Узница Шато-Гайара Дрюон Морис

Глава I

Людовик Сварливый созывает свой первый совет

Всякий раз в течение шестнадцати лет Ангерран де Мариньи, входя в зал, где собирался Королевский совет, знал, что встретит там своих друзей. А этим утром, переступив порог зала, он сразу же почувствовал, что все, все переменилось, все пошло иначе, и замер на мгновение у двери, положив левую руку на ворот камзола и сжимая в правой руке мешок с бумагами.

Присутствовало обычное число членов Совета, разместившихся по обе стороны длинного стола; по-прежнему в камине весело ворчал огонь и по всему залу расплывался привычный запах горящих поленьев. А вот лица собравшихся на Совет были иными.

Само собой разумеется, здесь находились члены королевской фамилии, которые по праву и традиции присутствовали на Малом совете: графы Валуа и д'Эрве, граф Пуати и юный принц Карл, коннетабль Гоше де Шатийон; однако сидели они не на своих обычных местах; а его высочество Валуа уселся справа от королевского места, на том самом месте, где восседал ранее сам Мариньи.

В числе присутствующих он не увидел ни Рауля де Преля, ни Николя де Локетье, ни Гийома Дюбуа, прославленных легистов и верных слуг Филиппа Красивого IV. Новые люди заняли их места. Матье де Три, первый камергер Людовика, Этьен де Морнэ, канцлер графа Валуа, и многие другие, которых Мариньи знал, но с которыми ему еще не случалось ни разу встречаться на заседании Малого совета.

Не то чтобы это была полная смена кабинета министров, но, если говорить современным языком, это, во всяком случае, свидетельствовало о значительном изменении в его составе.

Из прежних советников Железного короля остались только двое: Юг де Бувилль и Беро де Меркер, – бесспорно, лишь потому, что оба по рождению принадлежали к самой высшей знати. Да и то их оттеснили в конец стола. Всех советников-горожан отстранили. «Могли хоть по крайней мере предупредить меня», – подумал Мариньи, не сумев сдержать гневного движения. И, обратившись к Югу де Бувиллю, он спросил подчеркнуто громко, так, чтобы его слышали все присутствующие:

– Надо полагать, что мессир Прель занедужил? А почему я не вижу здесь ни мессира Бурдуне, ни мессира Бриансона, ни Дюбуа? Что помешало им явиться на заседание? Принесли ли они свое извинение по поводу самовольной неявки?

Толстяк Бувилль нерешительно молчал, потом, собравшись с силами и потупив, как виноватый, глаза, ответил на вопрос коадъютора:

– Не мне был поручен созыв Совета. Эту обязанность выполнял мессир де Морнэ.

Взгляд Мариньи сразу стал жестким, и все присутствующие невольно подумали, что сейчас произойдет взрыв.

Но его высочество Валуа поспешил вмешаться и заговорил с нарочитой учтивостью и медлительностью:

– Не забывайте, мой добрый Мариньи, что король созывает Совет по собственной воле и желанию. Таково право монарха.

В этом обращении «мой добрый Мариньи» прозвучали высокомерие и снисходительность, не ускользнувшие от чуткого уха правителя Франции. Никогда при жизни Филиппа Красивого Валуа не посмел бы говорить с коадъютором в таком тоне. Мариньи хотел было возразить, что таково и впрямь право короля – приглашать на Совет того, кто ему угоден, но что его, Мариньи, долг подбирать людей, которые смыслят в делах, а знание государственных дел в один день не приходит.

Но он смолчал – он счел более благоразумным беречь силы для решающего боя – и с невозмутимо спокойным видом уселся напротив его высочества Валуа, на свободное место по левую руку короля.

Ангеррану де Мариньи исполнилось пятьдесят два года, рыжие его волосы потеряли с годами свой огненный оттенок, но торс был по-прежнему мощен и по-прежнему широка была грудь. Резко очерченный волевой подбородок круто выступал вперед, кожа была нечистая, нос короткий, с глубоко вырезанными ноздрями. Голову он держал слегка наклоненной вперед и напоминал быка, готового боднуть. Из-под тяжелых век блестел живой, быстрый, властный взгляд, а тонкие нервические руки являли резкий контраст с его грузной фигурой.

Коадъютор раскрыл мешок, достал оттуда бумаги, пергаменты и дощечки и аккуратно разложил их перед собой. Затем пошарил под доской стола и, не найдя на новом месте крюка, на который обычно вешал мешок, досадливо вздохнул и пожал плечами.

Пользуясь отсутствием короля, его высочество Валуа завел разговор со своим племянником Карлом и объявил, что сейчас тот узнает добрую весть и что он просит принца поддержать все его предложения. Вопреки трауру, царившему при дворе, а возможно, и благодаря ему Карл Валуа казался еще более нарядным, чем обычно. Черный бархат камзола не уступал по красоте и ценности мехам, а серебряное шитье и горностаевая опушка придавали графу Валуа сходство с богато разубранной лошадью, впряженной в похоронные дроги. Он не принес с собой ни бумаг, ни пергамента, не собираясь, видимо, делать записей. Обязанность читать и писать за королевского дядюшку выполнял его канцлер Этьен де Морнэ – Карлу Валуа достаточно было вещать.

В коридоре послышались шаги.

– Король Людовик, – провозгласил Юг де Бувилль.

Валуа поднялся с места первый с подчеркнутой торжественностью и почтительностью, в которой, однако, чувствовался оттенок покровительства.

Людовик Х быстрым взглядом обвел поднявшихся при его появлении участников Совета.

– Прошу, мессиры, извинить мое запоздание.

И замолк, раздосадованный фразой, так некстати сорвавшейся с его губ. Он совсем забыл, что король не может опоздать, ибо он последним входит в залу Совета.

И снова, как накануне в Сен-Дени, как нынешней ночью, его охватил тоскливый страх.

Настал час показать себя истинным владыкой. Но разве станешь им в одну минуту, если даже свершится немыслимое чудо? Людовик застыл в выжидательной позе, слегка расставив руки; белки его глаз покраснели от бессонницы, ибо недолгий предутренний сон не подкрепил его. Он совсем забыл, что должен предложить сесть членам Совета и сесть сам.

Шли минуты; всеобщее молчание становилось тягостным, и каждый чувствовал, что король колеблется, не зная, что следует предпринять.

Наконец Мариньи сделал единственно нужный жест – он тихонько подставил королю кресло, как бы желая помочь ему занять подобающее место.

Людовик сел и буркнул под нос:

– Садитесь, мессиры.

Мысленно он пытался представить себе на этом месте покойного отца и невольно повторил его позу: положил обе ладони на стол и уставился в пространство пристальным, как бы отсутствующим взглядом. Эта поза придала ему уверенности, и, обернувшись к двум своим братьям, он произнес вполне непринужденным тоном:

– Знайте, мои возлюбленные братья, что первый мой указ касается вас обоих. Нашею волею, Филипп, графство Пуатье будет отныне именоваться пэрством, и вы сами войдете в число наших пэров, дабы вы могли стать при мне тем, кем был наш дядя Валуа при усопшем нашем отце – вечная ему память! – и помогали бы мне нести королевский венец. Вы, Карл, получите в удел ленное владение графство Марш, каковое наш отец выкупил у Лузиньянов и каковое, насколько мне известно, намеревался передать вам в дар.

Филипп и Карл поднялись с места и, подойдя к королю, в знак благодарности облобызали его. Его высочество Валуа метнул на своего племянника Карла красноречивый взгляд, сопровождавшийся не менее выразительным взмахом руки. «Вот видишь, – говорил этот взгляд, – видишь, я пекусь о тебе денно и нощно».

Все присутствующие с довольным видом закивали головой: начало было неплохое.

Был недоволен один лишь Людовик X: он забыл, открывая заседание, отдать дань уважения памяти покойного отца и упомянуть о преемственности власти. А ведь он заранее, еще с утра, приготовил несколько пышных фраз; но в минуты волнения, при входе в зал Совета, они начисто вылетели из его головы, и теперь он не знал, что сказать дальше.

Снова воцарилось тягостное молчание. Слишком явно ощущалось здесь чье-то отсутствие – отсутствие покойного короля Филиппа.

Ангерран де Мариньи пристально глядел на молодого короля, видимо, ожидая, что тот обратится к нему со следующими словами: «Мессир, утверждаю вас в исполняемой вами должности коадъютора и главного правителя государства, камергера, распорядителя казны и строений, смотрителя Лувра...»

Но так как ожидаемой фразы не последовало, Мариньи заговорил сам так, будто она была произнесена вслух:

– О положении каких дел будет угодно выслушать его королевскому величеству? О поступлении податей и налогов, о состоянии казначейства, о решениях парламента, о неурожае, поразившем провинции, о положении в гарнизонах, о Фландрии, о требованиях и прошениях баронских лиг Бургундии и Шампани?

Подспудный смысл этих слов был вполне ясен: «Государь, вот какими вопросами ведаю я, да и многими другими, о которых я могу еще долго вам говорить. Неужели вы полагаете, что сумеете обойтись без меня?»

Оглушенный словами коадъютора, Людовик Сварливый тревожно обернулся к дяде Валуа, всем своим видом моля его о помощи.

– Мессир де Мариньи, король собрал нас здесь сегодня не ради всех этих дел, – произнес граф Валуа, – их он заслушает позже.

– Ежели меня не предупредили о цели созыва Совета, мне волей-неволей приходится только гадать, – возразил Мариньи.

– Королю, мессиры, – продолжал Валуа с таким видом, будто никто и не прерывал его, – королю угодно выслушать наше мнение по поводу самоважнейшего дела, каковое, как и положено доброму государю, заботит его прежде всего: я имею в виду вопрос о потомстве и престолонаследии.

– Совершенно верно, мессиры, – подтвердил Людовик Сварливый, стараясь возвышенностью тона смягчить заурядность своего заветного желания. – Первый мой долг – это забота о престолонаследии, и поэтому мне нужна супруга...

Тут Людовик внезапно умолк.

– Король считает, что ему следует взять другую супругу, – пояснил Валуа, – и после долгих размышлений его внимание привлекла Клеменция Венгерская, племянница короля Неаполитанского. Прежде чем посылать послов, нам желательно выслушать по сему поводу ваше мнение.

Это «нам желательно» неприятно поразило слух большинства членов Совета. Стало быть, королевством правит отныне его высочество граф Валуа?

Длиннолицый Филипп Пуатье наклонил голову и отвернулся. «Так вот, значит, почему, – подумал он, – меня для начала сочли нужным умаслить, пожаловав звание пэра! Если бы Людовик не вступил в новый брак, я был бы вторым претендентом на престол после крошки Жанны, с которой не все чисто по линии законнорожденности. А если он женится и наплодит детей, я останусь ни при чем... И решили-то они это в обход Карла и меня, а ведь мы в том же положении, что и сам Людовик: ведь и наши жены тоже сидят в заточении».

– Каково по этому поводу мнение его светлости де Мариньи? – спросил Филипп, желая уколоть дядю.

Он сознательно совершил бестактность, и немалую, против старшего брата, ибо один король, и только он, имел право предлагать советникам высказывать свое мнение по тому или иному вопросу. Трудно даже представить, чтобы подобное своеволие могло произойти в присутствии покойного короля Филиппа.

Но ныне каждый, казалось, получил право распоряжаться, и коль скоро дядюшка нового короля позволил себе публично возглавить Совет, так почему же было королевскому брату не разрешить и себе подобной вольности?

Мариньи чуть склонил свой бычий лоб, и все поняли, что сейчас он бросится в бой.

– Клеменция Венгерская, безусловно, имеет все качества, дабы стать королевой, – начал он, – и в первую очередь потому, что к ней обратился мыслью наш король. Но, за исключением того, что она является племянницей его высочества Валуа – одного этого обстоятельства более чем достаточно, чтобы заслужить нашу любовь, – я не вижу для королевства особых выгод от этого союза. Ее отец Карл Мартел скончался уже давно; будучи лишь номинально королем Венгрии, ее брату Шароберу (в отличие от его высочества Валуа, произносившего эти имена подчеркнуто на итальянский лад, Мариньи выговаривал их с чисто французским акцентом), брату ее Шароберу только в прошлом году, после пятнадцати лет интриг и походов, удалось добыть себе мадьярскую корону, которая не особенно-то прочно держится на его голове. Все ленные владения и домены Анжуйского дома уже распределены между членами этого семейства, столь многочисленного, что оно расползлось по всему свету, как жирное пятно на чистой скатерти, и вскоре, чего доброго, станут говорить, что даже королевский дом Франции лишь одна из ветвей Анжуйского дома. От подобного брака нельзя ждать ни округления наших владений, о чем неизменно пекся король Филипп, ни военной помощи, буде в ней представится необходимость, ибо у этих принцев, живущих за тридевять земель, и без того много хлопот со своими собственными владениями. Короче, государь, я уверен, что ваш батюшка был бы против этого союза, ибо в приданое, скажем прямо, мы получим скорее облака, нежели земли.

Его высочество Валуа побагровел от злости, и нога его нервно задрожала под столом. Каждое слово было направлено против него, в каждой фразе содержался коварный намек по его адресу.

– Хорошенькое дело, мессир де Мариньи, – воскликнул он, – говорить за мертвых, которые уже покоятся в могиле. А я вам вот что отвечу: добродетель королевы дороже любой провинции! Прекрасный союз с Бургундским домом (союз, за который вы так ратовали и сумели под шумок убедить в его выгодности моего брата), однако, не обернулся к столь уж большой выгоде, как вы сами можете убедиться. Позор и горе – вот к чему он привел.

– Верно, верно, так оно и есть! – вдруг крикнул Людовик Сварливый.

– Государь, – возразил Мариньи, и в голосе его прозвучала еле заметная нотка презрения, – вы были еще слишком молоды тогда, когда покойный король решил вопрос о вашем браке, да и его высочество Валуа что-то не особенно возражал против подобного альянса, иначе разве он поспешил бы женить собственного сына на сестре королевы Маргариты, лишь бы стать в еще более короткие отношения с вашей супругой и вами; кстати сказать, в спешке он даже не заметил кое-каких изъянов своей будущей невестки.

Валуа не смог отпарировать нанесенный ему удар и промолчал. Однако и без того румяные его щеки побагровели. И впрямь, он счел весьма ловким ходом женитьбу старшего своего сына Филиппа на младшей сестре Маргариты, известной под именем Жанна Младшая или Жанна Хромоножка, потому что одна нога принцессы была значительно короче другой. Сейчас Маргарита находится в заключении, а Хромоножка благоденствует в его семье.

– Женская добродетель столь же преходяща, как и женская краса, государь, – продолжал Мариньи, – а земельные владения нетленны. И его высочество Пуатье, который и поныне владеет Франш-Конте, подтвердит мои слова.

– Для чего собрался сегодня Совет? – резко произнес Валуа. – Для того, чтобы слушать самохвальство мессира де Мариньи, или для того, чтобы исполнить волю короля?

Голоса зазвучали громче: Малый королевский совет явно превращался в арену сведения личных счетов.

– Дабы исполнить государеву волю, ваше высочество, не следовало бы слишком забегать вперед, – отрезал Мариньи. – На словах можно посулить королю всех принцесс мира, и я вполне понимаю его нетерпение, но начинать-то надо с начала – первым делом надо развести короля с законной супругой. Боюсь, что граф Артуа привез вам из Шато-Гайара не очень утешительный ответ, во всяком случае, не тот, какого вы ждали, – добавил коадъютор, желая показать свою осведомленность. – Расторжения брака можно требовать только тогда, когда будет папа...

– Вы обещаете нам папу уже целых полгода, Мариньи, но папа никак не вылупится из этого призрачного конклава. Ваши посланцы так застращали и задергали кардиналов, собравшихся в Карпантрассе, что большинство их, подобрав сутану, разбежались куда глаза глядят, и теперь попробуй отыщи их. Уж где-где, но здесь хвалиться вашими славными деяниями отнюдь не место! Если бы вы вели себя осмотрительнее, если проявляли бы больше уважения к посланцам господа бога, до которого вам, впрочем, никакого дела нет, мы бы теперь не знали хлопот.

– Я старался, как мог, чтобы выбор папы не пал на ставленника Неаполианского короля, ибо король Филипп желал, чтобы папа был полезен Франции.

Напрасно думают, что люди властолюбивые держатся за власть, понуждаемые лишь жаждой наживы и почестей. Прежде всего и больше всего ими движет почти абстрактная страсть направлять судьбы мира, не допускать, чтобы они свершались помимо их воли, воздействовать на мир и во всех случаях быть непогрешимыми. А богатство, почести – это лишь знаки или орудия их могущества.

Оба, и Мариньи и Валуа, являли собой две характерные разновидности этой породы, и почти всегда на Королевских советах возвеличившийся горожанин одерживал верх над принцем крови. Один лишь Филипп Красивый мог мановением руки унимать страсти двух противников, умело обращая таланты одного на военное поприще, а таланты другого на поприще политики.

Людовик Х ничего не понял в этой внезапно поднявшейся буре страстей: слишком быстро и резко велись споры, чтобы он успевал следить за ними, да и тягостные воспоминания минувшей ночи по-прежнему томили его.

Его высочество д'Эвре счел уместным вмешаться, дабы водворить в умах спокойствие и выдвинуть предложение, каковое примирило бы две противоположные точки зрения.

– Ежели в обмен на брак с принцессой Клеменцией мы добьемся от Неаполитанского короля согласия на избрание папы из числа французских кандидатов и ежели он будет избран незамедлительно... – начал было он.

– Само собой разумеется, ваше высочество, такое предложение приемлемо, – ответил Мариньи уже более миролюбивым тоном. – Боюсь только, что из этого ничего не выйдет.

– Во всяком случае, ничто не помешает нам сообразно королевской воле послать в Неаполь послов.

– Безусловно так, ваше высочество.

– А ваше мнение, Бувилль? – неожиданно обратился Людовик Сварливый к бывшему камергеру своего отца с явной целью показать, что ход прений направляется королевской волей.

Толстяк Бувилль даже подскочил от неожиданности. Он был образцовым камергером и безупречным домоправителем, строго следившим за расходами, но звезд, что называется, с неба не хватал: недаром Филипп Красивый во время заседания Совета обращался к Бувиллю лишь затем, чтобы тот приказал открыть или закрыть окна.

– Государь, – начал он, запинаясь, – бы избрали себе супругу из благородной семьи, свято чтущей рыцарские традиции. Мы за честь сочтем служить новой королеве.

Он умолк, подметив взгляд Мариньи, явно говоривший: «И ты, Бувилль, предал меня!»

Юг де Бувилль, нормандец, как и Мариньи, был на пять лет старше коадъютора. Это у него начал Мариньи в качестве конюшего свою головокружительную карьеру. В скором времени конюший обогнал своего сеньора, но, храня верность, не забывал о нем в часы блистательного продвижения по лестнице славы.

Толстяк Бувилль потупился. Он был столь безгранично предан королевскому дому, столь ослеплен величием земных владык, что умел лишь поддакивать каждому их слову. Один он не замечал умственного убожества Людовика Сварливого, для него это был Король с большой буквы, и Бувилль готовился служить ему все с тем же примерным рвением, с каким служил он покойному Филиппу.

Подобное раболепство было незамедлительно вознаграждено, ибо Людовик Сварливый, к великому изумлению всех присутствующих, объявил, что посылает в Неаполь не кого иного, как Юга де Бувилля.

Никто не стал возражать. Граф Валуа, решив, что все самые щекотливые вопросы он уладит в письмах, даже обрадовался, что в качестве посла поедет человек недалекий, покорный – другими словами, именно такой, какой ему и нужен. А Мариньи, в свою очередь, думал: «Что ж, посылайте Бувилля. Да это же дитя невинное, ни на грош хитрости в нем нет, увидите, с чем он вернется».

Верный слуга короля, получив нежданно-негаданно столь важное поручение, даже зарделся от гордости.

– Не забудьте же, Бувилль, что мне нужен папа, – напомнил король.

– Только об этом и буду печься, государь.

Людовик Х потребовал назначить срок отъезда. Ему хотелось, чтобы посол был уже в дороге, и внезапно он заговорил властным тоном:

– На обратном пути заезжайте в Авиньон и потрудитесь поторопить конклав. А коль скоро говорят, что все эти кардиналы люди продажные, потребуйте побольше золота у мессира де Мариньи.

– А где взять золото, государь? – осведомился последний.

– Как, черт возьми, где? В казне, конечно!

– Казна пуста. Вернее, государь, там осталось ровно столько, чтобы рассчитаться с долгами, самый поздний срок выплаты которых день святого Николая. И ни гроша больше.

– Как так, казна пуста? – воскликнул Валуа. – Почему же вы не сказали нам об этом раньше?

– Я, ваше высочество, хотел начать с этого вопроса, но вы сами не дали мне говорить.

– А почему казна пустует, по вашему мнению?

– Да потому, ваше высочество, что, когда народ голодает, трудно взимать подати и налоги. Потому, что бароны, как вам первому известно, – продолжал Мариньи, дерзко возвысив голос, – отказываются вносить пошлины, на уплату которых согласились по доброй воле. Потому, что заем, сделанный у ломбардских торговых компаний, ушел до последнего гроша на войну с Фландрией, на ту войну, которую вы с достойным лучшего применения упорством уговаривали нас вести...

– ...и которую вы пожелали закончить по собственному почину, – вскричал Валуа, – прежде чем наши рыцари успели одержать победу и прежде чем успела пополниться наша казна. Ежели королевство Французское не извлекло особых выгод из тех более чем странных договоров, которые заключали вы, то полагаю, что для вас лично, Мариньи, дело обернулось иначе, ибо не в ваших привычках забывать себя при заключении сделок. Слава богу, я это испытал на своей шкуре.

Последняя фраза Карла Валуа содержала прямой намек на одну сделку между ним и Мариньи: в 1310 году граф упросил коадъютора уступить ему свое ленное владение Шанрон в обмен на Гайфонтэн и тут же начал вопить, что его нагло обманули.

– Как бы то ни было, – заметил Людовик X, – Бувилль должен незамедлительно отправиться в путь.

Даже не оглянувшись в сторону короля, словно не слыша его слов, Мариньи гневно воскликнул:

– Государь, я был бы весьма признателен, если бы его высочество Валуа выразился яснее насчет лилльских договоров или взял свои слова обратно.

Глубокое молчание воцарилось в зале. Дерзнет ли граф Валуа повторить вслух ужасное обвинение, которое он только что бросил в лицо коадъютору своего покойного брата?

И граф Валуа дерзнул:

– Я скажу вам прямо, мессир, что говорят люди у вас за спиной, а говорят они, что фламандцы подкупили вас, дабы вы отвели с их земель наши войска, и что вы присвоили себе те суммы, которые должны были поступить в государственную казну.

Мариньи поднялся с места. Его обветренное, грубое лицо побледнело от гнева, и теперь он действительно походил на свою статую, воздвигнутую в Гостиной галерее.

– Государь, – начал он, – сегодня я выслушал столько, сколько благородному человеку не приходится слышать за всю свою жизнь... Все, что я имею, я получил милостью вашего батюшки за те труды, что делил с ним в течение шестнадцати лет. Меня только что обвинили в вашем присутствии в воровстве и в сговоре с врагами королевства; никто не поднял голоса в мою защиту, и в первую очередь я не слышал вашего голоса, государь. Я требую назначения особой комиссии по проверке дел, отчитываться в которых я обязан перед вами, и только перед вами.

Гнев заразителен. Людовик Х внезапно рассвирепел: его раздражало вызывающее поведение Мариньи – с первой минуты заседания тот шел наперекор всем планам короля, обращался с ним, с королем, как с мальчишкой, подчеркивал его, Людовика, ничтожество, славословя покойного государя.

– Что ж, мессир, комиссия будет назначена, раз вы сами того просите, – ответил он.

Этими словами Людовик Сварливый лишил себя единственного министра, способного вершить вместо него дела и помогать в управлении государством. Люди посредственные терпят около себя лишь льстецов, что и понятно: стараниями льстеца посредственность может не считать себя таковой. Еще долгие годы Франции было суждено расплачиваться за эти сорвавшиеся в гневе слова.

Мариньи взял свой мешок, сложил в него бумаги и направился к дверям; его действия лишь усилили гнев Людовика Сварливого.

– С сегодняшнего дня, – добавил он, – вы уже не ведаете больше нашей казной...

– Я и сам поостерегся бы ведать ею впредь, государь, – ответил Мариньи с порога.

Спустя мгновение послышались его шаги и тут же затихли в глубине коридора.

Карл Валуа торжествовал и дивился этой скорой развязке.

– Вы не правы, брат мой, – обратился к нему граф д'Эвре, – нельзя так круто обходиться с человеком.

– Нет, я более чем прав, – отрезал Валуа, – и вскоре вы сами первый будете меня благодарить. Этот Мариньи – язва на теле государства, и наша задача выжечь ее как можно скорее.

– Так, значит, когда же, дядя, – спросил Людовик Сварливый, возвращаясь к засевшей ему в голову мысли, – когда же вы отправите послов к мадам Клеменции?

Как только Валуа пообещал, что Бувилль пустится в дорогу никак не позже чем через неделю, король закрыл заседание Совета. Ему не терпелось лечь и вытянуть затекшие ноги.

Глава II

Мессир де Мариньи все еще правитель королевства

Весь обратный путь, который де Мариньи, как и обычно, совершил под охраной трех жезлоносцев, в сопровождении двух писцов и одного конюшего, он раздумывал о происшедшем, но так и не мог понять, что, в сущности, случилось и почему обычно столь благосклонная фортуна вдруг от него отвернулась. Ярость ослепила его, мешала осмыслить случившееся. «Этот мошенник, этот хищник обвинил меня в том, что я наживался на договорах, – твердил он про себя, – кто бы говорил, да не Валуа! И этот жалкий король, у которого ума меньше, чем у мухи, а злобы больше, чем у осы, ни слова не сказал в мою защиту, да еще отобрал от меня казну!»

Мариньи гнал коня, не замечая ни уличной суеты, ни людей, не видя неприязненных лиц парижан, расступавшихся перед коадъютором. Его не любили. Он управлял людьми с такой недосягаемой высоты, управлял ими так долго, что уже давно потерял привычку смотреть на них.

Добравшись до своего особняка, стоявшего на улице Фоссе-Сен-Жермен, он спрыгнул с коня, не обратив внимания на конюшего, поспешившего подставить ему плечо, быстрым шагом пересек двор, сбросил плащ на руки первого попавшегося слуги и, прижимая к себе мешок с бумагами, поднялся по широкой лестнице, ведущей на второй этаж.

Особняк этот меньше всего походил на жилище частного лица, скорее он напоминал министерство: массивная мебель, массивные канделябры, толстые ковры, тяжелые портьеры – все это было прочно, крепко, рассчитано на многие годы. Целая армия слуг поддерживала в доме порядок.

Ангерран де Мариньи распахнул дверь залы, где, как всегда, его поджидала жена. Супруга коадъютора, сидя в углу у камина, играла с крошечным песиком, привезенным из Италии и напоминавшим скорее миниатюрную лошадку своей светло-серой гладкой шерстью. Ее сестра, мадам де Шантлу, болтливая вдовушка, сидела с ней рядом.

По лицу мужа мадам де Мариньи сразу поняла, что произошло несчастье.

– Ангерран, друг мой, что случилось? – воскликнула она.

Жанна де Сен-Мартэн, крестница покойной королевы Жанны, жены Филиппа Красивого, жила в состоянии непрерывного восхищения перед своим супругом и посвятила себя преданному ему служению.

– А произошло то, – ответил Мариньи, – что теперь, когда нет хозяина и некому держать кнут, псы набросились на меня.

– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Мариньи сухо ответил, что, слава богу, он достаточно взрослый и как-нибудь защитит себя сам, и от тона, каким были произнесены эти слова, на глазах его супруги выступили слезы. Ангерран заметил это и устыдился своей грубости. Он взял жену за плечи и поцеловал ее в лоб, в то место, где начинали курчавиться ее пепельные волосы.

– Знаю, знаю, Жанна, – промолвил он, – только вы одна на всем свете и любите меня.

Он прошел в свой рабочий кабинет, бросил на сундук мешок с бумагами. Руки его тряслись, и он чуть было не выронил подсвечник, перенося его на стол. Он чертыхнулся и начал шагать от окна к камину, чтобы собраться с мыслями и дать улечься гневу.

«Вы отобрали у меня казну, но вы забыли обо всем прочем. Не так-то легко вам удастся меня сломить. Поживем – увидим».

Он взял со стола колокольчик и позвонил.

– Живо пришли четырех жезлоносцев, – приказал он вошедшему слуге.

Вскоре четверо вытребованных коадъютором жезлоносцев стремительно вбежали в залу, держа в руках жезлы с традиционной лилией. Мариньи повелительно обратился к ним:

– Ты – позовешь ко мне мессира Алэна де Парейля, он, должно быть, находится сейчас в Лувре. Ты – сбегай в епископский дворец за моим братом архиепископом. Ты – приведешь сюда мессиров Гийома Дюбуа и Рауля де Преля, а ты – мессира де Локетье. Отыщите их во что бы то ни стало. Я буду ждать их здесь, у себя.

Жезлоносцы бросились исполнять приказание своего господина, а Ангерран, приоткрыв двери в кабинет, где трудились писцы, крикнул:

– Кого-нибудь ко мне для диктовки.

На пороге появился писец, таща за собой пюпитр и перья.

«Государь, – начал диктовать Мариньи, подойдя к камину и грея поясницу, – в том состоянии, в каком нахожусь я после того, как господь бог отозвал к себе величайшего из монархов Франции...»

Он писал Эдуарду II, королю Англии и зятю Филиппа Красивого, женатого на дочери последнего Изабелле Французской. Начиная с 1308 года, когда был заключен этот союз, подготовленный стараниями Мариньи, правитель государства Французского не раз оказывал Эдуарду многочисленные услуги политического или сугубо частного характера. Однако брак получился неудачный, и Изабелла жаловалась на извращенные склонности и равнодушие своего супруга. Да и в Гиени положение по-прежнему оставалось напряженным... Вместе со своим лютым недругом Карлом Валуа Мариньи представлял короля Франции на церемониях, имевших место в Вестминстере по случаю восшествия Эдуарда на престол. В 1313 году английский король во время своего пребывания во Франции в благодарность назначил коадъютору пожизненную пенсию в сумме тысячи ливров в год.

Ныне в помощи короля Эдуарда нуждался сам всесильный Мариньи, и он обращался к Англии с просьбой оказать ему покровительство. Он умело намекнул в своем письме, что в интересах Англии, чтобы руководство делами Франции пребывало в прежних руках. Те, что трудились вместе для обеспечения мира между двумя великими державами, должны и впредь действовать сплоченно.

Писец поспешно просушил пергамент и представил его на подпись Мариньи.

– Прикажете передать через гонцов? – осведомился он.

– Нет, никаких гонцов. Письмо передаст по назначению мой сын. Пусть один из писцов отыщет его, если только он не дома.

Когда писец вышел, Мариньи расстегнул верхнюю пуговицу камзола и тяжело перевел дух – это было лишь началом борьбы.

«Несчастное королевство, – думал он. – До чего они доведут страну, если только им не помешать! Неужели я трудился не покладая рук лишь для того, чтобы стать свидетелем крушения всех моих дел и начинаний?»

Подобно большинству людей, долгое время стоявших у кормила власти, Мариньи привык отождествлять себя с Францией и считал поэтому любое посягательство на свою особу прямым посягательством на кровные интересы королевства.

В данном случае он был не так уж не прав: с той минуты, как его власть над королевством ограничили, он готов был, даже не отдавая себе отчета, действовать против королевства.

В этом состоянии духа и застал Мариньи его младший брат Жан. Архиепископ Санский, тонкий и изящный, в плотно облегавшей его сутане фиолетового цвета, вошел в кабинет с той заученной благочестивой миной, которую так не переносил коадъютор. Ему всегда хотелось сказать брату: «Прибереги, если уж тебе так угодно, этот постный вид для своих монахов, со мной это не пройдет, ведь я-то помню, как ты пускал слюни над миской супа и сморкался при помощи пальцев».

В нескольких словах Мариньи рассказал архиепископу о заседании Совета и, не дав брату вставить слово, заговорил тем не терпящим возражений тоном, каким обычно говорил со своими подчиненными.

– Никакого папы мне сейчас не требуется, ибо, пока нет папы, король в моих руках. Не собирать конклава, слишком многочисленного и готового подчиниться приказам Бувилля. Никакого примирения кардиналов в Авиньоне. Пусть спорят, пусть грызутся до бесконечности – позаботьтесь-ка, Жан, чтобы так оно было и впредь, до нового моего распоряжения.

Жан де Мариньи, который поначалу вполне разделял гнев и негодование старшего брата, сильно помрачнел, когда речь зашла о конклаве. Он молчал, задумчиво разглядывая свой великолепный перстень, знак его сана.

– Ну что же вы задумались? – нетерпеливо спросил Ангерран.

– Брат мой, ваши планы меня тревожат, – собрался наконец с духом архиепископ. – Посеяв в конклаве еще большую смуту, я рискую лишиться благорасположения того кандидата в папы, которого изберут не сегодня завтра, а новый папа может после своего избрания дать мне кардинальскую шапку...

– Кардинальскую шапку! Нашли о чем говорить, да еще в такое время! – гневно прервал его Ангерран. – Кардинальскую шапку, мой бедный Жан, если только вам суждено ее носить, дам я, и никто другой, как я дал вам митру. Но ежели вы перекинетесь в стан моих врагов, вы у меня походите не только без кардинальской шапки, но и без сапог, и жить вам до конца ваших дней в качестве безвестного монаха в отдаленном монастыре. Вы что-то слишком быстро забыли, чем вы мне обязаны, равно как и свой опрометчивый поступок, от последствий коего я вас спас всего два месяца назад, – я имею в виду ваше слишком вольное обращение с имуществом тамплиеров. Кстати, выкупили ли вы тот злосчастный залог, оставшийся в руках у банкира Толомеи? Не забывайте, что из-за вас мне уже пришлось уступить ломбардцам, когда я как раз намеревался поприжать их с налогом.

– Конечно, брат мой, – ответил архиепископ – и солгал.

Однако он уже понял, что пора сдавать позиции.

– Что прикажете делать? – спросил он.

– Пошлите в Авиньон самых надежных эмиссаров, я имею в виду таких людей, которые в той или иной мере находятся в зависимости от вас или же могут опасаться моего гнева. Велите им распространять самые противоречивые слухи, пусть они шепнут французам, что новый король хочет вернуть Святейший престол в Рим, а итальянцам – что он намерен держать будущего папу под надзором близ Парижа. Велите посеять между ними раздоры, уж кто-кто, а духовенство на сей счет первые мастера. Наш бедняга Бувилль будет застигнут врасплох. Бертран де Го слишком грубо взялся за кардиналов, но мы прибегнем к иному оружию – запугаем их призраками, несуществующими опасностями. Они и так терпеть друг друга не могут, а я хочу, чтобы они возненавидели друг друга и взваливали вину один на другого. И пусть мне еженедельно, если уж не удастся ежедневно, сообщают о ходе дел. Наш юный Людовик X желает иметь папу? Придет время, и он получит папу, но не такого, что одним мановением десницы уничтожит все те уступки, которые король Филипп и я с трудом вырвали у двух его предшественников. Если возможно, устройте так, чтобы ваши посланцы не знали друг друга.

Наконец Ангерран отпустил брата и велел кликнуть сына, который уже ждал у дверей отцовского кабинета. Как то случается сплошь и рядом, Луи де Мариньи походил больше на своего дядю-архиепископа, нежели на родного отца. Он был строен, весьма заботился о своей внешности и одевался, пожалуй, даже чересчур изысканно.

Сын правителя Франции, перед волей которого склонялось все в государстве, да еще к тому же крестник Людовика Сварливого, юный Мариньи не знал, что значит не получить желаемого, что значит бороться за обладание чем-либо. Он был в достаточной мере легкомыслен, любил блеснуть в избранном обществе и держался с подчеркнутым аристократизмом, что, кстати сказать, более характерно для представителей второго поколения знати, нежели десятого; и, хотя он безмерно восхищался отцом, которому обязан был всем и который во всем его превосходил, в тайниках души сын упрекал его за грубые манеры. Этот юноша имел единственное достоинство или, вернее сказать, единственное подлинное призвание: он обожал лошадей, знал в них толк и сидел в седле так, будто в его жилах по меньшей мере уже два века текла кровь рыцарей.

– Собирайтесь в дорогу, Луи, – приказал отец. – Вам придется сейчас же выехать в Лондон и вручить там это письмо.

Юноша досадливо поморщился.

– А разве нельзя, батюшка, отложить поездку на завтра или послать вместо меня нарочного? Завтра я должен ехать охотиться в Булонский лес... правда, по случаю траура охота будет не особенно пышная...

– Охотиться! У вас только охота на уме, нашли время, когда охотиться! – закричал Ангерран. – Всякий раз, когда я обращаюсь с какой-нибудь просьбой к своим, для которых я все делаю, они стараются увильнуть. Знайте же, что сейчас охота идет на меня и, если вы мне не поможете, с меня сдерут шкуру, а заодно и с вас тоже... Если бы я мог послать гонца, я бы сделал это без вашего совета! Раз я посылаю вас к королю Англии, значит, мне нужно сообщить ему то, что нельзя доверить письму. Надеюсь, поручение это достаточно лестно для вашего самолюбия и вы соблаговолите отказаться от завтрашней охоты?

– Простите меня, батюшка, – произнес Луи де Мариньи, – я просто не понял вас.

Мариньи взял со стола футляр, куда было вложено его послание.

– Вы знаете короля Эдуарда, вы видели его в прошлом году здесь, у нас в Париже. Скажете ему следующее: его высочество Валуа хочет забрать власть в свои руки. Боюсь, что, ежели это ему удастся, он нарушит соглашения, которые были достигнуты между нашими обоими государствами в отношении Гиени. С другой стороны, Валуа намеревается женить нового короля на принцессе Анжу-Венгерской, и благодаря этому браку мы будем искать союзников на юге, а не на севере. И все. Пусть король Англии хорошенько запомнит это. Я буду держать его в курсе событий.