Пир Джона Сатурналла Норфолк Лоуренс

Пока он говорил, черты его приняли странное выражение, какое Лукреция уже видела однажды: много лет назад, в Солнечной галерее. Да это же недоумение, поняла она теперь. Он словно не в силах осмыслить свою судьбу. Сэр Уильям приблизился — девушке показалось, что он заполнил всю комнату своим крупным телом, — и сел напротив. Потом ее удивление возросло до крайней степени, ибо отец подался к ней и взял за руку:

— Я нарушил свое слово. Я не заботился о тебе, Лукреция. — Он сделал паузу. — Прости меня.

Он крепко сжал ее руку в ладонях, словно пытаясь напитаться от нее силой. Лукреции почему-то вспомнился момент в материнской спальне, когда у нее возникло побуждение подойти к нему.

— Если вы просите, я вас прощаю, — неловко пробормотала она.

Сэр Уильям отпустил ее руку, но Лукреция по-прежнему ощущала на ней давление сильных ладоней.

— Я хочу, чтобы между нами не осталось обид. Ибо я должен сказать тебе еще кое-что. Пришла недобрая весть. Меня призвали на войну, и одному Богу ведомо, кто из нас вернется домой, а кто сложит голову на бранном поле. Увы, дочь моя, тебе уготована еще одна печаль. Боюсь, тебе придется сменить свадебный наряд на доспехи.

— На доспехи, отец?

— Ни о какой свадьбе завтра не может идти речи.

Сердце у нее застучало чаще. Она сама не понимала, как ей удалось не выдать своего ликования. Широкие ладони вновь сжали руку Лукреции.

— Король поднял боевое знамя. И сейчас я должен просить тебя об одном обещании, дочь моя. Что ты выполнишь волю своей матери и мою волю.

Волю своей матери… В тот миг девушка была готова пообещать отцу всю землю со всем, что на ней находится.

— Каким образом, отец?

— Дай мне слово, что ты сохранишь Долину Бакленд…

Лукреция дала слово. Она проводила взглядом отца, выехавшего за ворота во главе колонны. И помахала платком Пирсу. Но потом поискала глазами в хвосте колонны, среди мужчин в красных ливреях, шагавших за огромным фургоном, доверху нагруженным кухонной утварью и провиантом. Среди юношей, шедших последними, она высмотрела знакомую голову с выбивающимися из-под шапки кудрявыми черными волосами. Он оглянулся на нее, прикрывавшую лицо скомканным платком.

Война — отсрочка моего приговора, говорила себе Лукреция. Штат слуг — моя армия. Фартук и ключи — мои доспехи. Но баклендские слуги не смогли тягаться с головорезами Марпота. Беспрепятственно ворвавшись в дом, налетчики пронеслись вихрем по всем коридорам и комнатам, расхищая все, что можно. Они выволокли из дому мистера Паунси и стегали хлыстами, пока бедняга не пустился в пляс вокруг костра, где горели его бумаги. Из церкви доносился грубый хохот солдатни и истошные вопли преподобного Яппа. Потом они подтащили священника к бурой от крови плахе. Их светловолосый полковник неподвижно сидел на лошади. В следующую минуту Лукреция наконец стряхнула оцепенение и решительно пробилась сквозь толпу:

— По какому праву вы схватили моего слугу?

Голубые глаза мужчины холодно уставились на нее, и девушка решила, что сейчас он одним ударом пресечет все дальнейшие протесты. Однако после долгой паузы он заговорил:

— Некогда в долине скрывалась ведьма. Пряталась среди Евиных дочерей. Зло исходило из нее, как исходят брызги слюны из уст пьяного…

Проповеди зойлендского воронья, поняла Лукреция. Потом ей вспомнились слова отца. Наше исконное наследие. Она приняла самый смиренный тон, какой только сумела:

— Полковник Марпот, мы, Фримантлы, всегда знали это.

Нельзя показывать свой страх, говорила она себе, входя вместе с ним в церковь. Он должен видеть лишь смирение и веру. Вот истинные ее доспехи. В них не должно быть ни единой щели. Ни одного слабого места. Осколки стекол хрустели под ее башмаками. Лукреция поднялась по лестнице на башню.

Там восседала каменная фигура первого Фримантла, глядя сквозь высокие арки на Долину. Так вот он, автор Завета Фримантлов, подумала девушка. Таким она его и представляла, с суровыми чертами, источенными ветром и дождем. Она указала на слова, высеченные на плоском камне перед ним, и прочитала вслух светловолосому мужчине:

— «Да не будет дозволено никакой женщине ни доставлять огонь к очагу, ни подпитывать огни Долины, ни подавать пищу, покуда не велят, ни править в Долине, ни обладать правами на земельный надел, ни держать домашних и дворовых слуг…»

— Это наш родовой завет, полковник Марпот. — Лукреция отважно встретила пронзительный взгляд голубых глаз. — Первый из нашего рода сражался как воин Божий.

Марпот придвинулся к ней так близко, что она почувствовала брызги слюны на лице.

— Вы меня за дурака принимаете.

— Вовсе нет, полковник.

Она всегда думала, что это просто древнее предание. Но сейчас стоявший рядом мужчина прищурился и пристально всмотрелся в изваяние, словно узнавая черты изъеденного временем каменного лика. Потом он повернулся и окинул взором долину. Далеко на горизонте темнела полоса леса.

— Прекрасно, — наконец возгласил Марпот. — Вы научитесь смирению, забытому Евой. Мы истребим всю роскошь здесь, в Бакленде. Обнажим ваши тела, дабы обнажить души, как Бог обнажил Адама и Еву. Я оставлю здесь пастора, чтобы вразумлял вас.

Лукреция почтительно кивнула:

— Обитатели усадьбы Бакленд с радостью встанут на путь исправления.

Грабительское войско Марпота опустошило все продуктовые кладовые в усадьбе и увело лошадей из конюшен. Многочисленное семейство Марпотовых жен выло псалмы на лужайке. Преподобный Япп сбежал. Его место занял Эфраим Клаф.

— Адам и Ева были наги, — пуча глаза, выдохнул чернобородый молодой человек, когда они в первый раз молились наедине. — Наги, как младенцы.

Она холодно взглянула на него:

— Но мы с вами не младенцы. Не так ли, пастор Клаф?

Он ходил вокруг нее, пока она делала вид, будто молится. Лукреция слышала за спиной его тяжелое дыхание. Позже она издевательски изобразила нового священника перед Джеммой, и они закатились смехом на ее кровати. Но он не осмеливался до нее дотронуться. Лукреция облачилась в доспехи набожности. Завернулась в цвета раскаяния, спрятав свои страхи и желания глубоко в душе, где их никто не мог увидеть. Ни слуги, ни Марпот. Ни Клаф. Никто не пронзит мои доспехи, мысленно повторяла она. Потом вернулся Джон Сатурналл.

Очень на него похоже — колотить поварешкой по котлу среди ночи, оповещая о своем возвращении. Как будто простой повар заслуживает, чтобы его встречали фанфарами и осанной. Можно подумать, цукаты и келькешоски, тушеное мясо и томленая рыба, которые он стряпал для утоления ее желудочных болей, или печеные яблоки в лужице прохладных медвяных сливок… Можно подумать, все эти лакомства знаменуют какие-то победы и завоевания. Сердце ее стучало единственно от раздражения, когда она решительно спускалась в кухню. И когда он попытался обнять ее в коридоре у комнат мистера Паунси, она не позволила.

Чарнли-холл сожжен дотла, напомнила себе девушка, когда Джон повернулся и ушел. От Форэма камня на камне не осталось. Но усадьба Бакленд стоит, как стояла.

Пылкая влюбленность придурковатого пастора служила им защитой. Лукреция вместе с ним преклоняла колени в церкви. Он выведет их всех из мрака заблуждения, говорила она Клафу. Они вместе вступят в новый, Марпотов Эдем, страстно убеждал он, и девушка видела, как толстый серый язык мелькает у него во рту. Но потом болван чудесным образом поумнел и, задрав миссис Поул юбки, сорвал с ее ног тряпичные повязки.

— Вы меня за дурака принимаете! — прошипел он на ухо Лукреции в то воскресенье, когда она стояла на коленях на усыпанном камешками полу. — Но я докажу вам, что Эфраим Клаф не дурак.

Глаза у него пучились, как при первом совместном молении, но от прежней робости не осталось и следа.

— Мне написать полковнику Марпоту? Мол, леди Лукреция вовсе не раскаялась перед Богом, как он думал. И усадьба Бакленд заслуживает такой же участи, что постигла Чарнли или Форэм. — Он придвинул лицо вплотную к ней. — Написать?

Внутри у нее все сжалось от гнева.

— Нет.

— В таком случае покажите свое раскаяние.

Лукреция скрипнула зубами:

— Я раскаиваюсь, пастор Клаф.

— Покажите.

Она подняла недоуменный взгляд.

— Разденьтесь до сорочки.

Несколько долгих мгновений Лукреция в упор смотрела на него. Но выпученные глаза Эфраима Клафа теперь даже не моргнули. Забудь гордость, сказала она себе, заводя за спину непослушные руки. Отринь свои страхи и желания, мысленно повторяла она, заставляя свои пальцы ухватиться за корсетные шнурки. Она распустила узлы, утром завязанные Джеммой. Потом принудила себя шагнуть вперед, переступая через юбки. Ее плоские груди и торчащие тазовые кости отчетливо вырисовывались сквозь изношенный батист сорочки. Когда Клаф жадно уставился на нее, девушке показалось, что сейчас у нее от стыда лопнет сосуд в мозгу.

— Хорошо, — придушенным голосом проговорил пастор, зайдя ей за спину. — Очень хорошо.

Поначалу боль в коленях отвлекала мысли. Но по мере того как текли минуты, ноги у нее постепенно немели и боль отступала. Стыд тоже скоро пройдет, говорила она себе. Ева греховно прикрыла свою наготу. Теперь Лукреция добродетельно обнажится. Такова воля Провидения. Таков ее Эдем.

Однако с каждым следующим воскресеньем Лукреция, дрожавшая в ветхой сорочке, уносилась мыслями все дальше от Клафа и церкви. Вместо голых стен перед глазами у нее стояли округлые холмы и залитые солнцем поля, где странствовали прекрасные пастухи и принцы. Стоя на коленях на усыпанных гравием каменных плитах, она представляла, как ласковые руки наряжают ее в одежды из тонкой ягнячьей шерсти и завязывают у нее на талии мягкий пояс из плюща. Вместо кислого запаха пота, исходящего от Клафа, она обоняла аромат медвяных сливок и головокружительное благоухание диких яблок, запеченных до сладости. Закрывая глаза, она почти осязала языком нежную яблочную мякоть с мраморными прожилками холодных сливок. Почти ощущала тепло его дыхания. В выстуженной церкви смуглое лицо Джона Сатурналла вновь склонялось над ней.

Потом Лукреция, хромая, выходила наружу. И больше уже не шутила с Джеммой, когда та растирала ей покрасневшие руки и колени. В Андреев день серые облака висели низко над землей, и изо рта шел пар, когда она ввела своих слуг в церковь. Ненавистный голос долго бубнил библейские стихи. Потом она опять осталась наедине с Клафом. Услышала хруст камней под его башмаками. Почувствовала на лице его возбужденное дыхание.

— Скоро я уеду на всю зиму, леди Лукреция, — произнес отвратительный для слуха голос. — Поэтому я хорошенько подумал над тем, как вам углубить свое раскаяние. До моего отбытия. Вы должны пройти через еще большее унижение.

— Еще большее, пастор Клаф?

Он дернул за сорочку:

— Снимите это.

Странное оцепенение на миг сковало мысли Лукреции. Не может быть, чтобы он говорил серьезно. Это просто уму непостижимо. Но Клаф ждал. Да, он говорил совершенно серьезно. Я в силах сделать это, подумала девушка. Снять сорочку и полностью обнажиться перед ним. Ева была нагой в своем саду. Я буду нагой здесь. Это ровным счетом ничего не значит. Но когда она уже взялась за тонкую ткань, голые стены вдруг словно надвинулись на нее со всех сторон. Густобровая физиономия Клафа скривилась в плотоядной ухмылке, и внезапно в ней поднялась волна горячего гнева, яростный протест против этого бесплодного рая и его тупого хозяина.

— Нет! — крикнула Лукреция, выбрасывая вперед кулак и чувствуя, как костяшки с хрустом врезаются пастору в скулу. — Только попробуй меня тронуть! — провизжала она, когда Клаф, шатаясь, отступил назад. — Зойлендская вонючка!

С каким-то исступленным наслаждением она снова размахнулась и почувствовала, как кулак погружается в рыхлую щеку. Клаф утробно хрюкнул, но тут же схватил ее за запястье:

— Шлюха.

Голос его звучал холодно. И он оказался сильнее, чем она думала. Лукреция пнула пастора в голень, но это не помогло. Одной рукой он крепко держал ее за запястье, другую пытался просунуть ей между ногами.

— Ты не посмеешь! — прошипела она.

Они боролись, раскачиваясь взад-вперед, но Клаф был гораздо сильнее. Он вывернул ей руку, принуждая опуститься на колени. Я пропала, поняла Лукреция. И поместье вместе со мной. Мое обещание нарушено и уже ничего не значит. Да не будет дозволено никакой женщине… править в Долине… Нет никаких любезных пастухов и переодетых принцев. Потнорукий Пирс сбежал. Ее новым женихом стал грубая скотина Клаф.

Он влепил ей такую затрещину, что у нее потемнело в глазах. Она упала ничком на пол, в кровь расцарапывая колени об острые камни. Клаф навалился на нее сзади, раздвигая коленями ее ноги. Затрещала рвущаяся ткань. Так вот мое брачное ложе, пронеслось у нее в уме. Холодный каменный пол.

Секундой позже позади коротко грохнула дверь. По гравию прохрустели стремительные шаги. Когда Клаф приподнялся, оборачиваясь, она завела руку за спину, судорожно пытаясь прикрыться. Потом ощутила, как глухой удар сбрасывает с нее насильника. Через мгновение церковь огласил нечеловеческий вой. Лукреция перекатилась на спину и села. Клаф на коленях отползал назад, схватившись за пах. Перед ней стоял Джон Сатурналл.

— Вставай! — рявкнул Джон, рывком поднимая Клафа на ноги.

Много лет он хранил глубоко в душе чуть тлеющий уголек гнева, но почувствовал знакомое жжение в груди, когда услышал крики Лукреции. Сейчас уголек горел ярко и жарко, как когда-то в лесу Баклы. Джон поволок Клафа к двери, подгоняя пинками и тычками.

С серого неба валились крупные тяжелые хлопья. Землю уже устилал слой снега. Эфраим вырвался и в бешенстве замахнулся кулаком. Джон отбил удар, задыхаясь от восторга и гнева одновременно.

— Теперь только ты и я, Эфраим.

Он прицелился и ударил Клафа прямо в лицо. Клаф рухнул наземь, схватившись за нос, и между пальцами у него потекла кровь. Джон посмотрел сверху вниз на густобровую толстощекую физиономию. Уж теперь-то его никто не оттащит от заклятого врага. Он снова занес кулак.

— Не надо!

Позади него стояла Лукреция, уже в платье. Джон уставился на нее безумным взором.

— Оставь его! — велела девушка.

Джон взглянул на расквашенное лицо Эфраима и внезапно исполнился отвращения. Он встал на ноги, и фигура в черном с трудом поднялась с земли, все еще держась за пах. Кровь из разбитого носа хлестала ручьем. К ним приближались Филип с Джеммой и Адам.

— Идиоты! — прорычал Клаф, пятясь. — Да как вы смеете!

Следом за Адамом шагали подавальщики Квиллера, а за ними другие кухонные работники. Они наступали безмолвной толпой, окружая Клафа. Вперед вышел Пандар с лопатой в руках:

— От кого хочешь отделаться, те никуда не деваются. — Он в упор посмотрел на пастора. — Верно ведь?

— Я же никогда никого не обижал, — жалобно проскулил Клаф, потеряв последние остатки наглости. — Ни разу пальцем никого не тронул.

Пандар поднял лопату. Но когда он шагнул вперед, вновь раздался голос Лукреции:

— Отпустите его.

Платье она надела, но все еще оставалась босиком. Снег теперь валил гуще. К церкви по тропе продолжали подходить слуги. Затравленно озираясь, Клаф начал пятиться. По приказу Лукреции люди расступились перед ним и молча смотрели на него, пока он не повернулся и не пустился бегом по подъездной аллее. Через минуту Эфраим Клаф скрылся за обугленными воротами.

— Сдается мне, у нас все-таки будет Рождество! — воскликнул тогда Симеон, зачерпывая пригоршню снега.

Баклендские слуги принялись переглядываться между собой, расплываясь в улыбках и хлопая друг друга по спине. Джон осмотрелся вокруг, ища Лукрецию.

— Так, значит, ты сваришь нам свиной студень? — с веселым вызовом спросила Мэг.

— Непременно, если ты стянешь где-нибудь свиные уши…

Джон незаметно выбрался из толпы смеющихся мужчин и женщин. Стряхивая с куртки снег, он пересек хозяйственный двор и вошел в темный дом. Коридор восточного крыла, начинавшийся за пустынным Большим залом, поманил к себе. Лестница в конце коридора вела к комнате Лукреции. Но там не было видно ни проблеска света. Во дворе с узловым садом снег уже облепил низкие живые изгороди. Перейдя на другую сторону двора, Джон потянул на себя тяжелую дверь и переступил порог. Он поднимался по ступеням, не чуя под собой ног. Сердце тяжело бухало в груди, когда он толчком открыл дверь в Солнечную галерею и снова вдохнул сухой пыльный воздух. Только сейчас в этом темном длинном помещении витал еще один запах — памятный тонкий аромат. У приоконного диванчика стояла Лукреция.

— Он ушел, — сказал Джон.

Перед глазами у него возникла картина, которую он увидел, ворвавшись в церковь: голая спина девушки, узкая белая спина на темном каменном полу. Сердце у него забилось тяжелее и шаги отдались гулким эхом, когда он двинулся к Лукреции. Она подняла руку. Сейчас дотронется до моего лица, подумал он. Или погладит по волосам. Но когда он приблизился вплотную, ее рука стремительно метнулась вперед. И прежде чем Джон успел увернуться, ладонь Лукреции звонко впечаталась ему в щеку.

— Я сказала тебе не трогать Клафа!

Звон пощечины показался оглушительным. Джон покачнулся и отступил назад, схватившись за горящую щеку:

— И позволить мерзавцу потешиться с тобой?

Второй удар пришелся ему в висок, но на третьем он поймал ее за запястье. Несколько мгновений они молча боролись, девушка оказалась сильнее, чем он думал.

— Отпусти меня! — яростно прошипела она; Джон помотал головой. — Он вернется. Они все вернутся.

— Не сегодня. — Джон указал за окно позади нее, на руины оранжереи, мерцающие в лунном свете.

Растрескавшиеся стекла уже припорошило снегом. И крупные хлопья за высокими окнами падали все быстрее и гуще.

Вместо ответа, Лукреция толкнула его в грудь, и Джон ударился спиной о стенную панель. Он слышал исходящий от нее запах розовой воды и свежего пота. Она еще раз попыталась ударить, но он перехватил ее ладонь.

— Отпусти меня! — потребовала девушка.

— Нет.

— Ну и что дальше?

Голова Лукреции была запрокинута назад, черные глаза пристально смотрели на него. Джон наклонился к ней и почувствовал ее дыхание на своей пылающей щеке. Свободной рукой она вцепилась ему в плечо — то ли чтобы оттолкнуть, то ли чтобы притянуть ближе. Но губы ее медленно раскрылись, и тогда Джон прильнул к ним. Они застыли на месте, слившись устами и сплетясь пальцами. Когда он попытался прижать ее к себе покрепче, Лукреция вывернулась из объятий, но для того лишь, чтобы взять его за руку и повлечь за собой, к двери в конце галереи.

В комнате они повернулись лицом друг к другу, часто и прерывисто дыша. Уже в следующий миг Лукреция лихорадочно стягивала с него куртку, а Джон непослушными пальцами распускал шнуровку корсета. Несколько секунд они стояли раскачиваясь, сцепленные в объятиях, потом повалились на кровать.

Из книги Джона Сатурналла:

О блюде под названием «Багатель», или «Сахарные украшения для возлюбленной», подающемся в Андреев день

Из любви к Адаму Ева сорвала яблоко и вкусила вместе с ним. Царь Соломон потчевал шербетами и жалеями из лепестков розы прекрасных дев, согревавших его ложе. Мы и по сей день выражаем свои пылкие чувства через изысканные блюда.

В Эдеме не бывает снега, полагаю. И не бродячие проповедники, а только лисы причиняли ущерб садам Соломона. Однако даже в самый разгар зимы повар может преподнести своей возлюбленной дар под стать наслаждениям, какие доставляют друг другу любовники.

Испанцы, соединенные любовными узами, я слышал, угощают друг друга филеем новорожденного поросенка, еще не вставшего на ноги, каковое нежнейшее мясо обжаривают в масле, обваливают в специях и нарезают кубиками. Французы балуют разборчивые желудки друг друга крохотными птичками, известными нам под названием корольковых пеночек: подаются они зажаренными, зачастую прямо с перьями, и опыленными сахарной пудрой. В Баварском герцогстве влюбленные угощаются сладкими клецками с начинкой из свинины, а в Пруссии грызут крохотные хрусткие печенья, названные Сосцами Видевуты, в честь первой прусской царицы. Итальянцы употребляют много чеснока, а венгры еще больше, тогда как на базарах Сидона страдающие от безответной любви вздыхатели отдают немалые деньги за обсыпанный сахаром жалей с ароматом розы, отведав которого не устоит ни одна закрытая чадрой дева.

И на наших далеко раскинувшихся берегах, даже посередь зимы, измышляются, стряпаются и вкушаются восхитительные любовные сладости, о которых я поведаю ниже…

Снег валил все гуще. Тяжелые крупные хлопья, кружась и вертясь в порывах ветра, падали с неба и собирались на земле в сугробы. Все дороги к усадьбе Бакленд занесло, и в снежной мгле она походила на громадный темный корабль, стоящий на якоре среди моря белизны. А его расторопная команда спешно готовилась к путешествию через зиму.

Джон водил кухонных работников в заброшенные огороды за лесом, откуда они приносили корзины моркови и кореньев петрушки, толстого лука-порея и кожистой листовой капусты, мангольда с розовыми вершками и репы с фиолетовыми корешками. И корзины с крохотными яблоками.

— Ха! — воскликнул мистер Банс. — Помнишь эти дички, мастер Джон?

Они рыскали по лесу, собирая валежник, и пригнали свиней и овец с усадебной фермы. Свиней поместили в конюшню, а овец — в покосившийся барак, чья крыша трещала под тяжестью снега. Там, среди визга и блеянья, миссис Гардинер обучала Джинни, Мэг и других служанок искусству дойки. Цыплята с фермы поселились вместе с голубями Диггори Винга.

Джон навел порядок в комнате Сковелла, и миссис Гардинер прислала ему постельное белье. Каждую ночь, управившись с кухонной работой, Джон с ситниковой свечой в руке шел по коридорам к жилищу главного повара.

Но на последнем перекрестье коридоров он поворачивал не к двери Сковелла, а в противоположную сторону. Потом скорым шагом пересекал заброшенную кухню и поднимался по узкой каменной лестнице в Солнечную галерею, озаренную призрачными лучами луны, которые скользили по заснеженным лужайкам Восточного сада и струились через высокие окна. Безлунными ночами в галерее стоял кромешный мрак. Но из-под двери в дальнем ее конце пробивалась тонкая полоска света. В спальне за дверью Джона ждала Лукреция.

В первый раз она вся дрожала под ним, неподвижно уставившись на него темными глазами. Он оцепенел под ее немигающим взглядом, боясь причинить ей боль или ненароком задеть расцарапанные в кровь колени. Но наконец Лукреция притянула его к себе, и показалось, будто тугая струна, натянутая в ней, вдруг лопнула. Дыхание ее стало хриплым, и она выгнулась дугой, принимая его в себя. Спустя долгое время они бессильно откинулись на спину, и Джон нашарил в темноте ее руку.

— Не думала, что мне доведется познать такое наслаждение, — прошептала Лукреция.

— Я тоже, — откликнулся он. — Но это случилось.

Таким же наслаждениям они предались и в следующую ночь, и в следующую за ней. Джон вспоминал женщину в амбаре. Как его поначалу сковала робость. Как пересохло во рту, как бешено колотилось сердце. Вспоминал — и еще сильнее желал Лукрецию.

Она говорила, что стесняется. Заставляла Джона отворачиваться, пока развязывала шнурки, снимала корсет и стаскивала исподнюю сорочку, а потом проскальзывала под покрывало. Но как только они соприкасались телами, она забывала о всякой сдержанности, привлекала Джона к себе и проводила ладонями вниз по гладкой спине. Он зарывался лицом в ее волосы или приникал губами к ее губам. Скоро Лукреция отбрасывала ногами покрывало и раскидывала руки в стороны, чтобы он мог всласть насмотреться на нее.

Джон разжигал камин и зачарованно наблюдал за ней, стоящей у огня, а она, поймав на себе его взгляд, вопросительно приподнимала бровь или прикладывала палец к губам, прося не нарушать тишину. Она брала свою черную книжицу и, накинув на плечи постельное покрывало, подносила изорванные и заклеенные страницы поближе к трепещущему пламени.

Джон давал волю воображению, облачая возлюбленную в одежды слов, и мысленно представлял вплетенные в волосы цветы, украшенный миртовой листвой плащ, тончайший наряд из ягнячьей шерсти и мягкий пояс из плюща.

Лукреция закрыла книгу и улыбнулась:

— Мы с Джеммой мечтали, что однажды за нами придет прекрасный пастух.

— Вместо этого тебе достался повар.

— Меня вполне устраивает мой повар.

— А как же леса, долины и кручи гор?

— Мне хорошо здесь. В этой комнате.

Они откинули тяжелые покрывала, обнажаясь друг перед другом в неверном свете огня. Взгляд Джона скользил по изгибу ее спины, по стройным бедрам и тонким ногам. Пальцы Лукреции ерошили его густые черные волосы, потом нащупали шрам, оставленный мушкетной пулей. Она взяла свечу и осветила его тело:

— Ты очень смуглый, мастер Сатурналл.

— Мне говорили, что мой отец был мавром.

— Правда? — Лукреция низко склонилась над ним, щекоча дыханием кожу, и поводила свечой.

— Или сарацинским пиратом.

— А мать?

— Ты ее видела однажды, но вряд ли помнишь.

Джон рассказал, как Сюзанна Сандалл появилась в усадьбе и при каких обстоятельствах ее покинула. Про таинственную ссору Элмери и Сковелла.

— Миссис Гардинер назвала Элмери сорокой-воровкой. Он пытался обокрасть мою мать.

— А что хотел украсть?

— Книгу. По крайней мере я так думаю. Разве ты не удивлялась, откуда поваренок знает грамоте?

Джон рассказал про уроки, которые матушка давала ему высоко на склоне долины, потом про свою жизнь в деревне с Кэсси и остальными. Рассказал, как в деревню пришла болезнь. Как они с матерью бежали в лес и жили в развалинах дворца. О гневе, который горел в нем тогда и вновь вспыхнул сейчас при виде Клафа. Напоследок он поведал про Сатурна и женщину, принесшую в долину Пир.

— Ее звали Беллика. Она появилась в наших краях, когда римляне убрались восвояси, и принесла в долину Пир. Мама говорила, в саду Беллики произрастали все на свете растения. И обитали все живые твари, которые ходят, ползают, летают и плавают. Тогда Пир принадлежал всем, говорила она. Все мужчины и женщины сидели за столом как равные и изъявляли свою любовь друг к другу…

— Как мы с тобой. — Лукреция улыбнулась, но Джон еще не закончил.

— А потом пришел Колдклок, — сказал он, темнея лицом. — Одни говорят, что он полюбил Беллику. Другие — что она была ведьмой и опутала его своими чарами. Он сидел за ее столом и пировал вместе со всеми. Но он дал клятву служителям Иеговы. Те заявляли, что Беллика околдовала долину своим Пиром, и потому Колдклок поклялся вернуть долину Христу. Он разорил ее сады, затушил огонь в ее очагах и порубил топором ее столы. Знание о Пире было утрачено, если не считать книги…

Джон умолк. Пока он говорил, улыбка Лукреции погасла и лицо приняло странное выражение. Внезапно она словно отдалилась от него.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего, — быстро ответила она. — Просто он предал Беллику. Пировал за ее столом, а потом взял и напал на нее. — Девушка потрясла головой, будто прогоняя неприятную мысль, а потом схватила Джона за руку. — Пообещай, что ты никогда не предашь меня.

Под зоркими взглядами слуг они держались бесстрастно и обращались друг к другу сухим, официальным тоном. Но Филипу постоянно приходилось напоминать Джону о котелках, забытых на огне, или блюдах, поставленных остужаться и тоже забытых. «Похоже, Эфраим Клаф ушел, прихватив с собой твою голову», — в сердцах говорил он другу.

Садовники Мотта выгребли из церкви камни и притащили туда стол. По воскресеньям обитатели усадьбы собирались там для псалмопения и совместной молитвы. Незадолго до Рождества Джон и Филип обошли все продуктовые кладовые и мансардные хранилища.

— Яблок у нас навалом, — доложил Филип. — Бекон, окорока, полмешка сушеных фруктов, несколько банок разносолов и сахарная голова. Два мешка крупной муки. Овцы все еще дают молоко. Миссис Гардинер обещала приготовить брынзу и сыворотку. Морковь и репа хорошо сохранились. Можно сварить сладкую пшеничную кашу на молоке и испечь мясной пирог. Можно заколоть свинью. Но нам нужны дрова. От поленницы во дворе уже почти ничего не осталось… Ты меня слушаешь, Джон?

Они с Лукрецией праздновали длинные ночи любви, укрываясь за тяжелыми темными портьерами. Сидя у огня, она читала вслух стихи из черной книжицы, а потом вставала и осторожно, стараясь не поднять пыль, обходила кресло, маленький столик и колыбель. Она заплетала для него тугие косы — он любил медленно распускать их, накручивая на пальцы густые пряди, занавешивая волосами ее лицо. Темные глаза Лукреции неотрывно смотрели на него сквозь спутанные локоны.

— Я тебя возненавидела с первого взгляда, — прошептала она.

Джон сонно кивнул:

— Я тебя тоже.

Они переглянулись через длинную подушку.

— А что, если они узнают? — тихо спросил он. — Пирс, сэр Уильям…

— Они далеко.

— Но ведь они вернутся.

— Тогда ты покинешь меня. Сядешь на лощадь и уедешь в долину. Ты меня забудешь…

— Не забуду. Ты выйдешь замуж за Пирса.

— Может, он найдет себе другую. По своему вкусу. Говорят, парижские женщины необыкновенно очаровательны. Какого ты мнения о парижских женщинах, мастер Сатурналл?

Но у Джона испортилось настроение.

— Ты выйдешь за него, — повторил он.

— Умерь свой гнев, мастер Сатурналл.

Казалось, они вот-вот поссорятся, но, прежде чем Джон успел ответить, из-под одеяла раздалось громкое урчание. Он расхохотался, а Лукреция залилась краской.

— Ты мой повар, мастер Сатурналл, — сказала она. — Ну-ка, накорми меня.

— Первые мужчины и женщины пили пряное вино. Они нагревали белое вино с медом на огне и приправляли шафраном, корицей и мускатным орехом. Потом обжаривали финики и клали в горячий напиток…

Джон склонялся над ней, легко касаясь губами ложбинки между лопатками. Слова из материнской книги легко всплывали в памяти, словно откликаясь на голод Лукреции. Снова в воздухе струились дурманные ароматы, и горячее вино согревало желудок. Он бормотал знакомые слова, и воображаемый хмельной напиток растекался теплом по телу, как когда-то в морозном лесу. Теперь целительное вино действовало на них обоих. Когда Джон добрался до шеи, девушка перевернулась на спину.

— Я хочу попробовать твоего пряного вина, — потребовала она.

Джон взял с подноса высокий кувшин, наполнил чашу и стал смотреть, как Лукреция пьет, как вздрагивает тонкое горло при каждом глотке. Она подобрала пальцем каплю, скатившуюся по подбородку, и слизнула ее. Потом наконец повернулась к нему, с сомнением хмурясь:

— Должна сказать, мастер Сатурналл, что финиками здесь и не пахнет.

— Видимо, они недостаточно размягчились. А может, нерадивый повар забыл поджарить косточки или добавить шафран, гвоздику и корицу…

— Боюсь, мастер Сатурналл, твое пряное вино больше напоминает холодную воду.

Джон с притворным удивлением вскинул бровь:

— Только самый нерадивый повар винит в своих неудачах кухню, ваша светлость. Но я вынужден сослаться на скудость припасов в наших кладовых. Не говоря уже о погребах. И наших буфетных. Правду сказать, у нас нет вина.

Она испуганно вытаращила глаза:

— Как же ты собираешься кормить меня?

Ночь за ночью он вел Лукрецию через сады Сатурна, описывая блюда, которые можно приготовить из даров каждого.

— Ломтики томленой оленины, — шептал он ей на ухо. — Дрожащий пудинг с изюмом, медом и шафраном. Сладкий заварной крем из яиц и молока, приправленный розовым сиропом и айвовой пастой. Рулеты из говядины, начиненные артишоковым пюре с молотыми фисташками. Сдобные булочки с начинкой из рубленых яиц, сладких трав и корицы…

Джон описывал воздушный торт из птичьих фаршей, потом ставил перед ней блюдо и смотрел, как она зачерпывает ложкой немного мягкой бледно-оранжевой массы.

— Признаюсь, на мой неискушенный вкус твои фарши сильно отдают репой.

— О, но я еще не рассказал про тмин и шафран, взбитые яичные белки и томление уложенных слоями фаршей на пару в глиняном горшке. — Джон зачерпывал еще чуток репового пюре и протягивал ей ложку. — Попробуйте еще раз, ваша светлость. Вообразите приправы…

Он приносил самые простые и незамысловатые блюда и подавал Лукреции с шутливой церемонностью. Она подыгрывала, делая вид, будто находится в своей спальне, а за дверью на лестнице воркуют Поул и Фэншоу. Занеся ложку над тарелкой, девушка поднимала на него взгляд:

— Не угодно ли тебе сесть рядом со мной, мастер Сатурналл?

— Сесть, ваша светлость?

— Как сидели первые мужчины и женщины.

Они ели вместе. Потом ложились вместе. Сытые и сонные. Джон придвигал губы к ее уху.

— Слоеные флорентийские булочки, — шептал он. — Груши в мороженом сливочном креме.

— Не надо, — лепетала Лукреция. — Довольно уже.

— Мясные пироги. Бараньи фрикадельки, посыпанные мелко порубленным шпинатом, молотыми грецкими орехами и тмином…

— У вас нет тмина. Мне мистер Фэншоу сказал утром.

— Баранины у нас тоже нет. И грецких орехов не будет до осени.

Продуктовые кладовые полупусты, знал он. По мере приближения Рождества съестные запасы таяли. Вместо вина подадим пряный сидр, сказал Джон кухонным работникам. За холодными салатами из щавеля, эстрагона и латука последуют горячие из свеклы, репчатого лука и корня петрушки. Листья латука приправим яблочным уксусом, солью и маслом, эндивий зальем маслом, горчицей и взбитыми яичными желтками.

В пекарне Тэм Яллоп и Симеон пробовали испечь тарталетки по рецепту Вэниана. Адам Локьер пообещал состряпать жаркое из снятого с костей мяса певчих птиц. Джед Скантлбери вызвался приготовить салаты. Хески объявил, что они с Симеоном соорудят медовые торты, а Венделл Терпин и Альф взяли на себя печеные яблоки. Филип и мистер Банс заявили, что займутся хряком, и проследили, как огромную тушу тащат через двор, оставляя на снегу темную струйку крови.

— Это нас здорово выручит, — заметил Филип двумя днями позже, осматривая хрячью тушу, висящую в разделочной на крюке под балкой; рядом стояла корзина с яблоками.

Джон поднял взгляд к потолку:

— Мы устроим для них незабываемый новогодний пир.

Адам и его помощники выпотрошили тушу, предварительно ошпарив и удалив с нее щетину. Мистер Банс в подсобной чистил яблоки. Диггори принес корзину битой птицы, и Симеон уселся ощипывать. Из лесных хранилищ притащили мешки с кореньями поручейника и рапунцеля. Бочки сидра поставили охлаждаться в самый темный угол винного погреба. Снаружи, у западной стены дома, два садовника Мотта вырыли костровую яму.

Склонившись над котлом с поварешкой Сковелла в руке и вдыхая головокружительные ароматы пряного сидра, Джон слышал, как позади него нарастает деловой шум: звон горшков, котелков и сковородок, дробный стук ножей по разделочным доскам, отрывистые голоса поваров. Кухня медленно возвращалась к жизни. В полдень к нему подошел Филип, с озадаченным выражением лица:

— Она требует всех нас наверх.

— Кто?

— Леди Лукреция. Наверх, в Большой зал. Хочет, чтобы все ели вместе. — Филип потряс головой, как если бы прихоти хозяйки Бакленда выходили за пределы всякого понимания. — Первые мужчины и женщины ели вместе, заявила она Джемме. И мы должны поступать так же.