Все совпадения случайны Найт Рени
– Не говори, что мне делать, подонок ты этакий. У тебя нет никакого права расспрашивать меня, а я не обязана… – Ни за что нельзя дать себе расплакаться.
– Ты явно не в себе. Не знаю уж, что ты пытаешься утаить, но, право, тебе же лучше будет, если выговоришься. – Он вновь коснулся ее плеча. Она выхватила у него из руки книгу, швырнула ему в лицо и, пораженная, увидела, что на щеке у него проступила багровая полоса, а из носа начала капать кровь. Оба они были настолько потрясены, что не смогли выговорить и слова. Лишь Ким сохраняла присутствие духа: она схватила бумажные салфетки и бросила их Саймону.
– Зря ты это сделала, – сказал он, затыкая ноздри салфетками, и она услышала в его голосе угрозу.
Его взгляд скользнул куда-то поверх ее плеча, она обернулась и увидела, что они больше не одни, появились зрители, немногочисленные, но заинтересованные. За происходящим через стеклянную перегородку наблюдали, потягивая кофе, ее коллеги. А она разыгрывала сцену – театр одной актрисы. Публика была в шоке и в то же время сочувствовала ей. Она поставила себя в униженное положение. Саймон ждал извинений.
– Ты сам напросился, мерзавец, – сказала она и вышла из комнаты, чувствуя на себе взгляды коллег и отворачиваясь от них.
Спускаясь на лифте, она представила себе, как все они бросаются к Саймону. О Господи, как же по-идиотски она себя повела. Бездарно проиграла партию. Она миновала охрану, прошла через стеклянные двери и, не останавливаясь, направилась к автобусной остановке. Она совершенно не представляла себе, сколько времени прождала автобуса. Две минуты? Двадцать? А когда он подошел, едва осознавала, как поднялась по ступенькам, прошла через турникет, села и стала смотреть через окно на улицы, серые и невзрачные.
1993, лето
Когда они впервые увиделись? Присутствовал ли при этом Роберт или уже уехал? Приметила ли она Джонатана, когда они с Робертом и Николасом еще составляли трио? Кажется, нет. Пока Роберт был с ней, она даже не догадывалась о существовании Джонатана. А какое у нее сложилось о нем впечатление при первой встрече? Юн и беззаботен – в отличие от нее. Темные волосы, загар, гибкое тело. Он наблюдал за ней и Николасом. Они сидели в прибрежном кафе. Как раз в день отъезда Роберта. Она старалась заставить Николаса выпить чай – еще ложку, а потом мороженое. Еще ложка риса, и мы оба закажем себе мороженое. Она сама себя ненавидела за то, что ни дня, ни одного несчастного дня не могла прожить без мужа.
– Развлекайся по полной, – сказал Роберт перед отъездом. – В Лондоне слякоть. – И улыбнулся. И она постаралась улыбнуться в ответ, но безуспешно. Правда, и не расплакалась, хотя была на грани. Ей не хотелось закатывать сцену либо ставить Роберта перед выбором: или работа, или я. Она могла это сделать. И знала, что победит. Но не захотела.
– Мы поедем с тобой. – Она забросила удочку с другого конца.
– Ну что за глупость, зачем тебе это? Здесь ведь так хорошо. За гостиницу заплачено – живи не хочу. Ни тебе готовки, ни стирки, прекрасный пляж.
Верно, и пляж, и море, и солнце светит, но она не хотела оставаться одна. Послеродовая депрессия. Что, неужели уже пять лет прошло? Не может быть. Ей везет, все говорят. Везет.
Заигрывала ли она с ним? Заметив его взгляд, затеяла ли флирт? Послала ли зрительный сигнал? Она уступила Николасу и купила ему мороженое, хотя рис он так и не доел. А себе заказала пиво. А молодой человек улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и от этого молчаливого общения у нее кровь быстрее побежала по жилам. Потом они с Николасом вернулись в гостиницу. Он потребовал, чтобы она взяла его на руки, и она снова уступила сыну, хотя от пива ее разморило и нести его было уже тяжело, тем более что вдобавок у нее в руках были пляжная сумка с мокрыми полотенцами и игрушками, литровая бутылка воды и книга, которую она тогда читала. Она помнила, что, удаляясь от кафе, чувствовала на себе взгляд незнакомца и думала о том, как выглядит со спины. Шел ли он за ней до самой гостиницы? Потом он сказал, что ему все равно по пути…
Автобус притормозил, и она открыла глаза, опасаясь, не пропустила ли свою остановку. Нет, ей только на следующей, оттуда совсем близко до квартиры матери. Теперь это ее убежище.
Когда она вошла, сиделка все еще была на месте, а мать смотрела телевизор, звук которого был включен на полную мощность, чтобы заглушить шум пылесоса. Кэтрин хотелось повернуться и, ни на минуту не задерживаясь, выйти, но идти ей было некуда. А здесь она была в безопасности, хотя и понимала, что покой этот хрупок и в любой момент может лопнуть, как мыльный пузырь.
На голосовой почте сообщение от Саймона. Она и не думала его выслушивать. Мобильник ожил вновь. На этот звонок она тоже не обратила внимания, отключила телефон и начала обход дома: поцеловала мать, помахала рукой сиделке Эйлин, заварила чай и присела, прикрыв глаза и не обращая внимания на шум в квартире. Когда она вновь открыла их, Эйлин уже надевала туфли, готовясь уйти. В доме тихо, телевизор выключен.
– Пока, – сказала Эйлин, – увидимся на следующей неделе. – И вышла, не дождавшись ответа Кэтрин.
Мать крепко спала. Кэтрин вообразила, как они с ней сидят бок о бок, обе спят, хотя и сомневалась, что у нее получится попасть туда, где сейчас пребывает ее мать. Она встала и пошла в спальню.
На телефоне два новых сообщения. Кэтрин прослушала все три – одно от Саймона и два от сотрудницы отдела кадров. Потом села на кровать и набрала номер.
– Добрый день, это Кэтрин Равенскрофт. Мне звонила Сара Финчэм. – Она надеялась, что эта дама «на совещании» и ей не придется говорить с ней.
– Добрый день, Кэтрин. Спасибо, что позвонили. – Кэтрин молчала. – Насколько я понимаю, у вас на работе сегодня случился инцидент. – Кэтрин по-прежнему не говорила ни слова. – Саймон заявил, что не намерен давать делу ход. Тем не менее мы вынуждены зарегистрировать факт физического насилия. В вашем деле появится соответствующая запись, хотя, повторяю, Саймон не выдвигает никаких претензий.
– Ясно. – Кэтрин услышала, что мать зашевелилась, и прикрыла трубку рукой.
– И нам придется проверить заявления, сделанные мистером Стивеном Бригстоком. Звучат они серьезно. Уверена, что это понимаете. Желаете что-либо сказать на данной стадии?
– Нет.
– Ну что ж, думаю, вам стоит недельку не появляться на работе – да, для начала, по меньшей мере, неделю. – Она замолчала. – Кэтрин? Вы меня слышите?
– Да-да, слышу.
– Я понимаю, у вас большие нагрузки, много работы…
– Работа здесь ни при чем. И нагрузки у меня нормальные. Я возьму отпуск…
– В этом нет необходимости. Отпуск вы можете сохранить… Я выпишу вам увольнительную по болезни.
Это у гребаных кадровиков такой жаргон, когда они хотят сказать: с тобой сплошная головная боль.
– Полагаю, нам стоит поговорить через неделю, когда вы вполне придете в себя. Тогда и обсудим последующие шаги. – Молчание. – Может, вам стоит проконсультироваться с кем-нибудь насчет того, как лучше сдерживать себя. Уверена, вам посоветуют что-нибудь стоящее. Мы могли бы принять участие – например, заплатить за консультацию. С каким-нибудь независимым специалистом, и, разумеется, конфиденциальным образом. Как вам такой вариант?
– Что ж, хорошая идея, – с трудом выдавила из себя Кэтрин.
– Мы готовы заплатить за четыре сеанса. После этого, если захотите продолжить, уже за собственный счет… Кэтрин?
– Да, да, хорошо. – Вот и все, что она способна выговорить.
Собеседница попрощалась и повесила трубку. Кэтрин легла на кровать. Все шло самой собой. Все шло помимо нее, а ее куда-то уносило, и она закрыла глаза и отдалась этому течению.
1993, лето
Было восемь вечера, когда Кэтрин, бережно укрыв сына, уложила его спать. Предварительно она задернула в детской шторы, благодаря чему удалось заставить его поверить, что уже стемнело, хотя из ее комнаты было видно, что на улице еще светло. Для испанцев было слишком рано, так что в расположенном напротив гостиницы баре сидело лишь несколько любителей пива из Северной Европы. Спать Кэтрин не хотелось. Она надела джинсовую юбку и рубашку, поправила прическу. Выглядела она хорошо. Кожа покрылась легким загаром, и Кэтрин с сожалением подумала, что все это пропадает зря, поскольку Роберта рядом нет и он не может насладиться вместе с ней этим миром и покоем. Она взяла книгу, сигареты и ключ и спустилась вниз. Девушка на ресепшн пообещала присмотреть за Николасом, если он вдруг появится, хотя Кэтрин знала, что это просто слова. Если уж заснет, то ни за что не проснется.
Она села за столик на террасе бара, выходящей к морю. Официант принес ей жареный миндаль и свежих анчоусов; она заказала маленький графин белого вина. Дождавшись, когда его принесут, она закурила, глубоко затянулась и почувствовала вдруг, что ей хорошо. Может, и дальше будет не хуже. Она посмотрела на море. Легкие волны облизывали прибрежный песок. На пляже еще оставались люди: семьи – местные, испанцы, решила она, – и несколько пар, задержавшихся посмотреть закат. Вот тут-то она и заметила его.
Он пил пиво и курил. На нем была бледно-зеленая футболка. Он повернулся и посмотрел на нее. Она смутилась: кажется, он успел перехватить ее взгляд. И с чего это она на него уставилась? А потому, что он был открыт взгляду. Потому что он был единственным, кто стоял спиной к морю и не проявлял интереса к величественному зрелищу солнечного заката. Он смотрел в сторону променада, и, поймав его взгляд, Кэтрин улыбнулась. Это не был флирт, это была чисто инстинктивная реакция, пусть даже сам он не послал ей и подобия улыбки. Просто ей не хотелось показаться нелюбезной. Она была на отдыхе. Вот и улыбнулась. На улыбку он опять-таки не ответил и от этого показался старше, чем был на самом деле. А она ощутила какую-то неловкость, поняв, что он знает, что она здесь одна.
Стараясь не выдать смущения, продолжая читать, она потянулась за миндалем, но угодила пальцами в маслянистые анчоусы, поэтому, чтобы не заляпать книгу и бокал с вином, ей пришлось оторваться от книги и нащупать салфетку. Тут она заметила, что он все еще сморит на нее, поднимает, как бы чокаясь, бутылку пива и, можно сказать, улыбается; заметила, но вида не подала, а просто вытерла пальцы и подцепила анчоус трубочкой от коктейля. Посмотрела на часы. Без четверти девять: еще пятнадцать минут, и она пойдет в гостиницу.
В глаза ей ударил свет. Вспышка от его фотоаппарата. Но на снимке не красивый, нежно-розового цвета, полукруг заходящего солнца. Камера была направлена в ее сторону. Она вспомнила, как смутилась, решив, что ее-то он и снимает. Хотя вообще-то, скорее всего, он хотел запечатлеть променад на фоне заката, когда здания освещают косые лучи опускающегося в море солнца. Да и располагается он ниже, под таким углом странно было бы ее снимать. Особенно в широком формате. Дорогая аппаратура для такого молодого человека. Она одернула юбку, стараясь прикрыть колени, и скрестила ноги. Это напомнило ей эпизод из какого-то фильма, и она подумала: может, лучше принять прежнюю позу, но остановила себя. Да что это такое с ней творится?
Она вспомнила, как ей стало не по себе. Она уже отвыкла быть одна на виду у всех, когда тебя таким вот образом разглядывают. Она не знала, как ей быть. И уж вовсе не представляла, что сделанные в тот вечер фотографии много лет спустя достигнут ее дома и муж швырнет ей их в лицо. Треугольник, состоящий из кружева и тьмы, волос, кожи и тени. Единственное, в чем она тогда отдавала себе отчет, так это в ощущении, которое испытала, поняв, что привлекла его внимание. Оно вызвало неловкость и в то же время, надо в этом признаться, возбуждение. Сейчас она заставляла себя вспомнить, как, сидя тогда на террасе с бокалом вина и анчоусом, наколотым на пластмассовую трубочку, думала, что скоро окажется в постели одна, проведет ладонью по телу и у нее возникнут разные мысли, и они будут об этом мальчике. Она кляла себя за эти воспоминания, тем более что мысли о сексе с совершенно незнакомым мужчиной были прерваны телефонным звонком. Это ваш муж, пояснил подошедший к столику официант. Он звонит вам на ресепшн. Она перекинула через плечо сумочку и, оставив недопитым бокал вина, последовала за официантом в гостиницу.
Разговаривая с мужем, она краем глаза заметила, что молодой человек тоже вошел в гостиницу, и сердце у нее подпрыгнуло – нет, не от возбуждения, от тревоги. Он пересек холл, прошел мимо нее. Она вспомнила, что удивилась тогда, почему его никто не остановил, но так уж получилось. На шее у него висел дорогой фотоаппарат, лицо у молодого человека было привлекательное. Она отвернулась, стараясь сосредоточиться на разговоре с Робертом, сказала, что очень по нему скучает. Он сказал, что любит ее, она ответила теми же словами. Да, она тоже его любила. Тогда. А сейчас? Ей не хотелось думать об этом, она не могла об этом думать – пока. Но вспоминала она не сам разговор с мужем. Она вспоминала, как, вешая трубку, чмокнула мембрану и, повернувшись, увидела молодого человека сидящим перед стойкой бара. Перед ним стояли два бокала, и он, не отрываясь, смотрел на нее. На соседнем табурете лежала его сумка. По-прежнему не отрывая от нее взгляда, он взял ее и поставил на пол. И улыбнулся. Наконец. Улыбнулся непосредственно ей.
– Ты когда вернулась?
Кэтрин открыла глаза и посмотрела на мать.
– Недавно.
– Что, сегодня раньше отпустили? – Она улыбнулась, и Кэтрин на мгновение представилось, что мать спрашивает про школу: не отпустили ли, мол, раньше с уроков? Но нет, не может быть. Так далеко дело еще не зашло.
– Просто покончила с делами на сегодня.
– Больше голова не болела, дорогая?
У Кэтрин слезы подступили к глазам. Мать могла что-то знать, могла и не знать, но это не имело значения, потому что одно-то уж она всегда знала точно – она знала, что нужно ей, Кэтрин. А нужно ей, чтобы о ней позаботились, ни о чем не расспрашивая. Чтобы рядом был человек, верящий, что она – не монстр, и в то же время не требующий и не ждущий никаких объяснений.
Глава 39
2013, лето
Большую часть дня Ник провел в спальне, покуривая травку: он уже придумал отговорки на тот случай, если папа вернется домой рано, но этого не случилось. Уже десять вечера, он снова у отца, дверь заперта, окна распахнуты. Он свернул очередной косячок, включил свет и перегнулся через подоконник. Комната для гостей была расположена прямо над кухней, и, глядя вниз, он видел отца через стеклянную крышу пристройки. Тот мыл посуду после ужина, и Ник понимал, что надо бы ему помочь, но ведь папаша не остановил его, когда он уходил. Он распрямился – так отцу, если он поднимет голову, будет легче увидеть его. Неужели он не почувствовал снизу запаха дыма? Этого не может быть, наверняка чувствовал. Впрочем, даже и в этом случае вряд ли что-нибудь скажет. Ему не захочется раздражать Ника. Жить с родителем под одной крышей нелегко, но так можно сэкономить деньги. Именно это заставляло его молчать, стиснув зубы, когда во время ужина отец расспрашивал про работу. Слава Богу, еще по телевизору показывали футбол, это помогло дотерпеть трапезу до конца.
Ник упал на кровать, успев заметить в зеркале свое отражение. Выглядел как покойник, лицо совершенно белое. Он поставил ноутбук на грудь, откинул крышку и представил себе тот неземной цвет, который, должно быть, приобретала его кожа при свете мерцающего экрана. Каменный саркофаг неизвестного молодого человека с книгой жизни в руках. Под оглушительные приветственные возгласы присутствующих он во всеуслышание заявлял о своем возвращении в мир. Виртуальные незнакомцы, виртуальные друзья. Он пробирался через толпу, мягко прикасался к протянутым рукам, стараясь никого не пропустить, наслаждаясь всеобщим вниманием. Он счастлив вернуться в мир живых, но и само его присутствие – дар людям.
Он услышал, как отец пожелал ему спокойной ночи, откликнулся, но с равным успехом мог бы пролаять, как собачонка, – изданные им звуки лишены смысла. Отец застал его посреди беседы, и он не хотел, чтобы его прерывали, его пальцы выбивали дробь, посвящая случайных встречных, кем бы они ни оказались, в его мысли, в его устремления. И кое-кто пытался понять услышанное и искушал его, призывая покинуть свое убежище. Далеко идти не надо – всего лишь за угол, там райский уголок, где они собрались поболтать. Настоящая дыра, если честно, но стоило закрыть глаза, и все прекрасно. И вонь быстро перестаешь ощущать. Не то чтобы из таких походов стоило делать привычку – так он и не делал. Просто наведался пару раз, неслышно уходя из дома, когда отец спал, и непременно возвращаясь к завтраку, когда, уже переодетый в рабочий костюм, присоединялся к отцу за столом. После таких бдений разговор, правда, поддерживать было трудно, но папа все понимал. По утрам Ник никогда не бывал в форме.
Но сегодня все было иначе. Сегодня он хотел остаться дома. Он получил весточку, которую хранил до последнего, – предназначенное только ему персональное послание от нового друга. И едва ли не впервые в нем был оттенок правды. Он отдавал всего себя – один на один, их было только двое. И он – всего лишь ребенок, доверчиво глядящий на Ника снизу вверх, ловящий каждое его слово.
«Ну, как ты там?» – спрашивал Ник, и друг спешил поведать, что произошло со времени их последнего разговора.
У них много общего. Больше, чем можно было бы подумать, с учетом разницы в возрасте. Взять хоть эту чертову книгу, единственную, что попалась Нику на глаза за много лет. Ник признался, что прошелся по ней по диагонали, всю не прочитал, сразу заглянул в конец – и можете себе представить? Он-то теперь может. Собеседник пролистал рекомендованные ему главы – про секс. Чуть пресновато, милый. Может, что-нибудь еще в том же роде? И Ник послал ему нечто поострее, чем в книжке. Ник старше, он повидал побольше. Следуй моему совету: не поступай в университет, наплюй на Бристоль или Манчестер, оставайся в Испании, в Испании светит солнце. Приятель жадно вслушивался в слова Ника, ему нужны новые указания, и Ник не скупился на них. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее по пустякам, говорил он. Не то чтобы он был такой уж говорун – но говорил и говорил, не мог остановиться, про то, чего никогда вслух не произносил – и ты никому не говори, – а Джонатан ловил каждое слово, соскальзывающее с пальцев Ника, и требовал еще и еще, хотел знать про девушек, с которыми Ник спал, и о его рабочих планах, и том годе, что он провел, путешествуя по Соединенным Штатам. Джонатан все хватал на лету, впитывал в себя, усваивал.
Глава 40
2013, лето
Я знал все, что происходило в этом доме: она уехала, он, наоборот, переехал к отцу, который места себе не мог найти, бедняга. Тот небольшой пакет с книгами, что я принес ей на работу, тоже вроде сыграл свою роль. Она больна, на работу не ходит, объяснили мне по телефону. Нет, когда выйдет, сказать нельзя. Что ж, надеюсь, ничего серьезного, произнес я, вешая трубку.
Сердце у меня сделалось твердым как камень. Было время, когда я мог бы испытать к этому мальчику нечто вроде сочувствия. Даже мог бы попробовать прийти к нему на помощь. Меня тронуло, насколько он оказался открыт мне. Долгие годы преподавания в школе научили меня издали узнавать таких ребят – ребят, у которых в душе черная дыра. Они изо всех сил старались прикрыть ее демонстративным равнодушием: мол, им на все наплевать, а больше всего – на отношение к себе окружающих. Но я говорю о подростках. А он уже не подросток, ему двадцать пять лет, и сколько бы он ни «важничал» перед самим собой, сколько бы ни рассказывал, каким был в девятнадцать лет, когда смутно мечтал о путешествиях по Америке или каким там еще краям, от человека с моим опытом трепещущей, несчастной души ему не скрыть.
Ему было плохо. Ему до боли хотелось с кем-нибудь поговорить и говорить долго, за полночь. Конечно, у него были друзья, но это такие же пропавшие души, как и он сам. Я читал их дурацкие приколы. А к тому же они не знали его так же хорошо, как знал я. Когда я отключался от прямой связи, он тоже уходил из виртуального мира в мир реальный, к ним, своим накурившимся травки дружкам, а на следующий вечер возвращался с высунутым языком, в нетерпеливом ожидании моего появления, когда можно будет произвести впечатление рассказом о своих наркотических снах. Ну и пусть подождет – каких-нибудь десять минут или около того, пусть помучается немного.
Ему не понадобилось много времени, чтобы откликнуться на мой первый зов – его внимание привлекла фотография матери. Я пояснил, что обнаружил ее спрятанной у себя дома. Что на обратной стороне написано ее имя. Что потом мне удалось отыскать его следы. Кажется, он оценил это. По-моему, ему польстило то, что нашелся некто, специально приложивший усилия к тому, чтобы отыскать его. Сам по себе снимок был вполне невинный – мать загорает на пляже, – но он дал ему пищу для раздумий. Породил вопросы, не существует ли между нами какой-нибудь связи. Может, у матери случилась любовная интрига? И на свет появился еще один ребенок, его единоутробный брат? И не я ли – тот самый брат? А ведь есть еще и множество других снимков, но до них пока дело не дошло – до них надо дозреть, собраться с силами. Сначала должно последовать нечто вроде врачебного предупреждения. Только не такого, какое сделал он, послав мне эту дрянь. Все же, думаю, мне удалось удачно прикинуться любознательным пареньком и представить Джонатана святой невинностью, так что совсем не сложно было представить себе, будто ничего подобного он раньше не видел.
Ему казалось, что я внимал каждому его слову – и в известной степени так оно и было. Бедняга, он повествовал свою печальную историю мальчику, который на шесть лет его моложе и которого уже как двадцать лет нет на этом свете. Он мог бы открыть свою душу Джонатану, но на месте Джонатана оказался я – тот, у которого в ушах звенел голос Нэнси, а перед глазами – написанные ею слова, материал будущей книги. Имея такую опору, не так уж трудно подтолкнуть столь слабое существо в нужном направлении. Все, что требовалось, так это заполнить окружающую его тьму и подвести к точке невозврата. А затем оставить одного, балансирующим на краю пропасти.
Глава 41
Отрывок из дневника Нэнси Бригсток Октябрь 1998 года
…Она казалась совершенно бесчувственной – полное отсутствие даже намека на сопереживание. Правда, вопрос: можно ли вообще ощутить чужое горе? Быть может, я прошу слишком многого. Так или иначе, хоть на что-то я рассчитывала. На несколько слов, из которых явствовало бы, что она хотя бы пытается понять горе понесенной мной утраты. А она сказала всего лишь: «Мне очень жаль. Печально, что все так вышло». Как это следует понимать? О чем она печалится? О том, что своей жизнью рискнул Джонатан, а не кто-то другой? Или ей жаль, что Джонатан погиб? Но этого она не сказала.
Я все повторяла и повторяла про себя ее слова, стараясь вникнуть в их смысл. Иногда я спрашивала себя, не вырвались ли они откуда-то из потаенных глубин ее души? Не случайное ли это признание – может, ей жаль, что ее сыну не дали утонуть? Но возможно ли такое? Я пытаюсь вообразить себе мать, желающую смерти своему ребенку. А ведь случается и такое, разве не так? Матери убивают детей по небрежности. Они ставят собственные нужды выше их интересов. Забывают о своей ответственности. Да, такое случается сплошь и рядом, об этом приходится читать. И верно, ее вполне можно упрекнуть в небрежении, ибо иначе каким образом мог пятилетний малыш оказаться один в открытом море? Отчего она не бросилась ему на помощь?
Когда мы встретились, я уже знала, что они с Джонатаном были близки, но она утверждала, что до того дня в глаза его не видела. Как это может быть, ведь они отдыхали в одном и том же маленьком курортном местечке? А она все повторяла и повторяла: «Раньше мы не виделись». Лгунья. Я могла бы сказать, что видела фотографии, но промолчала. Не было у меня сил спорить, да к тому же какой в этом смысл? Это ведь не вернет мне Джонатана. Все мои силы уходили на то, чтобы держаться на ногах, стоять с ней рядом у могилы моего сына. Я дрожала от холода. Я была измучена. Мне хотелось от нее хоть чего-то – например, увидеть ее сына, и я нашла в себе силы попросить об этом. Я надеялась, что мы увидимся еще раз и что она приведет сына, но она отказалась. Не было никакой новой встречи. Больше я ее не видела и так и не увидела ее сына, который остался жив только благодаря моему мальчику.
Помню, ее щеки порозовели на холоде, и вся она источала здоровье, и мне было завидно. Помню капельки пота на ее губе и матовую кожу. От нее исходил жар. Жар, но не тепло. Кровь, текущая у нее по жилам, слишком холодна, чтобы понять, каково это – услышать от незнакомого человека, что твой ребенок мертв, каково это не быть рядом с сыном, когда он в тебе нуждается более всего, когда взывает к тебе. А ты не можешь ему ничем помочь, не можешь подставить плечо, не можешь сказать: «Все хорошо, я здесь». Но меня не было там, рядом с Джонатаном, чтобы взъерошить ему волосы, поцеловать и сказать, как я его люблю. Со стороны всего этого не понять, надо самой пережить этот ужас.
Ее сынок играет и веселится здесь, на этой земле, а мой гниет под ней. Она даже не посмотрела на надгробный камень, на котором мы высекли слова: «Он был нашим ангелом». Не посмотрела, не повернула головы. Не принесла цветов. Зачем, интересно, она вообще пришла туда? Хорошо бы ее сын знал, кому он обязан своей жизнью. Хорошо бы он знал, что, если бы не Джонатан, не пребывать бы ему в этом мире.
Глава 42
1993, лето
Она вспомнила, как поднялась на ноги, выкрикивая имя Николаса. Какое-то время назад она заснула, подложив под себя полотенце, на спине, ногами к морю. Она была совершенно вымотана. Спать не собиралась, просто позволила себе прилечь, закинув руки за голову, тем более что Николас был всем доволен.
Она уступила его просьбам и купила красно-желтую резиновую лодчонку, которая попалась им на глаза в первый же день, когда они с Робертом, взяв Николаса за руки, прогуливались по променаду. Тогда им удалось увести сына от надувных дельфинов, акул и лодок, заменив их ведерком, лопаткой и грузовичком, чтобы играть на песке. Но потом он снова взялся за свое, выпрашивая лодку, и в последний день она сдалась. Он будет доволен, а если он доволен, то ей удастся спокойно отдохнуть.
Время от времени она поднимала голову, чтобы убедиться, что с сыном все в порядке, и так оно и было: Николас сидел на песке в надутой лодке, совершенно счастливый положением капитана собственного корабля. Но, повернувшись в очередной раз, увидела, что лодка подпрыгивает на волнах. Она не собиралась засыпать. Она вскочила и позвала сына. Волны начали набегать одна на другую, подбрасывая лодку все выше, но мальчик по-прежнему улыбался, по-прежнему был всем доволен. А рядом купались, ныряя, выныривая, покачиваясь на волнах, множество людей. Все были совершенно спокойны. Она шла к берегу, не сводя глаз с Николаса, время от времени окликая его, с каждым разом все громче, но он даже головы не поднимал. Он пребывал в собственном мире, не слыша и не видя ничего вокруг. Легкие поначалу, волны поднимались все выше, они уже заливали лодку и тащили ее вдаль от берега.
Он больше не был в своем мирке, его несло в открытое море, туда, где оно сначала сделалось темным, потом черным. Солнце скрылось, задул ветер.
– На помощь! – закричала она, бросаясь, наконец, к берегу. – Помогите мне! – рыдала она, вся дрожа, напуганная.
Потом она вспоминала свои слова со стыдом, ведь звала на помощь себе, а не ребенку. Она добежала до кромки воды, зашла по пояс и остановилась. Она знала, что плавает неважно, сил не хватит, и ей стало страшно. Она испугалась, что утонет. Сейчас она заставляет себя признать это.
Не щадя себя, она вспоминила эту сцену во всех подробностях. Она не стала рисковать собственной жизнью ради жизни ребенка. Она говорила себе, что, если поплывет, утонут оба. Она всегда боялась глубины, даже голову в воду не опускала. Это мужчины тонут, спасая детей и собак, – не женщины. Отцы, а не матери. Странно, но ей даже не приходилось слышать о женщинах, бросающихся на помощь тонущему ребенку, и, напротив, не составляло никакого труда вспомнить множество случаев, когда мужчины бросались в бурлящие реки либо грязные канавы, не думая о себе, ведомые лишь слепым мужеством. То есть, наверное, такие женщины существуют, но она не припоминает, чтобы читала про них. Таким образом, она была не одна, кому недоставало храбрости. Будь это горящий дом, либо подоконник на верхнем этаже небоскреба, либо помешанный, целящийся из винтовки, – другое дело. Тогда бы у нее мужества хватило. Она бы бросилась в пламя, не побоялась рухнуть с высоты, прикрыла бы Ника своим телом… но море? Море отпугивало ее.
И тут возник он, отбросил ее в сторону, пробегая мимо, и бросился в волны, как настоящий спасатель. А кстати, куда они все, черт возьми, подевались? Даже флага на пляже не было. Он оказался единственным, кто откликнулся на призывы о помощи. «Нет!» – невольно вырвалось у нее. Это был вскрик, которого никто не понял. А она просто не хотела, чтобы это был он. Только не он, ради Бога! Она смотрела, как он плывет к ялику. А тот бешено раскачивался на волнах – это Николас старался встать на ноги. Только не это, пожалуйста, не надо, так ведь можно вывалиться за борт! Она принялась яростно жестикулировать, пытаясь таким образом усадить его на место, но он был слишком далеко, чтобы увидеть ее.
Теперь она была не одна. Подошла супружеская пара с младенцем, и еще одна семья, англичане, женщина заботливо обняла Кэтрин за плечи. Оказались рядом и испанцы, все завороженно смотрели, как малыша подбрасывает на волнах и к нему, мощно работая руками, приближается молодой человек. Она знала, что сил ему хватит, до Ника он непременно доберется. Ничто его не остановит. И так оно и вышло, и все вокруг заулыбались, и англичанка впилась ей в плечо и тоже расплылась в улыбке, но сама она оставалась мрачной. Она вглядывалась в море, и ей становилось все хуже и хуже.
Он плыл к берегу, таща за собой ялик. Он гипнотически приковывал к себе взгляды – греб одной рукой, но продвигался, продвигался вперед. Героическое зрелище. Настоящий храбрец. Такие мысли мелькали у нее в голове, когда она расслышала тревогу в звучащих вокруг голосах. Сначала невнятная испанская речь, затем заговорил англичанин – глава семьи: «Там что-то не то, им нужна помощь!» И он уже собрался сам броситься воду, но его опередил какой-то испанец, помоложе. Не столь юный, как Джонатан, и все-таки молодой. Сколько ему было? Около тридцати? Ее возраста? Он приблизился к лодке, ухватился за конец веревки и поплыл назад. Какое-то время, впрочем, казалось, что они с мальчиком остаются на месте, волны тащили их назад, но все же ему, этому испанцу, удалось перебороть течение, и он, хоть и медленно, с каждым гребком приближался к берегу, где можно было ни о чем не беспокоиться. И все смотрели на него с Ником, а не на Джонатана. Все считали, что уж ему-то ничто не угрожает.
И в конце концов Николас оказался на берегу, она вытащила его из затопленного ялика, завернула в полотенце и прижала к себе. Он дрожал от холода и не мог выговорить ни слова – зубы выбивали настоящую дробь. Он припал к материнской груди, она накинула ему на голову полотенце, словно это был капор, и еще теснее прижала к себе. И лишь затем повернулась и увидела, что молодой испанец и папа-англичанин плывут к Джонатану, оставшемуся где-то далеко от берега и, казалось, не делающему никаких попыток приблизиться к нему. Он слабо шевелил руками, его затягивало вниз. Все выглядело как в замедленной съемке.
Все вокруг говорили по-испански, все улыбались, гладили Николаса по голове, все были счастливы: мальчик спасен. Но тут одна английская мама наклонилась к ней и прошептала на ухо:
– Не позволяйте ему смотреть в ту сторону. Он не должен этого видеть.
И люди сомкнулись, закрывая от Николаса вид на море. Кэтрин же обернулась и увидела, что из лодки вынимают тело Джонатана. Это была спасательная лодка, только подошла она слишком поздно. Она смотрела, как труп кладут на песок, затем отвернулась и прикрыла собой Николаса.
– Ты делаешь мне больно. – Это были его первые слова.
Она не сразу поняла, что прижимает его к себе слишком сильно. Другие матери образовали подобие стены, не позволяющей ребенку увидеть тело человека, который спас ему жизнь.
– Лучше бы вам, наверное, вернуться с ним в гостиницу, – сказала англичанка, все еще не убирая ладони с плеча Кэтрин. – Где ваши вещи?
Она указала на полотенце и пляжную сумку, и англичанка пошла за ними. Кэтрин поспешно натянула на сына футболку и взяла его за руку.
– Пошли домой, может, там тебя напоят горячим шоколадом, – предложила она и сама поразилась тому, как спокойно прозвучал ее голос.
– Пошли, – бодро согласился малыш, берясь за свободный конец веревки, прикрепленной к ялику.
– Давай лучше оставим его здесь, Ник. Нам ведь уже завтра лететь домой, а на самолет его не возьмешь. Пусть кто-нибудь еще поиграет.
Она уже приготовилась к слезам, но все обошлось. Все осталось позади. Эффект новизны пропал. Ник больше не вспоминал про резиновую игрушку и то, что с ней было связано. Ни разу не вспомнил. А она ожидала этого со страхом. Боялась, что он вспомнит, как ему было страшно, как далеко он оказался от берега, а ее рядом не было, как разбушевалось море, как его в конце концов спасли. Но нет, ни слова про это. Что ему было холодно, да, это он сказал, но не обмолвился, что боялся утонуть. Вообще, не говорил, что ему было страшно. А может, и впрямь не было. Он замерз, ему хотелось вернуться на берег, потом кто-то пришел и взял его на руки. Вот и вся история. А за жизнь свою он ни капельки не боялся.
Поднимаясь по лестнице, ведущей с пляжа, Кэтрин обернулась и увидела Джонатана: он лежал на песке, накрытый двумя полотенцами. Мертвый. Она знала, что он мертв. И что почувствовала? Она заставляла себя вспомнить. Что она тогда почувствовала?
Глава 43
2013, лето
Этот сюжет повторяли в новостях целый день – про детей, которые расстались с жизнью, боясь рассказать родителям о картинках, которые они послали по Интернету хищникам-взрослым, прикидывающимся их друзьями. Некоторым из этих детей было не больше восьми. Слушая эту передачу, я как раз перебирал детские фотографии Джонатана в поисках той, которая нравилась мне больше других – именно таким мне хотелось бы его запомнить. Если бы дело происходило в наши дни и если бы Джонатан был ребенком, не думаю, что он бы стал жертвой этих чудовищ. Никогда бы он не умер от стыда, потому что знал, что всегда может обратиться к матери. Знал, что может рассказать ей все что угодно, и меньше она любить его она не станет. Они были близки, как могут быть близки только мать и сын.
Настолько близки, что именно она, а не я, поведала ему, как появляются на свет дети.
Мать, а не отец. Казалось бы, мне это было сделать проще, но слушал он именно Нэнси, разговаривал прежде всего с ней. Когда я попытался немного просветить его на этот счет, он заткнул уши и что-то замурлыкал, да так громко, что буквально оглушил меня. Потом мы с Нэнси даже смеялись – какой он был забавный, какой глупенький. Половая зрелость у него наступила рано, ему было всего одиннадцать лет, но все равно ему понадобилось знать, что к чему. И Нэнси вызвалась взять это на себя. Ну что ж, удачи, помнится, подумал я, только ведь он еще больше смутится, если про секс ему расскажет мама. Как выяснилось, я ошибся.
Она усадила его рядом с собой, заставила посмотреть прямо в глаза и сказала, что тут нечего бояться и нечего смущаться. Все вполне естественно. Когда-нибудь ему встретится подходящая девушка, и потребности, которые сейчас кажутся ему столь смущающими, обретут смысл. Стыдиться тут нечего, собственное тело надо знать. По сути дела, она подтолкнула его в этом направлении, заметив, что в случае чего он всегда может к ней обратиться. Помню, как, бывало, проходя мимо его закрытой спальни, я слышал, как они с Нэнси о чем-то шушукаются. Он знал, что может ей довериться, а я понимал, что мне лучше не вмешиваться. Джонатан мог быть уверен, что мать его всегда поймет. Наш сын всегда будет защищен от интернет-хищников вроде меня.
Я солгал насчет своего возраста, чтобы завлечь к себе в друзья кого-нибудь помоложе. Я прикинулся другим, не тем, кем был на самом деле.
Вчера вечером я разместил оставшиеся фотографии. Ни одному ребенку нельзя показывать такого. Подумайте, каково бы вам было, если бы ваша мать предстала перед вами в таком виде – все открыто, срам, непристойность. Не думаю, что кому-то удалось бы стереть из памяти такие картинки. Но нечего копаться в прошлом. У нас миссия.
Маленький Ник. Он ждал меня – он хотел больше узнать про эти снимки. Кто их сделал? Ну, так я ему и сказал. Затем отправил фотографию Джонатана, ту, что я выбрал. На ней запечатлен десятилетний мальчик в свитере, который связала и подарила ему на Рождество бабушка. Он явно доволен собой, грудь выпячена так, чтобы лучше была видна черепашка Ниндзя, которую бабушка вывязала прямо посередине. И добавил несколько слов:
Джонатан Бригсток
26 июня 1974 – 14 августа 1993
Идеальный незнакомец, умерший, спасая твою жизнь
Ему понадобится какое-то время, чтобы направить свои мысли на умершего Джонатана – своего юного друга, каким он никогда не был, – направить мысли на все то, что я для него приготовил. Поможет книга: я отметил страницы, так что на сей раз он уже никак не сможет не узнать ее или себя. Нэнси тоже должна сказать свое слово. Возможно, ему удастся дать какие-нибудь ответы на ее вопросы.
Почему она не пришла на помощь своему ребенку? Что же это за мать, которая поворачивается спиной, когда он остается один в море? Ребенок, даже не умеющий плавать. Без спасательного пояса или жилета. Да какая же мать, если она только в своем уме, на это способна? Или она все же не в своем уме?
Она была готова увидеть своего ребенка тонущим – ведь сказала же она, что лучше бы Джонатан не делал этого. Это были ее собственные слова. Неужели похоть может быть сильнее материнской любви? Малютка Ник. Неужели он был таким уж маленьким монстром, что мать не считала его достойным спасения?
Ну вот, ушел мой последний пост – отрывок из дневника Нэнси. Ощущение такое, будто я засунул котенка в мешок и бросил в канаву. Я слышу, как он мяукает, но ничего не могу для него сделать. Тони либо выплывай – выбор твой.
Глава 44
2013, лето
Кто-то схватил его за руку и потащил к двери. Все, надо немедленно заканчивать с этим. Кто-то вытолкнул его на улицу, запер изнутри дверь, не дал войти. Он сделал шаг вперед и споткнулся. Или, может, его толкнули в спину? Нет, споткнулся. Лучше присесть. Пересидеть. И он сел на землю, прислонившись к стене. В руках у него все та же книга. Он стал перелистывать страницы, добирался до конца. Хотел прочитать про смерть матери. Он засмеялся. Что за дикий бред! Ее пытаются столкнуть под колеса поезда, ну и удачи вам. Назад, назад, еще раньше. Надо найти про секс. Мамаша сосет у девятнадцатилетнего петушка. Каково? Мерзость. Это подействовало на него, трудно было вынести. Он поднялся на ноги, бросил книгу на землю и помочился на нее. На коже проступили крупные холодные капли пота. Он уперся ладонями в стену, выпрямился и сильным ударом ноги отбросил книгу в сторону, как можно дальше; смотрел, как она скользила по тротуару. Он сполз вниз по стене, снова сел. Закрыл глаза. Все без толку: перед глазами те же картинки. Он вонзил ногти в виски, стремясь прогнать их, но опять ничего не получилось: слишком четкие.
Мамочкина любовь. Исчезла в море. Она видела, как он умер. Бедная старушка мама. Орел-решка, и Ник остался в выигрыше. Сохранил жизнь, хотя должен был умереть. Кому-нибудь следовало бы помочь ей – протянуть руку и самому броситься под поезд. Он закрыл глаза и увидел прыгающий на волнах красно-желтый ялик – пятнышко где-то вдали, пятнышко, мелькающее на краю мира.
Перед ним плыли цифры. Двойка или семерка… нет, все же двойка. Две двойки: двадцать два. И больше ничего. Пустой дом. Вместо окон – доски. Имелся звонок, и он потянулся к нему скрюченными пальцами, прижался ухом к двери. Его бросало то в жар, то в холод, тошнило. Он не помнил, как попал сюда, но так или иначе он здесь. Там, где ему хотелось быть. Какое-то время его тут не было, он сдерживал себя. Где-то вдалеке слышен звонок. Открылась дверь, он зашел внутрь, и в ноздри ударил знакомый запах собачьего дерьма. Его тошнило прямо в собственные руки – он пытался удержать рвоту. Такое уже случалось, и с тем же результатом – ничего не получалось, брызги летели в разные стороны. Сложенные ладони разомкнулись, но никто не обратил на это внимания. Пойди умойся, приятель. Он внутри, с трудом поднялся по лестнице. Закрыть бы глаза на минуту, и все придет в норму. Он съежился на полу – гигантский зародыш – и прислушался к негромким голосам. О чем идет речь, ему знать не нужно, главное – слышать звуки речи. Этого достаточно для того, чтобы убедиться: он – один из них, спутник.
Он придумал для матери другой сюжет: она – трагическая героиня, теряющая единственного сына в морской катастрофе. Потом она вполне оправится от утраты, сыграет свою роль наилучшим образом – она ей подходит куда больше, чем роль матери никчемного заморыша и плаксы.
Он перевернулся на спину, открыл глаза и посмотрел в потолок. Кто-то улыбнулся ему. Все в порядке? Он улыбнулся в ответ. Он чувствовал себя лучше. Немного лучше. Побрел в ванную. Смыл с ладоней следы рвоты, подставил под кран лицо, прополоскал рот, сплюнул. В кармане ожил мобильник. Отец. Пусть катится куда подальше. Он звонит маме. Это ее голос? Или он оставляет сообщение? Что-то в голове проясняется.
– Как ты там? – послышался голос из-за двери.
– Нормально, – прохрипел он, видя, как в зеркале шевелятся его губы. Он рывком поднялся и открыл дверь. На пороге стояла какая-то девушка. Хорошенькая.
– Ну, как ты? – Она заглянула через его плечо в ванную. – Кто это там с тобой?
Он отступил в сторону, давая ей войти.
– С кем это ты разговаривал?
– Ни с кем.
– Ты кричал.
– Мне было плохо. – Он схватил ее за руку, но она отстранилась. Он поплелся в гостиную и сел на диван. От дивана воняло, кто-то на него помочился, в спину впились пружины. Но ему не хотелось шевелиться. Ему не хотелось уходить отсюда – никогда. Только здесь он мог быть самим собой.
Глава 45
1993, лето
Она вспоминала вопросы, которые ей задавали в испанской полиции: вы были с ним знакомы? Вам приходилось с ним раньше встречаться? Нет, в тот день мы увиделись впервые, ответила она, и в полиции не стали ее больше задерживать, позволив уже на следующий день улететь с Николасом домой. В распоряжении полицейских была его сумка: они знали, где он остановился, они известят английские власти, а те уж сами свяжутся с родственниками молодого человека. Несчастный случай. Она может ехать домой. Вопросов к ней больше нет.
Вечером она упаковала чемодан, а наутро они с Николасом вызвали такси, доставившее их в аэропорт. Никаких происшествий в полете не было, все нормально, сказала она Роберту, когда под вечер они оказались дома. В магазине беспошлинной торговли она купила бутылку виски, и перед сном они выпили по паре бокалов. Она вспомнила, как, закрыв за собой дверь в ванную, принялась разглядывать в зеркале след от укуса на шее, погуще намазала его кремом, затем выключила свет и легла в постель. Он потянулся к ней, поцеловал в губы, затем соскользнул ниже, прижался ртом к животу. Он был так нежен. Они занялись любовью, хотя, честно говоря, особого желания она не испытывала. Но чувствовала, что это ее долг, что так нужно, иначе не стереть следов того, что произошло. Он ласкал ее, говорил, как соскучился по ней. Он был так мягок, так ласков. А она не одну неделю скрывала этот красноречивый след на шее, пока он не исчез окончательно. Да и на бедре синяк то ли пожелтел, то ли позеленел и сделался почти незаметен. Она хранила свой секрет, запрятав его глубоко-глубоко, и постепенно, по прошествии многих лет, ей удалось разжевать его, как хрящ, измельчить так, что можно было проглотить, не поперхнувшись.
Случалось, она была готова обо всем рассказать Роберту, но в последний момент останавливалась: это было бы слишком эгоистично. Не погибни Джонатан в тот день, все было бы иначе. Доплыви он тогда с Николасом до берега, все было бы иначе. Это был ее секрет. Он принадлежал только ей одной. И она решила ни с кем им не делиться.
На ночном столике ожил мобильник. Кэтрин мгновенно схватила его, а то мать, только что заснувшая после очередного похода в туалет, проснется. Четыре утра. У нее заколотилось сердце. Это Николас. Она соскочила с постели и бросилась вон из спальни, бесшумно, чтобы не потревожить мать, закрывая за собой дверь.
– Да? Это ты, Ник? – Слишком поздно. Звонок уже приняла голосовая почта. Она надеялась, что он оставил сообщение. Так оно и есть. Она вслушалась, и ее словно перенесло на двадцать лет назад. В паху возникла боль, такая же острая, как тогда. Основной материнский инстинкт, пробуждающийся, когда ребенок оказывается слишком близко к краю. Вот это все она сейчас и переживала, слушая сообщение, посланное Ником, – сообщение, состоящее не из слов, а из рыданий, всей своей тяжестью придавливающих телефонный аппарат к уху.
Она вновь и вновь немеющими пальцами набирала его номер. И слышала только механический голос Ника, предлагающий оставить сообщение. За окном пела какая-то птица, но еще не рассвело, и пение ее звучало как-то не так. Как и ее, птаху слишком рано выгнали из гнезда. Она схватила жакет и сумку и выскочила из квартиры. Машины у нее не было, и она побежала к местной стоянке такси. Ей хватило пяти минут, чтобы растолкать спящего водителя, и он повез ее домой. Машин на улицах в такой час почти не было, и она добралась за двадцать минут. Кэтрин расплатилась с водителем, подбежала к подъезду и вошла в дом.
Глава 46
2013, лето
Каким образом Нэнси узнала о том, что Джонатан связался с этой шлюхой? Как ей удалось описать их связь в таких подробностях? У нее оказались фотографии со всеми гнусностями, ну а остальное подсказало воображение – писательница как-никак. Кое-что, наверное, додумала – вряд ли Джонатан проявил такой уж интерес к Оруэллу, Боулзу или Керуаку. Желаемое за действительное? Опять-таки обычное для писателя дело. Разумеется, она изменила имена. Чтобы не пострадали ни в чем не повинные? Следовало бы мне вернуть им оригинальное звучание. Да, это беллетристика, и все же мне хотелось бы думать, что она обнажает правду, освобождая ее от всяческих напластований, – позволяет ей выйти на поверхность. В конце концов, важна лишь суть событий.
Джонатан отправился в поездку по Европе со своей приятельницей, в этом Нэнси осталась верна фактам, хотя и придумала другую причину, отчего Саше пришлось вернуться домой раньше. Не было никакого внезапного заболевания отца. Просто они с Джонатаном сильно повздорили, и она сорвалась домой. Таковы факты. Но это неважно. Важно то, что Джонатан продолжил путешествие в одиночку. Ему было всего девятнадцать лет, и он оказался совсем один в незнакомой стране. Он был беззащитен. Помню, как Нэнси волновалась, каково ему там, одному. А я – нет. Мне казалось, что так ему будет даже лучше – без приятельницы. Встретит кого-нибудь еще.
Когда мы вернулись из Испании после опознания тела, первой, кому Нэнси позвонила, была Саша. Ей не хотелось, чтобы девушка узнала о смерти Джонатана от кого-то еще. Трубку взяла ее мать. Она сказала, что дочери нет дома, но обещала все ей передать. Выполнила она свое обещание или нет, мы так и не узнали, потому что с тех пор ничего о Саше не слышали. Нэнси неизменно посылала ей поздравительные открытки на Рождество и в день рождения, но она не откликалась. Меня это расстраивало и даже возмущало, но Нэнси была более терпима. Она говорила, что все понимает. Саша молода, чего от нее в таком возрасте требовать, а что касается матери, так она уж точно не будет настаивать, чтобы дочь поддерживала с нами отношения. Они у нас с ней, с матерью то есть, и без того складывались непросто.
Когда Саша вернулась из Европы домой, ее мать позвонила нам. Трубку взяла Нэнси, так что я мог судить о разговоре только по ее реакции. Меня поразило, с каким терпением она выслушала рычание на том конце провода. Она не теряла спокойствия, только повторяла, что пусть молодые люди сами разбираются в своих отношениях, родителям вмешиваться не надо. На этой ноте ей удалось закончить разговор, но, когда Нэнси повесила трубку, было видно, что она буквально побелела от ярости. Тем не менее сумела сдержаться, и это, помнится, вызвало у меня восхищение. Тот же ровный тон она выдерживает и в своих дневниках. Здесь нет рычания, слышен только шепот. Она ничего не требует – лишь высказывает пожелание.
Хотелось бы, чтобы ее ребенок знал, что жизнью своей он обязан моему сыну. Хотелось бы, чтобы он знал, что, если бы не Джонатан, его бы среди нас не было.
Глава 47
2013, лето
Кэтрин вставила ключ в замок и повернула его, она была почти уверена, что он к ней уже не подходит. Однако нет, дверь открылась. Она взбежала наверх, в гостевую. Одним взглядом охватила пустую кровать, валяющееся на полу смятое белье, – все производило впечатление покинутости, бездомности. Затем открыла дверь в семейную спальню и склонилась над Робертом. Он крепко спал. На ночном столике – упаковка снотворного и рядом потрепанный экземпляр «Идеального незнакомца». В иной ситуации это бы шокировало ее, но сейчас просто тошнота подступила к горлу: оттого что он держал эту книгу рядом собой, оттого что принес ее в их общую спальню. А где, интересно, фотографии? В ящик переложил или выбросил?
– Роберт, проснись!
Он был погружен в сон настолько глубоко, что не услышал, как она поднималась по лестнице, и сейчас не ощущал в темноте ее присутствия и не слышал слов, хотя говорила она ему прямо в ухо.
– Просыпайся. – Кэтрин потрясла его за плечо.
Он всхрапнул и отвернулся. Глаза у него по-прежнему были закрыты.
– Роберт! – На сей раз она говорила громко и сердито. – Проснись. – Кэтрин взяла его мобильник и просмотрела список пропущенных звонков: от Ника ничего нет, только ее номер отпечатался. Да как он смел спать? Она схватила со столика стакан и вылила воду ему на голову. Ее можно понять, иначе нельзя, ее можно извинить. Он вздрогнул и начал отплевываться. Явно не ожидал ее, да еще в такой ярости. – Роберт, какого черта, проснись! Где Ник?
Глаза у него наконец открылись, он растерянно сощурился.
– Что ты…
– Где Ник?
Роберт все еще ничего не понимал, пытался до конца проснуться. Она трясла книгой прямо у него перед лицом.
– Ты все ему рассказал?
Он отодвинулся на противоположный край кровати, опустил ноги на пол и посмотрел на нее. На нем ничего не было, и она отвернулась.
– Ты ему все рассказал? – выкрикнула она.
Он направился в ванную, вышел завернутый по пояс в полотенце. Он был спокоен, не выказывал ни малейших признаков волнения.
– Пока нет, – ответил он. – Но собираюсь…
– Так ты немного опоздал, – прервала его она. – Тебя опередили. Ник позвонил мне в четыре утра, и с тех пор я не могу его найти. На звонки он не отвечает. Он оставил сообщение – она потрясла перед ним мобильником, – и, судя по голосу, находится в ужасном состоянии. – Из глаз у нее начали литься слезы. – Он все знает. Где он? Мы должны найти его.
– Оттуда мне знать, где он? Может, у кого-нибудь из приятелей. – Он явно не собирался впадать вместе с ней в панику. – Сегодня утром он ушел на работу, к ужину не вернулся, ну и что? Ему двадцать пять лет, он взрослый человек. – Роберт как будто оправдывался. – Ты говоришь… что значит «он был в ужасном состоянии»?
– Значит то, что он не сказал ни слова. Я слышала только рыдания.
– О Господи. – От боли у Роберта перекосилось лицо. – Надо было ему все сказать. Нельзя было допускать, чтобы он узнал о случившемся от кого-то еще. – Он оттолкнул ее и устремился на лестничную площадку.
– Роберт, я никогда еще не заставала его в таком состоянии… Мне страшно.
– А чего ты, собственно, ожидала? – Он повернулся и задержал на ней долгий взгляд, отводя его лишь тогда, когда смотреть больше не мог. – Он должен был обо всем узнать от меня, а теперь, получается, услышал от незнакомого человека. Неужели непонятно, насколько это его потрясло?
– Этот полоумный мерзавец до него добрался…
– Что? – прервал ее он. – Ты это про отца того парня, который утонул, спасая Ника? Про отца того молодого человека, с которым ты трахалась, а потом утверждала, что даже не знакома с ним? Ты про этого полоумного мерзавца? Нет, ты решительно бесподобна.
Видит Бог, до чего же он ее ненавидел. Он был весь поглощен этой ненавистью. Молодой человек, с которым ты трахалась. Ему бы надо о Нике побеспокоиться, а не на нее нападать. Она презирала его за неспособность подумать о сыне, за то, что он ничего не делал, чтобы найти его.
– Ты что, не понимаешь? Наш сын в опасности. Этот тип добрался до него. – Она достала мобильник и включила запись с сообщением от Ника. Ужасно. У Роберта к глазам подступили слезы.
– Это ты во всем виновата. Это твоих рук дело! – Он швырнул ей в лицо эти слова, она отвернулась, но он не замолкал: – Не узнаю тебя. Чего ты ожидала? – Он рывком развернул ее к себе лицом. – Тебя удивляет, что он не в себе? Ложь, годами длящаяся ложь. В конце концов, она должна была всплыть – жаль только, что не от меня он узнал правду. А тебе было на него наплевать, скажешь, не так? Ты была настолько поглощена своим любовничком, что бросила нашего сына одного в море, а ведь он даже плавать не умел. Ну, и чего ты теперь от него хочешь? Он был ребенком – ты взрослой. Ты его мать. Ты была единственной, кто должен был спасти его, но для тебя он никогда не был на первом месте. Главной всегда оставалась ты сама.
Она оттолкнула его и повернулась, не желая оправдываться. Она должна была думать только о Нике. Она чувствовала на себе взгляд Роберта, взгляд, исполненный презрения. Она никогда не предполагала, что дело дойдет до такого, но сейчас она не могла думать об этом, она листала телефонную записную книжку в поисках номера ближайшей больницы. Нашла, позвонила и стала ждать ответа.
– Здравствуйте, у меня пропал сын… боюсь, что с ним могло что-то случиться… он звонил мне, был очень подавлен… ему двадцать пять лет… да, но, видите ли, у него проблемы с наркотиками, и его голос по телефону звучал так, что… Николас Равенскрофт…
Она понимала, что ее едва слушали. Мужику двадцать пять лет, а тут мамочка звонит, чтобы выяснить, где он. Бред какой-то.
Она снова взбежала наверх, в комнату для гостей. Николас мог объявиться где угодно – в любой лондонской больнице… на любом поезде, отъезжающем от Лондона… На любой железнодорожной колее… Она позвонила в полицию, но там от нее отмахнулись. Ее сыну двадцать пять дет. Она слышала его голос всего два часа назад. Он что, говорил, что собирается что-то с собой сделать? Нет, вынуждена она признать, такого не было.
Она начала рыться в его вещах. В ноутбуке – ничего. Ей попался его несессер с красноречивыми следами использования наркотиков. О Господи, только не это. Она выбежала на лестничную площадку и крикнула:
– Ты знал, что он снова пристрастился к наркотикам? Знал?
Роберт подошел к лестнице снизу и крикнул в ответ:
– Вот только не надо учить меня, как воспитывать сына. – Но она почувствовала, что до него что-то дошло.
Она возвратилась в гостевую, опустилась на колени и начала рыться в мятом белье в надежде найти – бог знает что. И нашла – письмо из универмага «Джон Льюис». Уведомление об увольнении двухнедельной давности. Она торжествующе схватила его и бросилась вниз.
– Ника уволили. Так где же, спрашивается, он пропадал все это время, когда ты думал, что он на работе?
На этот вопрос Роберт ответить не мог. Теперь он был потрясен и напуган не меньше, чем Кэтрин, и ей стало стыдно. С чего торжествовать-то, как она могла себе это позволить? Она посмотрела на него сверху и сказала тихо и печально:
– Как думаешь, где он все же может быть? Может, хоть какое-то имя называл?
Роберт не ответил. Ему нечего было ответить. И она тоже ничего не знала. Хороши родители, подумала она. Ни он ни она не имели представления, кому позвонить – никто из них не знал, где может быть их сын. И вообще, есть ли у него друзья? Да нет, после того как он вышел из отроческого возраста, друзей у него не было – в этом она почти уверена.
– Он упоминал какую-то приятельницу, но я ее ни разу не видел и имени не знаю. Не уверен даже, что она вообще существует…
Он набрал номер Ника, но его сразу переключили на голосовую почту:
– Здорово, приятель. Позвони сразу, как проснешься. Хочу убедиться, что у тебя все в порядке. Пока.
В этот момент зазвонил сотовый Кэтрин. Номер незнакомый. Она дрожащими пальцами нажала на кнопку «ответить».
Глава 48
2013, лето
Пора приступать к уборке – надо стереть отпечатки пальцев. Я убрал страничку Джонатана в «Фейсбуке». Нэнси была против, но я решил, что так будет лучше. Я чувствовал, ей не по себе. Она сомневалась, что мой ненавязчивый, мягкий, как она это называла, подход способен привести к желаемому результату. Я просил ее потерпеть. Взглянуть на страничку малыша Ника в «Фейсбуке». Она оставалась нетронутой. А это кое-что значило. За последние двадцать четыре часа на ней не появилось ничего нового. Для него это было необычно. Как правило, он не мог оторваться от компьютера. Статус. Что за великое слово. Его статус оставался неизменным. До чего, должно быть, это по душе нынешним молодым людям – иметь статус. Статус. У Джонатана никогда не было ни малейших сомнений насчет своего статуса – чтобы подтвердить его, он не нуждался в «Фейсбуке». Ему никогда не приходилось сомневаться относительно того положения, которое он занимал в жизни своей матери.
Теперь мне это совершенно ясно. Случалось, я ревновал Нэнси к Джонатану. После его рождения наши отношения изменились, точно изменились. Не сразу. Поначалу было так: мы и наш малыш. Но по мере того как он рос, формировался, мне порой начинало казаться, что положение стало таким: я и они. Между ними наладилась особая связь, и, случалось, мне приходилось бороться за ее внимание. И может, я казался ей навязчивым, слабым. Естественно, Джонатан нуждался в ней больше, чем я, и с моей стороны было несправедливо пытаться оторвать ее от него. Если у нас и возникали конфликты, то только из-за сына: как лучше его воспитывать. Впрочем, ссорились мы нечасто, и чем дальше, чем старше он становился, тем меньше. Я начал отстраняться, предоставляя Нэнси действовать самой. А она всегда оставалась непоколебима в уверенности, что единственное, в чем нуждается наш сын, так это в нашей любви и безусловной поддержке. Это нужно любому ребенку, повторяла она, и с этим было трудно не согласиться.
О, Нэнси, какой же у нас был замечательный сын! Узнав, что он умер, спасая ребенка, я поначалу не поверил. А сейчас вспоминаю об этом со стыдом. Я не знал, что для него это естественно – броситься на помощь тому, кто в беде. И ты ведь подозревала это, верно? И хотя никогда не упрекала меня в том, что я сомневался в его мужестве, догадывалась, что мне трудно было поверить, будто он способен рискнуть жизнью. Печально, что до твоего ухода я так и не смог даже попытаться сказать что-то в свое оправдание. Когда я узнал, что мальчик, которого он спас, был сыном его любовницы, для меня кое-что прояснилось. Он хотел, чтобы она была ему благодарна; он хотел показать, какой он смелый. Он был влюблен.
Я оставил компьютер включенным на страничке Николаса Равенскрофта и вышел в сад. Я уже начал разводить костер. В былые годы, когда Джонатан был еще мальчиком, мы, случалось, занимались этим вместе. Он любил Ночь Гая Фокса, или, как ее называют, Ночь Костров, долго не ложился спать, все подбрасывал и подбрасывал в костер новые ветки, чертя в воздухе свое имя концом горящей палки. Было темно, и я просто листал дневник Нэнси, даже не пытаясь разобрать слов, смотрел, как пляшут передо мной написанные ею буквы, потом положил дневник поверх охапки дров. Я зажег фитиль, поднес его к сухостою, смотрел, как с веселым треском начинали прыгать искорки и огонь лизал ветки. Обложка постепенно съеживалась, темнела, начинала тлеть, распространяя вокруг запах горящей кожи, бумага жадно отдалась пламени.
Дома я нашел Нэнси. Она сидела перед компьютером и при моем появлении повернулась и улыбнулась. Мне казалось, что это запах костра пробудил в ней светлые воспоминания о том, как мы с Джонатаном вместе проводили Ночь Гая Фокса, но, оказалось, дело не в этом. На страничке Николаса в «Фейсбуке» появилось сообщение от его отца.
Глава 49
2103, лето
Николаса нашли лежащим неподалеку от входа в больницу Святого Георгия в Южном Лондоне. Врач сказал Кэтрин и Роберту, что, скорее всего, ему была введена большая доза героина. Сейчас еще слишком рано говорить, насколько велик ущерб, нанесенный его здоровью. В ближайшие двадцать четыре часа картина более или менее прояснится. Кэтрин и Роберт стояли бок о бок у постели сына. Напротив располагались аппараты, поддерживающие в нем жизнь: помогающие дышать, следящие за работой сердца, капельница. Аппараты работали бесшумно, почти молча. В ряд выстроились больничные койки, на них люди, похолодевшие, с закрытыми глазами, ожидали возрождения. Кое-кто не дождется.
Кэтрин не сводила глаз со своего мальчика, которому не сумела вовремя подставить плечо. Доктор ошибся. Прошло больше двадцати четырех часов, прошло двое суток, и они все еще не знали, каковы могут быть последствия того, что Николас сотворил с собой. Они с Робертом уже не стояли вместе, менялись, сидя у постели сына. Роберт отказался находиться с ней в палате, и Кэтрин приходилось ждать, пока он выйдет, чтобы занять его место. Ей было жаль времени, которое Роберт отнимал у нее, не позволяя быть рядом с сыном, но сцен она не закатывала. Более того, в каком-то смысле так ей даже легче – не видеть его. Она не способна думать о нем. Единственное, чего ей хотелось, – постоянно быть с Николасом. Сейчас она была с ним и дорожила каждым моментом свидания.
Кэтрин поймала себя на мысли, что ее сыну всегда угрожала ранняя смерть. Однажды его спасли, но она боялась, что на сей раз удача отвернется. Когда она смотрела на него, беспомощного, похожего на семимесячного ребенка, чьи органы не могут действовать самостоятельно, ей казалось, что она сама сейчас подобна новорожденной. Ее тело и сознание – как сырой материал. Странно, но от этого ей становилось легче: приятно было осознавать, что внешний мир касался ее в последнюю очередь. Она могла взглянуть на сына и увидеть его теми же глазами, что и тогда, когда он только явился на свет, в течение тех нескольких лет, пока его существование не стало связанным со всей той мерзостью и грязью, которую она сама на него обрушила. Да, она должна была принять на себя долю вины за то положение, в котором они сейчас оказались. От этого не уйдешь, это следует обдумать. А когда (если это «когда» вообще наступит) Николас достаточно окрепнет для того, чтобы выдержать такой удар, она расскажет ему все то, что должна была рассказать много лет назад. Она прикоснулась к его щеке, встала на колени, поцеловала в лоб и положила голову на край кровати.
Читать бесплатно другие книги:
