочь…

Барвицкий лавировал между онемевшими посетителями:

— Золотые рамки не заказал ешё?

Самотеев кинул в него гвоздики.

Со слабым треском они попадали на пол.

— Он мне ещё в Суриковском завидовать начал, — со вздохом проговорил Иван Трофимыч, разрезая норму вдоль, — хотя он был намного талантливей. Особенно в рисунке. На третьем курсе мы в Ялту на практику поехали, море писали. Ну и три моих этюда в пример поставили. А раньше только он в фаворе был. Ну и началось…

Самотеев посыпал обе половинки зеленью, сложил и стал есть.

Горохов и Старостин сидели напротив.

— А потом в Союз меня раньше приняли. И первая персональная тоже у меня раньше, чем у него, была. Он там был, придрался к пустяку и наговорил гадостей, как сегодня. Патологически завистливый человек. И по-моему, не совсем нормальный уже. На творчестве это быстро сказалось. Пишет ужасно. Он хотел тоже Горького написать, как и я. Но что из этого вышло — вы видели, наверно.

Горохов кивнул.

— И сейчас… гвоздики эти… — Самотеев грустно улыбнулся. — А я тоже хорош… расстроился, орал что-то. Надо было просто посмеяться. А вышло, что он надо мной посмеялся…

— Да что вы, Иван Трофимыч, это он над собой посмеялся. Лицо свое показал. У него и учеников не осталось.

— Да я слышал.

— Крылов ушел, Дроздецкий тоже, Рая Гликман ушла…

Самотеев кивнул:

— Ну и поделом ему. Сам виноват.

— Сам.

— Сам, конечно.

Самотеев отправил последний кусочек в рот и вытер слегка запачканные руки салфеткой.

— Тёть Кать, а вы? — Георгий остановил у рта вилку с насаженным опёнком.

— Кушай, кушай, я после, — улыбнулась Екатерина Борисовна.

— Да чего ж после, я что, как хам, есть буду, а вы смотреть?

— Ешь, Жора, я не хочу, ей-богу. Я в четыре отобедала.

Георгий сунул в рот опёнок, отломил хлеба:

— Все равно неудобно как-то… у нас вон никогда поодиночке не садятся. И в Астрахани, и здесь — всё равно. Всем семейством.

— Так у вас же семья — восемь человек! А я одна на весь этаж.

— Как на весь?

— Так на весь. Зворыкины за границей.

— Это переводчик который?

— Да. А Мамонтовы с юга не вернулись ещё.

— Ясно…

Георгий налил вторую стопку, выпил.

Екатерина Борисовна поставила перед ним сковороду жареной картошки:

— Вот, наворачивай. Норму как следует заесть надо. Чтоб ни запаха, ничего… Отец мой покойный квасом запивал. А после водки и поест поплотней…

Георгий принялся за картошку.

Екатерина Борисовна взяла со стола пакетик из-под нормы, скомкала, кинула в мусоропровод.

Чайник закипел, вода побежала из-под крышки.

Екатерина Борисовна выключила его.

— Тёть Кать, а тётя Наташа с вами до последнего жила? — не поднимая головы, спросил Георгий.

— До самой больницы. Потом-то три месяца в больнице, и всё. Быстро у неё. Рак — он быстрый.

Она вздохнула, вытерла руки о фартук и села напротив.

Георгий налил стопку:

— Я вот одного понять не мог — как это она снайпером, на фронте… Маленькая такая.

— Да. А тогда она вообше крохотной была, тонюсенькая. В сорок втором провожали её, прям как девочка. Две косички и шинель до пят. Ревела я тогда белугой…

— И она девяносто два фрица ухлопала?

— Да. Девяносто два. Офицеров штук двадцать. Одного, говорит, не то майора, не то подполковника. С крестом, старого такого. Грузного. В грудь ему пустила, а он будто пьяный — улыбнулся и сел. Сидит и улыбается. А потом повалился.

— А вернулась в сорок пятом?

— Да.

Георгий выпил, закусил опятами.

— Я вот, тёть Кать, до сих пор жалею, что не видел, как вот она там с наградами в кителе. Ну она ведь на День Победы надевала?

— Надевала. А ты правда не видел?

— Ни разу!

— И наград не видел?

— Только на похоронах. Несли когда. А так — нет.

Екатерина Борисовна встала, пошла в комнату:

— Идём покажу.

Георгий проглотил опёнок, двинулся за ней.

Екатерина Борисовна открыла старый платяной шкаф, сдвинула в сторону висящие на плечиках платья и пальто, вынула обёрнутый марлей китель:

— Держи.

Георгий принял вешалку, Екатерина Борисовна сняла марлю.

Китель был увешан медалями. На правой стороне лепились два ордена.

Георгий присвистнул:

— Здорово.

Екатерина Борисовна поправила завернувшийся борт и отошла, сложив руки на животе:

— Вот, Жора. Китель Наташин.

Георгий рассматривал медали. Пахнущий нафталином китель качался у него в руках:

— За Победу… За Берлин… а это… Варшава… а ордена. Ух ты!.. Красной Звезды и Красного Знамени. Здорово.

Он потрогал китель:

— И что, она капитаном вернулась?

— Капитаном. Чуть майора не дали.

— А ушла?

— Лейтенантом, кажется. Сразу после училища.

Екатерина Борисовна взяла у него китель, поднесла к окну.

Георгий провёл ладонью по линялой спине и задержал руку.

— А это что?.. Внутри там что-то…

— Аааа… — она улыбнулась, сунула руку за отворот, — это норма Серёжина…

Она осторожно вынула из внутреннего кармана кителя грубый бумажный пакет, передала Георгию.

На пакете было оттиснуто красным:

НОРМА

Пакет был надорван. Георгий заглянул внутрь:

— Норма… надо же…

Екатерина Борисовна вздохнула:

— Да. Это в сорок третьем. Когда убили его под Сталинградом, то есть не убили, ну, ранили тяжело, а в госпитале он и умер. А друг его, Иванютин, и передал Наташе. Они ведь с ней перед самой войной расписались. А норму он Наташе передал, Иванютин. Ещё карточки остались, письма. И норма. Вот…

Она положила китель на диван и стала укутывать марлей.

— А можно норму посмотреть, тёть Кать? — Георгий вертел в руках пакет.

— Смотри, чего там…

Он вытряхнул норму на ладонь. Она была чёрная и твёрдая.

— Да… во какая…

— Не то что теперь, правда?

— Конечно.

Теперь и пакетик аккуратненький, жаль выкидывать, и сама-то свежая, как масло.

Георгий разглядывал норму:

— Тёть Кать, а интересно, кто им нормы поставлял тогда? В войну?

Екатерина Борисовна понесла спелёнутый китель к шкафу:

— Да по-разному. Детдома эвакуированные, детсады. А иногда и просто — тыловики.

— Понятно.

Георгий постоял, потом качнул плечами:

— Тёть Кать, а вот если… ну… А вот нельзя немного попробовать? Всё-таки ж интересно… какая она была…

Екатерина Борисовна повернулась, подумала и кивнула:

— Да попробуй. Чего уж там. Ножом отщипни маленько да попробуй… А вообще-то погоди, она ведь засохла вся. Её над паром надо или в кипяток.

— Точно! Я кусочек отломлю — и в кипяток!

Минут через сорок Георгий осторожно подвёл ложку под разбухший кусочек нормы и вынул его из помутневшей воды.

Екатерина Борисовна мыла тарелки.

Георгий понюхал кусочек, лизнул:

— Что-то запаха никакого, тёть Кать…

— Милый мой, так сколько времени прошло. Ещё бы.

Георгий отправил содержимое ложки в рот, пожевал и проглотил.

Екатерина Борисовна, вытирая сковороду, смотрела на него:

— Ну как?

Георгий пожал плечами:

— Не знаю… что-то непонятное. Пересохла, конечно, странный вкус…

Екатерина Борисовна усмехнулась:

— Какой странный? Такая же норма.

— Не совсем. Привкус какой-то. Не похожий…

— Ну так мы и жили не похоже, что ж удивляться. Вы ж над модами нашими смеётесь, а они-то как раз и возвращаются. Вот как.

— А я никогда не смеялся. Просто привкус странный.

— Бог с ним, с привкусом. Главное — норма.

— Открой хоть окно, что ли! — Денисов зло посмотрел на жену. — Вонища, чёрт знает…

Светлана Павловна отодвинула тюлевую занавеску, стала открывать окно. Денисов склонился над нормой, понюхал:

— Господи… мерзость какая… откуда они такую вонючую берут?..

— Это из интерната Первомайского, откуда ещё.

— Гадость какая… чёрные комки какие-то…

— Ты нос зажми да проглоти. В первый раз, что ль, ешь?..

Из окна потянуло гарью.

Светлана Павловна села на диван, взяла вязание.

Денисов зажал нос, быстро запихнул норму в рот и стал натуженно жевать.

Норма не помещалась во рту, лезла из губ. Денисов вдавил её ладонью назад, глухо икнул, вскочил и наклонился над столом. Его вырвало нормой и только что съеденным обедом.

— Боже мой! Женя! — Светлана Павловна бросила спицы. — Ну что ты!

Денисов сплюнул, тяжело выдохнул, отходя из залитого рвотой стола:

— Фуууу… сука… гадина…

— Иди воды попей! Куда ты торопился-то?! Зачем всю?!

— Да отстань ты!

— Пополам бы разрезал да съел.

— Отстань.

Он скрылся на кухне.

Светлана Павловна подошла к столу подняла край скатерти, с которой текло на пол, загнула и положила на лужу.

Тарелка, ложка, роговые очки Денисова и свежая «Вечёрка» были залиты розоватой, остро пахнущей жижей. Куски нормы торчали из неё.

— Борщ такой… курятина… всё пропадом…

Она осторожно подняла очки, стряхнула.

Денисов вышел из кухни, вытирая рот полотенцем.

— Что ж теперь делать? — спросила жена, уходя мыть очки.

— Сухари сушить, — огрызнулся Денисов и тяжело опустился на диван.

Задетый им клубок покатился по полу.

Жена вернулась, положила очки на тумбочку. Денисов угрюмо посмотрел и отвернулся.

— Ну что, не выкидывать ведь, Жень?

— Давай выкидывай.

— Ну чего ты злишься? Что, я виновата?

— Я виноват! Накормила обедом, тоже мне…

— Так ты ж сам просил!

— Просил, просил… ничего я не просил. Суёшь вечно…

— Просил, не ври!

— Ладно, отстань.

— Ну что отстань? Что с нормой делать?

— Что хочешь, то и делай.

Помолчали.

Потом Светлана Павловна вздохнула, сходила за чистой тарелкой, выбрала на неё куски нормы и унесла на кухню.

Денисов сидел, играя вторым клубком.

Светлана Павловна вымыла под краном разваливающиеся куски, сложила в тарелку и, вернувшись, поставила на диван рядом с Денисовым:

— Вот и делай что хочешь.

Денисов равнодушно посмотрел на норму.

Светлана Павловна принесла таз и тряпкой стала сливать в него рвоту:

— Целый день с двенадцати готовила, старалась… на тебе… чего, спрашивается, торопился?

Денисов тронул пальцем лежащую на тарелке норму, брезгливо поморщился:

— Слушай, унеси её к чёрту.

— А есть?

— Пушкин съест.

— Женя, ну хватит тебе.

Убрав рвоту, она подняла клубок, забрала другой у Денисова и села вязать.

Он встал, включил телевизор.

Шла программа «Время». Диктор рассказывал о ливанских сепаратистах.

Денисов повернул ручку. По четвёртой программе шёл спектакль «Лес». Карп выносил Несчастливцеву рюмку водки. Играющий Несчастливцева Ильинский потопал ногами, что-то станцевал и выпил рюмку.

Денисов усмехнулся и снова переключил на «Время».

Женщина-диктор, чуть склонив завитую голову, говорила о новом премьер-министре Индии.

Денисов сел на диван.

Жена вязала, изредка поглядывая в телевизор.

Международные события кончились, и оба диктора, чуть улыбаясь, заговорили о новом театральном сезоне в Москве.

— Надо бы Сотсковой позвонить, — не поднимая головы, проговорила Светлана Павловна.

— Насчёт билетов?

— Ага. Сто лет в театре не были.

— Позвони.