Мальчик, идущий за дикой уткой Квирикадзе Ираклий
– По одну сторону ручья – Турция, по другую – СССР. Все, что я сейчас расскажу, произошло на моих глазах. Я служил на границе, был младшим лейтенантом погранвойск.
Ручей, который кто-то назвал Уши Осла, – это государственная граница, охраняемая строжайшим образом: пушки, автоматы, гранаты, собаки, начальник заставы, капитан по фамилии Пушкин, Александр Сергеевич. Тут вы должны мне поверить, именно так звали крупнотелого рыжеволосого капитана погранвойск.
Ручей Уши Осла делил деревню на две равные части: советскую Сио и турецкую Сио.
Советские родственники смотрели на турецких, а те на советских кто в бинокль, кто в подзорную трубу, кто просто так, смотрели и молчали.
В 1937 году вышел строгий указ: не разговаривать с иностранцами! В случаях свадьбы, рождения ребенка или чьей-то смерти, когда надо сообщить другой стороне, деревня Сио начинала петь. Это был выход из ситуации: в указе Министерства госбезопасности петь не запрещалось. Жители Сио (с одной и другой стороны) выносили на балконы, во дворы столы, разливали в стаканы вино и пели такие тексты: “У Амалии родился мальчик. Четыре кило двести грамм…”
С турецкой стороны слышны ответные голоса: “Как назвали мальчика?”
Советский хор распевал: “Виссарион”.
Турецкие голоса довольны: “Хорошее имя. Так звали отца великого Сталина”.
Советский хор ликует: “Наш мальчик – Виссарион Иосифович, ведь мужа Амалии звать Иосиф”. Турецкий хор: “Сталин наоборот?”
Турки предупреждают: “Скажите Иосифу, мужу Амалии, пусть поменьше пьет. Мы видели, как он пьяный упал в Уши Осла и чуть не уплыл в нашу сторону. А ребята Пушкина Александра Сергеевича стреляют метко…”
Не считая этого инцидента, когда муж Амалии Иосиф спьяну чуть не заплыл в Турцию, случаев нарушения государственной границы не было, почти что не было. Разве что осел или корова забредет в Турцию, не зная, что это заграница. Так и турецкие бараны, или ослы, или коровы имели глупость не знать границ и забредали в недозволенные места. Как разрешались такие недоразумения? К Пушкину приходил пострадавший, чей осел, свинья, баран или корова сбежали за границу. Пушкин, получив бутыль чачи, писал бумагу, которая именовалась именно так: “Нота советского правительства турецкому правительству и описание нарушения границы животным (порода, возраст, цвет, другие приметы)”. Пушкин надевал парадную форму, шел с трубачом погранзаставы к условному месту, и трубач трубил. Вызванный трубой турецкий капитан с суровым выражением лица выслушивал содержание ноты правительства СССР, трубач входил в воды ручья и передавал листок турецкому правительству. Турки или находили осла-корову-свинью-барана, или нет. То же случалось в случае побега турецких животных. Так жила граница. Случаи нарушения ее гражданами СССР или турецкими (американскими, английскими, немецкими) диверсантами были чрезвычайно редки.
Однажды приехал из Москвы лектор общества “Знание” с еврейской фамилией Феркельман, который вот уже несколько лет читал в погранотрядах цикл лекций на тему “Как разгадать хитроумные методы нарушителей границ? Как схватить за руку врага? Теория и практика”. Феркельман привозил с собой наглядные пособия, те самые хитроумные приспособления, которыми обычно пользовались нарушители. Еще Феркельман привозил финскую водку – подарок Пушкину от пограничников финской границы – и письмо-рекомендацию от Министерства обороны СССР. Как-то во время практических занятий он надел на свои туфли копыта кабана и в присутствии воинов-пограничников пошел по специально вспаханной полосе, демонстрируя следы фальшивого кабана. Потом вошел в воды Ушей Осла, громко крича, как не потерять след нарушителя в воде. Феркельман шел по ручью и сыпал в воду нечто, что тут же пенилось и лопалось радужными пузырями, пограничники завороженно смотрели на лектора…
Финская водка погрузила в тот день Пушкина в глубокий сон. Проснувшись, он узнал страшную новость – лектор Феркельман сбежал на кабаньих ногах в Турцию. Разразился ужасный скандал. Пушкина чуть не отдали под военный трибунал. Его спасло письмо Министерства обороны, оставшееся после побега Феркельмана, в котором говорилось, что Феркельман – человек кристально честный, истинный коммунист и т. д.
Но хватит о Пушкине, о кабаньих ногах еврея-коммуниста. Валерий Мокерия угощал нас по-батумски, ресторан “Интурист” был одним из лучших ресторанов Батуми. Гульнара Жоржоладзе пела репертуар Эдит Пиаф, и так страстно, с французским прононсом, что рассказывать о чем-то постороннем не находилось времени. На аккордеоне играла ее сестра Майя. Наконец Гульнара отошла от микрофона. Мокерия продолжил:
– Вспомним, что умер советский старик Симон.
Его сестра Маро, турецкая подданная, вбила себе в голову, что обязана поцеловать покойного брата в лоб и так отпустить на вечный покой. Маро взяла кухонный нож, наточила его и отсекла головы двум курицам, сварила их в густом чесночном бульоне, слила бульон в кастрюлю, остудила желтые куриные тушки, завернула в турецкие газеты, прихватила бутыль чачи и пошла к пограничному ручью. Попросила турецкого пограничника позвать капитана Пушкина.
– Александр Сергеевич, вас турецкая старуха добивается, – доложил Пушкину переводчик с турецкого в советской погранзаставе.
– У которой баран перешел границу?
– Нет, другая. Сестра умершего Соломона…
– Не Соломона, а Симона…
– Какая разница?
– Что значит какая разница, Творогов? Б… – выругался капитан. – Как привить вам интернациональное мышление? Что ей надо?
– Рвется на похороны брата…
– Как на похороны?
– Так. Говорит, должна поцеловать брата… Мертвого.
– Мертвого?
– У них обычай такой. Настырная старуха, жуть. Лезет в воду и…
Пушкин рассмеялся.
Он завивал горячей завивкой свои кудри. Слабость командира была известна всему погранотряду, и рыжий капитан, уже не стесняясь, курчавил себя четыре раза в год, чтобы быть похожим всем, чем возможно, на своего великого тезку.
Закончив завивку, Пушкин пошел к Ушам Осла. Они с Маро стояли друг перед другом на расстоянии двенадцати шагов. Он в СССР. Она в Турции. Старуха просила разрешения сделать эти двенадцать шагов во воде.
– Нет! – был ответ Александра Сергеевича.
Объяснение с Маро затянулось. Старуха оказалась упрямой. Пушкин не смог ей объяснить, что человек (не корова, не осел, не свинья) на глазах всего мира, на глазах товарища Брежнева Леонида Ильича, который провозгласил: “Священная граница Союза Советских Социалистических Республик на замке”, – человек этот в лице Маро не может входить в воды Ушей Осла без визы, не может вступать на территорию страны, которая первая в мире скинула оковы… (и т. д.).
Капитан прогнал старуху. Ни аппетитно пахнущие куры, ни чача не сделали своего дела. Старуха пригрозила:
– Пушкин, я всё равно дойду до Симона!
Громовым голосом она крикнула своим советским родственникам:
– Не хороните Симона до пятницы!
Чертыхаясь по-турецки, отойдя от границы СССР, она села в автобус, направляющийся в Стамбул. Было три часа ночи, когда она нажала кнопку дверного звонка стамбульской квартиры, где жил ее младший сын Орхан. Узнав о смерти дяди Симона, он не очень переживал по этому поводу и не очень скрывал этого; не понял он и настойчивого желания матери оказаться в СССР.
Что говорила мама сыну ночью, я не знаю. Но утром, в час открытия офиса, где ставят печати в паспорта едущим из Турции в другие страны, в паспорт Маро поставили нужные печати. У сына всюду были друзья.
– Мама, как ты поедешь одна? Я не могу бросить свои дела…
– Я и не прошу…
– Так уж обязательно тебе быть у гроба?
– Обязательно…
– Могла бы стоять у Ушей Осла с нашей стороны, Симона пронесли бы мимо тебя, кладбище ведь за церковью, как я помню, а церковь возле Ушей Осла…
– Молчи, Орхан, ты ничего не понимаешь. Мне не надо, чтобы проносили мимо… Как мне тебе объяснить? Ты, как и твой старший брат, живете другой верой.
– Я не понимаю! Тысячи километров, чтобы мертвого поцеловать… Глупость это…
– Орхан, посади меня в самолет. Остальное не твое дело.
…В самолете Стамбул – Москва через полчаса после взлета мужчина, сидевший рядом с Маро, внезапно вскочил и объявил, что взорвет самолет, если вместо Москвы они не полетят в Рим. Там к моменту их приземления семь турецких террористов должны быть выпущены из тюрьмы, вывезены в аэропорт и посажены в этот самолет, а дальше он скажет, куда лететь.
Самолет сел в аэропорту Рима. Начались переговоры. Мужчина размахивал портфелем, в котором, по его словам, лежала бомба, портфель маячил перед глазами старой женщины… Римские власти не желали выполнять требования мужчины, не везли турецких террористов.
– Я больше не могу ждать. Мне надо похоронить брата… – произнесла Маро странную для окружающих фразу, вырвала портфель из рук мужчины и бросила его в открытую самолетную дверь. Все закричали, опережая взрыв. Хозяин портфеля упал на пол в проходе. Взрыва не последовало. С бомбой случилась осечка.
Самолет вновь полетел в Москву. В аэропорту Шереметьево старую грузинку, одетую в черные траурные одежды, остановили таможенники. В ее сумке помимо кофты, шерстяных чулок обнаружили новенький пистолет “беретта”. Объяснить что-то вразумительное людям с суровыми лицами, которые допрашивали ее с помощью переводчицы – молодой, но тоже с суровым лицом, она не могла. Маро говорила о покойном брате Симоне, которого она должна поцеловать в лоб, о капитане Пушкине, о вареных курицах, об Ушах Осла, по которому надо сделать всего лишь двенадцать шагов, но Пушкин не разрешил, и вот она в Риме вырвала портфель, а этот чертов пистолет “беретта” не знает откуда…
– Вы вырвали портфель?!!
Суровые люди что-то слышали о римском происшествии. Созвонились с Римом.
– Пистолет, видимо, вам подсунули. Вспомните, кто сидел справа и слева от вас.
Маро вспомнила пышнотелую даму, которая съела свой и ее самолетный завтрак, так как Маро есть не хотелось. Дама с тем мужчиной с бомбой была в каком-то сговоре, он ей подмигивал – это Маро заметила…
Всю ночь в аэропорту Шереметьево ей показывали фотографии, среди которых надо было опознать пышнотелую самолетную даму… Утром Маро посадили в тбилисский самолет. Прилетев в столицу Грузии, она до вечера блуждала по городу, вечером села в поезд и поехала в Батум. Две попутчицы, две курортные проститутки, Тося и Мака, оплакав вместе с ней покойного брата Симона, выкрали у Маро доллары, которые ей дал сын Орхан, и растворились в темноте черноморской ночи.
Батум закрыл ей дорогу в Сио. Она не имела специального разрешения въезжать в запретную для простых смертных пограничную зону. Усталая, измученная, но не растерявшая пыла, она объяснила начальнику батумского КГБ, как вылечить ячмень на глазу. Начальник выждал два часа и, убедившись, что ячмень бесследно исчез, разрешил старой женщине въезд в погранзону. Маро на всякий случай обыскали – не везет ли огнестрельного оружия, кто знает? Не обнаружив под юбкой ни маузера, ни “беретты”, ее повели на стоянку автобуса Батум – Сио. Два часа в густой пыли трясся полупустой автобус. Четыре зональных шлагбаума, четыре пары рук ощупывали старушечье тело… И вот Сио! Обалдевшие советские родственники смотрели на Маро и не верили своим глазам. Турецкие родственники смотрели в бинокли. Доехала! Успела! Поцеловала покойного брата! Похоронила!
Поминки, тосты, песни. Симон прожил долгую жизнь. Был пасечником и не знал географии. Мир кончался для него за горами, окружавшими деревню Сио. Этим он отличался от своей сестры, которая на старости лет совершила полукругосветное путешествие: Сио – Стамбул – Рим – Москва – Тбилиси – Батум – Сио.
Александр Сергеевич Пушкин, курчавый рыжий капитан, совершил подвиг, вернее, служебное преступление. Александр Сергеевич Пушкин позволил старухе Маро уйти в Турцию, перейдя ручей Уши Осла. За что был отдан под военный трибунал…
Старуха Маро на виду у турков, грузин, пограничников, среди которых стоит и неизвестный доносчик, написавший на Пушкина, задрав подол, делает двенадцать шагов в водах Ушей Осла, нарушая священную границу Союза Советских Социалистических Республик…
В батумском ресторане “Интурист” воцарилась тишина, когда капитан Мокерия завершил рассказ. После затяжной паузы Тонино Гуэрра сказал: “Выпьем за Пушкина Александра Сергеевича”. Почему не за Маро?
Студенты летней школы Пеннабилли шумно обсуждали тему “Граница”. Многие, как и я, описывали необычные случаи нарушения географических границ: мексиканцы ползут сквозь колючие проволоки, опутавшие границу Соединенных Штатов, их ловят американские копы. В сибирских трудовых лагерях заключенный сделал из бензопилы маленький вертолет и перелетел границу лагеря. Африканцы, держа в зубах бараньи пузыри, плывут из Африки в Европу…
В Пеннабилли темное небо, на котором горят крупные звезды. “Вселенная безгранична. Можно лететь миллиарды лет и не долететь до границы, где кончается Вселенная и начинается что-то другое”. В детстве учитель астрономии произнес эту фразу. Я, семиклассник, стоял под алазанским ночным небом, был слышен тихий гул – это бродило молодое вино в кувшинах, врытых в землю, а я думал о бесконечности моей любви к девочке по имени Мерция Русишвили…
Утром рано в Пеннабилли в женском монастыре бил колокол, когда я и Тома Стенко, будущая мама моего сына Ираклия, сбежали от всех в Венецию. Мы попали в мир безграничной фантазии, где жили Казанова, Бродский, где Отелло встретил Дездемону. Мы с Томой купили люстру из муранского стекла. Мы сделали то, что делает каждый турист. Но в Венеции надо совершать безумства, а не покупать люстры. В маленьком гостиничном номере мы разглядывали похожую на спрута люстру и презирали себя за мещанство. Ночью Тома вынесла люстру, съевшую все наши туристские евро, и утопила ее в водах Гранд-канала. Она пересекла границу разумного…
Мы бежали назад в Пеннабилли. Нас встретили Лора и Тонино, простили наш побег. К тому времени в летней школе забыли о “Границе”, Тонино Гуэрра предложил тему “Испорченные часы”.
Настала очередь и мне рассказать об испорченных часах. Вспомнился папа Михаил Квирикадзе. Он был уже не так молод, но продолжал донжуанничать, дебоширить, возвращаться домой под утро. Однажды ночью разбудил меня и сказал: “Пойдем искать часы, я подрался, и они с руки слетели”. У нас с отцом были сложные отношения. Он со мной всегда чувствовал себя неловко, так же как и я… Я это понимал, но ничего не мог с собой поделать. В небольшом тбилисском сквере в кромешной темноте мы, пользуясь бензиновой зажигалкой, искали часы. Это были редкие для меня минуты общения с отцом. Разговор каждый раз начинался и обрывался… Под утро часы нашлись. Треснувшее стекло. Папа проводил меня домой, а сам пошел к любовнице. Он протянул мне часы: “Стекло поменяй”. Я носил их много лет, не поменяв треснувшее стекло. Папа ушел из жизни. Я обнаружил его дневник. Историю с часами он описал как желание вызвать меня на разговор и как этот разговор не случился. Каждый из нас охранял свою границу, не позволял другому переступить через нее…
Мы уезжали из Пеннабилли. Тонино Гуэрра в своей заключительной речи вспомнил о полукругосветном путешествии Маро Оболадзе. “Напиши сценарий, сними его сам”. В пути из Пеннабилли в Рим автобус вез нас сквозь дубовые леса. Паола Дмитриевна Волкова спала рядом на затертом автобусном кресле. Хотел показать ей оленя, который выбежал из леса и побежал перед нашим автобусом, покачивая ветвистыми рогами. Но неловко было будить эту замечательную женщину.
…Шел матч “Барселона” – “Ювентус”. Мы смотрели игру в Берлине в ресторане, где в сигарной комнате собралось десятка три курильщиков сигар. Нападающий “Барселоны” Месси словно плыл в дыму. Зазвонил телефон. Тома протянула мне мобильник. Я спросил, кто. “Это тот, кто заказал тебе сценарий про Маро и ручей Уши Осла…”
Фотография 27. 1967 год
Судьба улыбнулась пастуху Кобаидзе в весеннее утро 1967 года, когда тяжелая, сытая пчела, с трудом оторвав уста от цветка миндаля, полетела вверх к окнам анарского райкома партии. Ясон Ясонович Тугуши сидел в кабинете и смотрел на свое беззвучное изображение в телевизоре. С громким жужжанием пчела спикировала на букет белых роз. Тугуши удивленным взглядом проводил нарушительницу тишины кабинета номер один и крикнул кому-то:
– Когда они приезжают?
Вопрос застыл в воздухе, некому было отвечать, пчела беззвучно пила нектар. Открылась дверь кабинета, вбежал помощник.
– Когда они приезжают? – повторил вопрос секретарь райкома.
– Пушкинисты? Двадцатого июня.
– Как мы их встречаем?
– Программу составила Тереза Векуа…
– Позови ее…
– Уехала в Маффет…
Ясон Ясонович поднял кулак и убил пчелу, которая имела неосторожность сползти с лепестков роз… Если вы позволите, я не закончу эту фразу. Пчела умерла, больше она не появится в рассказе, зачем нам знать, куда собиралась она лететь… Из-под кулака Ясона Ясоновича ее маленькая душа полетела к Богу.
…В деревне Маффет школьный учитель географии Леонид Квирикадзе проводил контрольную работу (он замещал больного учителя математики Пачулию). Деревня Маффет была покрыта густым туманом. Во время контрольной работы языки тумана вплывали в открытые классные окна, в белом молоке исчезали фигуры школьников, учителя. Вместе с ними исчезали книжный шкаф, в котором стояли двадцать томов Ленина на грузинском языке и три тома Хо Ши Мина на вьетнамском, а также драное чучело шакала с красными стеклянными глазами. Заполнив класс, туман уползал через открытую дверь в спальню Леонида – учитель был приезжим и жил в здании школы.
– “Из пункта А в пункт Б едет железнодорожный состав…”
Читая контрольное задание, учитель прошел в спальню. На узкой кровати в красной кружевной комбинации сидела третий помощник секретаря райкома Тереза Векуа, та самая, о которой спрашивал Ясон Ясонович за три секунды до убийства пчелы.
– Почему не уезжаешь? – шепотом спросил Леонид.
Обогнув кровать и поцеловав Терезу, учитель вернулся в класс. Зазвенел звонок. Собрав тетради, Леонид вновь поспешил в спальню. Тереза указала на портрет Пушкина в разбитой раме.
– Что мне с ним делать?
– Когда юбилей?
– Не юбилей, а форум “Пушкин на Кавказе”. Международный. В июне. Тугуши требует придумать что-то особенное. А что я могу придумать?
Леонид потянулся к сковородке с остатками форели.
– Хочешь живого Пушкина?
– Как живого?
– Можно устроить вашим пушкинистам встречу с живым Александром Сергеевичем Пушкиным!
– Не понимаю…
– Поехали, поймешь.
…Пастух деревни Маффет двадцатичетырехлетний Тарзан (имя “Тарзан” записано в паспорте) Кобаидзе ловил пиявок особым способом: оголялся, натирал тело какой-то пахучей мазью, входил в болото, заросшее камышом, и стоял по шею в зеленой воде минут десять. Потом выходил на берег, густо облепленный пиявками, сдирал их и складывал в эмалированное ведро. Он сдавал пиявок в аптечную контору, получал деньги, покупал соль, крупу, макароны. Сложив продукты в дерматиновый чемодан и не возвращаясь в Маффет, уходил к своему стаду овец, к своим холмам, где жил в старом автобусе, брошенном кем-то и заржавевшем на перевале Семь Колоколов.
Тарзан вынес из автобуса кресла, загнал в него полусотню овец, готовил еду на примусе, неделями ни с кем не разговаривал, только кричал, подражая голосу Тарзана. Он любил кричать ночами, будил деревню, но деревня не злилась на него. Чуть тронутый умом, Тарзан был услужлив, добр, разбирался в лекарственных растениях, мог сделать бесплодную корову способной к зачатию…
С недавнего времени в автобусе кроме примуса и овец появилась туристка Зося, отставшая от своей группы № 207 маршрута Тбилиси – Пасанаури – Орджоникидзе. Тарзан плохо знал русский, никогда не читал стихов Пушкина, хотя окончил школу, где учитель Леонид Квирикадзе ставил его к стене, на которой висел портрет русского поэта, и все ученики ахали от сходства Тарзана с Пушкиным.
…Машина Терезы Векуа затормозила у болота. На зеленой воде покачивалась кудрявая голова “классика”. Он вышел на берег, облепленный пиявками. Тереза отвернулась. Минут пять ушло на отдирание пиявок. Украдкой взглянув на странную процедуру, в которой принимал участие учитель Леонид Квирикадзе, Тереза изумилась и даже испугалась, увидев огромных размеров инструмент любви Тарзана-Пушкина.
Спустя час Тарзан стоял в кабинете секретаря райкома Тугуши. Тереза держала портрет Пушкина в разбитой раме и с жаром говорила:
– Мы научим Тарзана стихам Пушкина, поставим его на постамент…
Тереза показала рукой на окно, в котором виднелась городская площадь с пустым мраморным постаментом. Не так давно там стоял каменный исполин – Иосиф Виссарионович Сталин. Памятник снесли, постамент остался.
– Наши пушкинисты приезжают, разглядывают: вроде Пушкин. Вдруг он оживает и начинает читать стихи!
Тугуши смеется, довольный. Потом спрашивает:
– А если они обидятся?
– Не обидятся. Их везут по пушкинским местам: Дарьял – Арагви – Терек… Так? Нас просили устроить им развлекательную программу… Вот мы и развлечем их… Не только же сациви и тосты…
Тугуши взвешивал предложение Векуа:
– Шестьдесят пушкинистов Европы, Америки, Японии. С ними сам Василий Павлович Мжаванадзе едет…
– Василий Павлович первым будет смеяться! Живой Пушкин! И потом, это символ единства грузинского и русского народов… А пушкинисты из Африки как будут рады! Их родной брат…
Тарзан Кобаидзе смущенно улыбался. Он не совсем понимал, что от него хотят.
– Стихи Пушкина читал? – спросил Тугуши.
– Нет…
– Читай, учи день и ночь.
– Я не знаю русского…
Тугуши почему-то продекламировал Маяковского:
– Да будь я и негром преклонных годов, и… что-то там… я русский бы выучил… за то, что им разговаривал Ленин!
Три дня спустя Леонид Квирикадзе писал на школьной доске большими грузинскими буквами русские слова: “Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины…”
Леонид оглянулся на Тарзана, сидящего за партой.
– Читай!
Русские слова звучали в устах Тарзана ужасно. Леонид остановил этот поток абракадабры.
– Сейчас тебе объясню… “Кавказ подо мною. Один в…”
– Не объясняйте…
– Почему?
– Я не люблю русский…
– Тугуши сказал же тебе…
– Сказал. Но я не обезьяна, чтобы стоять на памятнике и…
К маффетской школе подъехала “Волга”. Сторож Шалва посмотрел вслед красивой женщине, затянулся “Казбеком”, выдул дым в пустую бутылку. Тереза Векуа вошла в класс, взяла чистый лист и протянула Леониду:
– Напиши “Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…”
Леонид раскрыл том Пушкина на нужном стихотворении.
– Писать грузинскими буквами?
– Да. Я пойду с Тарзаном в лес, когда мы вернемся, он будет знать стихотворение наизусть…
Тереза улыбнулась Тарзану, который сидел на последней парте и затравленным зверем смотрел на пышногрудую красивую женщину.
…В густых зарослях можжевельника, накрытая мощным торсом Тарзана, стонала, плакала третий заместитель секретаря райкома. Голова ее медленно вползала в лисью нору, около которой они упали час назад. В лисьей норе пахло прелой шерстью, из глаз третьего заместителя лились горячие, счастливые слезы: “Убей меня, Тарзан!”
Солнце ушло за холмы, когда они вернулись к Пушкину.
– Только на танцах на анарской турбазе я жалел, что не знаю русский…
– Читай…
– Но с Зосей я что-то говорю…
– Кто такая Зося?
– Со мной в автобусе живет…
Пчела, может, из того же улья, что и убитая Ясоном Ясоновичем, села на пышную ляжку третьего заместителя. Ее постигла та же участь.
– Читай!
Тарзан читал:
- В глуши, во мраке заточенья
- Тянулись тихо дни мои
- Без божества, без вдохновенья,
- Без слез, без жизни, без любви…
В Маффет ежедневно стала приезжать “Волга”. Шофер курил “Казбек” со сторожем. Тереза в можжевельнике грызла землю. Тарзан учил стихи Пушкина.
Деревенский милиционер Муртаз Хомерики, обладатель стеклянного глаза, предупредил Тарзана: деревне не нравится, что на утеху “высокопоставленных жоп”, как выразился Муртаз, Тарзан должен кривляться, читать стихи, стоя на памятнике Сталину.
Тарзан не внял предупреждению. Тереза повезла его в ателье индивидуального пошива. Портной Меликян не знал, как шьется камзол и прочие атрибуты одежды начала девятнадцатого века. Но раз партия велит, Меликян снял с Тарзана мерки и обещал через неделю сшить что-то похожее на пушкинские наряды.
В тот день, когда Тарзан примерял камзол, на перевал Семь Колоколов приехал газик. Два работника райкома посадили туристку Зосю в облепленный грязью вездеход и увезли куда-то, откуда она не вернулась. Тарзан нашел на примусе записку: “Уехала в Арзамас. Буду скучать. Целую. Зося”.
Тарзан разжег примус, стал варить сосиски, купленные в буфете райкома. Засмеялся, вспомнив, как сегодня, свернув с шоссе, они с Терезой поехали короткой проселочной дорогой. Неожиданно Тереза остановила машину, велела шоферу выйти погулять, собрать ежевику, и… Тарзан засмеялся сладким видениям.
Тарзану нравилось ездить на черной райкомовской “Волге”. Ему нравилось бывать в кабинете Тугуши, показывать Ясону Ясоновичу сшитые портным Меликяном наряды. Ему нравилось на виду всего города взбираться на мраморный постамент и репетировать свой номер. Ему нравилось, что заместитель Тугуши давала ему курить египетские сигареты.
Ночами в холодном автобусе он шептал сонным овцам:
- Во тьме твои глаза блистают предо мною,
- Мне улыбаются, и звуки слышу я:
- Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!
Приближался день приезда пушкинистов. Анарский райком партии гудел, как встревоженный улей. Надо было организовать застолье на восемьдесят человек. Отряд поваров закалывал баранов, индюков, речка Храмка взрывалась динамитами, серебряные форели падали в плетеные корзины. В лесу был застрелен кабан – Василий Павлович Мжаванадзе, святой отец всех грузинских коммунистов, любил кабаньи шашлыки…
– Что с тобой, Векуа?
– Замоталась, Ясон Ясонович.
Бледная, с бинтами на длинных ногах, с исхудалым задом, который совсем недавно пышно распирал ее платье, Тереза все эти два месяца пропадала в Маффете, обучая долдона-пастуха стихам Пушкина.
– Запри дверь, Тереза…
Тереза заперла дверь кабинета секретаря райкома, села на дубовый стол, через две минуты слезла с него. Открыла задвижку. Тугуши зашел в личный туалет.
Наступил тот день… С утра лил дождь. Гостей ожидали к обеду. Кортеж машин, выехавший вчера из Тбилиси, где завершилась официальная часть всемирного форума “Пушкин на Кавказе”, должен был остановиться во Мцхетах, далее в Пасанаури, там ночной банкет, утром короткий заезд на родину Важи Пшавелы. Дождь и пшавский завтрак, который мог затянуться, заполняли тревогой душу Тугуши.
В полдень из-под темных туч сверкали молнии, грохотал гром. Тарзан стоял на мраморном кубе, накрытый листом целлофана. Он нервничал, повторял, повторял: “Стою над снегами у края стремнины”. Он смотрел на мокрых пионеров с букетами роз, на оркестр духовых инструментов, на Терезу, шептал ей с высоты куба: “Во тьме твои глаза блистают предо мною”.
…В соседнем Пасанаури пушкинисты, одуревшие от адских выпивок, с трудом несли свои животы к машинам, стоявшим в дубовой роще. Пьяный монгольский пушкинист неожиданно вскочил на местного коня и куда-то унесся вместе с ним. Ждали его час. Вернулся конь один, без монгольского пушкиниста. Нашли его еще через час спящим в поле с одной туфлей. Искали вторую туфлю – не нашли… Долго ждали, когда выйдет Василий Павлович Мжаванадзе. К бронированной машине его вела молодая жена. Святой отец грузинских коммунистов шептал:
– Когда я принимал Александра Дюма, Лаврентий Павлович Берия предупредил: с ним не состязайся в выпивке. Пьет, как верблюд.
Святой отец грузинских коммунистов, когда напивался, путал времена, эпохи – и Дюма, и Берию сажал за один стол воспоминаний.
Мжаванадзе огляделся по сторонам, увидел в машинах головы храпящих пушкинистов: японцев, финнов, англичан…
– Пить не умеете, фраера! Поехали!
Вдоль Арагви вытянулась вереница из черных машин. Спалось хорошо. Через час показалась Анара. Помощник Мжаванадзе повернул голову к заднему сиденью и услышал шепот: “Не останавливайся, проезжай, нет сил”. Чуть приоткрыв глаза, Мжаванадзе увидел памятник Пушкину. Памятник снял цилиндр. “Что за бред”, – подумал Мжаванадзе и упал в глубокий сон. Дождь барабанил по стеклам. Машины одна за другой проехали мимо Тарзана Кобаидзе. Играл духовой оркестр. Какая-то из машин остановилась, вышла молодая поэтесса, посмотрела на памятник.
– Это вы, Александр Сергеевич?
Чья-то рука затащила поэтессу в машину. Она, задыхаясь, говорила что-то бессвязное, ей одной понятное:
– Он ангел, а вы гад… Такие, как вы, задушили его! И он убит… и взят могилой!!!
Машины пушкинистов проехали. Тарзан не мог понять, что происходит: “А мои стихи?” Он спрыгнул на землю, погнался за пушкинистами, матерясь по-русски и по-грузински… Скатился по травяному склону и оказался впереди кортежа, выехавшего из-за поворота. Тарзан поднял камень. Польский пушкинист Матей Пивовский протер очки и близоруко вгляделся в мокрую фигуру на дороге. Изумился:
– Пушкин! Камни кидает!
…На перевале Семь Колоколов туман. Среди овец, пощипывающих хилую траву, лежал Тарзан Кобаидзе. Его зло высмеяла деревня.
Из тумана выплыла шаровая молния, но Тарзан не видел ее, он спал. Ему снился сон: по снежному полю едет карета. Останавливается. Из кареты выходит Александр Сергеевич Пушкин.
– Здравствуй, Тарзан!
– Здравствуйте, Александр Сергеевич! Куда так рано?
– Еду стреляться с Дантесом…
Скрипит снег под ногами поэта.
– Хотел познакомиться поближе, распить по бокалу, но, видимо, не удастся… опаздываю, жаль.
Во сне появляется Ясон Ясонович Тугуши. Он говорит поэту:
– Александр Сергеевич, вы не поедете на Черную речку! Вместо вас поедет Тарзан Кобаидзе. Вы светоч советской поэзии! Партия не может рисковать жизнью поэта!
– Я еду на дуэль!
На Пушкина набросились двое – те, что увезли Зосю, – оттащили от кареты. Ясон Ясонович подтолкнул Тарзана:
– Езжай! Там, на Черной речке, с этим… как его… с Дантесом не разговаривай! Ты французского не знаешь, он поймет подмену! Постарайся убить его! Это партийное поручение и моя личная просьба!
Карета тронулась. Тарзан оглянулся, увидел в тумане Пушкина, крепко схваченного людьми Тугуши.
На Черной речке отмерили дистанцию. Выбрали пистолеты. Дантес улыбнулся Тарзану и что-то сказал по-французски. Тарзан молча кивнул. По команде начали сходиться. Шаг, второй, третий…
Тарзан поднял пистолет. Взял на мушку француза…
В это мгновение шаровая молния столкнулась с головой Тарзана. Он открыл глаза, хотел проснуться… Огненный шар расширился, потом сузился в черную точку…
Тарзана Кобаидзе нашли мертвым на перевале Семь Колоколов. Его убила шаровая молния. Рядом лежали четыре мертвые овцы…
Фотография 28. 1985 год
Источник номер семь бьет на Верхнем плато.
Курортники в осенних пальто показывали на нас пальцем и шептали: “Это те типы, которых покусала бешеная собака”.
Мы были известны в Боржоми. По приезде на нас набросилась огромная собака Дездемона. Меня укусила (стыдно в этом сознаться) в правую ягодицу.
Дездемона, до нашей встречи меланхоличная сучка, то спала у ворот боржомской турбазы, то бегала меж рядов местного базара…
Она покусала не только меня и юриста Федора Андреевича Богаевского, приехавшего в санаторий “Светлый” лечить колит, но еще четверых африканцев, которые в тот день уезжали в свою Африку. Стали ли они бешеными, неизвестно, но я и Богаевский лечились месяц.
Мы встретились с ним в ветеринарном диспансере. Двадцать раз в него и в меня вонзали гигантские шприцы с вакциной от бешенства.
Мы подружились. После уколов вместе возвращались желтыми осенними парками. Здесь до нас гуляли Пушкин, Лермонтов, Толстой, слепой Николай Островский, чью книгу “Как закалялась сталь” в своем пионерском детстве я по наивности любил больше, чем всех названных классиков вместе взятых.
Мы шуршали листвой, вздрагивали каждый раз от собачьего лая и рассказывали друг другу разные истории.
Юрист Богаевский, человек толстогубый, чем-то был похож на светлокожего Луи Армстронга: он так же, как великий трубач, постоянно вытирал платком мокрые губы, хриплым голосом не пел, а рассказывал странные истории своей долгой жизни юриста и любителя женщин.
Я в ответ тоже развлекал его всякими необычностями.
– В боржомских лесах бродил тигр совсем недавно! – сказал я.
Юрист почему-то изменился в лице.
– В Грузии есть тигры?
– Нет.
– Так откуда тигр?
– Забрел сюда из Индии. Такое бывает, редко, но бывает… Они бредут куда глаза глядят.
– Странно. Что ими движет?
Читать бесплатно другие книги:
