Хрупкие вещи. Истории и чудеса (сборник) Гейман Нил

ЖАР-ПТИЦА

Sunbird

Перевод. А. Аракелов

2007

Для ХМГ – запоздалый подарок на день рождения.

Ребята в Эпикурейском клубе состояли тогда бедовые и небедные. И погулять не дураки. Было их пятеро:

Огастес ДваПера Маккой, человек-гора – объемом с троих, евший за четверых, пивший за пятерых. Прадед его основал Эпикурейский клуб на деньги от страховой лотереи[30], в которой он постарался выиграть – достаточно традиционным способом.

Профессор Мандалай, нервный коротышка, серый, как призрак (а может, действительно призрак: в мире случались и более странные вещи). Пил только воду и ел кукольные порции еды с тарелок размером с блюдечко. Да ладно! Гурман – не обязательно обжора, а Мандалай не пропускал ни одного блюда из присутствовавших на столе.

Вирджиния Бут, гастроном и ресторанный критик, некогда – писаная красавица, теперь превратившаяся в роскошную величественную развалину, и наслаждавшаяся своей разваленностью.

Джеки Ньюхаус, потомок (непрямой) великого любовника, гурмана, скрипача и дуэлянта Джакомо Казановы. Как и его знаменитый родственник, Джеки Ньюхаус за свою долгую жизнь разбил немало сердец и отведал немало деликатесов.

И наконец, Зебедия Т. Кроукрастл, единственный эпикуреец-банкрот: он вваливался на собрания клуба с бутылкой дешевого пойла в бумажном пакете, небритый, без шляпы, и без пальто, и зачастую – не то чтобы даже в рубашке, а вообще непонятно в чем, но ел с аппетитом, которого с лихвой хватило бы на всех.

Слово взял Огастес ДваПера Маккой.

– Мы перепробовали уже все, что можно, – сказал Огастес ДваПера Маккой, и в его голосе сквозили печаль и горечь. – Отведали мясо стервятников, ели кротов и летучих лисиц.

Мандалай сверился со своим блокнотом.

– На вкус стервятник напоминает протухшего фазана. Крот – трупного червя. Летучая лисица по вкусу – точь-в-точь как упитанная морская свинка.

– Пробовали попугая-какапо, ай-ай и гигантскую панду...

– М-м-м, жареная отбивная из пандятины, – сглотнула слюну Вирджиния Бут.

– Даже кое-что из давно вымерших видов случалось у нас на столе, – продолжал Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели быстрозамороженную мамонтятину и мясо гигантского ленивца из Патагонии.

– Жаль, что мамонт был лежалый, – вздохнул Джеки Ньюхаус. – Но зато сразу понятно, почему эти волосатые слоны так скоро закончились – люди быстренько их распробовали. Я, конечно, ценитель изысканных блюд, но в тот раз с первого же куска мои мысли обратились к канзасскому шашлычному соусу, и будь эти ребрышки посвежее...

–- Не вижу ничего страшного в том, что он полежал во льду пару тысяч лет, – заметил Зебедия Т. Кроукрастл. Он оскалился, обнажив кривые, но все же острые и крепкие зубы. – Но если всерьез говорить о вкусном, то правильный выбор – мастодонт, без вариантов. За мамонтов люди брались, когда не могли достать мастодонта.

– Мы ели кальмаров, гигантских кальмаров, необозримых кальмаров, – говорил Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели леммингов и тасманских тигров. Мы ели шалашников, овсянок и павлинов. Мы ели рыбу-дельфина (которая не то же, что дельфин-млекопитающее), гигантскую морскую черепаху и суматранского носорога. Мы ели все, что можно съесть.

– Глупости. Есть еще много сотен блюд, которых мы не попробовали, – заявил профессор Мандалай. – Даже тысяч. Ну, вспомнить хотя бы, сколько тысяч видов жуков мы пока обходили вниманием.

– Ой, Мэнди, – вздохнула Вирджиния Бут. – Отведав одного жука, считай, что знаешь вкус всех. А мы и так перепробовали сотни видов. И только навозники хоть чем-то порадовали.

– Нет, – возразил Джеки Ньюхаус. – Там все дело – в навозных катышках. Сами жуки совершенно неудобоваримы. И все же я с тобой согласен. Мы покорили вершины гастрономии и промерили бездны дегустации. Мы стали, как космонавты, исследователи вселенных наслаждения и миров вкуса, которые другим и не снились,

– Так, так, так, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – На протяжении уже полутора веков раз в месяц происходит заседание клуба, так было при моем отце, моем деде и моем прадеде. Но теперь, боюсь, нам придется прервать традицию, ибо не осталось ничего, что мы или наши предшественники не употребили бы в пищу.

– Жаль, что меня тут не было в двадцатые годы, – посетовала Вирджиния Бут, – когда в меню можно было включить человечину.

– Только после электрического стула, – напомнил Зебедия Т. Кроукрастл. – Продукт уже был наполовину зажарен, с хрустящей корочкой. Среди нас не нашлось ни одного любителя «длинной свиньи»[31]. Хотя нет... был один, обладавший природной склонностью, но он долго не задержался.

– Ой, Красти, зачем делать вид, будто ты сам при этом присутствовал? – зевнула Вирджиния Бут. – Ты еще не настолько стар. Тебе не дашь больше шестидесяти, даже учитывая неспокойное время и жизнь на улице.

– Да, времечко то еще выдалось, – согласился Зебедия Т. Кроукрастл. – Хорошее время на самом деле. Хотя и не настолько хорошее, как тебе представляется. Так или иначе, осталась куча всего, что мы еще не ели.

– Называй, – сказал Мандалай, нацелив острие карандаша на блокнот.

– Ну, есть такая сантаунская жар-птица, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл и обнажил в ухмылке свои кривые, но острые зубы.

– Никогда о такой не слышал, – заметил Джеки Ньюхаус. – Ты ее выдумал.

– А я вот слышал, – сказал профессор Мандалай. – Правда, в другом контексте. Кроме того, это мифическое существо.

– Единороги тоже мифические, – напомнила Вирджиния Бут, – но боже, запеченный бок единорога в тартаре был весьма недурен. Правда, слегка отдавал кониной и немного – козлятиной, однако каперсы и сырые перепелиные яйца сильно поправили дело.

– В старых записях Эпикурейского клуба вроде упоминалась жар-птица, – пробормотал Огастес ДваПера Маккой. – Но что конкретно, я уже не помню.

– А там не говорилось, какой у нее вкус? – спросила Вирджиния.

– Кажется, нет, – нахмурился Огастес. – Надо будет покопаться в протоколах.

– Не надо, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл. – Это было в обгоревших томах. Все равно ничего не разберешь.

Огастес ДваПера Маккой почесал голову. У него действительно имелись два пера, проходивших через узел тронутых сединой волос на затылке – некогда перья были золотыми, но теперь походили на пучки желтого мочала. Перья достались ему еще в детстве.

– Жуки, – встрепенулся профессор Мандалай. – Я как-то посчитал, что если человек – я сам, к примеру, – будет пробовать по шесть видов насекомых ежедневно, то на исследование всех известных науке жучков уйдет двадцать лет За двадцать лет новых видов наоткрывают еще на пять лет дегустации. Эти пять лет добавят еще два с половиной года занятости, и так далее, и так далее. Это парадокс неисчерпаемости: я назвал его «Жуком Мандалая». Но при этом необходимо, чтобы человеку нравилось есть жуков, –- добавил он, помолчав. – Иначе процесс будет не самым приятным.

– Ничего страшного в том, чтобы есть жуков, если это правильные жуки, – ответил Зебедия Т. Кроукрастл. – Я вот в последнее время запал на огневок. Видимо, в них есть какие-то витамины, которых мне не хватает.

– К жукам скорее относятся светляки, нежели огневки, – заметил Мандалай, – но и тех, и других при всем желании не отнесешь к съедобным.

– Они, может быть, и не слишком съедобны, – возразил Кроукрастл, – зато они хороши как закуска, которая готовит тебя к настоящей еде. Пойду пожарю себе огневок с гавайским перчиком... мням.

Вирджиния Бут была исключительно практичной женщиной.

– Допустим, мы захотим попробовать эту сантаунскую жар-птицу. Где она водится?

Зебедия Т. Кроукрастл поскреб недельную щетину, оккупировавшую его подбородок (длиннее она не становилась: у недельной щетины нет такого обыкновения).

– Что до меня, – сказал он, – то я направился бы в Сантаун, непременно – в летний полдень, нашел бы уютное местечко, к примеру кофейню Мустафы Строхайма, и ждал бы жар-птицу. Потом я поймал бы ее, как полагается, и приготовил бы как положено.

– А как полагается ее ловить? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Так же, как твой знаменитый предок ловил перепелов и куропаток, – ответил Кроукрастл.

– В мемуарах Казановы вообще не говорится о ловле перепелов, – удивился Джеки Ньюхаус.

– Твой предок был занятым человеком, – объяснил Кроукрастл. – Не мог же он записывать все подряд. Но перепелов Казанова браконьерил неплохо.

– Кукурузные зерна и сушеная черника, пропитанная виски, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Мой папаша всегда делал так.

– И Казанова тоже, – кивнул Кроукрастл. – Только мешал ячмень с изюмом, вымоченным в коньяке. Он сам меня научил.

Джеки Ньюхаус проигнорировал последнюю фразу. Собственно, так и следовало поступать практически со всем, что говорил Зебедия Т. Кроукрастл, а именно пропускать мимо ушей. Но Джеки Ньюхаус все же спросил:

– А где кофейня Мустафы Строхайма в Сантауне?

– Там же, где и всегда: третья улочка от старого рынка в квартале Сантаун, не доходя до старой сточной канавы, которая некогда была арыком, но если выйдешь к ковровой лавке Одноглазого Хайяма, значит, ты пропустил нужный поворот, – начал Кроукрастл и вдруг нахмурился. – Судя по вашим не слишком довольным лицам, вы не ожидали такого подробного и конкретного описания. Я понял. Кофейня – в Сантауне, Сантаун – в Каире, Каир – в Египте, и был там всегда. Ну или почти всегда.

– А кто оплатит поездку в Египет? – спросил Огастес ДваПера Маккой. – И кто туда поедет? Хотя стоп, я уже знаю ответ, и он мне очень не нравится.

– Ты и оплатишь. Огастес, а поедем мы все, – все же озвучил малоприятный ответ Зебедия Т. Кроукрастл. – Все это прописано в списке прав и обязанностей членов Эпикурейского клуба. Я, со своей стороны, захвачу фартук и кухонную утварь.

Огастес знал, что Кроукрастл не платил членские взносы с незапамятных времен, но Эпикурейский клуб покрывал недостачу: Кроукрастл состоял в клубе еще во времена Огастесова отца. Он просто сказал:

– Когда выезжаем?

– Отправляемся в воскресенье, – объявил с важным видом Зебедия Т. Кроукрастл. – Через три воскресенья от этого. Поедем в Египет. Проведем там несколько дней, поймаем сантаунскую жар-птицу и поступим с ней, как полагается.

Бесцветные глаза профессора Мандалая тускло моргнули:

– Но, – начал; он, – в понедельник у меня занятия. По понедельникам я веду мифологию, по вторникам даю уроки чечетки, а по средам обучаю деревообработке.

– Пусть твои классы возьмет помощник, Мандалай. Ах, Мандалай! В понедельник ты будешь охотиться на жар-птицу, – отозвался Зебедия Т. Кроукрастл. – Сколько профессоров в мире могут сказать о себе такое?

В следующие три недели все члены клуба, один за другим, навестили Кроукрастла. чтобы обсудить предстоящее путешествие и поделиться дурными предчувствиями.

Зебедия Т. Кроукрастл не имел постоянного места жительства. При этом существовал ограниченный перечень мест, где его можно было найти. Рано утром он спал на автовокзале – там были удобные скамьи, и транспортная полиция смотрела на его ночевки сквозь пальцы; в полуденную жару он прохлаждался в парке, среди статуй давно забытых генералов, в компании алкашей и пьянчуг, где взамен содержимого их бутылок предлагал свои откровения эпикурейца, каковые всегда выслушивались уважительно, иногда – еще и с неподдельным восторгом.

Огастес ДваПера Маккой разыскал Кроукрастла в парке; он пришел туда с дочерью, Холлиберри БезПера Маккой. Она была маленькой девочкой, но ум имела острый, как зубы акулы.

– Знаешь, – сказал Огастес ДваПера Маккой, – все это кажется мне знакомым.

– Что – это? – не понял Зебедия.

– Все. Путешествие в Египет. Жар-птица. Как будто я слышал об этом раньше.

Кроукрастл почти кивнул. Он жевал что-то хрустящее из бумажного пакетика. Огастес продолжал:

– Я просмотрел подшивку журналов Эпикурейского клуба и нашел, что искал. Сорок лет назад жар-птица упоминалась в одном оглавлении, но кроме этого узнать ничего не удалось.

– Почему? – шумно сглотнув, поинтересовался Зебедия Т. Кроукрастл.

Огастес ДваПера Маккой вздохнул.

– Я нашел в записях нужную страницу, – сказал он, – но оказалось, что она выжжена, а потом в клубе началась полная неразбериха.

– А вы едите светлячков из пакета, – сказала Холлиберри БезПера Маккой. – Я заметила.

– Совершенно верно, мисс, – кивнул Зебедия Т. Кроукрастл.

– А ты помнишь ту смуту, Кроукрастл? – спросил Огастес.

– Разумеется. – Кроукрастл важно кивнул. – И тебя тоже помню. Тогда тебе было столько же, сколько юной Холлиберри – сейчас. Что же до смуты, то вот она есть, а вот ее уже нет. Это как закат и рассвет.

В тот же день, но уже ближе к вечеру. Джеки Ньюхаус и профессор Мандалай нашли Кроукрастла за железнодорожной насыпью. Он соорудит небольшую угольную жаровню и жарил что-то в консервной банке.

– Что готовишь, Кроукрастл? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Древесный уголь, – сказал Кроукрастл, – Очищает кровь, возвышает дух.

На дне банки дымились почерневшие кусочки липового и орехового дерева.

– И что, ты будешь это есть, Кроукрастл? – спросил профессор Мандалай.

Вместо ответа Кроукрастл лизнул языком пальцы и выудил из банки шипящий уголек.

– Хороший фокус, – признал профессор Мандалай. – У огнеглотателей научился?

Кроукрастл закинул уголек в рот и разжевал его своими старыми кривыми зубами.

– У них, – сказал он. – У них.

Джеки Ньюхаус откашлялся.

– Я хотел бы признаться, – пробормотал он, – что у нас с профессором Мандалаем возникли не очень хорошие предчувствия по поводу предстоящего путешествия.

Кроукрастл дожевал уголь.

– Немного не то, – сказал он. Вынув из костра ветку, он отклеил ее огненно-оранжевый кончик. – А вот то, что надо.

– Это иллюзия, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Ничего подобного, – возразил Зебедия Т. Кроукрастл. – Это колючий вяз.

– У меня дурное предчувствие, – продолжал Джеки Ньюхаус. – Мне от предков достался сильный инстинкт самосохранения. Тот самый, что заставлял их трястись на крыше или прятаться под водой – от служителей закона и благородных господ, у которых имелось оружие и причины для недовольства. И этот инстинкт очень настойчиво мне подсказывает, что мне лучше не ехать в Сантаун.

– Я преподаватель, – сказал профессор Мандалай, – а посему не имею столь развитых чувств, каковые присущи людям, коим не приходилось проставлять оценки в контрольных, даже их не читая. И все же я нахожу нашу затею чрезвычайно подозрительной. Если жар-птица такая вкусная, почему я о ней раньше не слышал?

– Да слышал, Мэнди, старина. Слышал, – буркнул Зебедия Т. Кроукрастл.

– К тому же я великолепно разбираюсь в географической науке, от Талсы, штат Оклахома, до Тимбукту, – продолжил профессор. – Но ни в одной книге я не встречал упоминания о месте под названием Сантаун в Каире.

– Упоминания? Ты же сам это преподавал, – отозвался Кроукрастл, поливая дымящийся кусок угля острым перечным соусом и отправляя его в рот.

– Я не верю, что ты действительно их ешь, – произнес Джеки Ньюхаус. – Но даже если это какой-то фокус, я все равно себя чувствую неуютно. Видимо, мне пора.

И он ушел. Профессор Мандалай ушел вместе с ним: человек этот был таким серым и призрачным, что его присутствие где-либо всегда находилось под большим вопросом.

В предрассветный час Вирджиния Бут споткнулась о Зебедию Т. Кроукрастла, валявшегося у нее на пороге. Она возвращалась из ресторана, о котором надо было написать отзыв. Вышла из такси, споткнулась о Кроукрастла и упала, приземлившись недалеко от препятствия.

– Ух ты, – сказала она. – Ничего себе полет, а?

– Именно так, Вирджиния, – согласился Зебедия Т. Кроукрастл. – У тебя не найдется спичек?

– Спичек? Да, где-то были. – Она принялась рыться в сумочке, очень большой и очень коричневой. – Вот, нашла.

Зебедия Т. Кроукрастл извлек бутылочку сиреневого ментола и перелил его в пластиковую чашку.

– Метиловый? – удивилась Вирджиния Бут. – Зебби, никогда не думала о тебе, как о любителе метилового спирта.

– А я и не... – сказал Кроукрастл. – Паршивая штука. Гноит кишки и убивает вкусовые сосочки. Но в это время суток проблематично найти другую горючую жидкость.

Он зажег спичку и поднес ее к поверхности жидкости, по которой тут же побежало дерганое пламя. Потом съел спичку, сполоснул горло горящим спиртом и изрыгнул сноп пламени, да так, что загорелась газета, случайно попавшая в сектор обстрела.

– Красти, – сказала Вирджиния Бут, – так и убиться недолго.

Зебедия Т. Кроукрастл ухмыльнулся.

– Я ведь не пью его, – сказал он. – Только булькаю и выплевываю.

– Играешь с огнем.

– Только так я понимаю, что еще жив, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл.

– О, Зеб! Я волнуюсь. Я так волнуюсь. Как думаешь, какой вкус у жар-птицы?

– Богаче перепела, сочнее индейки, жирнее устрицы и тоньше утки, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл. Попробовав раз, его не забудешь.

– Мы едем в Египет, – сказала она. – Я никогда не была в Египте. – И вдруг добавила невпопад: – А где ты будешь спать?

Он закашлялся, и кашель сотряс все его ветхое тело.

– Староват я стал для ночевок в подъездах и по канавам, – сказал он. – Но и у меня есть своя гордость.

– Что ж, – сказала она, – можешь спать у меня на диване.

– Не то чтобы я не был тебе благодарен за предложение, – ответил он. – Но на вокзале у меня есть собственная скамья.

Он оттолкнулся от стены и величественно уковылял прочь.

На автовокзале у него действительно была личная, именная скамья. Он пожертвовал ее вокзалу давным-давно, когда был на коне, и на небольшой латунной табличке, прикрепленной к спинке, было выгравировано его имя. Зебедия Т. Кроукрастл не всегда был беден. Иногда деньги ему приваливали, но потом всякий раз возникали трудности с их удержанием. Став богатым, он замечал, что общество не слишком благосклонно смотрит на состоятельных людей, которые обедают в бомжиных джунглях у железной дороги и якшаются с алкашами в парке, потому он старался избавиться от богатства как можно быстрее. Разумеется, то тут, то там оставались какие-то крохи, о которых он забывал напрочь, но когда-нибудь, когда он забудет, что быть богатым – это неудобно, он вновь отправится на поиски удачи и непременно ее найдет.

Он не брился уже неделю, и в щетине стала проглядывать белоснежная седина.

И вот подошло воскресенье, когда эпикурейцы отправились в Египет. Их было пятеро, и Холлиберри БезПера Маккой махала им ручкой с балкона аэропорта. Аэропорт был маленький, там еще можно было помахать рукой на прощание.

– Пока, папа! – крикнула Холлиберри БезПера Маккой. Огастес ДваПера Маккой помахал ей в ответ и пошел по асфальту к маленькому винтовому самолету, с которого начиналось их путешествие.

– У меня такое чувство, – сказал Огастес ДваПера Маккой, – словно я помню, хотя и смутно, очень похожий день. В этом воспоминании я совсем маленький, и тоже машу рукой. Наверное, тогда я видел отца в последний раз, и сейчас меня вновь охватило то самое ощущение приближающегося конца. – В последний раз он посмотрел через все поле на маленькую дочь, и она вновь помахала ему.

– Тогда ты махал не менее энергично, – согласился Зебедия Т. Кроукрастл, – но у нее, кажется, получается чуточку лучше.

Он был прав. Так и было.

Сначала был маленький самолет, потом – большой, снова – маленький, дирижабль, гондола, поезд, монгольфьер и арендованный джип.

Их джип тарахтел на весь Каир. Они проехали старый рынок и свернули на третью по счету улочку (если бы поехали дальше, уперлись бы в сточную канаву, некогда бывшую арыком). Мустафа Строхайм собственной персоной сидел перед домом в древнем плетеном кресле. Столы и столики его кофейни тоже стояли на улице, которая и так не была особенно широкой.

– Добро пожаловать, друзья, в мою кахву. – сказал Мустафа Строхайм. – Кахва – это кафе, кофейня по-египетски. Хотите чаю? Или сыграть в домино?

– Хотим, чтобы нам показали наши комнаты, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Я не хочу, – заявил Зебедия Т. Кроукрастл. – Буду спать на улице. Тут тепло, и крыльцо вроде удобное.

– Мне кофе, если можно, – попросил Огастес ДваПера Маккой.

– Сию минуту.

– Вода у вас есть? – поинтересовался профессор Мандалай.

– Чей это голос? – удивился Мустафа Строхайм. – А, это ты, маленький серый человечек. Я поначалу подумал, что ты – чья-то тень.

– Мне, пожалуйста, шай соккар боста, – сказали Вирджиния Бут, имея в виду стакан горячего чая с кусочком сахара на блюдце. – И я бы сыграла в нарды. В Каире вряд ли найдется человек, который обыграет меня, если только я вспомню правила.

Огастесу ДваПера Маккою показали его комнату. Профессору Мандалаю показали его комнату. Джеки Ньюхаусу показали его комнату. Времени это заняло немного; в конце концов, комната была одна на троих. Вирджинии досталась другая комната, в глубине дома, а в третьей жил Мустафа со своей семьей.

– Что ты там пишешь? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Все, что относится к Эпикурейскому клубу, – ответил профессор Мандалай. Маленькой черной ручкой он делал записи в большой книге в кожаном переплете. – Я задокументировал наше путешествие и все, что мы ели по дороге. Когда мы будем есть жар-птицу, я запишу все впечатления: все оттенки вкуса и консистенции, все запахи и соки.

– Кроукрастл рассказал, как он будет готовить жар-птицу? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Да, – отозвался Огастес ДваПера Маккой. – Сказал, что выльет пиво из банки, чтобы там осталась ровно треть. Потом набьет банку пряностями и травами. Птицу он водрузит на банку, вроде как нафарширует ее, и поставит на угли. Говорит, так положено. Традиция.

– А не слишком ли новомодно? – шмыгнул носом Джеки Ньюхаус.

– Кроукрастл утверждает, что это и есть традиционный способ приготовления жар-птицы, – повторил Огастес.

– Именно так, утверждаю, – подтвердил Кроукрастл, поднимаясь по ступеням. Дом-то был небольшой, и стены не слишком толстые. – Пиво впервые появилось в Египте, и вот уже больше пяти тысяч лет приготовление жар-птицы не обходится без него.

– Да, но пивную банку изобрели относительно недавно, – возразил профессор Мандалай, когда Зебедия Т. Кроукрастл вошел в комнату. Кроукрастл держал в руках чашку турецкого кофе, черного как смоль, и бурлившего, как расплавленный битум.

– Кофе не слишком горячий? – спросил Огастес ДваПера Маккой.

Кроукрастл пригубил кофе, отпив примерно половину.

– Не-а, – сказал он. – Не слишком. А пивная банка на самом деле не так и нова. Раньше мы делали их из медной амальгамы и олова, иногда добавляли капельку серебра, иногда обходились без него. Зависело от кузнеца и еще от того, что было под рукой. Главное, чтобы температуру держала. Я смотрю, вы мне не очень-то верите. Джентльмены, поймите: нет никаких сомнений, что древние египтяне умели делать пивные банки – иначе в чем бы они держали пиво?

С улицы доносился многоголосый гвалт. Вирджиния Бут уговорила местных сыграть в нарды на деньги, и теперь раздевала их до нитки. В нардах она была настоящей акулой.

За кофейней Мустафы Строхайма располагался небольшой двор с полуразвалившейся жаровней, состоявшей из кирпичного очага, прогоревшей металлической решетки и старого деревянного столика. Весь следующий день Кроукрастл провел за ремонтом и чисткой жаровни. Он также смазал решетку маслом.

– Судя по ее виду, огня там не разводили лет сорок, – сказала Вирджиния Бут. С ней уже никто не хотел играть, но зато коричневая сумочка раздулась от замусоленных пиастров.

– Да, где-то так, – согласился Кроукрастл. – Может, чуть дольше. Джинни, мне понадобится твоя помощь. Я составил список того, что нужно будет купить на базаре. В основном всякие травы, пряности и особое дерево для дров. В качестве переводчиков можешь взять кого-нибудь из детей Мустафы.

– С удовольствием, Красти.

Три остальных члена Эпикурейского клуба убивали время каждый по-своему. Джеки Ньюхаус налаживал контакты с местными жителями, которых очаровывали его элегантный костюм и мастерская игра на скрипке. Огастес ДваПера Маккой устраивал себе долгие пешие прогулки. Профессор Мандалай коротал время, переводя иероглифы, выдавленные на кирпичах очага. Он объявил, что менее разумный исследователь решил бы, что задний двор Мустафы Строхайма является святилищем Солнца.

– Но я как человек искушенный, – сказал он, – сразу заметил, что когда-то, давным-давно, эти кирпичи были частью храма, и теперь, тысячелетия спустя, им просто нашли новое применение. Сомневаюсь, что эти люди сознавали ценность того, что попало им в руки.

– О, они все прекрасно сознавали, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл. – И кирпичи не были частью какого-то храма. Они здесь уже тысячи лет, с тех пор как мы сложили очаг. До этого все делалось на камнях.

Вирджиния Бут вернулась с базара с полной корзиной.

– Вот, – сказала она. – Красное сандаловое дерево и пачули, ванильные бобы, веточки лаванды, шалфей, листья корицы, цельные мускатные орехи, чеснок, гвоздика и розмарин: все, что нужно, и даже больше.

Зебедия Т. Кроукрастл довольно улыбнулся.

– Жар-птица будет просто счастлива, – сказал он ей.

До самого вечера он готовил соус для жаркого. Сказал, что это дань уважения, кроме того, мясо жар-птицы часто бывает суховатым.

Эпикурейцы встретили закат в ивовых креслах на улице. Мустафа Строхайм и члены его семьи приносили им чай, кофе и горячий мятный настой. Зебедия Т. Кроукрастл предупредил эпикурейцев, что в воскресенье на обед будет сантаунская жар-птица, так что лучше им на ночь не наедаться, чтобы не потерять аппетит.

– У меня предчувствие надвигающейся беды, – сказал Огастес ДваПера Маккой, укладываясь на кровать, слишком маленькую для его габаритов. – И боюсь, ее подадут нам под соусом для жаркого.

На следующее утро все проснулись голодные. Зебедия Т. Кроукрастл надел забавный передник с ядовито-зеленой надписью ПОЦЕЛУЙ ПОВАРА. Он уже разбросал зерно и вымоченный в коньяке изюм под низкорослым авокадо, которое росло за домом, и теперь раскладывал на подушке из древесного угля ароматные щепки, сушеные травы и пряности. Мустафа Строхайм уехал с семьей к каким-то родственникам на другой конец Каира.

– Спички есть у кого? – спросил Кроукрастл.

Джеки Ньюхаус вытащил зажигалку, отдал ее Кроукрастлу, который поджег сухие лавровые и коричные листья и присыпал их древесным углем. В полуденном воздухе заструился еле заметный дымок.

– Сандаловое дерево и корица приманят жар-птицу, – сказал Кроукрастл.

– Приманят откуда? – спросил Огастес ДваПера Маккой.

– С Солнца, – ответил Кроукрастл. – Она там спит.

Раздался осторожный кашель профессора Мандалая.

– Земля в перигелии отстоит от Солнца приблизительно на 150 миллионов километров. Рекордная зафиксированная скорость птицы, у пикирующего сапсана, немногим превысила 400 километров в час. При такой скорости лететь к нам от Солнца Жар-птица будет почти тридцать девять лет. Если, конечно, ей нипочем темный холод космического вакуума.

– Конечно, – согласился Зебедия Т. Кроукрастл. Он прикрыл рукой глаза и взглянул наверх. – А вот и она.

Казалось, что птица летит прямо из Солнца. Разумеется, это была лишь иллюзия. В конце концов, вы же не станете в полдень таращиться прямо на солнце.

Сначала появился лишь силуэт, черный силуэт на фоне солнца и голубого неба, потом солнце тронуло его перья, и у людей на земле перехватило дыхание. Ничто не сравнится с блестящим на солнце оперением жар-птицы.

Жар-птица взмахнула крыльями и стала описывать постепенно сужающиеся круги над кофейней Мустафы Строхайма.

И приземлилась прямо на авокадо. Ее перья были золотыми, они были серебряными, они были пурпурными. Сама птица была не крупнее упитанного петуха или небольшой индейки, с длинными ногами и шеей цапли, а ее голова напоминала орлиную.

– Она прекрасна, – прошептала Вирджиния Бут. – Посмотрите, какой у нее хохолок из двух перьев. Такой симпатичным.

– Весьма, – согласился профессор Мандалай.

– Что-то мне эти перья напоминают, – пробормотал ДваПера Маккой.

– Мы ощиплем хохолок перед жаркой, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл. – Так положено.

Жар-птица сидела на освещенной солнцем ветке авокадо. Она словно сияла изнутри, отражая солнце, как если бы ее перья были сплетены из света, переливавшегося пурпуром, зеленью и золотом. Потом это небесное создание принялось прихорашиваться, подставив солнцу расправленное крыло. Оно ворошило и поправляло перья, пока не пригладило все до единого. Затем наступила очередь второго крыла. Завершив процесс, птица удовлетворенно чирикнула и слетела на землю. Близоруко осматриваясь, она потрусила по высохшей грязи.

– Смотрите! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Она нашла зерна.

– Как будто знала, где искать, – сказал Огастес ДваПера Маккой.

– Я всегда сыплю зерна в том месте, – улыбнулся Зебедия Т. Кроукрастл.

– Какая красивая, – повторила Вирджиния Бут. – Но даже отсюда заметно, что она намного старше, чем я себе представляла. Глаза мутные, ноги заплетаются. Но все же какая красивая!

– Птица Бенну – красивейшая из всех птиц, – сказал Зебедия Т. Кроукрастл.

Вирджиния Бут вполне могла объясниться с египетским официантом, но на этом ее языковые познания заканчивались.

– Что за птица Бенну? – спросила она. – Это жар-птица по-египетски?

– Птица Бену, – ответил профессор Мандалай, – ночует на ветках персеи. На голове у нее два пера. Иногда ее изображают, как цаплю, иногда в виде орла. Но это все – только легенды.

– Смотрите, она склевала зерно и изюм! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Теперь ее явно шатает. Но какое величие, даже в опьянении!

Зебедия Т. Кроукрастл подошел к жар-птице, с немалыми усилиями ковылявшей взад-вперед по пыли под авокадо. Он встал прямо перед жар-птицей и вдруг, очень медленно, поклонился ей. Поклонился по-стариковскн, натужно и скрипуче, но все-таки именно поклонился. И жар-птица поклонилась в ответ, а потом повалилась в пыль. Зебедия Т. Кроукрастл почтительно поднял ее на руки и понес обратно во дворик за кафе Мустафы Строхайма. Остальные последовали за ним.

В первую очередь Зебедия выдернул и отложил в сторону два великолепных золотых пера из хохолка. Потом, не ощипывая птицу, он выпотрошил ее и положил на угли.

– Жар-птица жарится быстро, – предупредил Кроукрастл. – Готовьте тарелки.

Древние египтяне приправляли пиво кардамоном и кориандром, поскольку не знали хмеля. Пиво у них выходило вкусное, душистое и хорошо утоляло жажду. После такого пива можно было и целую пирамиду построить, что иногда и случалось. Пиво в банке внутри жар-птицы кипело и распаривало ее изнутри. Когда жар от углей достиг перьев птицы, они сгорели, будто магниевая фольга, с такой яркой вспышкой, что эпикурейцам пришлось зажмуриться.

Воздух пропитался запахом жареной дичи, сочнее утки, тоньше фазана. У изголодавшихся эпикурейцев потекли слюнки. Казалось, времени прошло всего ничего, и вот Зебедия уже снимает жар-птицу с раскаленного ложа и ставит на стол. Потом он разрезал ее на куски и разложил дымящееся мясо по тарелкам. Каждый кусочек он полил соусом. Кости отправились прямиком в огонь.