Чужестранка. Книга 2. Битва за любовь Гэблдон Диана

Монастырская кухня оказалась очень теплой и напоминала пещеру; куполообразный потолок совершенно почернел от подымавшегося к нему столетиями жирного дыма. Брат Евлогий, по самые локти погрузивший руки в чан с тестом, приветствовал Ансельма кивком и обратился по-французски к одному из братьев-прислужников, велев ему обслужить нас. Мы выбрали местечко в сторонке, подальше от кухонной суеты, и присели перед двумя кружками эля и тарелкой с пирогом. Я подвинула тарелку к Ансельму, слишком поглощенная своими заботами, чтобы заниматься едой.

— Позвольте мне поставить вопрос вот каким образом, — заговорила я, с осторожностью выбирая слова. — Если бы я, предположим, знала, что многим людям угрожает опасность, должна бы я была попытаться ее предотвратить?

Ансельм машинально вытер рукавом нос, из которого в теплой кухне потекло после морозного воздуха во дворе.

— В принципе да, — ответил он. — Но это же зависит от многих обстоятельств. Например, насколько это рискованно для вас лично и каковы другие ваши обязательства, а также каковы шансы на успех.

— Не имею ни малейшего представления о такого рода обстоятельствах. Исключая, разумеется, мой долг по отношению к Джейми. Но он один из этих многих людей, кто может пострадать.

Он отломил кусок горячего пирога и протянул его мне. Я не заметила этого, уткнувшись в свою кружку с элем и глядя на его поверхность в глубоком раздумье.

— Я убила двоих, — заговорила я. — У каждого из них могли родиться дети, если бы я не убила их. Они могли бы совершить… — Я беспомощным жестом отодвинула кружку. — Словом, кто знает, что они могли бы в жизни совершить. Я могла повлиять на будущее… нет, я точно повлияла на него, но не знаю, каким образом, и это меня страшит.

Ансельм хмыкнул и махнул рукой проходившему мимо брату-прислужнику, который немедля принес нам еще пирог и новый кувшин эля. Ансельм наполнил наши кружки и только после этого заговорил:

— Если вы взяли чью-то жизнь, то другую вы спасли. А сколько больных вы исцелили — людей, которые умерли бы без вашего лечения! Ведь и это влияет на будущее. Что, если человек, которого вы спасли, совершит потом великое зло? Разве это ваша вина? Могли бы вы, имея в виду такое обстоятельство, допустить, чтобы человек умер? Конечно же, нет. — Для вящей убедительности Ансельм даже пристукнул по столу своей кружкой. — Вы говорите, что не решаетесь здесь на какие-то действия, опасаясь оказать влияние на будущее. Это нелогично, мадам. Поступки каждого из нас оказывают влияние на будущее. Останься вы там, у себя, ваши поступки несомненно влияли бы на ход событий нев меньшей степени, чем они будут влиять здесь. Вы несете ту же ответственность за них, какую несли бы там — в той же мере, как и любой другой человек. Разница лишь в том, что здесь вы можете с большей точностью понимать, какие же именно последствия проистекут из ваших поступков, а там у вас подобного преимущества не было бы.

Он покачал головой и посмотрел на меня через стол уверенным, твердым взглядом.

— Пути Господни неисповедимы для нас, и это очень хорошо. Вы правы, ma сhere, церковь в своих установлениях не могла предвидеть ситуации, подобные вашей, и потому вы не можете руководствоваться ничем, кроме собственного разумения и Божьей, помощи. И я не могу сказать вам, что вы должны делать и чего не должны. Пред вами свободный выбор — как и перед любым человеком На Земле. А история, как я полагаю, есть единение всех человеческих поступков. Некоторых рабов своих Господь наделяет возможностью влиять на судьбы многих. Быть может, вы одна из таких. Быть может, нет. Я не знаю, почему вы здесь. И вы не знаете. И похоже, что ни один из нас этого никогда не узнает. — Он не без юмора округлил глаза. — Порой я даже не знаю, зачем я-то здесь!

Я рассмеялась, а он близко пригнулся ко мне через стол.

— Ваше знание будущего — орудие, данное вам так же, как потерпевшему кораблекрушение судьба посылает нож или леску для ловли рыбы. Пользоваться этим орудием не безнравственно, если вы поступаете в соответствии с законами, данными нам Богом, и если вы не употребляете его во зло.

Он помолчал, сделал глубокий вдох, а потом — сильный выдох, от которого приподнялись его шелковистые усы.

— Все, что я могу сказать вам, дорогая мадам, это то же, что я говорю любому, кто обращается ко мне за советом в душевном смятении: положитесь на Бога и молите его о руководстве. — Он пододвинул ко мне свежий пирог. — Но, что бы вы ни решили делать, для этого нужны силы. Так что примите еще один маленький совет: когда вы в сомнении, ешьте.

Когда я вечером зашла проведать Джейми, он спал, положив голову на предплечье. Пустая миска из-под супа добродетельно стояла на подносе, а рядом с ней — нетронутые тарелки с хлебом и мясом. Я переводила взгляд с невинного, сонного лица на тарелки и обратно. Потрогала хлеб. На корочке осталась вмятинка от пальца. Хлеб свежий.

Я оставила его спящим и пошла поискать брата Роджера, которого обнаружила в кладовой.

— Ел он хлеб с мясом? — спросила я без проволочек.

— Да. — Брат Роджер улыбнулся в свою пушистую бороду.

— Удержал?

— Нет.

— Надеюсь, вы не убирали за ним?

Ему мой вопрос показался забавным — округлые щеки порозовели.

— Как бы я посмел? Нет, он из предосторожности заранее подставил тазик.

— Вот лукавый шотландец! — Я невольно засмеялась.

Вернулась в комнату и легонько поцеловала Джейми в лоб. Он слегка пошевелился, но не проснулся. Вспомнив совет отца Ансельма, я забрала тарелки с хлебом и мясом к себе в комнату, чтобы поужинать.

Полагая, что Джейми скорее оправится от своей нервозности и желудочного недуга, если я буду меньше его беспокоить, я почти весь следующий день провела у себя в комнате, читая «Травник», который дал мне брат Амброз. После полудня пошла навестить своего непокорного пациента. Но вместо Джейми я обнаружила в комнате весьма смущенного Мурту, который сидел на стуле у стены.

— Где он? — спросила я, оглядывая комнату.

Мурта ткнул пальцем в сторону окна. День был холодный и сумрачный, светильники зажжены. Окно было не занавешено, и холодный ток воздуха снаружи колебал язычки пламени.

— Он вышел во двор? — недоверчиво спросила я. — Куда он пошел? Зачем? И что он надел на себя, дьявол его побери?

В последние дни Джейми лежал в постели большей частью обнаженный: в комнате было тепло, а прикосновение одежды к заживающим ранам причиняло боль. Покидая ненадолго комнату по необходимости и при поддержке брата Роджера, он надевал широкую монашескую рясу, но сейчас эта ряса, аккуратно свернутая, лежала в ногах кровати.

Мурта подвинулся вместе со своим стулом немного вперед и уставился на меня совсем по-совиному.

— Сколько всего вопросов? Четыре? — Он поднял указательный палец. — Итак, первый: да, он ушел. Второй. — Мурта присоединил к указательному средний палец. — Куда? Будь я проклят, если знаю. Третий, — вверх поднялся безымянный палец. — Зачем? Он заявил, что ему осточертело сидеть взаперти. Четвертый, — поднялся мизинец. — Также будь я проклят, если знаю. Когда я видел его в последний раз, на нем ничего не было. — Мурта сложил четыре пальца и выставил вверх большой. — Вы не спрашивали, но отвечаю: ушел примерно час назад.

Я так и вспыхнула — от полной беспомощности. Поскольку преступник исчез, я набросилась на Мурту:

— Вы что, не знаете, что на дворе подмораживает? Снег идет! Почему вы его не остановили? И что вы имеете в виду, утверждая, что на нем ничего не было?

Маленький клансмен сохранял полную невозмутимость.

— Конечно, знаю. Думаю, и он знал, не слепой. Остановить его я пробовал. Когда он собрался уходить, я сказал ему, что он еще к этому не готов и что вы мне голову снимете, ежели он уйдет. Схватил его рясу и стал спиной к двери. Сказал, что он пройдет только через мой труп. — Мурта помолчал и сообщил совершенно не к месту: — У Элен Макензи была самая прекрасная улыбка, какие я видел. Любого мужчину пробирала до самых костей.

— И поэтому вы позволили ее тупоголовому сыну уйти, чтобы замерзнуть до смерти? — вспылила я. — Какое отношение имеет улыбка его матери ко всему этому?

Мурта раздумчиво потер себе нос.

— Да, так вот я ему сказал, что не пропущу его, и он на меня этак поглядел. Улыбнулся точь-в-точь как его матушка и прямо голый вылез в окно. К тому времени, как я подскочил к окну, он успел удрать. Я в полном ужасе воздела глаза к небесам.

— Он велел, чтобы я вам сказал, куда он направился, и чтобы вы о нем не беспокоились, — завершил свое объяснение Мурта.

— Чтобы я о нем не беспокоилась! — в бешенстве бормотала я себе под нос, пока бежала к конюшне. — Лучше бы он сам о себе побеспокоился, когда попадет мне в руки!

В этих местах лишь одна большая дорога вела от побережья во внутренние районы страны. Я ехала по ней крупной рысью, то и дело поглядывая на окружающие поля. Та часть Франции, где находился монастырь, была густо населена крестьянами, и, к счастью, леса хорошо расчищены; ни волки, ни медведи не представляли здесь серьезной опасности.

Я нашла его примерно в миле от монастыря, Он сидел на одной из многочисленных верстовых тумб, оставленных повсюду древними римлянами.

Был он бос, но одет в короткую куртку и тонкие штаны — собственность одного из конюхов, если судить по пятнам на них. Я натянула поводья и некоторое время смотрела на него, опершись о переднюю луку седла, потом сказала этак небрежно:

— У тебя нос посинел. И ноги тоже, между прочим.

Он ухмыльнулся и вытер нос тыльной стороной ладони.

— Яйца тоже. Может, ты мне их погрела бы?

Замерз он или нет, но настроение у него было явно хорошее. Я слезла с лошади и остановилась перед ним, укоризненно качая головой.

— Выходит, это бесполезно? — спросила я.

— Что именно?

— Злиться на тебя. Тебя, я вижу, ничуть не заботит, что ты можешь схватить воспаление легких, что тебя съедят медведи, что меня ты замучил до полусмерти…

— О медведях я ничуть не беспокоюсь. Они в это время спят в своих берлогах.

Я утратила всякое самообладание и замахнулась, чтобы дать ему в ухо, но он поймал мою руку и легко удержал ее, смеясь над моим негодованием. После нескольких секунд бесплодного сопротивления я сдалась и тоже засмеялась.

— Ты собираешься вернуться? — спросила я. — Или будешь еще что-нибудь доказывать?

Движением подбородка он указал мне на дорогу:

— Ты отъезжай вон к тому старому дубу и подожди меня там. Я хочу сам дойти до того места.

Я прикусила язык и удержалась от кое-каких замечаний, готовых у меня сорваться, и села в седло. Остановилась возле дуба и стала смотреть на дорогу, но тотчас поняла, что просто не в состоянии наблюдать за мучительными усилиями Джейми. Когда он упал в первый раз, я крепко сжала поводья руками в перчатках, потом решительно повернулась спиной к нему.

Мы с трудом добрались до гостевого крыла, но тем не менее прошли вдвоем по коридору, причем рука Джейми тяжело опиралась о мои плечи. В холле я наткнулась на брата Роджера и срочно отправила его за грелкой, а сама кое-как доволокла свою тяжелую ношу до комнаты и свалила на постель. Джейми застонал от толчка, но лежал смирно, закрыв глаза, пока я стаскивала с него грязные отрепья.

— Слава Богу, ты на месте.

Он послушно завернулся в одеяло. Я поспешно сунула в постель грелку и принялась двигать ее туда-сюда, чтобы согреть простыни. Когда я убрала ее, Джейми вытянул длинные ноги и расслабился с блаженным вздохом, почувствовав тепло.

Я спокойно ходила по комнате, подбирая разбросанную одежду, наводила порядок на столике; потом подбросила угля в жаровню и высыпала туда же щепотку девясила, чтобы у дыма сделался приятный запах. Я решила, что Джейми уснул, и удивилась, когда он меня окликнул:

— Клэр.

— Да?

— Я люблю тебя.

— Ой! — Я была одновременно и удивлена и обрадована. — Я тоже люблю тебя.

Я улеглась в постель усталая, но умиротворенная. Джейми непременно поправится. Когда у меня были по этому поводу сомнения, я сначала не заглядывала в будущее больше чем на час, потом — на несколько часов, до следующей трапезы, до следующего приема лекарств… Но теперь я должна была заглянуть подальше.

Аббатство стало для нас убежищем — но временным. Мы не могли оставаться здесь неопределенно долгое время, при всем гостеприимстве монахов. Шотландия и Англия были надолго недоступны, там угрожала опасность. Разве что лорд Ловат оказал бы поддержку… Но нет, вряд ли, учитывая стечение обстоятельств. Наше будущее — здесь, по ту сторону Ла-Манша. Зная теперь, что Джейми подвержен морской болезни, я понимала его нежелание эмигрировать в Америку. Перспектива три месяца мучиться от тошноты и рвоты напугала бы кого угодно. Что же оставалось?

Пожалуй, все-таки Франция. Мы оба свободно говорили по-французски. Джейми мог также объясняться по-испански, по-немецки и по-итальянски, но я не была наделена подобными лингвистическими способностями. У семьи Фрэзеров во Франции многочисленные родственные связи; возможно, мы нашли бы применение своим силам в имении кого-то из родственников или друзей и жили бы мирно и спокойно. Мысль вполне привлекательная.

Все упиралось, как всегда, в вопрос о времени. Сейчас самое начало 1744 года — Новый год отмечали две недели назад. А в 1745-м Красивый Принц Чарли приплывет из Франции в Шотландию, чтобы как Младший Претендент заявить о своих правах на отцовский трон. Вместе с ним приплывет бедствие: война, резня, уничтожение горских кланов, а значит, и уничтожение всего, что дорого Джейми… и мне.

Всего только год отделял нынешний день от грядущих событий. Всего год… Какие шаги можно предпринять, чтобы помешать беде? Как помешать, какими средствами? Я не имела представления, но у меня не было сомнений в последствиях бездействия.

Может ли быть изменен ход событий? Вероятно… Я нащупала золотое кольцо на безымянном пальце левой руки и вспомнила, что я сказала Джонатану Рэндоллу в подземелье Уэнтуортской тюрьмы в порыве негодования и ужаса.

— Я проклинаю вас, — говорила я. — Я назову вам час вашей смерти.

И я сказала ему, когда он умрет. Назвала дату, вписанную каллиграфическим почерком Фрэнка в родословную. 16 апреля 1746 года. Джонатан Рэндолл должен был погибнуть в Каллоденской битве. Но этого ведь не будет. Он умер через несколько часов после нашего разговора, растоптанный копытами.

Он умер бездетным холостяком. Во всяком случае, я так считала. В родословной — черт бы ее побрал, эту родословную! — была указана дата его женитьбы, где-то в 1744 году. И рождение его сына, предка Фрэнка в шестом колене, несколько позже. Если Джек Рэндолл умер бездетным, то как мог родиться Фрэнк? Но ведь вот оно его кольцо у меня на пальце. Он существовал, то есть будет существовать. Я пыталась успокоить себя, натирая это кольцо, словно к нему был причарован некий джинн, который мог дать мне совет.

…Позже я с криком пробудилась от крепкого сна.

— Шшш, это всего лишь я.

Большая рука сдвинулась с моего рта. Свеча не горела, и в комнате было темным-темно. Я шарила руками вслепую, пока не наткнулась на что-то крупное.

— Тебе нельзя вставать с постели! — еще не до конца проснувшись, воскликнула я. Пальцы дотронулись до гладкой и совершенно холодной кожи. — Ты совсем окоченел!

— Ясное дело, окоченел, — ворчливо согласился он. — Я совсем голый, а в коридоре адский холод. Пусти меня в постель!

Я отодвинулась как могла на своей узкой кровати, а он прильнул ко мне нагим телом в жажде тепла. Дыхание у него было неровное, и он весь дрожал — от холода и слабости, как было подумала я.

— Господи, какая ты теплая! — Он прижался ко мне теснее. — Как хорошо обнимать тебя, Саксоночка!

Я не стала спрашивать, какие у него намерения — это было и так ясно. Не стала я и спрашивать, уверен ли он в своих возможностях. У меня были на этот счет сомнения, но я промолчала, не желая оказаться пророчицей.

Он наступил быстро и внезапно, миг соединения, такой знакомый и вместе необычный. Джейми глубоко вдохнул — с удовлетворением, а может, и с облегчением. Несколько секунд мы лежали неподвижно, словно боялись нарушить хрупкую связь неосторожным движением. Джейми нежно ласкал меня здоровой рукой, расправив пальцы на манер кошачьих усиков, чувствительные до дрожи. Наконец он начал двигаться, как бы задавая вопрос, а я отвечала ему на том же языке.

Мы начали деликатную игру медленных движений, храня равновесие между желанием и его слабостью, между болью и растущим наслаждением. Где-то в глубине сознания у меня промелькнула мысль, что ядолжна сказать отцу Ансельму о существовании иного способа остановить время, но тут же поняла, чтоне стоит, ибо это не способ, доступный священнику.

Я обнимала Джейми, стараясь не касаться шрамов на спине. Он устанавливал ритм, но предоставил мне установить силу наших движений. До самого конца мы молчали, только дышали тяжело. Почувствовав, как он устает, я обхватила его крепче и прижала к себе, ускоряя завершение.

Викторианцы[28] называли это «маленькой смертью», и с полным основанием. Джейми лежал такой обессиленный и тяжелый, словно умер, только медленные удары его сердца возле моей груди говорили о жизни, Кажется, прошло очень много времени, прежде чем он шевельнулся и что-то пробормотал мне в плечо.

— Что ты сказал?

Он повернул голову и прикоснулся губами к моему уху. Я ощутила у себя на шее теплое дыхание.

— Я говорю, — произнес он тихонько, — что у меня совсем сейчас не болит рука.

Здоровой рукой он погладил меня по щеке.

— Ты за меня боялась?

— Да, — ответила я. — Ты, пожалуй, поспешил с этим.

— Ты права, — негромко рассмеялся он. — Я чуть не умер. Да, я тоже боялся. Но я проснулся от боли в руке и никак не мог снова уснуть. Метался и чувствовал себя ужасно одиноким. Чем дольше я думал о тебе, тем сильнее хотел тебя, и только на полдороге в твою комнату, в коридоре, подумал, как мне быть, когда я приду сюда. И когда я так подумал… — Он запнулся и снова погладил мою щеку. — Ну вот, Саксоночка, я, может, не чересчур хорош, но в трусости меня не упрекнешь, верно?

Я повернулась, чтобы ответить на его поцелуй, но тут у него вдруг громко заурчало в животе.

— Нечего смеяться, — жалобно проныл он. — Это ты виновата, моришь меня голодом. Это еще чудо, что я управился с тобой, питаясь одним бульоном да элем.

— Ладно, — со смехом сказала я. — Твоя взяла. Завтра получишь на завтрак яйцо.

— Ха — отозвался он тоном глубокого удовлетворения. — Я знал, что ты будешь лучше кормить меня, если я предложу тебе подходящую приманку.

Мы уснули лицом друг к другу, крепко обнявшись.