Версаль. Мечта короля Мэсси Элизабет

– Это? – спросил Фабьен, указывая на шифрованные строчки.

– Я такой бумаги прежде не видал, – прошептал парень.

Фабьен допускал, что мальчишка не врет. Этот малец заговорит, обязательно заговорит. Нужно лишь еще немного его «подбодрить».

Повернувшись к столу, Фабьен взял молоток и клещи, покачал ими в воздухе, словно проверяя их вес, затем перешел к связанному узнику. Оглядел тело, выбирая, откуда лучше всего начать. Он ударил молотком по культе, расплющив кость. Узник, до этого пребывавший в полубессознательном состоянии, очнулся и испустил душераздирающий крик. Парень взвыл от ужаса.

Далее Фабьен пустил в дело клещи, раздробив несчастному оба предплечья. Он сжимал рукоятки клещей, пока кости не хрустнули, как лучинки для растопки. Покончив с предплечьями, глава королевской полиции взялся за пальцы, которые ломал по одному, неторопливо и методично. Бедняга бился в ремнях, умоляя Бога сжалиться над ним. Фабьен улыбался, ощущая свое могущество, но не желая оказывать милосердие этому искалеченному мерзавцу. Мальчишка ревел в голос. Слезы вперемешку с соплями текли у него по щекам и подбородку.

Минут через десять пленник отдал Богу душу. К тому времени узнать его можно было лишь по копне волос на голове.

Фабьен бросил щипцы на стол, подошел к рыдающему парню и вытер окровавленные руки о его камзол.

– Когда я вернусь, ты назовешь мне имя, – почти отеческим тоном произнес Маршаль.

Генриетта вышла из купальни. Вода ручейками стекала по ее белоснежным чувственным грудям, лилась на плоский живот и по-женски округлые бедра. Генриетта провела рукой по мокрым, выгоревшим на солнце волосам, стряхивая с них капли. К ней тут же устремились две фрейлины, облачили в халат и повели к двери домика, находящегося рядом с большой купальней.

Купальня и домик стояли посреди зеленой лужайки, ниже королевского охотничьего замка. Окруженный фруктовыми деревьями и живой изгородью, этот уголок дарил отдохновение, красоту и уединение, когда кто-то в нем нуждался. Генриетта подняла голову, бросив взгляд в сторону дворца, и вдруг заметила уродливого однорукого садовника Жака. Тот глядел на нее, стоя с лопаткой посреди кустов и не думая уходить. Всем своим видом калека давал понять, что видел ее купание. Генриетта торопливо отвернулась.

Войдя в купальный домик, Генриетта отправилась в комнату для переодевания. Фрейлины послушно семенили за нею. Стоило ей переступить порог, как дверь комнаты мигом закрылась, оставив ошеломленных фрейлин топтаться в коридоре.

Генриетта сразу же увидела белые лепестки, живописно разбросанные по полу. Подняв один, она прижала его к губам. Она задрожала, но не от холода, а от того, что сейчас произойдет. Сердце Генриетты забилось сильнее, межножье увлажнилось.

– У тебя такой вид, будто ты замерзла, – произнес тот, кто закрыл дверь.

– По правде говоря, мне скорее жарко, – ответила Генриетта.

Она повернулась лицом к королю. И снова ее удивило, сколь быстро его пронзительный взгляд, темные волосы и бурлящая мужская сила сделали ее слабой, но в то же время полной жизни и любви.

– Туберозы, – сказала она, понюхав лепесток.

– Цветы весны, – ответил Людовик.

Он крепко прижал Генриетту к себе.

– Да, вестники весны, – прошептала она.

Она шевельнула плечами, сбрасывая тунику; она упала на усыпанный лепестками пол. Людовик смотрел на ее тело взглядом художника, любующегося шедевром.

– Как поживает твой супруг?

– Прошу, не будем сейчас о нем говорить.

– Я хочу услышать твой голос.

– Но ведь это ты велел мне выйти за него.

– А как еще я смог бы удержать тебя подле себя?

Людовик еще крепче сжал ее в объятиях. Ее чувственные соски, отвердев от желания, уперлись в ткань его рубашки.

– Что бы ты хотел от меня услышать?

Людовик уткнулся носом в ее шею.

– Я хочу, чтобы ты мне рассказывала… – король поцеловал ее в губы, затем приподнял ей груди и стал их медленно облизывать: сначала одну, потом вторую, – обо всем, что он говорит и делает.

Людовик опустился на пол, увлекая Генриетту с собой. Она легла на спину. Король торопливо сбросил панталоны и очутился на ней. Генриетта смотрела на него, дышала им, его чувственностью и силой. Сейчас у нее не было иных желаний, кроме как видеть его над собой, на себе и ощущать, как он входит в нее. Людовик коленями раздвинул ей ноги. «Ах, – подумала она, – королевский меч готов пронзить мои лепестки».

Так оно и было.

В покоях Шевалье происходили поспешные приготовления к отъезду. Юный слуга только успевал поворачиваться, исполняя указания Шевалье, отдаваемые ворчливым, недовольным голосом. Слуга укладывал одежду в несколько сундуков. Сам хозяин расположился за освещенным пыльными лучами солнца столом и лакомился устрицами, дикой уткой и копченым угрем.

Стоя возле стола, Филипп наблюдал, как один трудится над сундуками, а другой – над блюдом.

Шевалье положил пустую раковину на край тарелки и вытер рот рукавом.

– Я думал, что потерял тебя навсегда. Знал бы ты, как я переволновался!

Филипп нахмурился:

– Нет, это тебе несвойственно. И куда, позволь спросить, ты собрался?

Кивком Филипп указал на сундуки.

– Ты еще спрашиваешь? Неужели ты всерьез собираешься оставаться в этой дыре? Не далее как сегодня утром на короля покушались. А если эти злодеи доберутся до него, кто следующий? – Не дав Филиппу ответить, Шевалье поднял брови и указал на него пальцем. – У них вполне может быть такой замысел.

Филипп даже попятился.

– И ты бы допустил мою гибель?

– Порою ты так медленно соображаешь. – Шевалье покачал головой, показывая свое недовольство. – Принц, малыш Луи всегда выглядел немножко… слабым и болезненным. Ты не находишь?

– Перестань!

– И я о том же. Сколько детей умерло здесь? Каковы шансы у малыша, родившегося шесть лет назад, дожить до возраста, когда начинают носить парики? Я уже не говорю о шансах дожить до коронации. Потому-то твой брат так отчаянно хочет второго сына. И все вокруг спят и видят, что у короля родится еще один мальчик.

Филипп сердито глядел на Шевалье. Он не желал слушать подобные речи.

– Неужели ты не понимаешь? – продолжал Шевалье. – Когда затеи твоего брата потерпят крах, все перейдет к тебе. И что ты станешь делать? Представляешь, в один прекрасный день в твоих руках вдруг окажется вся полнота власти! – Шевалье лукаво улыбнулся. – Неужели ты бы обрек нас и дальше гнить в этом болоте? Нет. Ты бы сделал Париж столицей мира, где бы мы каждый вечер пировали и веселились.

– Убери все на место! – крикнул слуге Филипп. – Все!

Бедняга-слуга вздрогнул и выронил из рук камзол.

– Нет! Продолжай собираться! – приказал слуге Шевалье. Он провел рукой по спинке своего стула и вперился глазами в Филиппа. – Что это за король, который позволяет себе в одиночку ехать на охоту, а потом не может выбраться из лесу? Твой брат утратил здравый смысл и заодно себя самого. Просто образец первостатейного идиота.

Не выдержав, рассерженный Филипп влепил Шевалье звонкую пощечину. Шевалье вскочил на ноги, отшвырнув стул, и ударил Филиппа кулаком в грудь. Месье скорчился от боли. Тогда Шевалье схватил его за руку и толкнул на кровать. Повернувшись к ним спиной, юный слуга продолжал сборы.

– Как прикажешь это понимать? – стиснув зубы, спросил Шевалье, нависнув над распластанным Филиппом. – Ты что же, пытаешься управлять мною?

Филипп смотрел на своего возлюбленного, испытывая ярость, страх и, помимо прочего, сильное возбуждение. Последнее было вызвано напористостью Шевалье.

– Ты не смеешь так говорить о моем брате, – пробурчал Филипп.

Шевалье презрительно фыркнул и нагнулся к нему, почти касаясь носом носа Филиппа.

– Душечка, ты только что видел, каков я на самом деле. Я говорю то, что думаю.

Сказав это, Шевалье сдернул с Филиппа панталоны. «Мужская снасть» Месье мгновенно вздыбилась и окаменела. Шевалье торопливо расстегнул свой пояс.

– Суди о человеке не по словам, а по поступкам. Можешь не волноваться. Я буду милосердным королем, – заявил Шевалье.

Людовик не стал заранее извещать о своем приходе. Он просто вошел на половину своей супруги, королевы Марии Терезии. Увидев мужа, темноволосая и ясноглазая королева удивленно вскрикнула и улыбнулась. Ее фрейлина, сделав реверанс, поспешила удалиться.

Покои королевы были обставлены со вкусом и изяществом, однако в них остро пахло унынием и одиночеством. Людовик вспомнил, что давно не бывал на половине жены, но такова уж жизнь короля.

Между тем приход Людовика вдохнул жизнь в Марию Терезию. Она пошла навстречу мужу, расправляя складки зеленого шелкового платья на своем выступающем животе. Произнеся несколько слов, королева вдруг заметила, что Людовик явился не один. Помимо Бонтана, возле двери стоял незнакомый ей человек. Улыбка Марии Терезии погасла.

– Позвольте представить вашего нового доктора, Массона, – сказал Людовик, указывая на немолодого лысоватого мужчину с неровными зубами. – Он будет наблюдать за вашим состоянием и в надлежащее время примет роды.

Массон поклонился королеве.

– Ваше величество, – начал он, – я рассматриваю это назначение как апофеоз чести, оказанной мне и моей семье.

– Qu?[3] – спросила Мария Терезия, беспомощно глядя на Людовика.

– Королева родом из Барселоны, – пояснил врачу Людовик, после чего повернулся к жене. – Не пытайтесь спрятаться за родным языком. Это в высшей степени неучтиво.

Мария Терезия нахмурилась и в знак извинения кивнула.

– Он с нетерпением ждет встречи с вами, – сказала она королю, вновь дотрагиваясь до живота. – Когда мы поедем домой, в Париж?

– Здесь уже приготовлено ложе для родов, – ответил Людовик. – Мы никуда не поедем. Доктор, вы согласны, что королеве следует рожать в Версале?

– Целиком и полностью, ваше величество, – закивал Массон.

Людовик отпустил врача, вручив его заботам Бонтана.

Супруги остались одни. Хмурясь, Мария Терезия негромко сказала:

– Мне неприятно, что меня держат взаперти. Вы ходите к мессе без меня. Я ревную.

– Дорогая, все это делается ради благополучия ребенка. И для вашего тоже.

– Тогда давайте вернемся в Париж. Заприте меня там в четырех стенах.

Людовик подвел ее к кровати, где они и сели. Он гладил ее по волосам, как обиженного ребенка, нуждающегося в утешении. Мария Терезия знала: король не согласится на возвращение в Париж.

– Хотя бы прикажите, чтобы у меня поменяли гобелены, – сказала Мария Терезия. – Вы же обещали.

– Прикажу.

– Осмелюсь напомнить и о других ваших обещаниях. Без вас моя постель слишком пуста.

Людовик дотронулся до живота супруги и ощутил сильный толчок изнутри.

– Какой сильный! – восхищенно произнес король.

– Весь в отца.

– Ваше величество, – послышался из-за двери голос Бонтана, – отец Боссюэ призывает нас в часовню.

Мария Терезия глядела в пол. Скука, владевшая ею, внезапно сменилась беспокойством.

– Когда придет срок, мне бы не хотелось, чтобы здесь было многолюдно, – медленно, тщательно подбирая слова, сказала она.

– Это почему же?

– Я чувствую себя совсем не так, как в прошлый раз.

Людовик поцеловал ее в щеку, ощутив высохшие слезы.

– Все будет хорошо. Не бойтесь, моя дорогая.

С этими словами Людовик встал и вновь покинул свою королеву.

«И опять я одна», – подумала Мария Терезия, когда за королем закрылась дверь. Вспыхнувшая было радость померкла.

– Чаю, – сказала она застывшей фрейлине. – И подайте немедленно.

И вновь ее окружали лишь безмолвные стены, одинокая постель, опостылевшие гобелены. Ни одного повода для радости. Ровным счетом ничего…

Невеселые мысли королевы были вдруг прерваны… щекоткой. Ей щекотали бедра. Мария Терезия захихикала. Она знала, кто отважился на такое…

– Набо!

Карлик-арапчонок, одетый в яркий, с обилием оборок костюм, высунул голову из-под юбки королевы.

– Малыш готовится к выходу! – писклявым голосом возвестил шут.

– Какой же ты проказник, Набо! – улыбнулась королева, радуясь этой перемене.

Набо окончательно выбрался из-под складок зеленого платья Марии Терезии, вскочил на ноги и церемонно поклонился. Потом перекувырнулся, позвякивая колокольчиками, пришитыми к его наряду.

– Марш в кровать! – приказала Мария Терезия, щелкнув пальцами.

Набо влез в свою маленькую кроватку и по-щенячьи свернулся калачиком.

Месса окончилась. Прихожане покидали змковую церковь, выходя через изысканно украшенные двери на неяркий солнечный свет. Людовик стоял в королевской ложе, возвышавшейся над скамьями, и смотрел на проходившую знать. Придворные кланялись, дамы приседали в реверансах. Все надеялись быть замеченными его величеством, а кое-кто рассчитывал, что их речи не достигнут королевских ушей.

– Как печально не видеть Сены. Весной она так прекрасна, – тихо сетовал Лувуа, шедший вместе с Кольбером и Филиппом.

Филипп кивнул.

– Сдается мне, мы задержимся здесь до самых родов ее величества, – сказал он.

– Король готовится вторично стать отцом, – подхватил Лувуа. – Всего год инул с тех пор, как вы потеряли вашу дорогую матушку. Такие события тяжело отражаются на молодых людях. Ради блага Франции мы должны как можно скорее вернуться в Париж. Полагаю, вы согласны, Месье?

Филипп взмахнул рукой, отгоняя муху, норовившую усесться ему на лицо.

– Хотел бы я взглянуть на того, кто сумеет убедить моего брата в необходимости возвращения. Вы это как-то себе представляете?

– Никоим образом, – признался Лувуа.

Позади, окруженный прихожанами, двигался Шевалье с двумя восхитительными красавицами, похожими, точно сестры-близнецы. Одной из них была госпожа Беатриса – дальняя родственница Шевалье, второй – ее очаровательная шестнадцатилетняя дочь Софи. Беатриса отчитывала дочь за неуклюжую походку.

– Не спеши, – поучала Беатриса. – Глаза устремлены вверх, подбородок опущен вниз. Либо смотришь ты, либо смотрят на тебя. Умение ходить – такое же искусство, как умение танцевать.

Шевалье поджал губы.

– Нашей дорогой Софи требуется помощь и в танцах, – сказал он.

– Ну почему король ее не замечает? – спросила Беатриса. – Моя дочь – украшение двора.

– Король красоте предпочитает характер. Неудивительно, что он не глядит на вашу дочь.

Эти слова оскорбили Софи и возмутили ее мать. Обе молча двинулись дальше. Шевалье смотрел им вслед, качая головой.

Король видел их всех. Болтовня подданных напоминала ему гоготанье разодетых гусей. Вместе с Людовиком в ложе находились Фабьен, Бонтан и обладательница красивых каштановых волос Луиза де Лавальер. На ней было приличествующее моменту бледно-голубое платье, расшитое золотом, однако Луиза испытывала неловкость. Мало того что она явилась в Божий дом, будучи в положении, она еще и открыто стояла рядом с виновником ее положения.

– Боссюэ произнес замечательную проповедь, – сказала Луиза, стараясь привлечь внимание короля.

– Ваша набожность, Луиза, становится вашей второй натурой, – ответил Людовик и, не глядя на нее, добавил: – Я тебя хочу.

Луиза кивнула:

– Я служу вашему величеству так же, как служу Богу. Служу всем своим сердцем. И тем не менее… тем не менее… Ваше величество, я чувствую в вас перемену. Я ведь вас знаю. И вижу.

– Ты мне очень дорога.

Луиза погладила свой заметно выступающий живот:

– Я… я искренне надеюсь, что ребенок родится здоровым.

Наконец Людовик соизволил взглянуть на Луизу. Его улыбка стала наградой, на которую она так рассчитывала.

– В любом случае это будет дитя Франции.

Луиза подошла ближе к королю. Он не обнял ее за талию, но и не отодвинулся.

– Скажите, Фабьен, уж не Монкура ли я только что видел рядом с Лувуа? – прищелкнув пальцами, спросил Людовик.

– Да, ваше величество. Он был в синем… Если позволите, несколько слов о заговоре испанцев…

– Не сейчас, – замотал головой Людовик.

Взяв Луизу под руку, король повел ее к выходу из ложи.

Бонтан проводил их взглядом.

– Господин Маршаль, когда король вас спрашивает, надобно отвечать на его вопросы. Но вы не вправе самовольно разглашать сведения, имеющие непосредственное отношение к королю, – предостерег Бонтан.

– Мне что же, хранить молчание? – нахмурился Маршаль.

– Да. Глубокое молчание.

– Стало быть, нас постоянно обворовывают? – спросил король.

Он швырнул перо рядом с листом, на котором рисовал большое, богато украшенное здание, и с упреком поглядел на Кольбера.

Кольбер, сидевший за массивным столом вместе с другими государственными министрами, облаченными в строгие черные камзолы, заерзал на месте. Возле двери, рядом с высоким молчаливым швейцарским гвардейцем стоял Фабьен Маршаль, который внимательно за всем наблюдал и вслушивался в каждое слово.

– Ваше величество, как вас следует понимать?

Людовик сердито выдохнул:

– А что еще я могу сказать после доклада о налоговых сборах? Или я ослышался? Из Нанта мы недополучаем семь процентов, из Лимузена – четырнадцать, из Анжу – двадцать один, из Бурбонне – двадцать восемь, из Савойи и Оверни – тридцать один, а из Эпернона – целых тридцать пять процентов. Это грабеж!

Министры переглядывались. Людовик придвинул свой рисунок к сидящему по другую сторону Бонтану и продолжил:

– Они воруют, ибо не страшатся последствий. Что еще хуже, они крадут у французского народа. Именем короля! Воры в парчовых камзолах.

– Ваше величество, как быть с расходами, о которых вы изволили спрашивать? – спросил Кольбер. – Речь о королевском пенсионе.

Он передал королю внушительную расходную книгу. Людовик равнодушно пролистал страницы. Цифры его не впечатлили.

Лувуа решил вставить слово. Он подался вперед, сложив руки на полированной столешнице.

– Ваше величество! Взимание налогов – вопрос утомительный и, не побоюсь сказать, нудный. Я бы рискнул предложить вам обратить ваше королевское внимание на более животрепещущие вопросы. А этот вопрос – чисто управленческого характера. Мы намерены его решить, как только вернемся в Париж. Тем более что все архивы находятся там. К тому времени, когда мы…

– Кто у нас отвечает за сбор налогов в Эперноне? – спросил Людовик, захлопывая расходную книгу.

Лувуа заморгал, но ответить не успел. Гвардеец у двери ударил древком алебарды в пол. В комнату, где заседал совет, вошел молодой светловолосый гонец. Поклонившись, он подал Бонтану письмо.

– Кто посмел прервать наш совет? – раздраженно спросил Людовик.

– Моя госпожа, живущая на острове Сен-Луи, – ответил гонец, уставившись на свои сапоги.

Людовик повернулся к Бонтану, чей парижский дом стоял на острове Сен-Луи. Первый камердинер поежился, собираясь убрать письмо в карман.

– Прочтите, – приказал Людовик.

– Я… непременно прочту, ваше величество, – пробормотал Бонтан. – Когда мы закончим с нашими делами.

– Тогда я сам прочту! – пригрозил король.

Людовик схватил письмо, пробежал глазами и вернул Бонтану. Тот тоже прочел послание жены, и его лицо побледнело.

– Поезжайте немедленно, – потеплевшим голосом произнес король. – Возьмите с собой гвардейца для охраны. На дорогах еще не перевелись разбойники.

Бонтан молча поклонился и вышел.

Людовик сел. Некоторое время он смотрел на опустевший стул, где совсем недавно сидел его верный слуга и друг. Министры терпеливо ждали, не соизволит ли король пролить свет на послание, вынудившее Бонтана спешно ехать в Париж. Но об этом Людовик не проронил ни слова. Он встал и махнул рукой Фабьену:

– Найдите эпернонского чиновника, отвечающего за налоги! Хорошенько вразумите его. И запомните то, что я вам сейчас скажу. Сведения об истинном положении наших финансов не должны выходить за пределы этой комнаты. Остальной мир должен пребывать в уверенности, что налоги у нас собираются исправно и в полной мере, а королевская казна всегда полна и защищена от лихоимцев. Впечатление – это все. Вам понятны мои слова?

Министры согласно закивали.

– Лувуа, нам что-либо известно об эпернонском чиновнике? Может, он и раньше уже попадался на воровстве? – спросил король.

– Ваше величество, чтобы ответить на ваш вопрос, надобно поднять архивы. А они в Париже.

– Так привезите архивы сюда!

В своем доме в Версале доктор Массон не только принимал больных, но и обучал желающих приобщиться к искусству врачевания. В его обширном кабинете, заполненном разнообразными врачебными инструментами, пахло кровью и железом. Страждущие приходили сюда за помощью, а жаждущим знаний молодым людям, интересующимся медициной, его кабинет служил школой.

Вторая половина дня выдалась облачной. В кабинете доктора было тихо. Его дочь Клодина осматривала тело недавно умершей женщины. Покойница еще не успела состариться, однако ее внутренности были изъедены какой-то неведомой болезнью.

Хлопнувшая дверь возвестила о возвращении отца. Вскоре он сам переступил порог кабинета. Клодина подняла голову.

– Ну как, видел королеву? – замирая от любопытства, спросила Клодина. – Она такая, какой ты ее представлял?

Массон с улыбкой кивнул.

– А король?

– Тоже. Кстати, в жизни он выше ростом, нежели на портретах.

Подойдя к столу, Массон потрогал желтоватую кожу на руке покойной.

– Надеюсь, мой скальпель заставит мертвое тело назвать причину смерти.

Он заметил, что дочь внимательно разглядывает многочисленные ранки на лодыжках мертвой женщины.

– А кровопускание посредством вивисекции, разумеется, очищает тело от болезни.

Услышав слова отца, Клодина нахмурилась.

– Клодина, я же вижу, ты хочешь что-то сказать. Так говори! Бог свидетель, я не в силах заткнуть тебе рот.

Клодина не вышла ростом и не могла похвастаться красотой, но в ней сразу ощущалась сила воли и недюжинный ум. Опершись о стол, она начала без обиняков:

– В разных местах господа ученые доктора стоят перед телами умерших и важно провозглашают причины смерти. Интересно, не упускают ли они из виду самую очевидную причину – свою собственную некомпетентность?

– Вся в мать, – качая головой, произнес Массон. – Такая же сильная, но вдвое упрямее.

– И привычкой постоянно задавать вопросы я тоже в нее. Вот скажи, почему крестьянка рожает шестерых детей и четверо выживают, хотя их пропитание крайне скудно? Часто они ложатся спать голодными, однако растут и становятся взрослыми. А в замке на холме у детей знати по нескольку кормилиц. Их пичкают фазанами и пирожными, но они мрут и мрут. Почему, отец?

– Крестьяне – люди крепкие и выносливые.

– А ты не думаешь, что виной детских смертей не только телесная слабость знати, но и наша медицина? Если бы сам Господь пользовал этих детей, стал бы он лишать их крови, которую медики именуют избыточной? – Клодина вынула из кармана несколько сухих стебельков. – Видишь эти травы? Они снимают боль ничуть не хуже кровопусканий.

– Зелья. Снадобья. Яды. Огород повитухи.

– Да, я повитуха. И мои снадобья ничуть не хуже ваших лекарств.

Массон покачал головой:

– Девочка моя дорогая. Ты умна, у тебя доброе сердце. Но тех, кто способен увидеть тебя такой, какая ты есть на самом деле, можно пересчитать по пальцам. А большинство, увидев женщину умную, знающую и привыкшую говорить то, что думает… назовут ее…

– Ведьмой. Так и говори.

– Я не хочу, чтобы тебя сожгли!

Клодина вздохнула, нежно коснулась отцовской руки и вышла.

– И меня заодно, – добавил Массон в пустое пространство кабинета.

В коридоре Клодина побрела вдоль полок, заставленных банками и даже ведерками. Там были собраны плоды хирургических операций, произведенных ее отцом: порою зрелые, а порою гнилые… Опухоли. Руки, распухшие от подагры. Ноги с шишками фурункулов. Сердца. Внутренности. Глаза и языки. Убедившись, что отец остался в кабинете, Клодина запустила руку в одно из ведерок и извлекла оттуда кусок окровавленного человеческого мяса. Завернув его в тряпку, она поспешила к себе в комнату. Там, заперев дверь изнутри, девушка уселась за стол и положила перед собой альбом, в котором делала бесчисленные зарисовки человеческих внутренностей и конечностей. Развернув тряпку, Клодина некоторое время внимательно рассматривала очередной предмет своих ученых изысканий. Потом, открыв альбом на чистой странице, вывела заголовок: «Женские детородные органы: лоно и матка», после чего принялась зарисовывать то и другое.

В Версальском охотничьем замке у короля имелась особая комната, именуемая Салоном Войны. Середину Салона занимал стол, накрытый доской внушительных размеров, уставленной уменьшенными копиями замков и крепостей. Здесь же располагались целые армии солдатиков, кавалерийские полки, крошечные пушки и осадные машины. В детстве Людовик счел бы все это предметами для увлекательной игры. «Но для короля война никогда не бывает игрой. Война – это реальность. Война есть разница между королевством и страной рабов».

Людовик стоял у окна, пока его генералы обсуждали замыслы грядущей войны. Это будет его первой самостоятельной войной, которую он проведет во всей полноте королевской власти; войной против Испании за высокомерный и дерзкий отказ заплатить приданое, причитающееся королеве, в прошлом – инфанте Марии Терезии.

– Если мы победим во Фландрии, нам придется крепко держать в руках нашу добычу, – сказал Лувуа. – Север и восток. Два фронта, на которых мы будем действовать одновременно.

– Два фронта? – хмуро переспросил Людовик. – Но мы же обсуждали только один фронт.

– Пока ваше величество были заняты другими государственными делами, мы сочли за благо…

Дверь распахнулась. В Салон Войны неторопливо вошел Филипп. Он был в щегольском красном камзоле с желтыми бантами. Генералы поклонились Месье. Людовик скрестил руки на груди, молча глядя на брата.

– Оставьте нас. Все, – велел он генералам.

Те поклонились и вышли.

Не спуская глаз с Филиппа, Людовик подошел к своей «военной доске».