Милая девочка Кубика Мэри
– Отдай мне телефон.
– Зачем?
– Дай, говорю.
– У меня его нет, – осмеливается соврать она.
– Дай мне свой чертов телефон! – рычу я, протягиваю руку и нахожу аппарат под блузкой.
Она кричит, чтобы я не прикасался к ней. Смотрю на экран. Она смогла открыть список контактов, но не успела набрать номер. Выключаю телефон и швыряю в мусорный бак. Даже если копы уловили сигнал, больше они не смогут за нами следить.
Открываю багажник и нахожу кусок веревки, удлинитель и еще какой-то шнурок. Связываю ей руки так туго, что она плачет от боли.
– Еще раз попытаешься что-то подобное сделать – и я убью тебя.
Со всей силы хлопнув дверцей, сажусь на свое место и завожу мотор.
Совершенно очевидно, что, не дождавшись меня и девушки, Далмар отправит своих людей на поиски. Сейчас они наверняка обыскивают мою квартиру. Нас обоих ждут большие проблемы, но я ни при каких условиях не могу вернуться. Если девчонка настолько глупа, что попытается сбежать, придется ее убить. Постараюсь, чтобы этого не произошло. Прежде чем они ее убьют, она расскажет, где меня искать. Лучше я прикончу ее сам. Дело не новое.
Машина несется сквозь ночь. Она на несколько секунд закрывает глаза и, вскрикнув, распахивает их, чтобы убедиться, что это не сон. Все происходит на самом деле: существую и я, и грязная машина с порванными дерматиновыми сиденьями, треск динамиков, бесконечные поля за окном и черное небо. Пистолет по-прежнему лежит у меня на коленях – я уверен, она не попытается его схватить, – мои руки сжимают руль. Теперь я могу сбросить скорость, уже ясно, что за нами никто не гонится.
Она и раньше спрашивала, зачем я это делаю. Сейчас голос ее дрожит сильнее.
– Почему ты так поступаешь со мной? – повторяет она.
Мы где-то около Мэдисона. До этого она молчала, слушая заунывные рассуждения о первородном грехе священника, выделяющего интонацией каждое третье-четвертое слово. И вот звучит ее внезапный вопрос:
– Почему ты так поступаешь со мной?
Она заставляет меня вернуться в реальность, но реакция моя далека от ожидаемой. Это ее «со мной» выводит меня из себя. Думает, что все дело в ней. Она совершенно ни при чем. К ней мой поступок не имеет никакого отношения. Она пешка, марионетка, жертвенный агнец.
– Не волнуйся, – отвечаю я.
Ответ ее, конечно, не устраивает.
– Ты даже меня не знаешь. – Тон ее звучит высокомерно.
– Знаю. – Бросаю на нее быстрый взгляд. В машине темно, мне удается разглядеть лишь очертания профиля.
– Что плохого я тебе сделала? Что вообще я тебе могла сделать? – В голосе слышится мольба.
Ничего она мне не сделала. Уж мне-то известно. Да и ей тоже. Все же я приказываю ей замолчать.
– Хватит, – отрезаю я и повторяю, когда понимаю, что она не намерена подчиниться. – Заткнись. Закрой рот! – уже кричу я, поднимая пистолет.
Торможу и сворачиваю на обочину. Когда я выхожу из машины, она уже кричит, умоляет не трогать ее. Нахожу в багажнике рулон липкой ленты и отрываю зубами кусок. Ночная тишина нарушается лишь звуком изредка проносящихся мимо автомобилей.
– Что ты хочешь сделать? – ошарашенно спрашивает она, глядя, как я открываю дверь с ее стороны. Она сопротивляется, что заставляет меня вновь взяться за пистолет. Пока она не сделала того, что всерьез выведет меня из себя, заклеиваю ей рот лентой и произношу:
– Я же просил тебя заткнуться по-хорошему.
Теперь она молчит.
Возвращаюсь на место и выезжаю на трассу, сосредоточенно глядя перед собой. Под колесами шуршит гравий.
Через сотню миль она пытается объяснить мне, что хочет в туалет.
– Что? – поворачиваюсь к ней и берусь за пистолет.
Близится рассвет. Она ерзает на сиденье. В глазах немая мольба и нетерпение. Срываю липкую ленту, и она тихо стонет. Да, ей больно. Ей чертовски больно.
Отлично. Я научу ее молчать и слушаться, когда велю заткнуться.
– Мне нужно в туалет, – испуганно бормочет она.
Мы сворачиваем к стоянке для грузовиков где-то недалеко от О-Клэр. Над фермами на востоке поднимается солнечный диск. Вдоль дороги пасутся коровы голштинской породы. День будет солнечным, но все же чертовски холодно. Октябрь. Деревья меняются на глазах.
На стоянке я медлю, раздумывая. Машин почти нет, замечаю лишь старый проржавевший универсал с наклейками на политические темы и примотанным липкой лентой бампером. Все же сердце начинает биться сильнее. На всякий случай кладу пистолет в задний карман штанов. Не могу сказать, что не думал ни о чем подобном раньше, я просчитывал многие варианты. Но, если бы все пошло по плану, девчонка была бы сейчас у Далмара. Надо постараться забыть о том, что я сделал. Заранее я ничего такого не планировал. Если все получится, то первое, что нам понадобится, – это деньги. У меня есть с собой немного, но надолго их не хватит. Перед тем как уйти из квартиры, я вытащил все из ее кошелька. Кредитки отпадают. Достаю из бардачка нож.
– От меня ни на шаг. И не глупи. – Предупреждаю, что в туалет она зайдет только после того, как я все проверю. И разрешу. Перерезаю веревки. Запихиваю их в карман куртки.
Выходящая из машины девушка выглядит глупо в такую погоду. Рукава ее тонкой измятой блузки даже не прикрывают запястья. Она скрещивает руки на груди и дрожит от холода. Она идет опустив голову, не отрывая взгляд от гравия, и волосы падают ей на лицо. Замечаю синяки на ее руках и глупую китайскую татуировку с внутренней стороны.
Из всех служащих всего одна женщина и ни одного клиента. Все, как я и предполагал. Обнимаю рукой свою спутницу и притягиваю к себе, пусть думают, что мы любовники. Она ступает неуверенно, не попадая в такт моих шагов. Едва удерживаю ее, чтобы не упала, и многозначительно смотрю в глаза, призывая вести себя прилично. В скрепивших нас объятиях нет и намека на интимность, они выражают скорее силу и властность. Девушка все понимает, но не женщина за стойкой.
Захожу в туалет, проверяю, действительно ли там никого нет. Внимательно оглядываю стены, чтобы удостовериться, что девчонка не выпрыгнет в окно, когда я оставлю ее одну. Женщина за стойкой смотрит на меня с удивлением и подозрением. Объясняю ей, что моя подружка много выпила. Кажется, она мне верит.
Девчонка не выходит так долго, что я опять захожу внутрь. Она стоит перед зеркалом и плещет водой в лицо. Затем долго смотрит на свое отражение.
– Пошли, – не выдерживаю я.
Подхожу к стойке и беру несколько конвертов. Собираюсь за них заплатить, но женщина по ту сторону увлечена просмотром какого-то фильма семидесятых годов по телевизору с двенадцатидюймовым экраном. Оглядываюсь в поиске камер. К счастью, их нет.
Достаю из кармана пистолет и велю девчонке вытащить деньги из кассы.
Не знаю, кто из нас напуган больше. Она замирает и поднимает на меня испуганные глаза. Вот я уже стою, приставив пистолет к седым волосам женщины неопределенного возраста. Получается, девчонка свидетель. И соучастник. Она почти шепотом спрашивает, что я делаю. Потом опять и опять, уже громче.
– Что ты делаешь?! – кричит она.
Велю ей заткнуться.
Женщина молит сохранить ей жизнь.
– Прошу, не убивайте меня. Пожалуйста, отпустите.
Подталкиваю девчонку вперед. Она открывает кассу и начинает перекладывать купюры в пластиковый пакет с нарисованной на ней рожицей и надписью «Желаем приятного дня». Приказываю ей подойти к окну и проверить, не появился ли кто на улице. Она кивает покорно, как послушный ребенок.
– Нет, – произносит она, – никого, – и сквозь слезы спрашивает: – Что ты делаешь?
Ткнув женщину пистолетом, велю ей встать.
– Пожалуйста, пожалуйста, отпустите меня.
– Железки тоже давай, – говорю я. Их тут очень много. – Марки есть?
Ее руки проворно открывают ящик.
– Ничего не трогай, – предупреждаю я. – Просто скажи, есть марки? – Мне отлично известно, что в таких ящиках устанавливают тревожные кнопки.
Женщина всхлипывает:
– Они в ящике. Пожалуйста, не убивайте меня. – Рассказывает мне о внуках. У нее их двое: мальчик и девочка.
Я даже расслышал имя – Зельда. Что за имя такое – Зельда? Нахожу марки в ящике, кидаю их в пакет и передаю его девчонке:
– Возьми. Встань там и держи пакет.
Направляю на нее пистолет только для того, чтобы она поняла, что я говорю серьезно. Она вскрикивает так, будто я действительно собираюсь выстрелить.
Достаю из кармана веревку и привязываю женщину к стулу. На всякий случай выстреливаю в телефонный аппарат. Обе женщины визжат как сумасшедшие. Не желаю, чтобы сразу после нашего ухода она позвонила копам.
Рядом с входной дверью лежит стопка толстовок. Подхватываю одну и швыряю девчонке, чтобы надела. Надоело смотреть, как она трясется от холода. Она натягивает ее через голову, и я вижу самую отвратительную вещь из всех существующих в этом мире. На груди написано: «Л`Этуаль дю Норд». Что это значит, черт возьми?
Беру на всякий случай еще пару, двое штанов – похожих на кальсоны – и носки. Под конец прихватываю еще два несвежих пончика в дорогу.
Наконец мы уходим.
В машине я первым делом связываю девчонку. Она до сих пор плачет. Говорю, что у нее два пути: или она замолкает сама, или я ей помогу. Она косится на липкую ленту на панели и успокаивается. Теперь она знает, что я не люблю болтать попусту. Беру конверты и пишу адрес, кладу в каждый столько денег, сколько умещается, остальные распихиваю по карманам. На дороге нам вскоре попадается почтовый ящик, и я бросаю в него конверты. Девушка смотрит на меня с немым вопросом в глазах, но не решается спросить, что я делаю, а я ничего не объясняю.
Перехватив ее взгляд, вздыхаю.
– Ни о чем не беспокойся. – А про себя думаю: «Не твоего это ума дело».
Вариант, конечно, не самый лучший, но сейчас другого у меня нет.
Ева. После
Я уже привыкла, что у моего дома постоянно дежурят полицейские машины. В них днем и ночью находятся по два человека в форме, охраняющие Мию. Они сидят на передних сиденьях, пьют кофе и поедают бутерброды, купленные в супермаркете неподалеку. Смотрю на них из окна спальни, раздвинув рукой рейки жалюзи. Они кажутся мне школьниками, им точно меньше лет, чем моим собственным детям, а у них есть дубинки, пистолеты и бинокли, в которые они оглядывают дом и меня. Убеждаю себя, что они не видят, как каждый вечер в тусклом свете ночника я переодеваюсь во фланелевую пижаму, впрочем, я не очень в это верю.
Мия каждый день, не обращая внимания на холод, сидит на веранде и смотрит на сугробы снега, образовавшие ров вокруг дома. Она поднимает голову и рассматривает верхушки раскачивающихся на ветру дремлющих деревьев. Кажется, она не замечает ни полицейскую машину, ни четырех человек, не сводящих с нее глаз. Я умоляла ее не выходить за пределы веранды, и она соглашается, хотя все же иногда спускается с крыльца, выходит на дорогу и идет к дому мистера и миссис Пьютер или Дональдсон. Тогда одна машина движется за ней следом, а кто-то из офицеров бежит ко мне. Я несусь, забыв переобуться, чтобы остановить дочь.
– Мия, дорогая, куда ты? – повторяю я каждый раз и хватаю ее за рукав рубашки.
Мия никогда не надевает пальто, и руки ее ледяные от холода. Она не знает, куда идет, но каждый раз покорно соглашается вернуться со мной в дом. Я благодарю офицера за заботу, веду дочь в кухню и пою теплым молоком. Мия ежится и послушно пьет, потом каждый раз говорит, что хочет прилечь. Последнюю неделю она неважно себя чувствует и много времени проводит в постели.
Сегодня по какой-то причине она замечает полицейские автомобили. Собравшись на первый сеанс гипноза к доктору Родос, мы выезжаем из гаража, и тут наступает момент просветления.
– Что они здесь делают? – спрашивает дочь.
– Охраняют нас, – осторожно отвечаю я. Не стоит говорить, что они охраняют ее, ведь она может разволноваться, поняв, что в этом есть необходимость.
– От кого? – не унимается Мия и поворачивается, чтобы разглядеть полицейских.
Одна машина движется за нами. Вторая остается у дома, чтобы наблюдать за ним в наше отсутствие.
– Милая, тебе нечего бояться, – произношу я вместо ответа на вопрос.
Она успокаивается и смотрит в окно, кажется мгновенно забыв об эскорте.
Мы едем по улице. Вокруг тихо и безлюдно. Дети вернулись в школы после зимних каникул и больше не играют перед домом, не лепят снеговиков и не бросаются снежками, что обычно сопровождается шумом, смехом и криками. Рождественские огни потушены, надувные Санта-Клаусы лежат, погребенные под толщей снега. В этом году Джеймс не позаботился оформить дом к празднику, хотя я на всякий случай подготовила все заранее. На всякий случай. Вдруг Мия вернется домой, и у нас будет повод устроить веселье.
Она дала согласие на лечение гипнозом. Долго уговаривать ее не пришлось. Сейчас Мия соглашается почти со всем. Джеймс был против; он считает гипноз шарлатанством, так же как и хиромантию, и астрологию. Я готова верить во все, что сможет помочь. Даже если Мия вспомнит лишь секунду из проведенных неизвестно как месяцев, это все равно будет стоить тех огромных расходов и многих часов в приемной доктора Родос. Всего неделю назад мои знания о гипнозе были весьма скудными. После ночного исследования вопроса в Интернете я стала более подготовленной. Гипноз, как я поняла, расслабляет человека, погружая в состояние, напоминающее сон наяву. Это поможет Мии раскрепоститься, вернуться в этот мир, чтобы с помощью врача вспомнить то, о чем она забыла. Под гипнозом человек очень внушаем, также он способен вытащить все, что спрятано в закромах памяти. Доктор Родос будет работать непосредственно с подсознанием Мии, с тем участком мозга, что скрывает важную информацию. Цель в том, чтобы погрузить дочь в состояние глубокой релаксации, тогда врач сможет с ней работать. Она попытается вернуть Мии воспоминания хотя бы об отдельных моментах из тех месяцев, что та провела в том доме, а это поможет и следствию, и исцелению дочери. Гейб отчаянно нуждается в информации, ему важны любые мелочи и детали, которые приведут к Колину Тэтчеру. Следствию необходимо установить, что именно этот человек причастен к преступлению.
По настоянию Джеймса мне разрешают присутствовать на сеансе. Он хочет, чтобы я следила за этой «психичкой», как он ее называет, доктором Родос, вдруг она попытается что-то сделать с сознанием Мии. Я сажусь в кресло, а Мия, брезгливо поморщившись, ложится на кушетку. Одну стену кабинета от пола до потолка занимают стеллажи с книгами и учебниками. На другой стороне окно, выходящее на стоянку машин. Врач опускает жалюзи, регулируя их так, чтобы внутрь проникало лишь немного света, создавая некоторое подобие интимной обстановки. В кабинете становится темно и тихо, кроме присутствующих, секреты услышат лишь стены цвета красного вина, обшитые дубовыми панелями.
В помещении немного прохладно; я запахиваю кардиган и обхватываю себя руками. Мия погружается в транс. Доктор Родос поворачивается ко мне.
– Начнем с простейших вещей, – сообщает она. – С того, что вам точно известно. Это необходимо для понимания, что метод работает.
В речи нет хронологического порядка. Все происходит совсем не так, как я предполагала. Я думала, гипноз поможет отпереть некое хранилище с информацией. Мне казалось, все воспоминания Мии будут вытащены на свет, упакованы в старинный персидский ковер, чтобы потом быть расшифрованными вместе с доктором Родос. Мия может находиться под гипнозом ограниченное время – не более двадцати минут, – поэтому, как только дверь открывается, доктор Родос начинает действовать, словно пытается вытащить кремовую начинку, не повредив рассыпчатое печенье.
Ей удается добыть лишь крохи: бревенчатый дом в лесу, треск динамиков в машине, звуки «К Элизе» Бетховена, пятнистая шкура лося.
– Кто сидит в машине, Мия?
– Не могу сказать точно.
– Вы тоже там сидите?
– Да.
– За рулем?
– Нет.
– А кто ведет машину?
– Не знаю. Очень темно.
– Который час?
– Раннее утро. Солнце только встает.
– Вы видите это в окно?
– Да.
– А звезды вы видите?
– Да.
– А луну?
– Да.
– Она полная?
– Нет. – Качает головой. – Только половинка.
– Вы знаете, где находитесь?
– На трассе. Дорога неширокая. Две полосы. Вокруг лес.
– Вы видите другие машины?
– Нет.
– Видите названия улиц?
– Нет.
– Вы что-то слышите?
– Работает радио. Мужчина что-то говорит. Но я не понимаю что.
Мия лежит на кушетке, скрестив вытянутые ноги. Впервые за последние две недели я вижу дочь в таком расслабленном состоянии. Руки скрещены на голом животе – короткий свитер приподнялся выше пояса. Поза напоминает мне покойника в гробу.
– Вы слышите, что говорит мужчина? – Доктор Родос сидит в кресле рядом с кушеткой. Эта женщина выглядит идеально: ни морщинки на одежде, ни один волос не выбивается из гладкой прически. Голос ее звучит так монотонно, что мне самой хочется спать.
«Температура сорок градусов. Солнечно…»
– Прогноз погоды?
– Диджей на радио. И треск… Один динамик плохо работает. Сзади.
– За вами кто-то сидит, Мия?
– Нет. В машине только мы.
– Мы?
– Я вижу в темноте его руки. Он ведет машину, крепко держась за руль обеими руками.
– Что вы еще можете о нем рассказать?
Мия качает головой.
– Вы видите, во что он одет?
– Нет.
– Но ведь руки вы видите?
– Да.
– Он носит украшения – часы, кольца?
– Не знаю.
– А что вы можете сказать о его руках?
– Они грубые.
– Вы уверены? Считаете, его руки грубые?
Я вздрагиваю, вслушиваясь в каждое сказанное дочерью слово. Я знаю, что Мия – та Мия, какой она была до встречи с Колином, – не хотела бы, чтобы я слышала этот разговор.
Она молчит, не отвечает на последний вопрос.
– Он сделал вам больно, Мия?
Она вздрагивает и отворачивается, но доктор Родос настойчива.
– Он сделал вам больно, Мия? В машине, может, раньше? – Молчание. Доктор Родос продолжает: – Что вы можете рассказать о машине?
Вместо ответа Мия бормочет:
– Этого не… не должно… не должно было случиться.
– Чего, Мия? Чего не должно было случиться?
– Все неправильно. – Слова путаются, сознание выплескивает обрывочные воспоминания.
– Что – неправильно, Мия? – Нет ответа. – Мия, скажите, что неправильно? Что-то с машиной? Все дело в машине?
Мия молчит. Кажется, она больше ничего не скажет. Потом она резко втягивает воздух и произносит:
– Я сама во всем виновата. Сама.
Мне с трудом удается усидеть на месте и не броситься к моей девочке. Мне хочется обнять ее и сказать, что это не так, она ни в чем не виновата. Я вижу, как черты ее лица становятся жестче, пальцы сжимаются в кулаки.
– Я сама все сделала.
– Вашей вины в этом нет, Мия, – вступает врач. Ее голос спокойный и терпеливый, я же сжимаю подлокотники кресла, чтобы не позволить себе встать. – Вы не виноваты.
Позже, когда сеанс уже окончен, доктор объясняет мне, что жертвы преступлений нередко винят в произошедшем себя. Она говорит, что так бывает с жертвами насилия, пятьдесят процентов пострадавших уверены, что во всем виноваты сами. Например, потому, что вызывающе оделись. Мия, по словам врача, столкнулась с явлением, которое много лет изучается психологами и социологами: самообвинение.
– Самообвинение, разумеется, может быть разрушительным, когда достигает высшей степени. – Пока мы разговариваем, Мия ждет меня в приемной. – Но оно также может помогать жертвам стать в будущем менее уязвимыми. – Она говорит так, словно я должна испытать облегчение.
– Мия, что еще вы видите? – продолжает доктор Родос, когда та успокаивается.
Дочь изначально не расположена к общению.
– Мия, что еще вы видите? – повторяет врач.
На этот раз она отвечает:
– Дом.
– Расскажите мне о нем.
– Он маленький.
– Что еще?
– Деревянный настил. По нему можно пройти в лес. Дом прямоугольный. Длинный. Бревенчатый. Из темного дерева. Он почти не виден за деревьями. Очень старый. Все в нем старое – мебель, утварь.
– Опишите мебель.
– Продавленный диван. Синий с белым. В доме все неудобное. Деревянное кресло-качалка. Стол на расшатанных ножках. На нем клеенка, такие берут на пикники. Люстра, которая почти не освещает комнату. Половицы скрипят. Плохо пахнет.
– Чем?
– Нафталином.
Вечером, когда мы сидим в кухне, Джеймс спрашивает, при чем здесь нафталин. Отвечаю, что это прогресс, хоть и маленький. Это начало. Вчера Мия не помнила и этого. Я сама разочарована, полагала, что одного сеанса будет достаточно, чтобы моя дочь выздоровела. Доктор Родос чувствовала мое настроение и, когда я выходила из ее кабинета, сказала, что мы должны быть терпеливы, что спешка в данном случае принесет Мии больше вреда, чем пользы. Джеймс в это не верит, считает лишь поводом выкачать из нас побольше денег. Он достает из холодильника пиво и уходит в кабинет работать, а я начинаю убирать тарелки после ужина, отмечая, не первый раз за неделю, что Мия так и не притронулась к еде. Разглядываю спагетти и думаю о том, что они всегда были ее любимым блюдом.
Составляю список и заношу в него все, сказанное Мией: грубые руки или, например, прогноз погоды. Всю ночь ищу в Интернете любую полезную информацию. В последний раз такая температура была в северной Миннесоте в сороковых годах в последнюю неделю ноября, хотя на День благодарения было около тридцати – сорока градусов. Затем в районе двадцати и вряд ли уже будет сорок. Полумесяц был на небе 30 сентября, 14 октября и 29-го, хотя Мия не уверена, что это был именно полумесяц, поэтому даты могут быть и другими. Лоси часто встречаются в Миннесоте, особенно зимой. Бетховен написал «К Элизе» приблизительно в 1810 году, хотя это должна была быть не Элиза, а Тереза, так звали женщину, на которой он женился в то же время.
Прежде чем лечь, прохожу мимо комнаты дочери. Приоткрываю дверь и смотрю на нее, растянувшуюся по диагонали на кровати, одеяло отброшено в сторону, на самый край, вскоре оно будет одиноко лежать на полу. Меня приветствует луна, пролившая свет на лицо Мии; он растекается ниже, заливая пижаму цвета баклажана, освещая согнутую в колене ногу, подтянутую к груди, и одну из подушек под ней. Пожалуй, это первая ночь, когда Мия спокойно спит. Медленно подхожу и поднимаю край одеяла. Склоняюсь ниже, лицо ее безмятежно, значит, спокойна и душа; моя милая девочка уже давно стала молодой женщиной, но мне она все еще видится маленькой. Видеть Мию в этом доме, рядом со мной так прекрасно, что кажется нереальным. Я могла бы просидеть у ее постели всю ночь и убеждать себя, что это не сон, мираж не рассеется, когда я проснусь утром, Мия – или Хлоя – будет рядом.
Устроившись в постели рядом с потеющим под теплым одеялом Джеймсом, я принимаюсь размышлять, что полезного в этой информации – прогноз погоды и фазы луны. Все же я спрятала распечатанные листы в папку, где хранятся значения имени Хлоя. Сама не знаю почему, но я убеждаю себя, что мне важна любая, даже обрывочная информация, если она поможет мне понять, что произошло с моей дочерью в бревенчатом домике в Миннесоте.
Колин. До
Вокруг одни деревья. Много деревьев. Сосны, ели и мох. Иголки держатся крепко, образуя густую хвою, а рядом дубы и вязы медленно теряют жухлые листья. Сегодня среда. Ночь наступила и прошла. Выезжаем на большую дорогу и несемся вперед. На каждом повороте она держится за сиденье. Конечно, я могу притормозить, но не хочу, надо добраться скорее. Дорога почти пуста. Изредка нам попадается очередная машина с туристами, которые едут значительно медленнее предельной скорости, чтобы полюбоваться окрестностями.
Давно не видно ни заправки, ни «Севен-Элевен». На протяжении многих миль лишь маленькие придорожные магазинчики. Девушка молча смотрит в окно. Наверное, думает, что мы уже в Тимбукту. Меня она ни о чем не спрашивает. Может, представляет, где мы. Может, ей просто все равно.
Мы едем все дальше на север, в самый отдаленный район Миннесоты. Машин становится совсем мало, на дорогах появляются выбоины. Из-за них нас бросает вверх-вниз, и я проклинаю каждую яму. Только не хватало, чтобы спустило колесо.
Я бывал здесь и раньше, знаю владельца домика в центре этой пустыни. Покрытый опавшими листьями и ветками, скрытый кронами деревьев, дом почти неразличим на расстоянии. Деревья сейчас – лишь пучок костлявых веток.
Разглядываю избушку и думаю, что она осталась такой же, какой была во времена моего детства. Длинный дом с видом на озеро. Воды его даже с берега выглядят холодными. На деревянном настиле пластиковые стулья и мангал. Мир замер, мы одни во многих милях от всех.
Именно это нам сейчас и нужно.
Останавливаюсь и выхожу. Вытащив из машины монтировку, направляюсь к дому. Он выглядит заброшенным, но я все же обхожу его и прислушиваюсь, стараясь уловить малейшие звуки, говорящие о присутствии человека. На оконных стеклах темные тени. Никого.
Вернувшись к машине, открываю дверь.
– Пошли, – говорю я девушке. Наконец она выбирается и преодолевает расстояние в дюжину шагов до крыльца. – Шевелись.
Меня не покидает ощущение, что за нами следят. Громко стучу и жестом велю девчонке замолчать. Становится тихо. Решив, что мы все же одни, выламываю монтировкой дверь. На удивленный взгляд девушки отвечаю, что потом ее починю, а пока подпираю доской, чтобы не распахнулась. Девушка вжимается в стену из толстых сосновых бревен и оглядывает комнату. Уродливый старый диван, красный пластмассовый стул – никчемное пятно в центре, – печь, давно не топленная и совершенно холодная. На стене черно-белые фотографии дома, когда он был только построен. Я помню, как хозяин рассказывал мне, что сто лет назад, прежде чем начать строительство, люди выбрали это место вовсе не из-за красивого вида, а по той причине, что густой лес на востоке хорошо защищал от ветра. Он говорил так, будто мог прочитать мысли тех, кто уже давно лежал в могиле. Помню, как тогда смотрел ему в лицо и думал, что он полный идиот.
В кухне глиняного цвета посуда, на полу потертый линолеум, на столе выцветшая клеенка.
По углам развешана паутина, на подоконнике – высохшие трупики жучков и насекомых.
– Привыкай, – говорю я, заметив отвращение и ужас в ее глазах. Конечно, дом судьи никогда так не выглядел.
Щелкаю выключателем и проверяю воду. Ничего. Прежде чем уехать, хозяин утеплил дом и подготовил к зиме. Я давно с ним не общался, но следил, как он живет. Я знаю, что его брак распался, что он был арестован год назад за вождение в нетрезвом виде. Знаю, что пару недель назад собрал свои вещи, как делал каждую осень, и отправился в Уинону, где работал на очистке дорог от снега и льда.
Выдергиваю телефон из розетки и, найдя в кухонном ящике ножницы, перерезаю провод. Девушка по-прежнему стоит у двери, не сводя глаз с клетчатой клеенки. Да, не сказать, что она красивая. Открываю дверь и выхожу на улицу по нужде. Когда я возвращаюсь, нахожу ее в той же позе, она все таращится на стол.
– Может, лучше сделаешь что-нибудь полезное, например огонь разожжешь? – не выдерживаю я.
Она упирается руками в бока и поворачивается ко мне. На нее невозможно смотреть в этой ужасной толстовке с заправки.
– А почему бы тебе самому этим не заняться? – произносит она, но голос ее дрожит, как и руки, и все тело. Она не так бесстрашна, как хочет казаться.
Выхожу и возвращаюсь с тремя поленьями, которые бросаю к ее ногам. От неожиданности она подпрыгивает. Вручаю ей спички, которые она роняет на пол, и они рассыпаются. Велю ей все собрать, но она делает вид, что не слышит меня.
Надо еще раз ей объяснить, что я тот же самый человек, что сидел рядом с ней за рулем. Вытаскиваю пистолет и приставляю ко лбу, глядя прямо в красивые голубые глаза.
– Ты не прав, – шепчет она.
Говорю ей, чтобы собрала спички и разожгла огонь. Может, я действительно поступил неверно? Надо было передать ее Далмару, как и договаривались. О чем я думал? Чего ждал от этого поступка? Глупо полагать, что мне будут благодарны. Девчонка смотрит на меня и не шевелится. В глазах вызов. Решила проверить, убью ли я ее?
Делаю шаг и прижимаю пистолет.
Наконец она сдается. Присев, начинает дрожащими руками подбирать рассыпанные спички – одну за другой, одну за другой – и складывать в картонную коробочку. Я стою рядом, наведя на нее пистолет, когда она чиркает спичками, пытаясь поджечь бумагу. Она опалит все пальцы, прежде чем займется пламя. Время от времени она подносит руки к губам и начинает пробовать снова. Еще раз. И еще. Она знает, что я слежу за ней. Руки трясутся уже так сильно, что спички вот-вот вывалятся.
– Давай я.
Она вздрагивает. Я быстро разжигаю огонь и осматриваю кухню в поисках еды. Ничего. Нет даже открытой пачки засохших крекеров.
– И что теперь? – спрашивает она, но я не отвечаю. – Зачем мы сюда приехали?
Я молча обхожу кухню еще раз. Просто так. Воды нет – отключена на зиму. Конечно, я могу все исправить. Это дает надежду. Хозяин всегда консервирует дом до весны, потом он возвращается и живет здесь полгода, как отшельник.
Она начинает ходить туда-сюда, к входной двери и обратно, словно ждет, что кто-то войдет и убьет ее. Приказываю ей сесть. Она останавливается в нерешительности, но наконец выбирает красный стул и усаживается. Она ждет. В этом есть некая символичность, смотреть, как она сидит, сложив руки на коленях, и ждет, когда закончится ее жизнь.
Наступает ночь, за ней утро. Никто из нас так и не смог уснуть.
Зимой в избушке будет холодно. Она не предназначена для проживания после 1 ноября. Печь – единственный источник тепла в доме. В сортир залита жидкость против замерзания. Электричество было отключено, но вечером я все наладил. Нашел щиток и включил рубильник. Мне кажется, я слышал, как девушка истово благодарит Бога за то, что наконец вспыхнула тусклая лампочка в двадцать пять ватт. Я обошел дом по периметру еще раз, проверил сарай, в котором хранилась куча никому не нужного хлама и несколько вещей, которые еще могут пригодиться. Например, коробка с инструментами.
Вчера я сказал девчонке, чтобы писала на улице, у меня не было сил возиться с туалетом. Теперь я смотрю в окно, как она медленно спускается по лестнице с крыльца, подходит к дереву и снимает брюки. Она думает, что я ее не вижу. Листва в качестве туалетной бумаги ее не устраивает, она решает подождать, пока на ветру все само высохнет. Пописать она выходила лишь раз.
Читать бесплатно другие книги:
