Полет сокола Широков Алексей

Американец разжал руки и, чтобы не упасть, ухватился за край помоста. Тело Камачо рухнуло ничком в грязь.

Мунго Сент-Джон поднял глаза и впервые взглянул на Робин.

– Ваш покорный слуга, мэм, – пробормотал он и покачнулся, падая на руки подоспевшему Типпу.

Вооруженные матросы с «Гурона» выстроились вокруг. Типпу возглавил отряд, освещая фонарем путь по темным закоулкам.

Мунго Сент-Джон едва держался на ногах, ему помогал идти боцман Натаниэль. Робин наскоро перевязала рану полоской льняной ткани, оторванной от чьей-то рубашки, а из остатков соорудила перевязь для правой руки.

Через мангровую рощу они вышли на берег, вдоль которого стояли бараки. Голые мачты и реи изящного клипера темным силуэтом вырисовывались на звездном небе. На палубе горели фонари и дежурили вахтенные. Типпу окликнул их, от борта тут же отчалил вельбот и быстро направился к берегу.

Мунго взобрался на корабль и со вздохом облегчения рухнул на койку в кормовой каюте, ту самую, которая так запомнилась Робин.

– Они забрали мой саквояж, – сказала она, отмывая руки в фарфоровом тазу, стоявшем у изголовья.

– Типпу! – Мунго взглянул на помощника. Тот коротко кивнул лысой, покрытой шрамами головой и исчез из каюты.

Мунго и Робин остались наедине. Осматривая рану при ярком свете фонаря, доктор старалась держаться отстраненно, с профессиональным безразличием.

Рана была узкой, но глубокой. Она начиналась прямо под ключицей и уходила в сторону плеча.

– Можете пошевелить пальцами? – спросила Робин.

Мунго поднял руку и погладил ее щеку.

– Да, запросто.

– Не надо, – слабо произнесла она.

– Вы больны. Такая худая, бледная…

– Ничего страшного. Опустите руку, пожалуйста.

Робин невыносимо стыдилась спутанных волос и заляпанной грязью одежды. Лицо ее пожелтело, под глазами растекались темные синяки.

– Лихорадка? – тихо спросил Мунго.

Она молча кивнула, продолжая заниматься раной.

– Странно, – промолвил он. – Из-за болезни вы кажетесь такой молодой, такой хрупкой. – Он помолчал. – И такой прелестной.

– Я запрещаю вам так говорить, – неуверенно сказала Робин.

– Я обещал, что не забуду вас, – продолжил Сент-Джон, – и не забыл.

– Если вы не прекратите, я сейчас же уйду.

– Вчера я увидел ваше лицо в свете костра и не мог поверить, что это вы. Наверное, нам было предначертано встретиться этой ночью, предначертано с самого рождения.

– Пожалуйста, – прошептала Робин.

– «Пожалуйста» – уже лучше, – улыбнулся он. – Теперь я замолчу.

Робин работала, а Мунго продолжал всматриваться в ее лицо. Он ни разу не вздрогнул, не скривился от боли. В корабельной аптечке, которая обнаружилась под койкой капитана, нашлось почти все необходимое.

– Вам нужно отдохнуть, – сказала Робин, закончив работу.

Мунго устало опустился на койку. Только теперь стало видно, что он страшно измучен, и Робин ощутила прилив благодарности, жалости и какого-то другого чувства, которое, казалось, она давно сумела подавить.

– Вы спасли меня. – Не в силах больше смотреть на него, она опустила глаза, машинально перекладывая содержимое аптечки. – Я всегда буду вам за это благодарна, однако я ненавижу вас за то, что вы делаете.

– А что я делаю? – Он шутливо поднял брови.

– Покупаете рабов! – вспыхнула она. – Живых людей – так же, как только что купили меня.

– Да, но не за такую высокую цену, – согласился он и закрыл глаза. – По двадцать долларов золотом за голову – не слишком большая прибыль, уверяю вас.

Робин проснулась в крошечной каюте – той самой, в которой плыла через Атлантический океан, на той же узкой неудобной койке.

Это было похоже на возвращение домой. Первое, что она увидела, когда глаза привыкли к яркому солнечному свету, лившемуся сверху, был ее саквояж с медицинскими инструментами, остатками лекарств и личными вещами.

Накануне вечером Мунго куда-то послал помощника. Видимо, ночью тот спустился на берег… Интересно, за какую цену или какими угрозами Типпу добыл чемоданчик?

Робин торопливо поднялась с койки, спеша избавиться от грязи. Эмалированный кувшин был полон свежей воды. Доктор с наслаждением вымылась, расчесала спутанные волосы и вытащила из саквояжа поношенное, но чистое платье. Робин торопливо вышла из каюты и направилась к капитану. Если Типпу сумел раздобыть ее вещи, он мог найти и людей – готтентотов и носильщиков, проданных с аукциона.

Койка Мунго была пуста, в углу каюты валялся жилет и скомканная рубашка в пятнах крови. Робин поспешно поднялась на палубу. Муссон прекратился лишь на время – над горизонтом клубились грозовые тучи.

«Гурон» стоял посреди широкого устья реки, оба берега которой заросли манграми. Песчаной отмели и открытого моря не было видно, отлив шелестел по корпусу корабля и уже наполовину обнажил низкие илистые берега.

На рейде стояли и другие суда, в основном большие лодки с парусной оснасткой, как у дхоу, на которых арабы обычно вели прибрежную торговлю. В полумиле ниже по течению стоял на якоре еще один корабль с европейской оснасткой под бразильским флагом. На судне лязгнул кабестан, матросы полезли по вантам и облепили реи. Корабль собирался в путь. Внезапно Робин поняла, что суматоха царит везде. От берега к стоящим на якоре дхоу усердно гребли небольшие шлюпки, и даже на юте «Гурона» столпилась кучка людей.

Над собравшимися возвышался Мунго Сент-Джон. Его рука висела на перевязи, на бледном осунувшемся лице застыло выражение мрачной решимости, темные брови сошлись на переносице, губы сжались в тонкую линию. Он был поглощен рассказом одного из моряков и не заметил приближения Робин. Сент-Джон обернулся, и все вопросы замерли у нее на устах. Он хрипло произнес:

– Доктор Баллантайн, вы посланы нам Богом.

– В чем дело?

– В бараках мор, все отсюда бегут.

Он взглянул туда, где ниже по течению бразильская шхуна с зарифленным гротом и кливером мчалась к открытому морю. На других судах тоже кипела работа.

– У меня на берегу отъедается тысяча первоклассных рабов, – воскликнул Мунго, – будь я проклят, если сбегу! Надо хотя бы разобраться, в чем дело.

Робин нахмурилась, пытаясь разобраться в своих сомнениях и страхах. «Мор» – слово обывателей, оно означает все, что угодно, от чумы до сифилиса.

– Я сейчас же отправляюсь на берег, – сказала она.

Мунго Сент-Джон кивнул:

– Так я и думал. Я пойду с вами.

– Нет. – Тон доктора не допускал возражений. – Вы повредите своей ране, к тому же вы сейчас ослаблены и легко станете добычей мора, чем бы он ни оказался.

Робин взглянула на Типпу. Лицо помощника перерезала широкая лягушачья ухмылка, он шагнул вперед.

– Ей-богу, мэм, чем я только не болел, – проговорил Натаниэль, маленький рябой боцман, становясь рядом. – Однако жив пока.

Робин сидела на корме, Типпу и Натаниэль – на веслах. Они гребли к берегу навстречу отливу, слушая объяснения боцмана.

– У каждого работорговца свой барак, который охраняется его людьми, – говорил Натаниэль. – Черных пташек пригоняют и продают португальцы.

Вслушиваясь в его слова, Робин нашла ответы на все вопросы, тревожившие ее и Зугу. Вот почему Перейра так отчаянно отговаривал их идти к югу от Замбези, вот почему, когда все попытки провалились, он решил напасть на экспедицию с отрядом вооруженных бандитов. Португалец охранял торговые пути своего брата и места, где тот закупал рабов. Его вела не просто алчность и похоть, а вполне объяснимое стремление скрыть от посторонних глаз выгодное предприятие.

Робин снова прислушалась к словам боцмана.

– Каждый торговец на берегу откармливает товар, как свиней для рынка. Невольники набираются сил, чтобы переплыть океан, а заодно хозяин убеждается, что они здоровы и не занесут на борт заразу. Здесь двадцать три барака, некоторые маленькие, человек на двадцать, а вон там – большие, как у «Гурона», где в клетках сидит по тысяче и больше лучших черных пташек. Мы уже поставили в трюме палубы и со дня на день готовились взять их на борт, но теперь…

Боцман пожал плечами, поплевал на мозолистые ладони и снова налег на весла.

– Натаниэль, ты христианин? – тихо спросила Робин.

– А как же, мэм, – гордо ответил Натаниэль, – самый что ни на есть.

– Как по-твоему, Господь одобряет то, что вы делаете с этими несчастными?

– Рубящие дрова и черпающие воду, мэм, как сказано в Библии, – так повелел им Господь, – усмехнулся бывалый моряк.

Столь гладкий ответ явно был вложен ему в уста, и Робин догадывалась кем.

Они достигли берега и двинулись вперед, возглавляемые Типпу. Робин шла посередине, сзади боцман нес саквояж.

Капитан Сент-Джон выбрал самое лучшее место, на возвышенности, в отдалении от реки. Бараки были построены добротно, с дощатым полом, приподнятым над землей, и крепкими крышами из пальмовых листьев.

Часовые с «Гурона» не покинули своих постов: Мунго Сент-Джон умел поддерживать дисциплину. Рабы были отобраны со знанием дела, хорошо сложенные и рослые. В медных кастрюлях булькала мучная похлебка, животы у чернокожих были полны, кожа блестела.

По указанию Робин людей выстроили в ряд, и она быстро осмотрела их. Некоторые легкие недомогания можно вылечить позже, но опасных симптомов не наблюдалось.

– Здесь мора нет, – решила она. – Пока еще нет.

– Идем дальше, – распорядился Типпу.

За пальмовой рощей стоял другой барак, на сей раз покинутый хозяевами. Рабы голодали и непонимающе отнеслись к внезапному освобождению.

– Вы свободны, – объявила Робин. – Возвращайтесь в свою страну.

Рабы сидели на корточках в грязи, тупо глядя на белую женщину. Похоже, они совсем потеряли волю к жизни и едва ли выдержат обратный путь по Дороге гиен, даже если пережили бы надвигавшуюся эпидемию. Робин с ужасом поняла, что без хозяев эти несчастные обречены на медленную смерть от голода и болезней. Уходя, работорговцы опустошили кладовые, и ни в одном из брошенных бараков не осталось ни чашки муки, ни горсти зерна.

– Мы должны их накормить! – воскликнула Робин.

– Самим не хватит, – хмыкнул Типпу.

– Он прав, мэм, – подтвердил боцман. – Если мы накормим этих, наши черные пташки умрут с голоду, а кроме того, это плохой товар, который и чашки муки не стоит.

В следующем бараке Робин решила, что наконец она нашла первые жертвы мора – помещение было битком набито обнаженными людьми. Громкие стоны и плач рабов надрывали душу, от запаха разложения першило в горле.

Типпу вывел доктора из заблуждения.

– Китайские пташки, – проворчал он.

В первый момент Робин не поняла, но, склонившись над ближайшим телом, тут же резко выпрямилась. Несмотря на профессиональный опыт, на лбу выступил холодный пот.

Специальный указ китайского императора запрещал ввозить черных африканских рабов, если они не были лишены способности к воспроизводству. Император не хотел, чтобы чужестранцы доставили неприятности будущим поколениям китайцев. Работорговцы предпочитали оскоплять купленных рабов прямо в бараках, чтобы списать со счетов потери, прежде чем отправляться в дальний путь.

Операция выполнялась жестоко: на корень мошонки накладывался жгут, потом ее отсекали ударом ножа и прижигали рану раскаленным железом или горячей смолой. Болевой шок и последующее заражение крови убивали почти сорок процентов подвергшихся операции, но цена на выживших поднималась столь высоко, что работорговцы готовы были нести такие потери.

Робин брела по грязной тропе, обливаясь слезами. Страдание переполняло ее душу. Для этих несчастных уже ничего нельзя было сделать.

В следующем бараке, рядом с аукционным помостом, доктор нашла первые жертвы мора.

Работорговцы ушли и отсюда. Полутемные бараки были набиты обнаженными людьми. Одни неподвижно сидели на корточках, другие лежали на мокром земляном полу, согнув колени и дрожа от озноба, не в силах подняться из лужи собственных нечистот. Бормотание и стоны наполняли воздух гулом – казалось, это жужжит рой насекомых.

Доктор притронулась к молодой девушке, почти подростку: кожа полыхала от жара, голова несчастной металась из стороны в сторону, изо рта вылетали бессвязные обрывки речи. Робин провела пальцами по обнаженному вздутому животу и нащупала под горячей кожей плотные бугорки, похожие на дробинки. Сомнений не оставалось.

– Оспа, – объявила Робин, и Типпу испуганно попятился. – Подожди снаружи, – велела она.

Помощник капитана поспешно выскочил из барака.

Робин взглянула в лицо боцману. Тот смотрел без страха – на морщинистой загорелой коже виднелось множество мелких ямок-шрамов.

– Когда? – спросила доктор.

– В детстве, – кивнул боцман. – Оспа убила мать и братьев.

– Принимаемся за работу, – распорядилась Робин.

В вонючей тьме мертвые валялись вперемежку с живыми, и на некоторых телах, горячих, как печка, болезнь уже расцвела пышным цветом. Узелки под кожей перерастали в пузырьки, наполненные прозрачной светлой жидкостью, а затем превращались в нарывы, которые лопались, выбрасывая струйку густого, как желток, гноя.

– Этот выживет, – указала Робин на мужчину, чьи открытые язвы уже покрылись корками. – Его кровь очищается.

Натаниэль крепко держал больного, а Робин сдирала корки шпателем и складывала в широкогорлую бутыль, в которой когда-то хранился порошок хинина.

– Возбудитель болезни здесь ослаблен, – горячо объясняла Робин, впервые в жизни замечая страх в глазах Мунго Сент-Джона. – Турки впервые использовали этот метод еще двести лет назад.

– Может, просто уплыть подальше? – Сент-Джон с отвращением взглянул на закупоренную банку, наполненную вязкой желтой массой с вкраплениями крови.

– Бесполезно. Инфекция уже на борту. – Робин твердо покачала головой. – Не пройдет и недели, как «Гурон» превратится в зловонный чумной корабль, переполненный умирающими.

Мунго отвернулся и подошел к борту. Он стоял, сжав одну руку в кулак за спиной – другая еще висела на перевязи, – и смотрел на берег, где среди мангровых зарослей виднелись крыши бараков.

– Не смейте оставлять здесь этих несчастных! – воскликнула Робин. – Они умрут с голоду, в одиночку мне их не прокормить. Вы за них в ответе.

Капитан взглянул на нее с любопытством:

– А если «Гурон» отчалит с пустыми трюмами? Вы собираетесь остаться на зараженном берегу, чтобы ухаживать за толпами обреченных дикарей?

– Конечно, – столь же горячо ответила Робин. Сент-Джон с уважением кивнул. – Если вы не хотите остаться из простой человечности, останьтесь хотя бы из корыстного интереса! – Ее голос звенел от презрения. – Тут человеческого скота на миллион долларов, и я спасу их для вас.

– Вы станете спасать их для рабской доли?

– Лучше рабство, чем смерть, – ответила она.

Мунго Сент-Джон отвернулся и стал медленно прохаживаться по юту, задумчиво нахмурившись и попыхивая длинной черной сигарой. Сизый табачный дым медленно рассеивался в неподвижном воздухе. Матросы «Гурона» следили за капитаном – одни покорно, другие со страхом.

– Так вы говорите, что сами подверглись этой… этой операции? – Он с опасливым отвращением взглянул на склянку, стоявшую на штурманском столике.

Вместо ответа Робин закатала рукав рубашки и показала хорошо заметный глубокий шрам на плече.

Капитан медлил в нерешительности, и она настойчиво продолжила:

– Я внесу вам не смертоносную форму болезни, которая передается по воздуху, а лишь ее ослабленный возбудитель, который потерял свою силу, пройдя через кровь другого человека.

– Значит, это не опасно?

Робин нахмурилась.

– Риск есть, но он в сто… нет, в тысячу раз слабее, чем если вы заразитесь через воздух.

Мунго Сент-Джон решительно рванул зубами левый рукав рубашки и протянул доктору руку.

– Давайте. Только, Бога ради, сделайте это побыстрее, пока я не передумал!

Робин провела кончиком скальпеля по гладкой загорелой коже предплечья – вдоль царапины выступили крошечные капельки крови. Лицо капитана не дрогнуло, но когда доктор опустила скальпель в бутылку и подцепила каплю мерзкой желтой гущи, Мунго побледнел и напряг руку, словно собирался ее вырвать. С видимым усилием он овладел собой и пристально следил, как Робин втирает гной в ранку.

– Теперь вы все! – Хрипло скомандовал Сент-Джон разинувшим рты морякам. – Все до единого!

Помимо боцмана Натаниэля, на корабле оказалось еще трое переболевших оспой, чьи лица на всю жизнь остались покрыты мелкими рытвинами. Четверых помощников было недостаточно, чтобы ухаживать за тысячами рабов, и людей умерло гораздо больше, чем ожидала Робин. Возможно, эта форма болезни была особенно опасной, или же чернокожие из глубины континента не обладали той же сопротивляемостью, что европейцы, чьи предки имели дело с оспой на протяжении многих поколений.

Робин с утра до вечера втирала в царапины гной, взятый у выздоравливающих, а с наступлением темноты работала при свете фонаря. Невольники подчинялись с тупым безразличием, которую доктору было неприятно наблюдать, хотя покорное повиновение значительно облегчало работу.

Реакция на прививку наступала через несколько часов: рука опухала, начиналась лихорадка и рвота. Доктор ходила в соседние бараки собирать новые порции гноя с тел несчастных, которые пережили оспу, а теперь умирали от голода и небрежения. Ей пришлось смириться с тем, что сил и времени хватит лишь для невольников «Гурона», и не обращать внимания на крики и мольбы умирающих, по лицам которых струился гной из лопнувших оспин.

Даже в своем бараке, работая впятером день и ночь напролет, они уделяли каждому из невольников лишь мимолетное внимание, причем только в период наиболее острой реакции на прививку. Раз в день невольники получали немного холодной кашицы из муки и кружку воды. Выздоравливающим приходилось самим заботиться о себе, ползти к ведру за водой или глотать комки каши из кучек, которые Натаниэль раскладывал на деревянных плошках между рядами лежащих тел.

Тем, кто достаточно окреп и мог стоять на ногах, поручили собирать на тачку разлагающиеся тела своих менее везучих соплеменников и вывозить их из барака. Не было ни малейшей возможности зарыть или сжечь трупы; мертвецов сваливали в кучу в кокосовой роще с подветренной стороны и тут же возвращались за новыми.

Дважды в день Робин окликала вахтенных на палубе «Гурона», и за ней присылали вельбот. Больше часа она проводила в кормовой каюте.

Мунго Сент-Джон перенес прививку чрезвычайно тяжело – скорее всего потому, что был ослаблен ножевым ранением. Рука распухла и увеличилась почти вдвое, а царапина, в которую Робин внесла инфекцию, превратилась в ужасную язву, покрытую толстой черной коркой. Капитана терзала лихорадка, тело пылало жаром – казалось, плоть его плавится и оплывает с могучего скелета, как восковая свеча.

Типпу также страдал от лихорадки, и его рука сильно распухла, но он ни за что не желал покидать свой пост у койки капитана, с которым обращался удивительно бережно, почти как мать с ребенком. Возвращаясь на берег к тысячам страдальцев в переполненных бараках, Робин чувствовала себя спокойнее, зная, что помощник остается с Мунго.

На двенадцатый день, когда она поднялась на борт «Гурона», Типпу встретил ее у трапа: на лице его сияла широкая лягушачья ухмылка, которой Робин не видела уже давно. Она торопливо направилась в каюту.

Исхудавший и бледный, Мунго сидел, опираясь на подушки. Его губы пересохли, под глазами чернели синяки, как после хорошей драки, но взгляд был ясным, а кожа прохладной.

– Господи помилуй, – прохрипел он, – на кого вы похожи!

От облегчения Робин чуть не расплакалась. Она промыла и перевязала заживающую язву на плече и собралась уходить, когда Сент-Джон взял ее за руку.

– Вы убиваете себя, – прошептал он. – Сколько вы не спали?

Только теперь доктор осознала, насколько измучилась. В последний раз она спала двое суток назад, и то всего несколько часов. Палуба «Гурона» ходила ходуном под ногами, словно клипер бороздил открытый океан, а не стоял мирно на якоре в устье спокойной реки.

Мунго нежно взял Робин за руку и уложил рядом с собой, пристроив ее голову себе на плечо. У Робин не было ни сил, ни желания сопротивляться. Она уснула в ту же минуту, и последним, что ей запомнилось, были его пальцы, поглаживавшие ее темные локоны.

Проснувшись, она тут же вскочила, боясь, что слишком долго проспала, и, вырываясь из рук Мунго, стала лихорадочно приглаживать мятую, влажную от пота одежду.

– Мне надо идти! – воскликнула она, все еще полусонная.

Сколько несчастных умерло, пока она спала? Прежде чем Мунго успел ее удержать, доктор уже карабкалась по трапу на палубу и звала Натаниэля, чтобы тот отвез ее на берег.

Несколько часов сна освежили Робин, и она с живым интересом окинула взглядом реку. Поблизости от «Гурона» на якоре стояло еще одно судно – большая дхоу для прибрежной торговли, такая же, как та, с которой спасли Джубу. Повинуясь внезапному порыву, Робин велела Натаниэлю причалить к его борту. На оклик никто не ответил. Было ясно, что судно, не успев отплыть, было охвачено мором, а может, именно отсюда болезнь и проникла на берег.

На борту доктор обнаружила то же самое, что видела на берегу, – мертвых, умирающих и выздоравливающих. Клятва Гиппократа обязывала заботиться обо всех, даже о работорговцах, и Робин постаралась сделать все, что было в ее силах. Капитан-араб, больной и слабый, горячо благодарил ее, лежа на циновке на открытой палубе.

– Да пребудет с вами Аллах, – шептал он, – и да позволит он мне отплатить вам за вашу доброту…

– И пусть укажет вам ошибочность вашего пути, – язвительно вставила Робин. – Вечером я пришлю вам свежей воды, но сейчас меня ждут те, кто более заслуживает моей заботы.

В последующие дни мор продолжал собирать свою ужасную жатву. Самые слабые умирали первыми. Некоторые, снедаемые жаждой, выбирались из бараков, ползли к илистым отмелям в устье реки и наполняли животы соленой водой. От соли, попавшей в кровь, их тела скручивали страшные судороги, и безумные крики несчастных разносились над водой, как крики морских птиц, пока их не заглушал наступавший прилив. Поверхность реки бурлила от крокодилов, и даже крупные акулы поднимались по течению, почуяв богатую добычу. Другие уползали умирать в леса и пальмовые рощи. Тела лежали под каждым кустом, мертвые и еще живые, покрытые шевелящимся ковром из свирепых кочевых муравьев. Наутро обглоданные скелеты сверкали белизной.

Кое-кто из выживших, вняв советам Робин, брел на запад, надеясь преодолеть долгий опасный путь и вернуться в свои разоренные деревни, к вытоптанным полям. Однако большинство выздоравливавших были слишком слабы, чтобы куда-то двигаться, и совсем пали духом. Они неподвижно сидели в грязных зловонных бараках и бессмысленно, как животные, таращились на доктора и ее помощников в ожидании глотка воды и щепотки каши.

Тем временем кучи трупов в пальмовых рощах росли все выше, вонь становилась невыносимой. Робин хорошо понимала, что будет дальше.

– Так бывает на войне, – объяснила она Мунго, – когда долго не хоронят мертвых, а реки и колодцы забиты трупами. Если это начнется сейчас, не выживет никто. Все мы ослаблены и не сможем противостоять тифу и кишечным болезням. Мы спасли всех, кого могли, а теперь пора уходить, пока не начался новый мор, от которого не существует прививок.

Мунго озабоченно нахмурился.

– Команда еще не совсем оправилась…

– В открытом океане они быстрее встанут на ноги.

Капитан повернулся к Натаниэлю.

– Сколько рабов выжило? – спросил он.

– Больше восьми сотен, сэр, спасибо доктору.

– Завтра на заре начинаем грузиться, – распорядился Сент-Джон.

Уже совсем стемнело, когда Робин снова пришла в капитанскую каюту. Она не могла не прийти, и Мунго ждал ее. Робин поняла это сразу по его глазам и быстрой улыбке.

– Я уже начал опасаться, что вы предпочитаете мне общество восьмисот рабов, больных оспой, – усмехнулся он.

– Капитан Сент-Джон, – серьезно начала Робин, – я взываю к вашему сердцу. Неужели вы, христианин и джентльмен, откажетесь дать свободу этим бедным созданиям, накормить их и отправить туда, откуда…

– Ты так никогда и не назовешь меня Мунго? – улыбаясь, перебил он. – Так всегда и будешь звать капитаном Сент-Джоном? Скажи: Мунго!

Робин пропустила его слова мимо ушей и упрямо продолжала:

– После всех перенесенных страданий, после ужасного похода через горы, после унизительного рабства и ужасной эпидемии… Отпустите несчастных, я сама отведу их домой!

Капитан поднялся с парусинового кресла и подошел к ней. Из-за худобы и бледности он казался даже выше, чем был на самом деле.

– Мунго!

– Господь вас простит, я уверена, он простит все ваши прошлые прегрешения…

– Мунго! – властно шепнул Сент-Джон, кладя руки ей на плечи.

Робин затрепетала, слова застряли у нее в горле.

Капитан привлек ее к груди. Он так исхудал, что под рубашкой ощущались ребра. Робин плотно зажмурила глаза и прижала руки к бокам, крепко стиснув кулаки.

– Скажи: Мунго, – тихо велел он, и она ощутила вкус его прохладных мягких губ.

Робин бросило в дрожь. Губы ее раскрылись, руки обвили его шею.

– Мунго, – всхлипнула она. – О Мунго, Мунго!

С детства Робин приучали стыдиться своего обнаженного тела, но урок она усвоила неважно, и со временем затверженные истины стали забываться – сначала в лекционных залах и анатомичках больницы Сент-Мэтью и позже, в дни тесного общения с Джубой, маленькой голубкой из племени матабеле, чей неподдельный восторг перед наготой невольно передался и Робин. Веселая ребяческая возня в прохладных зеленых водоемах пересыхающих африканских рек окончательно рассеяли паутину стыдливости.

Теперь Мунго Сент-Джон открыто восхищался ее телом, и это радовало Робин. Душу наполнял не стыд, а гордость, какой она не знала прежде. Любви уже не сопутствовала боль, все барьеры исчезли, и они, слившись воедино, то взлетали до гималайских высот, где бушевали бури, то спускались в сладостные томительные глубины, где все движения замедлялись, каждый вздох затягивался на целую вечность, а плоть, влажная и горячая, теряла форму, как глина под руками ребенка.

Ночь была слишком коротка. Фитиль в забытой лампе оплывал и коптил. Любовь наполнила тела новой силой, прогнала лихорадку и изнеможение последних недель.

На рассвете на борт стали подниматься рабы, и звук их шагов вернул Робин к реальности, в тесную жаркую каюту на невольничьем корабле, стоявшем в устье реки, среди малярийных болот жестокой неизведанной страны.

Она услышала шелест босых ног и лязг невольничьих цепей. Мужские голоса, грубые и нетерпеливые, все громче звучали с палубы над головой.

– Живей, а то неделю тут проторчим! – орал Типпу.

Робин приподнялась на локте и посмотрела на Мунго. Капитан лежал, закрыв глаза, но она знала, что он не спит.

– Ты стал другим, я знаю, – шепнула она. – После этой ночи ты обязательно освободишь их.

Она чувствовала странный восторг, как пророк, видящий перед собой новообращенного, душу которого удалось отвоевать у дьявола.

– Позови Типпу, – настаивала Робин, – и дай приказ освободить рабов.

Мунго открыл глаза. Даже после долгой ночи, за которую ни один из них не сомкнул глаз, его взгляд оставался ясен. Твердую линию подбородка подчеркивала свежая щетина, густая и темная. Он был великолепен, и она знала, что любит его.

– Позови Типпу, – повторила Робин.

Он покачал головой, немного растерянно.

– Ты так и не поняла… Это моя жизнь, я не могу изменить ее – ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было.

– Восемьсот душ, – умоляла она, – и их спасение в твоих руках!

– Нет. – Мунго снова покачал головой. – Ты ошибаешься, не восемьсот душ, а восемьсот тысяч долларов – вот что у меня в руках.

– Мунго! – Ее губы еще не привыкли произносить это имя. – Господь сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Отпусти их, нельзя измерять человеческие души в золоте.

Мунго Сент-Джон расхохотался.

– Имея восемьсот тысяч долларов, я, если захочу, куплю себе дорогу на небеса, но, между нами говоря, дорогая, это, должно быть, ужасно скучное место. Думаю, с дьяволом мы скорее найдем общий язык.

Его глаза смеялись. Мунго вскочил с койки и, обнаженный, направился к переборке, где на деревянном крючке висели брюки.

– Что-то мы залежались в постели! Надо проследить за погрузкой, да и тебе пора начинать готовиться к отплытию. – Он застегнул брюки и заправил рубашку. – На погрузку уйдет три дня, и я буду признателен, если ты проверишь бочонки с водой. – Присев на край койки и натягивая сапоги, он продолжал объяснять, что еще нужно подготовить для успешной перевозки рабов. – У нас неполная загрузка, значит, будет легче прогуливать их на палубе и поддерживать чистоту в трюмах… – Мунго встал, глядя на Робин сверху вниз.

Порывисто, как вспугнутая лань, Робин откинула одеяло и встала на колени на краю койки, обнимая его за талию.

– Мунго, – страстно прошептала она, – не мучай меня. – Она прижалась щекой к его груди, ощущая через полотняную рубашку жесткие завитки волос. – Я не могу идти вразрез с Богом и своей совестью. Если ты не освободишь этих несчастных, я никогда не выйду за тебя замуж.

Лицо Сент-Джона вдруг изменилось, стало суровым и озабоченным. Он ласково погладил ее густые рыжеватые локоны, еще влажные и растрепанные после ночи любви.

– Бедная моя, – беззвучно, одними губами произнес он, но Робин, прижимаясь к его груди, ничего не заметила.

Мунго Сент-Джон глубоко вздохнул. В глазах еще сквозило сожаление, лицо оставалось суровым, однако голос прозвучал весело и небрежно:

– Тогда тем более не стоит их отпускать – иначе что скажет моя жена?

Робин не сразу поняла смысл его слов. Потом вздрогнула и на мгновение сжала руки у него на талии. Она опустилась на пятки и, сидя нагишом на постели, взглянула на него удивленно и недоверчиво.

– Вы женаты? – услышала она собственный голос, доносившийся словно с дальнего конца длинного пустого коридора.

Мунго Сент-Джон кивнул.

– Уже десять лет. На француженке из знатной семьи, кузине Луи Наполеона. Очень красивая женщина, родила мне троих сыновей, и все они с нетерпением ждут моего возвращения в Баннерфилд. – Он помолчал и добавил с бесконечной печалью: – Прости, дорогая, я понятия не имел, что ты не знаешь.

Сент-Джон протянул руку к ее лицу, но Робин отпрянула, словно от ядовитой змеи.

– Оставьте меня! – прошипела она.

– Робин… – пробормотал Сент-Джон, но она отчаянно затрясла головой: