Берёзовая роща. Плащаница царя Герода Шилин Андрей

ГЛАВА 3

Ненавижу. Сегодня я встал с разбитой головой, будто всю ночь в мозги кошки дерьмо закапывали. Он опять со мной говорил, Он дал мне новый знак. Персонажа новой главы зовут Гаврилов Алексей Викторович. Редкостная тварь. В принципе, человечишко так себе, слабая ирония над гомо эректус. Но заметьте, чем мельче существо, тем выше оно себя ставит.

Есть русская пословица «Мал клоп, да вонюч». Это как раз про него. Я же ведь сначала и подумать плохо не мог о нём. Я спорил, доказывал, что не может этот приличный на вид культурный для своего уровня человек быть хуже скота, не может этот «ботаник» с большими квадратными очками подставить друга, обмануть шефа. Я же с ним каждый день здороваюсь, гляжу в искренние голубые глаза, которые по определению не созданы для лжи. И все люди думали так же, когда он, невинно моргая длинными ресницами, выпрашивал деньги, врал про несчастную девочку, которой нужна помощь, обещал жениться.

Помню, в юридической академии нам рассказывали про физиогномику, что в некоторых случаях суровая деятельность накладывает свои отпечатки на лица. Можно судить по строению черепа, форме ушей и носа, форме и цвету глаз. Но жизнь часто доказывала мне, что людей внешне трудно распознать. Иногда бывает даже, видишь громилу свирепого вида. Он идёт на тебя вепрем, секачом, суёт руки во внутренний карман кожаной куртки и достаёт… конфетку, потом глупо улыбается и ловит на руки несущегося навстречу малыша. Нет. Внешность, как говорят умные люди, обманчива. Я даже думаю, что организм человека, скорее всего, включает защитный механизм, как у животных, своего рода камуфляж. И поэтому хищника по оболочке трудно распознать. Это так называемый волк в овечьей шкуре. Хорошенькая аналогия. Ну что ж? Придётся волку разоблачиться.

Тактику боевых действий я решил избрать прежнюю и отказался от «игры на своём поле». Не буду светиться на улице и водить избранных на виду у людей. И так в прошлый раз попался на глаза свидетелям. Отправлюсь к волку в логово. А для успешности мне поможет тоже костюм волка, ну, то есть, сотрудника полиции. Для совершения обряда я выбрал время полуденное, когда, вроде бы, все на работе, но многие могут ехать домой на обед. У многих уже обед. У участкового в том числе. Думаю, он не помешает, ведь его квартира не в этом доме. Да и у меня будет свободный час, думаю, мне хватит.

В кармане в чехле был острый перочинный нож, купленный в далёком детстве в память о курорте. На всякий случай я взял резиновую дубинку и быстрым шагом отправился творить добро. По дороге я увидел вдруг, как на меня даже люди смотрят с восторгом. Я даже мысленно залюбовался собой со стороны. Форма служителя закона как бы требовала от меня своего. Я снял кошку, дико орущую на самой верхушке яблони, разнял дерущихся мальчишек, разогнал алкашей на детской площадке. И затем с чувством выполненного долга чести отправился по долгу совести.

Настойчиво позвонив в дверь, сдвинув брови, я… опешил, когда в дверях увидел поджарое тело, завёрнутое в банный халат (татарский на вид). Тугая сеточка плотно обтягивала череп с жиденькими волосами. Во время собравшись, я втолкнул удивлённого идиота в комнату со словами: «Это что же происходит? Вы почему, гражданин Григорьев, нарушаете дисциплину? Вы зачем с балкона водяные бомбочки в прохожих бросаете? Да это пахнет пятнадцатью сутками! В КПЗ». Ошарашенный, он только и мог переспросить: «Где?» Я показал скрещёнными пальцами рук решётку и указал рукой на окно, и, когда он повернулся по направлению моего указательного пальца, я размахнулся резиновой дубинкой и со всей силой двинул мерзавца по темени: «Вот тебе!» – и его голова послушно ушла вниз. Соскочившая с волос сеточка повисла на дубинке.

Я осмотрелся и прислушался. Свидетелей быть не могло. Только залепленные жевательной резинкой дверные глазки смотрели на меня безучастно. Я вошёл и закрыл дверь на замок. Хозяин дома уже дёргал ногой, и мне показалось, что я его одним ударом прикончил. Это было несправедливо. Жила на шее лежащего ещё пульсировала, и я убедился, что ещё час жизни у него есть. Только какой жизни?

Наручники – мои постоянные спутники. Не раз они мне помогали. Пристегнув руки гражданина к трубе а ноги привязав к гире, которую приволок из коридора, я вынул перочинный нож и разрезал его одежду на манер мясников, которые надрезают шкуру животного на бойне, чтобы её легче было содрать. Моему взгляду открылось заурядное тело обычного смертного.

Я плеснул ему в лицо из чашки со стола. Ах ты, аристократ! Пьёшь натуральный кофе! Гуща из чашки прилипла к левому глазу. Кофе помог: тело стало приходить в себя. Я переспросил: «Гражданин Гаврилов Алексей Викторович?» Он: «Не-не-не-знаю. Что это? Как вы?» – «Я обвиняю вас в том, что Вы причастны к смерти Есиковой Алины Андреевны, Тучкова Ивана Денисовича, Павлова Фёдора Петровича, благодаря вашим действиям разрушились семьи Аброськиных и Мишевых, попала в психиатрическую больницу Синицына Светлана Александровна, получил инвалидность Кирюшин Андрей Гаврилович, семья Фатюшиных в кредитной яме, и многое, многое, многое…» Всё перечислить я не смог – меня мучили порывы гнева. «Я не виноват. Богом клянусь! Это правда. Бог свидетель!» – заверещал преступник голосом Володарского. Я не ожидал, что такое существо в свой смертный час не оставит заведённых привычек. Но его нельзя слушать, нельзя позволять ему говорить. И я ткнул его шокером прямо в раскрытую пасть. Шокер был почти разряжен, но от его действия язык урода перестал действовать. Он только тупо моргал своими глазами.

«Кто же ты? – спросил я и тут же продолжал, – не трудись отвечать. Я скажу тебе. Ты— даже не животное, ты – мутант! Где-то глубоко в тебе живёт человек. Хороший. Добрый. Любящий. Я тебе покажу его. Ты будешь счастливый и настоящий». Я одел полиэтиленовый плащ, посмотрел на часы. «У нас уйма времени, дружище, – радостно сказал я, – целых 45 минут». С этими словами я сделал ему уколы лидокаина в грудь, ноги и руки. Затем я достал нож. «Тебе не будет больно». – успокоил я его. Через пять минут я стал разоблачать избранного. Видя, как сдирается кожа с его тела, он только тихо плакал. Последней была сорвана кожа с лица. «Я не прощаюсь, а вечером навещу тебя, – продолжал я его успокаивать, – и мы вместе за тебя порадуемся». Вечером я обнаружил его мёртвым, с раскрытым ртом. Я снял наручники, зачехлил видеокамеру, подошёл к мертвецу, перевернул его и вырезал на единственном нетронутом клочке кожи на его спине фразу, которой он был достоин.

Вернувшись домой, я вспомнил взгляд, который был на обезображенном лице, и слёзы брызнули из моих глаз.

Видео я так и не посмотрел…

4

– Благодарю тебя, мой друг Моше, – радостно вещал счастливый тетрарх, обнимая сгорбленную фигуру живописца и целуя его в жёлтое мрачное лицо, – Наконец-то ты избавишь меня от ежедневных ночных кошмаров.

Возбуждённое состояние Антипы объяснялось многими причинами. Во-первых, нервозность, с которой он приветствовал появление картины, была вызвана бессонницей, которая нападала на него, как только сумерки касались нижних ступеней дворца. Со временем к бессоннице, присоединилась мания преследования. Всё чудилось озирающемуся властителю, что кто-то его выслеживает. Он стал резким, грубым. Однажды он закимарил днём за столом. Вдруг резкий звук разбудил его. Ничего особенного, рабыня с подноса уронила серебряное блюдо. Это не то, чтобы напугало царственную персону, а, явившись как бы усилителем параноидальных иллюзий, ввело правителя в бесконтрольную агрессию. Схватив с пола, что было под рукой, то есть кочергу, он начал размахивать орудием перед лицом обезумевшей от ужаса девушки, и рассёк ей кожу на голове и срезал кончик уха. Для того времени дело житейское, и, она, поревела да успокоилась, особенно когда увидела перед собой на блюде горку серебра.

– Господин, – попросил Арик, – Нам бы поговорить с глазу на глаз.

– Всё успеется, всё успеется.– напевал господин, поигрывая бровями в такт какой-то мелодии. – Друзья, – обратился он к присутствующей знати, – Я хочу вам что-то показать. Портрет Герода Великого!

В неожиданно наступившей тишине одиноко прозвучал испуганный звон упавшего кубка. Только Арик Моше вскрикнул: «Не надо!» Все взоры были прикованы к бледной горбоносой физиономии с хищным взглядом в центре холста. Казалось, никто не дышит. Моше боком, не глядя, подошёл к полотну и прикрыл изображение рабочей тканью. Все облегчённо выдохнули.

– Ну, друг, ты превзошёл всех, кого можно и кого нельзя. Такого я ещё не видел. Отец выглядит точь-в-точь как в последний день.– проговорил тетрарх, как только они уединились.

– Подожди, господин, – перебил его Моше, – ты ещё не знаешь тайны картины. Я прошу тебя, умоляю всем, чем только можно умолять, спрячь где-нибудь эту картину и не доставай никогда.

– Ты сошёл с ума. Так обращаться с изображением самого Герода Великого. Да ты забыл, как на монетах с изображением сего властителя запрещалось под страхом казни даже протирать от грязи изображение.

– Господин. Картина не принесёт счастья, а уж спокойствия лишит на долгие годы. Холст проклят, краски прокляты, талант проклят от рождения.

– Напугал ты меня. Ладно, уберу портрет (здорово же ты рисуешь, как будто лично знакомы), вот повисит немного в спальне.

– Ни в коем случае! Если дорога жизнь, то поступишь, как я прошу. Ещё одно условие: в картину с близи не смотреть. Иначе – беда!

Как бы в подтверждение слов в общем зале раздался испуганный женский крик и шум борьбы. Антипа и Арик бросились на тревожные звуки. У открытой картины стояло несколько человек в замешательстве. Ближе всех к страшному изображению стоял молодой белолицый юноша с ножом в руке и мутным взглядом – племянник Антипы. На режущей кромке ножа ярко рделись пятна крови. Неподалёку стоял на одном колене мужчина, наклонив голову и держась за живот. Порез был небольшой. Нож только скользнул по рёбрам, но вид крови привёл властителя в сознание.

Арик быстро набросил на полотно чехол и унёс в комнату, взглядом настойчиво приглашая заказчика художественной работы пройти с ним. Антипа не заставил себя долго ждать. Жестом махнул прислуге, застывшей в страхе и страже, не ожидавшей таких событий. Раненым и нарушителем занялись. Тетрарх, войдя вслед за Ариком, тревожно покосился на чёрный чехол прислонённого к стене портрета и, как будто испугавшись чего-то, быстро подошёл к художнику, схватил его за грудки и прошептал:

– Признавайся, в чём дело? Что ты натворил?

Арик был доволен, что теперь-то его слова не будут поняты превратно.

– Мой господин, – сказал он, – Возможно, в это трудно поверить, но постарайтесь хотя бы прислушаться. Ваш отец умер, и вы похоронили тело. Тело, которое по смерти избавилось от наказаний, посланных ему. Наказано было не тело – наказана была душа жестокого царя. Это она была в язвах и кровоподтёках. После кончины тирана вы накрыли его холстиной, которая впитала не только кровь и гниль, а также его злобу, ненависть и подозрительность как свойства его души, но также проклятия тысяч несчастных, которые по воле жестокого, злого правителя испытали жуткие страдания.

– Откуда ты всё это знаешь? Тебя тогда ещё не было.

– Не знаю, а узнал. Когда я принёс холст домой и натянул на раму, уже тогда чувствовал, что кто-то или что-то присутствует рядом. Только не понимал этого. Поздно ночью, в час волка, долго глядя на пустое полотно, я стал различать очертания того, чего не увидеть нечаянно. Вскоре я видел всё: и царя Герода, гуляющего в саду, и толпы слуг, в страхе скользящих за господином, и группы родственников, с омерзением и презрением ждущих смертного конца великого родителя, и тебя, господин, держащего этот холст.

Антипа отшатнулся. Не может быть! Ведь он давно сам забыл эту деталь.

– Нет! Ты врёшь! Ты не знаешь. Этого никто не знает. И я забыл. Но уже снова помню.

– Я сначала хотел отказать тебе, господин, – продолжал Арик, – но фигура с полотна повернула ко мне своё гниющее лицо, и посиневшие губы сказали: «Ты хочешь жить. Твоя жизнь была в моих руках. Но я теперь знаю, почему ты избежал гибели. И там, в болоте, тоже. Ты – исполнитель воли мёртвых, колодец в наш мир. Когда-нибудь ты узнаешь всё. Но нынче предстоит тебе служба…»

– Ты этого не видел. Тебе привиделось. Согласись.– прервал дрожащим голосом Антипа речь живописца. Не слушая, Арик продолжал вещать:

– «Я жесток. И люди ещё не раз в этом убедятся. Я это знаю. Ты видел меня, и теперь я не отпущу тебя до тех пор, пока не выполнишь просьбу моего глупенького Антипы. А чтобы ты убедился в серьёзности моих слов, мы сделаем зарубку на память». Он сошёл с холста в комнату, как будто пролез в окно, вложил в мою безвольную руку свой нож и поднёс его к моей шее. От страха я не мог ни дышать, ни двигаться, ни тем более сопротивляться, но каким-то чудом я исторг крик ужаса. В то самое время страшное видение слизывало капли крови с ножа. Затем оно вступило на холст и медленно стало погружаться, как в зыбучий песок, ухмыляясь. Потом ко мне ворвался отец. Может быть, он что-то увидел, потому что не колеблясь поднял нож с пола и всадил его в полотно.

– Если правда то, что ты мне рассказываешь, – мрачно проговорил начинающий приходить в себя тетрарх, то картине не место во дворце, в Иершалиме, да и во всём мире. Я уничтожу её, уничтожу память о Героде, сожгу её.

– Не так всё просто. – покачал головой Арик. – По завещанию царя храниться она будет именно во дворце. И если ты попытаешься уничтожить её, то проклятье, которое лежит на полотне, падёт на осмелившегося, и тогда будет стёрт с лица Земли весь род Герода до последнего колена. И ты сам. Прими это, как тяжкий долг. Только здесь она может принести меньше горя людям. И только от тебя зависит, что будет дальше. Сегодня я потерял отца. Он ворвался в мою комнату и попытался защитить меня, всадив в холст нож. Но никто ещё не знает, что этим поступком он подписал себе смертный приговор. Нож, войдя в картину по рукоять, глубоко вошёл в тело отца под левой лопаткой. Утешая меня, он не замечал, как умирал сам. Только крупные густые капли, пролившиеся с намокшего от крови халата мне на лицо, поселили в моём сознании страшную догадку: портрет нельзя уничтожить.

– Мой друг, искренне разделяю твою скорбь…

– Спасибо. И спаси всех.

– Хорошо. Тогда я отправлю её в самое дальнее хранилище, чтобы под страхом смерти никто не смел его открыть.

– Это будет разумно. Но помни, что на тебя она всегда будет влиять как ни на кого другого. Ты выбран ей ещё до её появления. Даже оттуда, из самых глубоких и неприступных подземных хранилищ. – в смутной надежде лицо Арика просветлилось. – Будь как можно дальше от неё, и тогда, может быть, ничего страшного не случится. И не допусти, чтобы она когда-нибудь вырвалась на волю и отправилась странствовать по миру…

СТАТЬЯ ЧЕТВЁРТАЯ

– На голову мента падает кирпич…

– Мужики, я, наверно, дверью ошибся.

– Заходи. Все уже дома. Ну, что дальше?

– Ну вот, падает на мента кирпич. Проходит мимо недовольный таджик и возмущается: «Это чё такое вапще. А если бы шёл щеловек?»

– Гы-гы, ну что, Володь, растерялся, здесь центр разбора полётов.

– В греческом зале, в греческом зале…

– Да нет. Греческому до этого как мне до генерала.

– Не чумись, Ген, не каждый раз в таких хоромах работаем.

– Ну и у рабовладельцев нашего времени бывать не приходилось. Эй, ты, раб, подай мне трость и цилиндр! Да что ты? Приколоться нельзя? Больно же! Придумал – короной по заду. Там же острые зубцы.

– Это у вас острые зубцы. Опять жрали? Что? Чебуреки? Генерал объявил, что нам троим от отделения липосакцию проплатит. А мне тоже взяли? Данке шон. Тогда вопрос с повестки дня снимается. От жрачки плавно переходим к трупу.

– Я с медиком говорил. Смерть произошла в результате… Тьфу, короче, умер от совокупности причин: истечение кровью – раз, болевой шок – два, сердечный приступ – три.

– Покойник был почтенный камергер?

– Ну, не то, чтобы старичок, а, как говорят в кругах избранных, зрелый муж. Спортивный. Местами на теле обнаружены мышцы.

– Где работал, не спрашиваю. Вижу, что безработный. А делом интересовались?

– Да ничего необычного. Простой советский работяга-рабовладелец. Заметьте, во фразе ни одного слова неправды. Работал не покладая рук. Проходил по РУБОПу. Человек года по линии Интерпола.

– «Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан».

– Когда я увидел место преступления, мне пришла на ум древняя история про Сизифа. Ну, помните, мужик проштрафился перед Зевсом и получил приговор, характерный для древнегреческой юриспруденции: в наказание он должен был вкатывать на гору огромный камень.

– Ну, мы помним, конечно. Там, вроде, было так. Когда оставалось до вершины горы пара метров, камень срывался и катился вниз. И надо было возвращаться и начинать всё сначала. Бесконечная и бестолковая работа, как и у нас.

– У нас бестолковая и бесконечная потому, что мы как финские лесорубы: на работе – о бабах, с бабами – о работе. Вот повысят до ППС, тогда будет и толковая, и осмысленная, и эмоциональная.

– И прибыльная, и нормированная…

– И вы все меня достали! Давайте, что ли, уже начинать.

– Говорила бабка деду. Хе-хе.

– Поскольку убиенный имел в своём теремке и спортивный зальчик…