Книга предсказанных судеб Очаковская Мария
Они замолчали. По лужайке с какой-то рогатиной и мотком веревки деловито проследовал Денис.
– T’ as pas froid?[5] – спросила его мать.
– Нет, жарко, – ответил мальчик и скрылся в кустах.
– Тогда, хозяйка, давай чай пить. Может, хватит гостя голодом морить, – с притворным упреком нарушил тишину Поленов. – Крыжовенного варенья-то небось не дашь?
– Вот уж наглость какая! Откуда оно возьмется? – с улыбкой возмутилась Ольга. – Ничего, обойдешься бутербродами и покупным кексом.
На тропинку упали первые капли дождя. Алик оценивающе осмотрел тучу, потушил сигарету и встал.
– Было бы хорошо, если бы завидный русский жених не забыл убрать за собой и за дамой стулья, – назидательно сказала Ольга на ходу, направляясь в дом. – Под навес! – и уже с крыльца, обернувшись, крикнула: – Denis! A table! Tu est u? Viens vite[6].
Мальчуган не заставил себя ждать. Он вбежал на веранду и с воодушевлением принялся рассказывать, как у него почти получилось развести костер. На щеках его играл румянец, светлые вьющиеся волосы чуть растрепались, глаза лучились счастьем. На даче ему явно нравилось. С гордостью выложив на стол коробок спичек, он показал черные от сажи руки и отправился их мыть. В присутствии гостя он в отличие от матери говорил только по-русски, не переходя на французский. Вернувшись, он чинно уселся на стул и расстелил перед собой салфетку в ожидании чая.
По счастью, на веранде строители уже завершили работу, а Ольга, насколько могла, навела уют. Это она умела. Тут был и плетеный абажур, и такие же плетеные стулья, и симпатичные кружевные занавески на окнах, и клетчатая скатерть на столе, и фарфоровые чашки, и даже ваза с цветами. (Новоиспеченная дачница потихоньку перевозила из Москвы вещи и с неиспытываемым доселе чувством обустраивала свой дом.)
Оживленно переговариваясь, все трое с аппетитом поглощали бутерброды, которые, по мнению Дениса, здесь были намного вкусней, чем в Москве.
Дождь, сначала робкий, моросящий, припустил сильней. Сквозь запотевшее окно Ольга смотрела на мокрый сад, ей нравилось, когда идет дождь. Как в том старом детективе «Что может быть лучше плохой погоды», если бы не жуткий Денискин кашель, который всегда усиливался от влажного воздуха.
– Хочешь совет? – расправляясь с очередным бутербродом, спросил Алик.
– Валяй!
– Если на пластиковые окна у тебя пока денег нет, поставь между рамами стаканчик с поваренной солью или толченым древесным углем – это поглощает влагу. Лучшее средство от запотевания окон.
– Интересно, откуда берется древесный уголь? – по-светски поинтересовался Денис.
– Нет, ты лучше скажи, откуда берется вся эта обойма ценнейших сведений… про поваренную соль, нашатырный спирт и нюхательный табак? Дай угадаю, из книги «Домоводство» пятьдесят второго года? – ехидно спросила у Алика Ольга.
– Не пятьдесят второго, а тысяча восемьсот девяносто третьего, и не «Домоводство», а «Руководство по домоведению для домашних учителей и гувернанток», но если вам это неинтересно, то я могу и журнальчик почитать. Тоже раритетное издание, между прочим…
Алик раскрыл старый номер журнала «Вокруг света», на который он наткнулся, инспектируя кладовку.
– Как кстати! – воскликнул он и принялся зачитывать отрывки статьи. – «Гуляя по весеннему Парижу, мы оказались на улице Мари Роз… в этом скромном доме с тысяча девятьсот девятого по тысяча девятьсот двенадцатый год жил и работал Ильич. Здесь прошел самый тяжелый период его эмиграции». Ай-ай-ай, какая трагедия! Олька, ты, разумеется, почтила своим вниманием эту парижскую достопримечательность?
Как ни странно, Ольга знала эту улицу, но, разумеется, не в связи с Лениным. Еще до встречи с Филиппом она бывала в Париже и наивно полагала, что довольно неплохо знает город. Она ездила туда несколько раз, то с группами русских туристов, то с индивидуалами-нуворишами (в качестве сопровождающей), то сама по себе. Вне зависимости от состава группы и степени буржуазности туристов среднестатистический тур по Парижу был плюс-минус один и тот же: Эйфелева башня, Нотр-Дам, Лувр, Монмартр, Елисейские Поля, прогулка на корабликах по Сене. Интеллигентная публика просилась в музей Орсэ, особняк Родена, денежная непременно отмечалась в «Мулен Руж», Фоли Бержер, туристы с детьми пару дней проводили в Диснейленде. Ну и, конечно, всех без исключения интересовали магазины – Samaritaine, Printemps, Galleries Lafayette[7] или что-нибудь поскромнее.
Но, оказавшись в Париже с Филиппом, Ольга обнаружила, что, по большому счету, не знает города. Точнее, он открылся ей совсем в ином качестве. Вместо сухих дат, цифр и имен Париж наполнился жизнью. То был город великих королей и роскошных куртизанок, благородных шевалье и дворцовых интриг, кровавых преступлений и гениальной поэзии, изысканных трапез и страшных болезней. Не случайно, по одной из гипотез, происхождение носовых звуков в современном французском языке объясняется деформацией хрящей носа на третичной стадии сифилиса. В свое время он нещадно косил столичный бомонд.
Филипп рассказывал, и у Ольги перед глазами, казалось, оживали персонажи Мольера, Шодерло де Лакло, Бомарше, Бальзака, Пруста, Дрюона. Все эти виконты, бароны, маркизы, поэты, художники и, разумеется, графы де Рабюсси. Они зримо присутствовали повсюду. В Лувре в одном из залов висели полотна Фрагонара, Буше и прочие, переданные предками Филиппа в дар музею. В квартале Марэ был ресторан, носивший их имя. А на Храмовой улице стоял особняк, принадлежавший одному из Рабюсси, но позднее проигранный им на скачках на Марсовом поле. В XVIII веке там находился ипподром. Другой графский пращур на площади Согласия лишился головы. Третий был растерзан толпой при штурме Бастилии. Правда, существовали и светлые страницы истории. К ним, без сомнения, Филипп причислял расстрел парижских коммунаров у кладбища Пер-Лашез – полковник Антуан Помар де Рабюсси, бывший тогда в штабе версальцев, этому немало поспособствовал.
– Невероятно! Эти мерзавцы установили пушку прямо на могиле герцога Морни! Какое варварство! Мой прадед был с ним дружен и очень тепло о нем отзывался.
Впрочем, его экскурсии никогда не ограничивались узкосемейными рамками. Он действительно прекрасно знал город. Просто история Парижа, да и вообще история Франции, в интерпретации Филиппа сильно отличалась от той, что Ольга когда-то учила в пединституте, и, надо отдать ей должное, учила неплохо. А подготовленному слушателю, как известно, рассказывать приятно вдвойне.
Хотя случались и такие дни, когда они обходились без прогулок, ограничиваясь квартирой в шикарном пригороде, где жил и работал Филипп. Тогда они часами не вылезали из постели, наслаждаясь обществом друг друга. А потом, голодные, отправлялись в какой-нибудь ресторанчик по выбору графа. О! Его вкусу можно было довериться! В ресторанах в вопросах кухни он не знал себе равных. Стоило Филиппу сесть за столик и просто открыть меню или винную карту, как официант каким-то непостижимым образом тотчас догадывался, что пришел не обычный клиент. Ольга всегда поражалась этой способности Филиппа все делать красиво: заказывать блюда, есть, пить, оплачивать счет, от суммв котором у нее подчас темнело в глазах. Но, казалось, самое большое удовольствие он получал, просто глядя, как Ольга ест, и наслаждаясь произведенным эффектом.
– А теперь попробуй это, только вместе, потому что langoustines sauce au morille[8] надо запивать шампанским.
И вот Филипп протягивает ей высокий узкий бокальчик, из-за своей формы его называют «flute» (впрочем, шампанское пьют еще из «лафитов», они широкие и плоские. Это уж кому как нравится). Ольгин нос щекочут прохладные, чуть с кислинкой пузырьки брюта. Не напиток, а веселящий газ. Вот уж что правда, то правда!
– Теперь я понимаю, почему французы все время говорят о еде! – восторженно восклицает она, дегустируя очередной гастрономический шедевр.
– Vraiment, pas mal, pas mal du tout[9], – отвечает ей Пьер с довольной улыбкой.
Ему нравилось «просвещать» ее, объяснять, рассказывать, что и как приготовлено. Ольга называла эти походы гастрономическим ликбезом.
Особенно ей запомнились их ужины в «Тастевин», в небольшом ресторане на окраине парка Мальмезон, где неподалеку долгие годы жила покинутая Наполеоном Жозефина. Место было живописное – в парк спускалась веранда со столиками, во всем чувствовалась сдержанная благородная роскошь. В отличие от парижских ресторанов там было тихо и малолюдно, должно быть, потому что очень дорого. Они ходили туда два раза. В первый, когда она окончательно перебралась к Филиппу и была на третьем месяце беременности, во второй – когда родился Денис.
Там, в «Тастевин», на зеленой веранде, выходящей в парк, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не задумывалась над скоротечностью счастья.
Дождь прекратился, тучи исчезли, будто их и не было. Яркое солнце снова осветило сад. Ольга попросила Дениса, который все еще покашливал, не выходить, а немного подождать, пока на улице чуть подсохнет. Тот безропотно согласился и в ожидании листал купленную по дороге на дачу книжку. Как и многие его сверстники, к чтению Денис относился без энтузиазма. Но в этой хотя бы были картинки.
– Я что-то не пойму: почему у нее на голове шапка звездочета? – спросил он, показывая на рисунок, изображающий обитателей средневекового замка.
– Если не ошибаюсь, эта шапка в виде высокого конуса называется «эннен». Лет шестьсот тому назад их носили знатные дамы, – не без удовольствия объяснил Алик.
– А зачем им нужны эти глупые эннены? Вот мама и Нина шапки надевают только зимой.
– Видите ли, молодой человек, в те далекие времена головной убор был неотъемлемой частью туалета, подтверждающей статус: кто этот человек – благородный рыцарь или бедный ремесленник. Для каждого сословия существовали свои, как ты говоришь, шапки. Покажи мне свою шапку, и я скажу, кто ты. Простоволосыми, то есть без шляп, ходили только простолюдины. Такова традиция… Вам ли, граф, этого не знать.
– Упоминать титул вовсе не обязательно, – тотчас отозвался Денис, видимо, повторяя слова матери.
– Так! Поленов, не морочь ребенку голову! – выразительно посмотрев на Алика, сказала Ольга.
Она не любила все эти разговоры о фамильных титулах, а в свете последних событий все чаще задумывалась о пользе гильотины.
«Как бы то ни было, но для шестилетнего ребенка, растущего в России, все эти аристократические бредни ни к чему. Сейчас он еще мал, но потом, когда пойдет в школу, начнутся вопросы. Кто знает, как бы он себя чувствовал в классе с фамилией Помар де Рабюсси. (Не случайно Ольга настояла, чтобы в метрике Дениса значилась ее фамилия.) Детский коллектив жесток и непредсказуем» – так рассуждала она и однажды поделилась своими сомнениями с Поленовым.
Признаться, она не вполне понимала, как и когда следует рассказать сыну о его происхождении и титуле, тем более что к нему решительно ничего не прилагается: ни земель, ни замков, ни денег. И ограничилась пока полумерами, объяснив для начала, что его папа и бабушка происходят из очень старинной и знатной семьи, которая раньше жила богато, но теперь обеднела. И главное здесь не богатство, а воспитание, образование и личные качества. Денис был хорошим ребенком, понимающим и, выслушав сумбурные материны объяснения, не стал задавать лишних вопросов.
Зато вопросы, один за другим, посыпались на нее от Поленова. И всякий раз, когда в разговоре заходила речь о французской родне, между ними разгорались споры. Алик, оказавшийся ярым сторонником сословных привилегий и табели о рангах, так горячо защищал Денискино дворянство, будто речь шла об экспроприации его собственного родового имения.
– Колесникова, тебя страшно слушать! – обрушивался он на нее. – Ты рассуждаешь как большевик и мракобес! Это они кричали о полном и всеобщем равенстве. Нет, ребенок должен знать, кто он. Не лишай своего сына его корней, семьи, истории, его исключительности, избранности, наконец.
– Я и не лишаю, – пыталась оправдаться Ольга, – только избранность нечем подкрепить. Я не смогу нанять ему гувернантку и частных учителей. Ему придется ходить в обычную школу, где учатся обычные дети и где все равны.
– Равенства нет, не было и никогда не будет! Мы не равны, мы все разные! И твой Денис тому подтверждение. Разве ты не видишь, что он не похож на других детей! Шестьсот лет евгенического отбора, генетика, матушка!
Ольга, разумеется, это видела, не могла не видеть. Ведь Денис не чей-нибудь, а ее сын. Он рос, потихоньку взрослел, а она не без гордости наблюдала за ним, подмечая в малейших деталях, как он изящно двигается или стоит на месте, как говорит, общается с другими детьми или молчит, как спит, ест, пьет… кстати сказать, с малого возраста Дениса не стыдно было посадить за взрослый стол, он ел вполне аккуратно, старательно орудуя приборами. Глядя на его идеально прямую спину – мальчик никогда не сидел, развалившись, болтая, как другие ребятишки, руками, ногами, – Ольге вспоминалась свекровь, мать Филиппа. Денис все больше становился похож на нее – то в повороте головы, то в манере сосредоточенно-внимательно смотреть на собеседника Ольга невольно узнавала Аньес. Гуляя с сыном на детской площадке, она замечала, что ее малыш в отличие от сверстников не гримасничает, не дерется и никогда не бьется в истерике, отбирая у кого-то игрушку. Поразительно, но у Дениса вообще не имелось привычки у кого-то что-то отбирать, но в то же время была уверенность, что эту игрушку, этот вожделенный предмет, он обязательно получит, не сейчас, так потом.
Словом, Ольгино сердце частенько преисполнялось счастливой материнской гордостью, и, по большому счету, ничего нового в словах Алика Поленова для нее не было – не секрет, как мать относится к своему чаду. Не только Поленов, но и другие лили воду на эту мельницу. Нинина подруга Раиса определила Денискину непохожесть «как врожденный аристократизм», и в глубине души Ольга с ней, конечно, согласилась. Но вслух и тем более в присутствии сына не сказала ничего из опасения, как бы все эти разговоры об исключительности и аристократизме не испортили ее замечательного мальчика, превратив его в самодовольного барчука с комплексом короля в изгнании в придачу.
И теперь, по привычке сделав суровое лицо, Ольга уже собиралась отчитать Алика, как только Денис уйдет гулять, но тут в калитку позвонили.
– Ваше сиятельство, кажется, вассалы-строители вернулись. Прикажете впустить? – не желая ничего замечать, произнес Поленов и добавил: – Кстати, нелишним будет им напомнить, что обои в гостиной морщат.
Ольга в недоумении посмотрела на часы.
– Что-то они рано. – И, погрозив Алику кулаком, она пошла открывать.
Но у калитки оказались не строители, а два совершенно незнакомых парня. Рядом, на обочине, стояла их машина с тонированными стеклами, на которой, видимо, они приехали. Здоровущие, высоченные, в характерном прикиде, с не менее характерными стрижками, они будто вышли из новостной передачи времен 90-х.
– Здравствуйте, молодые люди. Вам кого? – вежливо спросила Ольга, подавляя улыбку: их грозная внешность скорее насмешила ее, чем испугала, учитывая, что оба «бугая», как она про себя окрестила их, синхронно-сосредоточенно жевали жвачку.
Невнятно ответив на приветствие, первый бугай приблизился к Ольге и, стрельнув глазами вправо-влево, изрек:
– Мать позови!
– Какую мать? Вы скорее всего ошиблись, – усмехнувшись, ответила Ольга.
– Не понял, а хозяйка-то где? – чуть растерявшись, спросил визитер.
– Погоди, Колян, – к разговору присоединился бугай номер два, взгляд у которого, как показалось Ольге, был более осмысленным. Он, видимо, решил поддержать товарища. – У вас какой адрес? Тупик Глинки, дом три? Здесь живет Рябая Елена Ивановна?
– Ах вот оно что! – догадалась Ольга. – Вы опоздали, Елена Ивановна уехала, продала дом и уехала. Теперь я тут хозяйка.
На крыльце появился Алик и окликнул ее. Увидев приближающегося мужчину, незнакомцы почему-то нахмурились. На широком прыщавом лбу Коляна проклюнулась морщина:
– Как это продала, когда?
– Чуть больше месяца назад. А в чем, собственно, дело? – опередив Ольгу, в беседу включился Алик.
– А нет никакого дела… – хмуро буркнул Колян.
– Нам просто нужна Елена Рябая, старая хозяйка. Где она сейчас, случайно, не знаете? – сделав шаг вперед, продолжил его спутник. Судя по всему, он был настроен более миролюбиво.
– Мне, к сожалению, ее нынешний адрес неизвестен, но, насколько я поняла, она уехала к дочери.
– А сын ее где?
– Про сына я вообще ничего не знаю, – в голове у Ольги мелькнула догадка. – У меня был где-то записан ее… – Ольга хотела сказать «телефон», но в ту же секунду почувствовала легкий толчок в спину.
Не дав ей договорить, Алик взял инициативу в свои руки:
– Если, Ольга, ты имеешь в виду телефон, то я давно его выбросил.
Прозвучало это фальшиво.
– Хм, выбросил, – с недоверчивой ухмылкой отозвался Колян, – а зря!
Ольга напряглась: ей не понравилась усмешка незнакомца.
«Зачем только Алик вмешивается! Это что, он так заступаться за меня вздумал?»
– Погоди, Колян, – по-прежнему благодушно заговорил второй. – Понимаете, нам очень сильно нужна Елена Ивановна. Может, вы все-таки посмотрите…
– Я совершенно точно знаю, что у нас ее телефона больше нет, – отрезал Алик. Снова фальшиво.
Бугай посмотрел на Поленова, и благодушие мгновенно исчезло с его лица.
– Постойте, постойте, я сейчас схожу посмотрю, – засуетилась Ольга, про себя ругая Алика: «И чего, дурак, лезет. Надо бы дяде Валере позвонить, посоветоваться…»
Но самое неприятное заключалось в том, что листочек, на котором она записала злосчастный номер, действительно пропал. И когда после тщетных поисков Ольга вернулась к калитке со словами, что, мол, сейчас у них ремонт и ничего найти нельзя, оба бугая смотрели на нее недобро. В это время удивительно некстати откуда-то из-за кустов выбежал Денис. Колян проводил его внимательным взглядом и смачно плюнул, а второй, дыхнув на Ольгу ментоловой жвачкой, процедил:
– Будет лучше, если ты телефон найдешь… или вспомнишь.
С этими словами он выразительно постучал себя пальцем по лбу. Казалось, палец его намекает на то, что и Ольга, и Алик не вполне понимают, с кем имеют дело.
6. Оруженосец Гальгано
Франция, герцогство Бургундия, графство Помар, 1499 г.
– Итак, случилось это осенью по окончании лет Господня тысяча четыреста шестьдесят шестого… – без спешки начала свой рассказ пожилая дама, но тотчас прервалась, попросив придвинуть к ней одну из жаровен, горевших в комнате, – в канун праздника Адвента[10].
– Скажите, миледи, сколько же лет в ту пору вам исполнилось? – с готовностью исполняя ее просьбу, не удержался от вопроса белокурый юноша.
– Молодость моя тогда, увы, миновала, я почти достигла возраста Спасителя нашего, хотя в браке с Мишелем Помар де Рабюсси, графом Помара и Тесле, прижила лишь двух здоровых детей: сына шести лет и дочь двумя годами младше… да, да, Жакино, впоследствии маленький Роллан, стал вашим батюшкой, – обернувшись к юноше, произнесла графиня. – Так вот, первый Адвент, как вам известно, широко праздновался в нашем графстве. И я, возвращаясь из цистерцианского аббатства, торопилась сделать все надлежащие распоряжения.
В сухую и бесснежную погоду дорога была не утомительной и не составила более двух часов езды в повозке, в которой кроме детей со мной ехала няня Татуш. Был еще фра Микеле, ученый монах-францисканец, служивший секретарем моего супруга и хранителем библиотеки, а также слуга, взятый для охраны. Они следовали за нами верхом. До замка оставалось не более пяти лье. И вот на той части дороги, что ведет через Заячий лес, нам повстречались два всадника. Их вид нас не только удивил, но и озадачил. Они так торопились, что даже не сочли нужным осадить коней, а также выказать должную учтивость – по гербу на повозке всякий бы легко догадался, кто в ней. Точно две кометы, они промчались мимо, порядочно испугав наших кобыл. Я еще задала вопрос няне Татуш, не знает ли она этих двоих, но ей они были неизвестны.
Когда наша процессия миновала лес и оказалась на открытой местности близ развилки дорог, мы увидели лошадь, мирно стригущую траву. Помнится, фра Микеле – не зря его острый глаз и наблюдательность снискали себе славу – сразу обратил наше внимание на одну странную деталь: лошадь под седлом, а седока нигде не видно. Но стоило нам приблизиться, как странность эта объяснилась самым ужасным образом. У моста через Лебяжий ручей в дорожной пыли недвижимо лежал человек. Охранник и фра Микеле спешились и бросились к нему. Помешкав, мы с няней тоже вышли из повозки.
О! Нашим глазам открылась печальная картина. В дорожной пыли в окровавленных одеждах перед нами лежал оруженосец Гальгано, любимец графа и его верная тень. Несчастный был мертв, заколот кинжалом, но тело его еще не успело остыть, как заметил брат Микеле. Вместе с ним мы тотчас осмотрели все вокруг, но ни дорогого оружия, ни кошеля, ни его баула с вещами поблизости не оказалось. Вследствие этого мы с Татуш заключили, что оруженосец был убит какими-то бродягами из корысти.
«Рискну предположить, графиня, что всадники, встретившиеся нам в лесу, вовсе не похожи на бродяг, живущих грабежом. Иначе они бы украли и лошадь», – возразил мне монах, но я по глупости тогда не придала значения его словам.
Оставив подле несчастного нашего слугу, мы поспешили вернуться в замок, и я сообщила мужу печальное известие. Вне себя от гнева, граф стал кричать и топать ногами – убийство оруженосца он расценил как личное оскорбление. Позже, успокоившись и выслушав подробный рассказ фра Микеле, он отдал распоряжение о похоронах Гальгано и даже объявил награду тому, кто поможет отыскать его убийц.
«Грешно так говорить, но горевать по нему я не стану. Невзирая на молодость, Гальгано был дурной человек. Его длинный злой язык не раз служил причиной наших размолвок с мужем», – шепнула я тогда няне Татуш.
Ни с кем другим, кроме моей верной доброй служанки, бывшей подле меня еще в доме отца, я бы не могла поделиться своими мыслями. За четырнадцать лет с моего приезда в Помар среди приставленных ко мне фрейлин доверенных лиц так и не сыскалось. К тому же глупая женская болтливость, как учили меня дома, подобна обоюдоострому клинку, который больно режет с обеих сторон.
Между тем замок готовился к празднику. В последний день вкушения мясной пищи перед Рождественским постом всех: и хозяев, и свиту, и званых гостей, коих ожидалось до двадцати человек, и прочих обитателей замка – ждала обильная трапеза. Дети мои, я называю Помар замком в силу привычки, в действительности в ту пору это сооружение таковым уже не являлось. Наше графство, как и те, что соседствовали с нами, не помышляя о войне, жило в мирных трудах и заботах. Еще задолго до моего приезда в Бургундию замок не использовался для военных целей, был изрядно увеличен, перестроен и вполне сравнялся с нынешними дворцами. Ров, некогда служивший ему защитой, сильно обмелел. Подъемный мост, опутанный плющом, врос в землю. Южную башню, к которой примыкали хозяйственные службы, снабдили широкими воротами, таким образом сделав проездной.
Итак, в главном зале, именуемом «залом сенешалей»[11], шла работа. Уборщики выметали из углов паутину, лакеи составляли козлы для столов, мальчишки-прислужники сносили туда во множестве светильники и канделябры. Трое слуг были заняты подвеской новой шпалеры, доставленной накануне из Лилля. Во всем желая следовать правилам герцогского двора и потрафить своему тщеславию, граф сам ездил к мастерам и уплатил им изрядно. За ходом работ, подгоняя людей и покрикивая, наблюдал мажордом Боншан. Он сообщил мне, что еще накануне сговорился с комедиантами, которые будут представлять перед гостями аллегорию с кораблем и китом. Пригласил он и музыкантов с певцами, и азиатских жонглеров. Мое внимание привлек находившийся в зале незнакомец с загорелым лицом. Мажордом подвел его ко мне и представил как господина Деложа, поэта, весьма известного в Париже под именем Франсуа Вийон. Господин Вийон улыбнулся и тотчас с поклоном адресовал мне довольно дерзкое стихотворение. Не знаю, будет ли уместным повторять его сейчас вам…
– Ах, бабушка, прошу вас, повторите, мне очень нравятся его стихи! – Ее миловидная внучка с живым лицом и озорной улыбкой захлопала в ладоши.
– Что ж, изволь, Элинор. Вот то, что мне удалось сохранить в памяти:
- Но я еще любил тогда
- Так беззаветно, всей душою,
- Сгорал от страсти и стыда,
- Рыдал от ревности, не скрою.
- О, если б, тронута мольбою,
- Она призналась с первых дней,
- Что это было лишь игрою, —
- Я б избежал ее сетей!
- Увы, на все мольбы в ответ
- Она мне ласково кивала,
- Не говоря ни «да», ни «нет».
- Моим признаниям внимала,
- Звала, манила, обещала
- Утишить боль сердечных ран,
- Всему притворно потакала, —
- Но это был сплошной обман.
Позже кто-то мне сообщил, что помимо поэтических талантов господин Вийон не обделен еще и многими другими, среди коих числились пьянство, распутство, богохульство, сквернословие. А в Париже он подозревался не только в воровстве, но и в убийстве. После беседы с ним у меня не осталось никаких сомнений, что его приглашением на наш праздник мы обязаны его милости графу де Рабюсси.
Однако, любезные слушатели, в горле моем пересохло. Элинор, не сочти за труд налить мне глоток гипокраса… – Графиня приняла бокал и, сделав несколько глотков, поморщилась.
– Что-то не так, бабушка? – спросила внучка.
– Увы, он уже порядочно остыл. И коль зашла речь об этом напитке, я скажу вам, что прежде гипокрас был намного вкуснее, не то что готовят ныне. Он обладал поистине целебными свойствами, недаром имя свое получил от древнего лекаря Гиппократа. Тогда его приготовлял для стола главный повар замка, славный мэтр Мартен. В чем был его секрет, не знаю. Хотя сказывали, что потом он, подобно кулинару Тайевану[12], собрал воедино все секреты и составил книгу рецептов. Впрочем, как ни искусен повар, но хорошей хозяйке накануне торжеств не стоит полагаться на одних лишь слуг. Ей надлежит самой наведываться на кухню и проверять, все ли идет как положено. Так уж у нас повелось. Тогда с легкой руки мэтра Мартена, а возможно, с тяжелой руки моего мужа, частенько угощавшего повара и поварят тумаками, вошли в обиход нежные суфле, гратены, фрикасе и прочие изысканные кушанья. Причину вы знаете. Вследствие недостатка зубов у самого хозяина и у прочих благородных мужей и жен на трапезах более не подавали грубое мясо медведя, оленя, кабана на вертелах и заменяли его кушаньями тонкого вкуса, а также птицей: фазанами, куропатками, каплунами, перепелами, утками.
В тот момент, когда я пришла на кухню, там вовсю кипела работа.
«Держи на огне, пока не прочтешь до конца молитву Богородице», – строго научал повар своих помощников, варивших медовый сироп для фруктов.
Сам же он стоял у броштурнюра[13], наблюдая, как на трех вертелах одновременно жарятся тетерева, перепелки и куры. Сей механизм тогда был внове, и мэтр Мартен не доверял его никому.
«От непрожаренного мяса на кладбище новых холмиков масса», – с улыбкой произнес он, увидев меня, и поклонился.
Прочие его помощники, сидевшие на лавках у большого очага, чистили овощи, толкли в ступках орехи, имбирь, измельчали травы, ощипывали птицу, отмеряли мед. Всего на праздничный стол мэтр Мартен намеревался подать шестнадцать блюд, из коих семь следовало приготовить загодя.
Однако я немного увлеклась. Мое повествование имеет другой предмет. – Пожилая дама с улыбкой посмотрела на Жакино и его соседа, тот был несколькими годами старше и доводился графине внучатым племянником.
По правде говоря, я вовсе не собиралась вести рассказ о кухонных премудростях, до которых, не будь они нанизаны на вертел, благородным мужьям нет никакого дела. Юным девам, стоящим на пороге замужества, напротив, следовало бы послушать да поучиться. Иной раз славно приготовленное и вовремя поданное кушанье ценится дороже шелка и парчи. – На сей раз почтенная дама обратила взор на внучку и, поправив меховую накидку, продолжила:
– Подумай, Элинор. Ведь любая крестьянка, будь у нее под рукой жирный каплун и полкувшина красного вина, в два счета поднимет мужу настроение, приготовив ему coq au vin…[14]
7. Ставки сделаны!
Франция, Париж. Пять лет назад
– Я и представить себе не могла, что сумею приготовить coq au vin, а это оказалось довольно простое блюдо, старое, деревенское. Филипп же сам очень здорово готовит. Словом, я у него учусь. – Ольга радостно делилась с тетей впечатлениями из ее новой парижской жизни.
– Ну, это всегда пригодится, – сдержанно говорила в трубку Нина Семеновна.
Вообще после переезда во Францию Ольге многому пришлось учиться. Учиться и переучиваться, привыкать к новому и отвыкать от прежнего. И напрасно говорят, что Россия почти Европа, что культурная многоликость постепенно стирается. Нет, время всеобщей уравниловки, слава богу, еще не наступило. Оно существует лишь в мутном сознании глобалистов, которым, вероятно, никогда не приходилось бланшировать в сливочном масле гребешки Сен-Жак, томить в желтом вине бресскую курицу со сморчками или печь слоеный пирог со спаржей. Не имея при этом даже мало-мальского кулинарного опыта, потому что в прежней, холостой, жизни следящая за фигурой Ольга относилась к еде довольно равнодушно.
Но, как бы то ни было, учиться готовить ей нравилось. Как, впрочем, и одеваться. Да-да, одеваться. Ибо представления о хорошо одетой женщине в России и во Франции совершенно разные. Парижское «изящно-дорого-сдержанно-по фигуре» отличается от российского или даже московского «ярко-броско-модно-дорого». Увы, феномен дефицита, столь укоренившийся в сознании советских и постсоветских модниц, изжить непросто.
Ольге часто вспоминался забавный эпизод, как однажды, встретив жену в аэропорту, Филипп прямо оттуда потащил ее в магазин – он не мог смотреть на Ольгину норковую шубу, к слову сказать, довольно дорогую и стильную. Просто в Париже шубу не принято носить каждый день, ее надевают лишь по случаю. Так в ее гардеробе появилось серое кашемировое пальто, на тон темнее ее пепельных волос, оно выгодно оттеняло ее славянскую масть.
И все же на общем фоне приятных впечатлений и положительных эмоций, которые так необходимы каждой беременной женщине, было нечто, о чем Ольга непрестанно думала, из-за чего нервничала и не спала ночами.
Ей не давала покоя Нина, которая ни в какую, хоть ты тресни, не хотела ехать к племяннице во Францию. Всякий раз, как только Ольга заводила об этом разговор, тетка упрямо твердила одно и то же: «Я буду вам мешать» и «Как мне с ним говорить, если он по-нашему не понимает, а я по-французски». Вслед за этим обычно шла расплывчатая, компромиссная формулировка: «Ладно, может быть, как-нибудь потом…» И никакие Ольгины доводы, что квартира у них большая, место есть, а если Нине неудобно жить у них, то можно снять гостиницу неподалеку, не помогали. Та была непреклонна:
– Я вам только мешать буду.
Ольга чувствовала, что тетя по-прежнему недолюбливает Филиппа, и обижалась. Они как-то раз даже из-за этого поссорились.
Что ж, приходилось Ольге ездить в Москву самой. Последний раз она навещала тетку, уже будучи на седьмом месяце.
Когда родился малыш, стало не до поездок. А поскольку скайп, чудо прогресса, Нина в силу возраста освоить не могла, общение их проходило по телефону. Сначала оно было довольно регулярным, потом Ольга стала звонить все реже и реже. Нина ее не упрекала, понимая, что у матери с малышом забот полон рот. Но в какой-то момент ей показалось, что голос у племянницы как будто изменился: «Недовольная девка стала, нервная, дерганая и, похоже, чего-то недоговаривает…»
Как-то по весне, когда от племянницы долго не было известий, Нина Семеновна загрустила и позвонила ей сама. Но в ответ на ее обычное «как дела?» Ольга жалобно засопела и, пробормотав что-то невнятное, разрыдалась прямо в трубку, да так горько, с причитаниями, все никак остановиться не могла.
– Олечка! Что случилось? Что-то с Дениской? – прокричала в телефон до смерти перепуганная Нина.
– Нет, не с ним, а с Филиппом. Ой-ой-ой, что же делать, – сквозь слезы отвечала ей племянница. – Он, оказывается…
– Боже мой! Олечка! Объясни, в чем дело! Он что, выпивает? Алкоголик? Дерется? У него появилась баба? – последовала нескончаемая вереница теткиных вопросов. – С них, с французов, станется. Я так и знала, я же говорила…
– Нет, Нина, нет! Все не то, не так… – Ольгин голос срывался, горло перехватил спазм, слезы душили и мешали ей говорить, – понимаешь, он, оказывается…
– Голубой? – сорвалось у Нины с языка, она сама тотчас ужаснулась тому, что сказала.
– Нет, Ниночка, нет! – плакала Ольга.
«Как объяснить, как рассказать? И поймет ли ее Нина? Нет, конечно! Она и сама не поняла бы, если бы кто-то еще несколько месяцев назад рассказал ей что-то подобное».
– Ах, Нина! Это какой-то кошмар! Безумие! Господи, что мне делать! – Мысли в голове у Ольги путались, все смешалось: горечь, обида, осознание собственного бессилия, неизвестность…
«Как теперь жить? Что будет с Денисом, с ней?» – Ольга долго терпела, не хотела беспокоить Нину, но сейчас не выдержала. Невозможно держать все в себе, копить, переживать, мучиться и думать, думать, думать. Ей просто необходимо было с кем-то поделиться. Но как объяснить пожилому человеку, что такое лудомания? Что, оказывается, есть такая болезнь – патологическая зависимость от азартных игр. Когда для больного желание играть доминирует над всем, что есть в жизни: над семьей, детьми, работой. И это вовсе не каприз, не прихоть, не блажь, не какая-то причуда. А самая настоящая болезнь сродни наркомании или алкоголизму. Кстати, никакого алкоголя больным лудоманией не требуется. И без него адреналин в крови зашкаливает, стоит зайти в казино и сесть за игорный стол. А еще пульс становится, как у спортсмена на финише, и сердцебиение, как у влюбленного перед свиданием, и вообще весь эмоционально-чувственный набор, связанный с любовью и сексом: нетерпение, ожидание, предвкушение, восторг, эйфория…
Да, это трудно объяснить, пока сам не увидишь и не переживешь.
Все началось после того, как Филипп потерял работу и у него появилась масса свободного времени. С Денисом, которому на тот момент едва исполнился месяц, Ольга справлялась сама. Тяжело, конечно, но все же лучше самой, чем просить Филиппа. Она довольно быстро поняла, что нянчить сына муж не будет. Он просто не такой… другой человек, и не потому, что их не любит. Ольга смирилась, а Филипп пусть лучше ищет новую работу, которую, как выяснилось, найти очень трудно, особенно когда тебе за пятьдесят. Одним словом, работы у него все не было и не было. Но появились долги и бездна свободного времени.
Необходимо-достаточные условия, как потом объяснил ей врач, для того, чтобы вновь начать игру. Именно «вновь», потому что в казино Филипп был далеко-о-о не новичок.
Он играл с самой юности. Потом его лечили, и довольно успешно – несколько лет он не садился за стол. Но в какой-то момент сорвался. Мать нашла ему хорошего врача, пожалуй, лучшего в своей области, оплатила лечение, долги. Филиппу удалось выкарабкаться. Казалось, он вернулся к нормальной жизни, но опять ненадолго. История повторилась. От Филиппа ушла жена, родственники, друзья, коллеги по работе, у которых он просил в долг, перестали отвечать на его звонки. Только Аньес, его мама, была по-прежнему с ним и продолжала бороться. Чтобы погасить долги, она продала парижскую квартиру, чтобы оплатить докторов, пришлось расстаться с домом на побережье. В какой-то момент забрезжила надежда – удалось сделать невозможное, но, увы… Как сказал доктор Фуке: «Необратимое изменение личности, организм привык к адреналиновым атакам».
Вы когда-нибудь видели в казино часы? Правильно, их там не бывает, а еще нет окон, либо они плотно занавешены, чтобы дневной свет не проникал в зал. Ощущение времени теряется. Счастливые часов не наблюдают. Давно и четко отработанная система. Помните, у Достоевского… Ничто не должно отрывать от игры… Приглушенные звуки, негромкие голоса. Гости фланируют по залу, кто-то в напряжении застыл у стола – стоя лучше видно.
– Les jeux sont faites, rien ne va plus…
– …rouge, noire, paire, inpaire[15]…
Вот двое, пришедшие вместе, тихо переговариваются:
– Сегодня, пожалуй, буду играть по мелкой.
– А я, знаешь, накануне сон видел…
Садится и, не раздумывая, обкладывает «22» с соседями – играет комплит.
Схватка началась. Это что-то вроде дуэли, в которой не бывает примирения сторон. Казино для игрока одушевленный предмет, живой организм.
«22» выигрывают три раза подряд. Тотчас появляется официант с напитками. Пожилой крупье подает кому-то незаметный знак, ему на смену приходит новый. Таково правило – после крупного выигрыша крупье меняются.
Непостижимо, они всегда точно знают, сколько у кого в кармане денег. И кто сказал такую глупость, что в казино не играют в долг. Еще как! Смотрят по игре.
Некоторые завсегдатаи говорят о системе, для них рулетка – вещь не случайная. Хотя последовательность чисел не укладывается ни в какую математическую прогрессию. На зеленом поле реальна лишь одна аксиома – сумма всех чисел составляет 666.
Обо всем этом Ольга узнала слишком поздно, когда это «поздно» уже вовсю маршировало по ее и Денискиной жизни. Из дома стали пропадать вещи. Сначала часы, потом старинные сапфировые запонки, которыми муж очень гордился. Вслед за ними исчезла Ольгина брошь, подарок свекрови. Видимо, долги составили приличную сумму. Но в отличие от окружающих Филиппа они не тяготили. Он снова занимал. Казалось бы, у человека завидная выдержка, а на деле… Ольга никак не могла подобрать нужное слово: беспомощность, безответственность, инфантилизм… нет, скорее безмятежность.
Филипп всегда уповал на то, что в один прекрасный день его «система» сработает, он выиграет и со всеми расплатится. Ольга пыталась образумить его, убеждала, кричала, плакала, консультировалась с врачами, но результата не было. Муж все реже бывал дома, иногда пропадал на несколько дней. Однажды она случайно увидела его на улице. Он был не один, а в компании какого-то омерзительного типа, от него за версту несло уголовщиной. Филипп не заметил ее – оба страшно куда-то торопились. Вскоре, ссылаясь на временные трудности, он перестал давать Ольге деньги. Впрочем, на черный день у нее имелись кое-какие свои сбережения, так сказать, НЗ. За московскую квартиру, сданную в аренду, тетя Нина ежемесячно переводила ей тысячу долларов, и большую часть этих денег Ольга держала дома.
«Что ж, на какое-то время их должно хватить», – наивно рассуждала она, пока не исчез и ее НЗ!
Из почтового ящика тем временем продолжали тоннами сыпаться неоплаченные счета, банк заблокировал кредитку, и даже консьержка, обычно улыбчивая, приветливая, теперь едва здоровалась с Ольгой, провожая ее укоризненным взглядом.
И вот в один прекрасный день, когда у Денни кончились абсолютно все подгузники, Филипп исчез из дома, не отвечал на звонки, а в кошельке у Ольги осталось двести евро, она не выдержала и позвонила свекрови…
Несмотря на то, что плохо знала Аньес и немного робела в ее присутствии.
8. Праздничная трапеза
Франция, Бургундия, графство Помар, 1499 г.
В комнату бесшумно вошел слуга и подбросил в камин поленьев. Элинор замолчала и долго глядела на огонь.
– Бабушка! – окликнула ее внучка.
– Да, душенька, прости, я задумалась. Скажи, где ж твое рукоделие? Я вижу, ты его отложила, хотя уверяла меня, что закончишь работу к Пасхе. Неужто ты забыла, кому хотела подарить эту вышивку?
– Нет, миледи, не забыла… – Румянец залил щеки девушки. Присутствующие рядом тотчас оживились и захихикали.
– Вот и славно. Тогда продолжим. Итак, первый Адвент начался по обыкновению с торжественной мессы. Когда же та подошла к концу, процессия наша, к слову сказать, преизрядная, считая прибывших в Помар гостей, покинула церковный двор и вернулась к замку. Близ него, на поле перед Лебяжьим ручьем, его милость предложил сеньорам состязание в меткости стрельбы из кулевринов[16]. Подскажи-ка, Жакино, как их называют теперь?
– Аркебуза, миледи, а также говорят еще серпантин[17].
– Благодарю, дитя. И как вы сами можете судить, аркебуза эта отняла у нас довольно времени, так что иные благородные дамы, замерзнув, стучали зубами, другие же с трудом подавляли зевоту. Начавшийся дождь, по счастью, прервал состязание, и все поспешили в дом.
Надо сказать, что праздник в тот день, к великому удовольствию его милости, удался. Перед тем как все расселись за столами, граф на большом еловом венке зажег первую свечу Адвента. И собравшиеся воздали должное кушаньям, напиткам, а также представлению аллегорий и игре на музыкальных инструментах. Отведав яств, присутствующие начали славить хозяина, превознося его до небес. Затем настал черед господина Вийона с его балладами. Он, вопреки моим опасениям, в действительности оказался весьма хорошим поэтом.
Супруг же мой, прежде не расположенный к высокому искусству поэзии и неспособный оценить ни точной рифмы, ни стройного размера, радовался более сквернословию и богохульству, чего в стихах господина Вийона, увы, было в избытке.
Наконец, вдоволь нахохотавшись, граф подал знак музыкантам, те заиграли па де бас, и гостей пригласили к танцу. Помнится, мне пришлось встать в паре с младшим братом моего супруга Анри де Рабюсси. Сам же граф вынужден был отказаться от танцев. Виной тому послужил его новый туалет. Прежде я, кажется, уже говорила о пристрастии сиятельного графа во всем следовать моде бургундского двора. Что ж, в тот раз он, вероятно, понял, что перестарался. И если бы на ногах у его милости были пулены[18] с носками чуть покороче, а упленд[19] не свисал почти до пят, как носили бароны в Дижоне, то он не лишил бы себя удовольствия принять участие в танцах.
– А какое платье было на вас, бабушка?
– О, признаться, я уже забыла, какой туалет составила себе для того праздника. Но, как бы то ни было, оголять грудь подобно Агнессе Сорель я не стала. Вы, вероятно, слыхали, что некогда при дворе его величества Карла VII в Париже жила красавица фаворитка, выставлявшая свои формы всем напоказ. Не по нраву мне пришлись и многосложные туалеты дижонских фрейлин, с высокими, точно сахарные головы, энненами. Я всегда стремилась, чтоб костюм мой сочетал и подобающую случаю парадность, и разумную скромность, и удобство, что, как водится, вызывало недовольство моего супруга.
Прости, Жакино, я опять увлеклась, забыв о главном предмете моего рассказа.
Итак, праздничная трапеза уже близилась к концу. В условный час согласно ритуалу я поднялась и подала знак другим дамам с тем, чтоб покинуть собрание. Наши мужчины в соответствии с тем же правилом почтили нас вставанием и продолжили застолье. Ох, этот притворный помарский этикет. Сколько в нем фальши, лицемерия, и как отличался он от того, к чему я привыкла в замке Фуар, в родительском доме.
Не знаю, догадались ли наши благородные гостьи, что означает сие продолжение застолья. Мне же было все известно доподлинно. Лишь одно оставалось для меня загадкой: кто вместо убитого Гальгано возьмется доставить в замок для графа и его баронов этих… скверных женщин.
Однако в тот раз все пошло не как обычно. Мы еще не успели покинуть парадную залу, как мажордом объявил о приезде гонца из Дижона, и в распахнутые двери вбежал запыхавшийся человек, с ног до головы покрытый дорожной грязью. Он с поклоном передал письмо графу, при этом едва удержался на ногах от усталости. Пробежав глазами текст послания, граф нахмурился и отдал его брату. Тот в свою очередь тоже нахмурился и стал что-то шептать на ухо соседу. Мужское общество пришло в движение.
«Ваша милость, – уже стоя в дверях, спросила я, – быть может, нам следует задержаться, если в этом послании содержатся новости, предназначенные для наших ушей?»
«Для ваших ушей, мадам, лучше подойдут жемчужные серьги, а не депеши», – с надменной усмешкой ответил мне супруг, не упустив возможности посмеяться надо мной, тем более при большом скоплении людей.
Но кузен Анри, так по-родственному называла его я, поспешил сгладить его глупую шутку, не в пример родному брату он был лучше воспитан.
«Полученная новость весьма печальна и, без сомнения, к вашей светлости также имеет касательство. Наш сюзерен и благодетель, герцог Филипп Бургундский, тяжко заболел…»
– Бабушка, скажите, в тот ли раз в Дижон пришла английская потливая горячка? – спросила внучка.
– Нет, дитя. То случилось много позже, когда бургундский трон занял его сын, Карл Смелый, последний герцог Бургундии.
– А что за болезнь сразила тогда доброго герцога Филиппа?
– Имя ей старость, ибо Господь уготовил ему очень долгую жизнь. Только на троне он провел более сорока пяти лет, укрепляя власть и преумножая свои владения. Что же касается доброты герцога, то я, Элинор, пожалуй, с тобой не соглашусь… Будь он и в самом деле добрым, как его называли, то не отдал бы на поругание англичанам блаженной памяти Жанну Орлеанскую[20]. Впрочем, Бургундия заплатила за то сполна, и не будем более об этом.
– Да, матушка говорила нам, что в наказание за то предательство на бургундские земли была ниспослана чума.
– Может, и так. Однако я продолжу.
«Что ж, плохие вести не стоят на месте, – перед тем как покинуть залу, заметила я. – Будем уповать на Божью милость и на скорейшее выздоровление нашего сеньора».
Расставшись с гостьями, которые стараниями мажордома Боншана были размещены подобающим образом, я поднялась в свои покои. Признаться, после праздника я чувствовала себя уставшей и нуждалась в отдыхе. А там меня ждала верная Татуш, которая обо всем уже позаботилась – и о воде для умывания, и о теплой постели, и о глотке горячего меда на сон грядущий… Ах, как давно ее нет со мной! Моей доброй, славной Татуш. Мир праху, царствие небесное ей и светлая память, – окинув взглядом притихших слушателей, пожилая дама улыбнулась.
Однако отдыха в ту страшную ночь мы с ней так и не получили – убийство оруженосца Гальгано стало лишь первым звеном в роковой цепи… – Заметив опустевшую фруктовницу, старая дама прервалась и позвонила в колокольчик.
В дверях возник слуга.
– Пусть нам подадут еще орехов, груш и засахаренных фруктов. Впрочем, вы, должно быть, проголодались? Не так ли, друзья? Тогда неси еще хлеба, сыра и сладкого вина из моих запасов.
Слушатели заметно оживились – сладкое вино подавали лишь по большим праздникам.
Когда слуга вернулся с подносом и расставил на столе угощенье, старая Элинор взяла бокал и вдохнула аромат вина. Оно всколыхнуло воспоминания, и лицо ее, сразу помолодевшее, озарила светлая улыбка – меньше всего в этот момент она походила на старуху.
9. Аньес
Франция, г. Помар. Пять лет назад
И ни при каких обстоятельствах язык не повернулся бы назвать Аньес старухой, хотя Ольгина свекровь была дамой пожилой, даже очень пожилой.
Худощавая, для обычной мелкотравчатой француженки довольно высокая, с идеальной осанкой. Наблюдая за тем, как она движется, как сидит, Ольга вспоминала советских балерин. Ее всегда поражала эта удивительная способность Аньес держать спину прямо – никакой возрастной сутулости, которую не скроет даже безупречно подобранный туалет. Узкая юбка, мягкий вязаный кардиган, нитка жемчуга, блузка с высоким воротом или шелковое кашне под цвет глаз. А глаза голубые, ничуть не поблекшие, внимательные, цепкие, с паутинкой морщин вокруг них, они будто бы не возраст подчеркивают, а статус. Ну и, конечно, роскошные, слегка вьющиеся седые волосы, постриженные по моде. Редкий тип лица, который не портит старость. Вот она, порода, голубая кровь. Никакие революции и коммуны ее не забьют. Филипп был очень похож на мать, а Денис – на Филиппа.
Впервые Ольга увидела Аньес, когда родился Денис. На ее вопрос, почему не раньше, Филипп уклончиво отвечал, что у него с maman «непростые отношения». Другим родственникам из ныне живущих Ольгу, кстати, тоже не представили, ограничились могилами на кладбище Пер-Лашез. Итак, свекровь приехала в Париж посмотреть на единственного внука. Накануне Ольга немного дрейфила. Редкая невестка не робеет перед встречей со свекровью. И когда Аньес как олицетворение всей аристократической Франции переступила порог их жилища, Ольга совсем растерялась. Но стоило свекрови произнести слова приветствия и улыбнуться, как тотчас какое-то внутреннее женское чутье подсказало Ольге, что Аньес ей не враг. Чувство это окрепло, когда она увидела ее, склоненную над кроваткой, где, безмятежно посасывая палец, спал Денис. На французский манер Денни, имя, данное внуку, свекровь, как ни странно, одобрила. Оказалось, он был не первым среди Помаров, кто носил имя небесного покровителя французских монархов.
– Comme il est beau. Comme il ressemble ‘a…[21] – Ольга так и не услышала, на кого похож Денис, – Аньес говорила довольно тихо, но в голосе ее звучали и гордость, и радость, и еще какое-то умиротворение. Будто бы она хотела сказать: «Вот мой наследник, теперь я могу спокойно умереть».
Несмотря на Ольгины протесты – у них дома имелась весьма комфортная комната для гостей, – свекровь остановилась в гостинице (Ольге это сразу показалось странным, но выяснять почему было неловко). Однако каждый день из той недели, что Аньес провела в Париже, она приходила к ним и по нескольку часов общалась с внуком. Появлялась она ровно в два – первую половину дня графиня посвящала друзьям, родственникам, с которыми давно не виделась, в соответствии с традицией.
«Светские новости за чашкой кофе, сигарета где-нибудь на аллеях Тюильри, поцелуйные обряды под марципановое печенье или Coup de champagne с тарталеткой». – Филипп не без иронии рассказывал о привычках матери.
Ольгу поражала невероятная пунктуальность свекрови – она ни разу не опоздала к заранее определенным двум часам дня. По ней можно было засекать время.
А однажды Аньес даже осталась с внуком одна и отпустила счастливых родителей в ресторан. Для Ольги это был настоящий подарок, потому что Филипп ее никогда не подменял. Аньес вообще любила делать подарки. Таких Ольга не получала ни от родителей, ни от мужа.
– К твоим пепельным волосам очень подойдут эти мушки, – с улыбкой сказала свекровь в день их знакомства и протянула атласный мешочек, из которого буквально выпорхнули две изящные золотые сережки в виде мушек с бриллиантовыми глазками.
Потом Ольге вручили золотую брошь с изумрудным кабошоном и нитку жемчуга, а затем кольцо с геммой Марии-Антуанетты. Наследник тоже, разумеется, не был обойден вниманием бабушки. Щедрые подарки преподносились мимоходом, небрежно, даже подчеркнуто небрежно. Всем своим видом свекровь, казалось, давала понять, что не ждет от Ольги ничего, кроме простого «спасибо», и эти дары ни к чему ее не обязывают. Ей не нужны ни особые знаки внимания, ни проявление родственных чувств. Не призывала она Ольгу и к откровенности, мол, «давай сядем, и ты расскажешь мне все о себе с самого начала». Не было даже намека на традиционное свекровино «не понимаю, что все-таки он в тебе нашел», о чем Ольга нередко слышала от подруг. Аньес довольствовалась тем, что рассказывала о себе сама Ольга, и не задавала лишних вопросов. Возможно, ей очень хотелось расспросить невестку поподробнее, но проявление любопытства, впрочем, как и других мещанских чувств, для графини Помар де Рабюсси было табуировано. Ее подлинные эмоции и желания прятались глубоко внутри. Правила хорошего тона требовали сдержанности, спокойствия, уравновешенности. Так Аньес была воспитана. Так воспитала она и Филиппа. Кто бы послушал эти разговоры матери с сыном! Яркая иллюстрация известной фразы, что язык существует, чтобы скрывать свои мысли. Их и в самом деле связывали «непростые» отношения, но это Ольга скорее интуитивно почувствовала, потому что внешне все выглядело вполне по-светски, благопристойно. Да и она сама неосознанно подчинилась установленным в семье правилам, научилась не касаться нежелательных тем, не задавать неудобных вопросов.
Читать бесплатно другие книги:
