Я живу в этом теле Никитин Юрий

ГЛАВА 4

Шел, доверившись разумоносителю, мысли хаотически перескакивали со своего загадочного задания на неведомых Тех, Которые Послали меня сюда. Знал бы, кто они, или хотя бы догадывался, может быть, само задание скорее всплыло бы в памяти!

Инстинктивно, точнее – по выбору разумоносителя, выбрел на берег местной загаженной реки. С той стороны прямо в воду спускались широкие каменные плиты, выпуклые, как спины крупных черепах. Они показались мне чем-то знакомыми, в памяти проплыли какие-то странные сцены, где эти щиты составляли пологую крышу, о которую в бессилии стучат стрелы, по которой гремят камни из пращи, скатываются горшки с горячей смесью, а под этой стеной группа закованных в медные латы людей упорно разбивает крепостные ворота!

Я тряхнул головой, видение исчезло, мои ноги все так же неспешно переступали по разноцветному от бензиновых разводов асфальту. Слева, в десятке шагов, лениво плескалась грязная вода. Волны двигались тяжелые, как мазут, каждая в короне из массы окурков, бумажек от мороженого, прелых листьев и размокших газет.

Впереди через реку переброшен горбатый кирпичный мостик. Я брезгливо обошел детишек – кормят уток, как только эти несчастные пернатые здесь выживают? – миновал парней с двумя девчушками, странных рыбаков… что можно выловить в Москве-реке? В голове стучало все глуше, мысли двигались, как сонные рыбы, уже даже забывал, зачем вышел, что пытаюсь понять.

Впереди на излучине двое мужиков в нечистых рубахах, стоя по колено в мутной воде, тащили пожарными баграми что-то тяжелое и раздутое. Я видел вздувшиеся жилы на худых шеях. У одного ветхая рубаха лопнула, мышцы выступали сухие и резкие, как плетеная корзина.

Когда я приблизился, они, пятясь, подтащили к берегу нечто белесое и аморфное. Я с трудом узнал человеческое тело. Размокшее тело, пропитанное водой, полопалось, как спелый арбуз, мужики там его и оставили, наполовину вытащенным из воды. Утопленник распух, мясо отваливается, я сперва не понял, почему огромная и черная грудь странно шевелится, потом рассмотрел скопище крупных сытых раков, что вцепились намертво в тело мертвеца и рвали крепкими клешнями мягкую плоть, совали в прожорливые пасти лоскутки белого вымоченного мяса, снова стригли, как роботы на заводе точной аппаратуры.

Один мужик сказал с одобрением:

– Крупные… Вась, принеси ведро, соберем.

Второй, чем-то похожий на этого утопленника, весь белесый и одутловатый, с побитой мордой в крупных кровоподтеках, прошлепал разбитыми губами, где корочка запекшейся крови переходила в широкую полосу грязи:

– Да как-то… Одно дело знать, что утопленников жрут…

– Тю на тебя, – удивился первый. – Ты, Мордорыл, даешь! Вчера такое говно жрал, а сейчас раки тебе не по ндраву! Я ж их под водочку или пиво… А нет, так продадим. Раки-то не раки, прямо слоны!

Его проворные руки уже ловко хватали за толстые темно-серые панцири. Слышался слабый треск, шесть когтистых лапок отрывались от плоти, распарывая ее крохотными коготками. Толстый рак с костяным стуком бильярдного шара летел в ведро. Мордорыл поколебался, но раки в самом деле удались, начал неумело брать их за спины, отрывать от безобразно распухшего тела и швырять в ведро, а сам с любопытством всматривался в лицо мертвого, где раки уже выели глазные яблоки, сгрызли нос. Сейчас из глазных впадин торчали, пугливо извиваясь, острые хвостики мелких рыбешек, что жадно поедали мозг, то ли лакомясь, то ли освобождая место для икринок.

– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебя есть монетка?

– А что?

– Сообщить надо.

Мордорыл поглядел на труп, поколебался:

– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим, ну, которые зарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать раньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и всяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…

Первый хмыкнул:

– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.

– А это затем, чтобы крупно показать на весь телевизор, – пояснил Мордорыл со знанием дела. – Родителя звонят, ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!

Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными остались ноги, даже гениталии сожраны начисто. Живот проели до позвоночника, там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару недель в теплой воде, пытался вздохнуть.

Первый подумал, предложил:

– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.

– Зачем? – удивился Мордорыл.

– Да чтоб следы насильственной смерти не высохли, – пояснил первый.

Мордорыл сказал с сомнением:

– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими.

– Насильственной! – повторил первый с презрением. – Тупой ты, хоть и что-то там кончал, если не брешешь. Это значит, насильно его убили.

– Насильно? – переспросил его напарник, который что-то или кого-то кончал. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная слюна. – А как?

– Ну, да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был. А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту чуют! Вот смотри, еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми жрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает.

Мордорыл при упоминании не то родни, не то домашних животных откинул почти интеллигентскую щепетильность, не пригодную в эпоху рынка, вошел в мутную, как политика, воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку, ухватился за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду. Песок цвета сибирской нефти чуть взвихрился, но было видно, как новоприбывший рак, а за ним еще один, помельче, обрадованно вцепились в распухшую ступню.

А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру пропадать. Утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько завещал один польский поэт: «Хоронить себя я завещаю всюду, все равно при сем присутствовать не буду».

Я уже собрался идти дальше, но тут из-за тучки выползло солнце. Острый, как скальпель, луч вонзился в уже почти голый череп, и тут внутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило нечто тревожно-знакомое.

Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острые ножи, я осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто не следит. Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы на утопленника. Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшим интересом.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, не делая заметных движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной и утопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону нестриженых кустов.

Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячи раз. Я? Мои это воспоминания или только этого меняносителя? Вряд ли я прошел весь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени. Проще всадить меня в тело ничего не подозревающего туземца, взять его воспоминания, чтобы не выделяться, не привлекать внимания…

Петляя по знакомым проходным дворам, я выбрался на ту улицу, где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и все-таки эта улица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко ступали по ноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на землю. Справа тянулась стена из обожженной глины. Время от времени открывались двери, обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные добыванием пищи, одежды, поиском новых самок, которых надо оплодотворить, дабы продлить себя в бездны времен…

С холодком ужаса и обреченности я ощутил, что улица все та же, мир все тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа, после чего я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.

Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в тело этого двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду перед пробуждением.

Существ этой планеты, чтобы не вздрагивать от одного их вида, я старался не замечать, но одно заставило повернуть голову.

От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордо несла себя на двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят, от шеи, Рита, соседка с шестого этажа. Яркая, будто картинка журнала мод, с призывно выпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждом движении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она еще издали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острые резательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти. У местных существ такие зубы у всех, даже у меня, разве что у многих подпорченные, но у Риты они белые, как фарфор, она широко и охотно улыбается, то есть раскрывает широко рот, что вообще-то характерно для всех хищников, а дальше, как я помнил, у нее зубы тянутся мощные, широкие, разжевывательные, раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там и рычаг короче, и зубы крепче, мощнее.

– Привет, – сказала она дружелюбно, – что ты так рано?.. Я слышала, ты сова…

Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ее обнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня, нависшего над нею, со страхом и ожиданием.

Правую руку ей оттягивал пластиковый пакет, сквозь прозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном ломте еще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом пакете колыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.

– Да так, – ответил я с трудом, пришлось прилагать усилия, напоминая себе, что она одета, к тому же мы на улице, а в этом мире уже перестали хватать и грести под себя понравившихся самок вот так сразу, без некоего ритуала, – не спалось что-то. А ты?

– Я жаворонок, – сообщила она гордо, хотя, по мне, больше походила на молодую и полную сил пантеру в период течки, гибкую и опасную. – После шести не могу улежать в постели. Хотя… гм… бывают исключения.

Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателей этой планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготом ввалилась в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись. Рита смотрела мне в глаза. Я вспомнил, что нынешнее жалованье позволило бы моему разумоносителю содержать двух жен или избалованную любовницу. А эта самочка хороша с ее сочным, зовущим телом. Я даже уловил манящий запах, то ли в духи в самом деле добавляют половые гормоны, как пишут, то ли я услышал ее чистый зов без всякой парфюмерии. У нее красивые дугообразные брови, густые длинные ресницы, длинный точеный нос с красиво вырезанными ноздрями обеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом. Тонкая в поясе, что позволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими жировыми прослойками на животе, что обещает предохранять ребенка в утробе от случайных толчков, а также дает теплоизоляцию от холода. Кстати, в бедрах соблазнительно широка, что позволит рожать легко и сравнительно безболезненно.

Я ощутил, как тяжелая густая кровь прилила к чреслам, там потяжелело. Мощный зов пошел от гениталий, я едва не двинулся к ней, глядя бараньим взглядом и вытянув руки. Природа создала одних приспособленными к жизни, других – нет, а инстинкт продления рода именно приспособленных велит считать красивыми, зовущими.

Я ощутил, что не могу оторвать глаз от ее сочных красных губ, чуть припухших, что напоминают другие губы, которые при возбуждении вот так же краснеют и набухают, а если они не красные, то лучше не подходить, обернется и укусит…

Что со мной, подумал я, трезвея. Это же в дальней древности наши предки, что ходили на четвереньках, по таким приметам определяли, когда можно насесть на самку, а когда лучше не нарываться. Сейчас уже перешли на прямохождение, а красные полные губы и пышная грудь, подтянутая повыше, остались в глубине инстинктов, все-таки на четвереньках мы ходили многие миллионы лет…

Это они ходили, напомнил я себе. Эти существа. И это существо, чьи инстинкты так властно вторгаются в мои кристально четкие мысли. Сминают, загрязняют, черт бы забрал это тело, в которое меня всобачили!.. Но боюсь, что остальные не лучше.

Ее удивленный голос прорезался сквозь мой мир, как нож:

– Что с тобой?.. У тебя такое странное лицо.

Я вздрогнул:

– Черт! Голова трещит! Наверное, кофе был слабым.

Ее улыбка стала двусмысленной:

– Если у тебя слаб только кофе, то это еще терпимо. О, мой троллейбус наконец!.. Я поехала. Захочешь жареной печенки – позвони.

– Спасибо, – пробормотал я.

Она поднялась в троллейбус, не касаясь поручней. Упругие ягодицы провоцирующе колыхались из стороны в сторону, прикрывая яйцеклад. Ноги быстро занесли ее по ступенькам, сильные, с хорошими мышцами, годные как для долгого бега, характерного как для семейства волчьих, что берут добычу гоном, так и для семейства кошачьих, что настигают жертву в два-три стремительных прыжка.

Троллейбус тронулся, за стеклом был взмах белой руки, я рассмотрел даже блеснувшие в призывной улыбке острые зубы, затем эта емкая тележка укатила с мягким шуршанием вдоль проезжей части, а я еще долго стоял с колотящимся сердцем. В голове, как во всем теле, сумятица, кровь разносит гормоны из гениталий по всему организму, горячая волна мощно бьет в мозг, а там и без того хаос. Увы, мозг не изолирован, да и вообще разумоносители этой планеты убеждены, что человек думает только головой, а ведь на самом деле он думает всем телом! Если лишится руки или ноги, то и думает иначе…

Я перевел дыхание, заставил себя посмотреть по сторонам, снова вздохнул поглубже. Теплый пробензиненный воздух наполнил грудь, в носу защипало. Пахнет асфальтом, машинным маслом, вот широкие потеки на проезжей части, гниющими овощами из переполненной урны…

Ноги мои сдвинулись, улица поплыла навстречу. Понятно, я же не собираюсь еще возвращаться в «свою» квартиру, так ничего и не поняв, а вот так, даже просто глазея по сторонам, могу на что-то наткнуться…

Впереди молодая самочка, очень невзрачная, с плоской грудью и плоским задом, совала прохожим листочки. Из-за того, что я брел медленно, она уверенно развернулась ко мне:

– Возьмите, это ваше спасение!

Я слегка вздрогнул, машинально взял бумажку, там крупными буквами было отпечатано: «Ваше спасение – ихтилайф», а чуть ниже шли пункты, подпункты и всяческие советы, как можно достичь совершенства, питаясь одной рыбой.

– Гербалайф был доступнее, – проворчало мое существо. – А рыба… Да если еще красная… Да икорка под водочку…

– Никакой водочки! – заявила девушка громко. – Правильный путь состоит только в следовании верным принципам…

– А что такое принципы?

– Наши принципы – это…

Я смотрел на ее тонкие шевелящиеся губы, инстинктивно поставил ее мысленно в позу мытья пола, ушибся о торчащие кости, тут же устыдился, улыбнулся как можно вежливее и пошел дальше. Пальцы мои складывали листок вдвое, потом еще и еще, пока он не превратился в тугой комок, которым можно, как камнем, попасть в урну с пяти шагов.

На этой планете есть два типа несчастных наивных: одни надеются, что существуют некие тайны древних мудрецов, раскопав которые посвященные сразу обретут и здоровье, и бессмертие, и все-все, что пригрезится в мечтах. Это те люди, которые в детстве мечтали о пиратских кладах. Другие, наивные, страстно ждут от медицины немедленного решения всех проблем. Именно эти несчастные становятся жертвами гербалайфов, чудес голодания, они вовсю борются с белыми врагами человечества: сахаром и солью, а я помню… – ну пусть я, ведь я роюсь в его памяти, как в своей собственной!.. – эпидемии борьбы с мясом – от него стареют! – с яйцами – холестерин вреден! – будут и еще эпидемии. Этот класс несчастных не уменьшится, а то и увеличится, в отличие от первого, ибо тайны древних раскапывать все труднее, а любое, даже самое крохотное, продвижение медицины вперед сразу же возрождает надежды на немедленное избавление от всего недоброго и приобретение всего желанного!

ГЛАВА 5

Под ногами серый потрескавшийся тротуар, сбоку проплывают такие же серые запыленные стены. Лишь изредка здание блистает отделкой, тогда площадка перед ним вымощена широкими цветными плитками. Существа выходят и заходят, приятно возбужденные, но я проходил мимо таких магазинов, не повернув головы.

К сожалению, 99 процентов всех усилий так называемых людей направлены на развитие механизма, в котором их сознание находится. Это спорт, тренажеры и прочая лабуда. На обслуживание тел уходит 99,999 процента всех ресурсов планеты. Начиная от моделей одежды и одеколонов до высадки людей на Луне.

Крохотнейшая доля процента если и направлена на развитие интеллектуальных способностей, то случайно, так как здешняя доктрина гласит, что человека нужно развивать разносторонне. А всякому понятно, что такое разносторонне. Для абсолютного большинства населения человек попросту со всех сторон утыкан половыми органами. Еще у него есть желудок для перерабатывания в дерьмо пива и раков, а также ноги, чтобы гонять по зеленому полю мяч.

Я заметил, что, пока я углубился в мысли, мой разумоноситель начал двигаться в направлении гастронома. Если не вмешиваться, он сам купит хлеба и мяса, отнесет к себе в нору, а там либо приготовит сам, либо дождется, когда явится одна из самок и приготовит, а потом еще и разгрузит его от скопившейся за это время спермы. А сперму надо сбрасывать регулярно, хотя бы в кулак в ванной, чтобы и в без того неясный мозг не вторгались сладострастные видения, что напрочь заглушают всякие мысли.

На перекрестке я рискнул купить мороженое. Мой организм сожрал холодную сладость с жадностью, чуть ли не с бумажкой, ему все равно, что в его мозг подселен квартирант. Разохотившись, я купил по дороге пару пирожков, съел, наслаждаясь вкусом и запахом теплого мяса, и только по возбужденно прыгающим кишкам да еще по внезапно вспыхнувшим фонарям понял, что бродил до позднего вечера.

Троллейбус довольно споро довез меня по Пресненскому валу до мебельного магазина, вон моя шестнадцатиэтажка, на тротуарах пусто, словно город вымер. Троллейбус подкатил к остановке, двери с шипением сложились в гармошку.

Я выскочил из передней, так ближе. Троллейбус долго стоять не будет, я бегом обогнул его спереди, краем глаза успев увидеть высоко за мутным стеклом размытый силуэт толстой бабы-водителя за рулем, перебежал через шоссе, держа глазами ярко освещенную витрину на той стороне улицы… Сзади вжикнуло, спину обдало волной воздуха. Что-то стремительно царапнуло по отставленной в беге назад подошве, да так, что я едва удержался на ногах!

Я уже выскочил на тротуар, тогда лишь оглянулся и посмотрел вдоль шоссе. В груди стало холодно. И чем больше я смотрел вслед стремительно удаляющимся красным огонькам, тем холод становился злее.

Этот легковой автомобиль на огромной скорости обгонял троллейбус, когда я неожиданно выскочил на дорогу. Водитель, возможно, не успел меня даже заметить, разве что смутно мелькнувший силуэт, мне лишь задело колесом или крылом подошву.

На подгибающихся ногах я побрел по тротуару. Выходит, если бы чуть помедлил, меня бы в лепешку. От такого удара на десятки шагов отшвырнуло бы уже окровавленный труп.

Кто? Кто за мной охотится? Кто пытается убить таким образом, чтобы это походило на простой несчастный случай?

Я ощутил, как плечи сами собой передернулись. Мое человеческое тело с опозданием среагировало на весь ужас происходящего. Если бы его расплющило, то, по всей видимости, погиб бы и я. Не это тело, черт с ним, а я, настоящий, который всажен в это образование из мяса и костей так умело. Тем самым раскрылось бы, что я не являюсь простым человеком, обычным обитателем этой планеты!

– Я виноват, – произнес я вслух, но шепотом, чтобы никто не услышал поблизости. – Я сорвал бы всю операцию. Я проявил беспечность. Прости, я постараюсь собраться и приступить к выполнению задания.

В холодильнике отыскалась литровая стеклянная банка с нарезанной крупными ломтями селедкой. Сквозь запотевшее стекло блестели свежими срезами кольца репчатого лука, белые с оранжевым, а сами толстые, как кабанчики, ломти селедки истекали соком. Я сглотнул слюну. Банка перекочевала на стол, за спиной лязгнула дверца, тут же злорадно загудело. Я привычно ткнул локтем в холодный корпус, гудение оборвалось.

Так же привычно запустил два пальца, поймал верхний кус, прихватив и пару колец лука. Рот моего существа раскрылся еще до того, как я выудил добычу.

В голове начало проясняться уже после второго ломтика, а когда сжевал пятый, во рту стало солено, но в голове ясно. С некоторым удивлением ощутил, насколько сильно завишу от того, что ем. Можно таблетку анальгина или чего-то подобного, а можно просто что-то съесть. Съесть бы то, что разом воскресило мою память! Даже зная, что для успешного выполнения моего задания нужна именно вот такая амнезия, все же, наверное, не удержался бы. Может быть, потому, что я не какой-нибудь супербоец. Иначе не чувствовал бы такого страха, даже ужаса перед этим диким миром. Но, наверное, заброшенных в этот мир супергероев тут же выявляют. Иначе почему Те, Пославшие Меня, решили, что я вот такой, трусливый и растерянный, как две капли воды похожий на всех остальных обитателей планеты, смогу подобраться к некой тайне гораздо ближе?

Селедку запил пивом, голова не прояснилась, напротив – потяжелела, но наступило странное тупое спокойствие. Некоторое время просто сидел перед телевизором: на душе, как и в желудке, странное успокоение.

На светящемся экране сменялись цветные картинки, мельтешили. Наконец начал вычленять звуки, понимать смысл. Передача из какого-то супердворца, где ярко и богато одетые люди, все в сверкающих кристаллах на шее, в ушах и на пальцах, заполнили зал, а еще более яркие на безумно освещенной сцене что-то выкрикивают, на что весь зал хлопает в ладони и взрывается криками.

– Туземцы, – пробормотал я. – Ну почему, почему меня забросили именно сюда?

Судя по моей записной книжке, живу более чем уединенно. Телефонных номеров дюжины две, из них половина – женские. С комментариями о степени податливости, слабостях, капризах. Страничка с интернетовскими адресами, реакция на переустановки нафигаторов, когда все летит на фиг. Но сейчас Интернет ни к чему.

Поколебавшись, позвонил Валентину. Однокурсник, звезда, его уже всерьез называют по отчеству, в то время как меня с остальными – только из вежливости, да и то совсем изредка. На том конце долго не отвечали, я не удивился, меня тоже не всегда застанешь у телефона в готовности снять трубку. Выждал семь гудков, перезвонил следующему. А потом еще следующему.

На месте оказался только пятый по списку, Петр Криченко. Взял он трубку удивительно быстро, словно сам уже опускал ладонь на трубку, намереваясь звонить:

– Алло?

Голос его не изменился, хотя я вспомнил с некоторой неловкостью, что не виделся с ним уже лет пять, а по телефону последний раз говорил почти год назад. Суховатый, подтянутый, если такое можно сказать о голосе, как и сам Петр, в недавнем прошлом военный летчик-испытатель, уже на пенсии, у них там год за три, если не за пять, и когда ГАИ останавливает его за превышение скорости, чуть ли не вбивают в наручники за предъявление пенсионного удостоверения: какой пенсионер в тридцать пять лет?

– Привет, Петя, – сказал я. – Извини, что поздно. Но ты ж вроде сова? Ты никогда раньше часа ночи не ложился, а сейчас еще только… А, черт, уже в самом деле час. В самом деле не спишь? Давненько не слышал, как ты дачу обихаживаешь. Уже хотя бы вскопал участок?

На том конце послышался короткий смешок:

– Собираюсь. Уже и магазин присмотрел, где как-нибудь при случае куплю лопату. Хороший магазин. Реклама по всем телеканалам. Они еще водкой и дубленками торгуют. Сам понимаешь, лопаты из такого магазина сами участок перекопают.

– Давно мы не встречались, – согласился я. – Знаешь, только что звонил Валентину.

Из трубки донесся легкий шорох, затем Петр легонько кашлянул, голос его был неуверенный, словно сам не был уверен, можно ли такое говорить вслух:

– Ты ему звонил?

– Да.

– Ну и…

– Не ответил.

После паузы Петр ответил с тем же неловким смешком:

– Жаль. Интересно бы узнать, как там.

Я насторожился.

– Где?

– Там, – повторил он. – Там… Куда все уходят. Ты, похоже, не знаешь, но Валентин уже никому ничего не скажет. По крайней мере, по телефону. Он мертв.

Я ахнул:

– Но как же… Он же так берегся! Он не то что самолетом, он в такси не садился! Или что-то изменилось?

В голосе Петра чувствовалась такая горечь, что у меня во рту появилась вязкая слюна, словно я сам наглотался полыни.

– Да нет. Напротив, он все чаще говорил о сверхценности жизни. И сам так жил. Шел по тротуару, к тому же – по своей привычке! – подальше от бордюра. Чтобы, мол, террористы не захватили. Под самой стеночкой пробирался. А тут вдруг на проезжей части какой-то автомобиль потерял управление. Прямо из третьего ряда пошел наискось к тротуару, никого не задел, перескочил бордюр, и… словом, как Валентин шел под стенкой, так его по ней и протащило. Чудо, что еще жил, пока везли до больницы. Все-таки йога что-то дает… Врачи головами качали! Говорят, другой бы на его месте помер сразу. А этот все что-то пытался сказать.

Трубка в моих пальцах стала тяжелее чугунной тумбы. Что-то более страшное и опасное почудилось в словах Петра, чем просто сообщение о смерти бывшего однокурсника.

– Как он умер?

– Уже в больнице. Пока везли через весь город, еще жил, хотя его кишки лежали рядом. И когда поднимали в лифте в операционную. А потом как-то все сразу. Умер, будто свет выключили.

В его голосе послышалось что-то недосказанное. Я спросил хрипло:

– А кто его так?

– Не поверишь! Самое нелепое, за рулем был сыроед. Ну, из тех, кто не ест мяса, как вегетарианцы, ни молока, ни сыра, ничего жареного, печеного или вареного… Словом, только натуральное, сырое, как наши древние предки, к тому же без мяса, рыбы… только травки! Наверное, от такой замечательной пищи с ним что-то и стряслось. То ли с сердцем, то ли в глазах потемнело.

– Он так и говорит?

Голос Петра стал тише, в нем слышалось глубокое презрение:

– Да всякое лепечет. Верить ли? Что-то такое мелкое, трусливенькое. Клянется, что ехал как всегда. Вдруг, мол, не то руль внезапно дернулся, не то под колесо что-то попало. Не успел сообразить, как автомобиль уже на тротуаре. Тряхнуло, грохнуло, проскрежетал по стене. Он даже не сразу врубился, что человека сшиб.

В комнате потемнело, я чувствовал, как будто осыпало по голой коже снегом. Страшновато.

– А что, – сказал я чужим голосом, – пытался сказать Валентин?

В трубке хмыкнуло:

– Да кто слушал? Напротив, ему говорили, чтобы молчал, при таких ранах нельзя даже губами двигать. Вкололи что-то снотворное или антишоковое, не знаю. Ну, чтобы помалкивал, дал организму дожить до больницы, а там уже спасут.

– Не дали сказать?

Голос Петра был угрюмый:

– Не дали. Хотя, наверное, зря. Почему-то принято считать, что умирающий может сказать что-то особенно важное. Он как бы уже видит Ту Сторону. Я сам как-то собирал последние слова великих. Получился красивый винегрет вроде: и ты, Брут?.. Света, больше света!.. За Родину, за Сталина!.. Люди, я любил вас… Нет, не больно… Только не трогай мои чертежи… Пойду искать Великое «Быть Может»…

Он что-то говорил еще, цитаты так и сыпались, но я не слушал. Что мне слова великих этой крохотной планеты, мне бы услышать, что старался выговорить разбитым ртом Валентин!

Заварил еще кофе, с первого же глотка кровь двинулась по телу тугими горячими толчками. Снова начал различать и шумы за окном, и учащенное биение своего сердца, а с экрана телевизора, который почти не замечал, снова шло надоевшее о гигиенических прокладках, об особой краске для волос, о несмывающейся губной помаде. Все ролики один за другим, кучно и торопливо, словно депутаты, спешащие в буфет, а я вдруг ощутил болезненный укол в грудь. Это ж если хоть сотую часть этих денег, что на такую рекламу, да на нужды, скажем, медицины, то уже наверняка на этой планете излечили бы рак и СПИД, а если бы колоссальные суммы, что выбрасываются на дорогие духи и туалетную воду, потратить на науку, то здешние существа уже топтали бы Марс и Венеру, строили бы фермы на спутниках Юпитера.

Да и многие проблемы, если бы не были разрешены уже сейчас, то разрешились бы в следующем поколении.

Дрожь прошла по телу, заледенила сердце. Не затем ли меня… Да кто же я, посланный затем… возможно, затем… чтобы повлиять на всю эту нелепость, именуемую цивилизацией?

ГЛАВА 6

Обжигаясь, допил кофе, горячая, почти черная струя влилась в кровь, ударила в голову, сердце застучало чаще.

Меня подбросило, замелькали белые стены. Это мой разумоноситель, не в силах усидеть на месте, выскочил из кухни и заметался по квартире с такой скоростью, что картины на стенах и книжные полки слились в пестрые полосы. Дверь на балкон распахнулась с треском, набухла после недавнего дождя. С порога я застыл, прикованный страшным зрелищем: огромный бледно-оранжевый шар, небесный спутник этой планеты, медленно опускается за темный горизонт! Конечно, я понимал, что на самом деле Луна, вращаясь с огромной скоростью сразу в нескольких направлениях, несется вокруг этой планеты, а та с еще большей скоростью, сравнимой разве что со скоростью пули, вертится и вокруг своей оси, и вокруг звезды. Но обманчивое зрение твердило, что пол под ногами находится в центре мира, а я живу, да-да, живу в этом теле, что разлеглось в плетеном кресле на балконе, мой организм настойчиво посылает в мозг сигналы, что устал, чувства притупились, срочно надо освежить их… в некоем странном состоянии – сне…

Я попробовал взять контроль над телом, оно в самом деле подчиняется во всем… за исключением вмонтированных в него ограничителей. Сколько я так просидел, таращась на жутковатое звездное небо, но в голове снова зароился туман, мысли начинали путаться. Мой организм уже сам по себе зевал, чесался, оглядывался на раскрытую дверь в комнату, где видна кровать. Как ни горько, но я настолько плотно всажен в это тело и привязан к нему, что его примитивные инстинкты и желания властвуют надо мною!

– Черта с два! – сказал я зло.

Я смолол кофе, но в последний миг руки зависли над джезвой. Ну, поставлю на огонь. Ну, выпью еще одну большую чашку этого наркотика: еще крепче, еще слаще, еще горячее. Продержусь без сна до утра. А что потом? Даже за крохотную победу надо расплачиваться… Если смогу продержаться без сна, переломив примитивные инстинкты этого разумоносителя, то к утру голова будет как ватой набита.

Значит, вот пока что первое открытие: я не могу воспользоваться никакими другими силами, кроме крохотных силенок моего разумоносителя. Не могу перемещаться во времени и пространстве, для меня закрыто как прошлое, так и будущее. Я не могу даже протянуть руки и потрогать в Индийском океане воду, теплая ли, не говоря уже о том, чтобы усилием воли перенестись на Марс и побегать по его красным пескам, перейти в другое измерение и посмотреть взрыв сверхновой… Но что, что я должен совершить?

Расстелив постель, подошел к балкону, намереваясь закрыть двери. В лицо пахнул прохладный ночной, нет, уже почти утренний воздух, слегка влажный, с запахами разогретого асфальта и бензина. От близкой дороги прошуршали шины, вдали звякнули составы, коротко ревнул гудок. В соседнем дворе надрывно забибикала машина с чересчур чутким автосторожем.

Я стоял неподвижно, плечо уперлось в дверной косяк. Глаза, привыкшие к яркому свету комнатных ламп, выхватывали только желтые пятна фар, оранжевые огни в окнах напротив, потом я начал различать силуэты.

Мазнул взглядом по темному небу, снова вперил взор в дом напротив: в одном из окон раздевалась женщина с развитой фигурой… ощутил неудобство, поерзал, взгляд словно сам поднялся кверху.

Мир, в котором я теперь, накрыт темным исполинским куполом. Тысячи звезд усеяли свод, тусклые и яркие, мерцающие и недвижимые. То ли воздух оказался на редкость чистым, без облаков и ядовитого смога, то ли еще что, но я ощутил, что смотрю и смотрю неотрывно на эти звезды, а холодок со спины расползается по всему телу, пробирается во внутренности, ползет ледяной струйкой к сердцу.

Это и есть звезды, о которых говорил еще отец этого разумоносителя, о которых это существо читало в учебнике астрономии. Скопления раскаленного газа, что находятся от меня, от этого балкона, на расстоянии… тысяч и тысяч, но не километров, не сотен тысяч километров, а сотен световых лет! Это значит, что свет, который распространяется почти мгновенно, оттуда летит многие и многие годы. И что весь этот мир, где я нахожусь, – крохотнейшая песчинка в абсолютно пустом мире. Земля в сравнении с заурядной звездой, каких мириады, – песчинка рядом с небоскребом. Но сами звезды разбросаны в пустоте, как песчинки: одна над Тихим океаном, другая – над Атлантическим, третья – над Африкой. Да нет, куда реже…

А что же планета Земля, перед которой звезда – небоскреб?

А что же я, мелькнула жутковатая мысль, которому эта планета кажется бескрайним необъятным миром? Каково мое место в этом чудовищно, невообразимо огромном мире?

В страшной пугающей черноте космоса я с астрономической неспешностью двигался мимо нейтронной звезды. Идеально круглый шар блестит как зеркало, и хотя размером почти с Юпитер, но на нем не найти горного хребта даже в миллиметр высотой. Чудовищная гравитация выровняла поверхность до холодного ужаса идеально. И жить там невозможно, я лечу… сам?.. в каком-то аппарате?.. Нет, я не лечу, я просто двигаюсь. Медленно и неспешно двигаюсь через космос… Сам по себе?.. Во мне нечеловеческая тоска, ибо прошли миллиарды лет с того времени, как я уже двигаюсь через пространство, тянусь через этот континиум, астрономически медленно перехожу от одного мира к другому… но везде чернота, однако надо жить, искать…

Смутно я чувствовал, что во всей Вселенной больше нет жизни. Что есть только я, единственный, от этого тоска росла, уже нечеловеческая тоска, вселенская тоска.

Очнулся от ужаса в холодном поту. Сердце колотилось, как будто я бежал на высокую гору. Я лежу в комнате своего разумоносителя, но чернота космоса еще во мне. Грудь сжимает тоской. Страх размером с горный хребет не вмещается в мое человеческое Я. Краем сознания я ощущаю, что воспринял только тень тени того, что ощущает то Иное, с чем или кем я был на какой-то жуткий миг связан.

Я умер бы, мелькнула мысль, пробудь в этом странном контакте дольше или вмести в себя больше. К счастью, человеческое сознание снабжено предохранителями, ими снабдила эволюция, остальную массу чувств я просто не воспринял. А те, кто воспринимал, вымер. Наверное, в первобытных или не совсем первобытных племенах не могли понять, почему кто-то вдруг падает замертво без всякой видимой причины.

Это называется сон, вспомнил я. По телу еще ходил холод, вздымая на коже пупырышки и волосы. Сон – это… Это нечто страшное и загадочное, разумоносителям все еще непонятное. И неисследованное. Никто на этой планете все еще не знает, что это такое. Как кипит плазма в недрах звезды за сто миллиардов световых лет – знают, но что происходит с каждым из них каждые сутки – не знают.

Черт, да где же я был? Что со мной творилось в то время, когда я лежал в бессознательном состоянии? Это ж не специально для меня придумано! В так называемый сон впадает каждый житель этой планеты, будь он человек или собака. Не знаю, спят ли амебы, но люди впадают в это странное оцепенение все…

С другой стороны, мелькнула судорожная мысль, за это время можно скачать все файлы из моего мозгового харда. Да и не только скачать! Скачать можно за наносекунду, а за целую ночь меня можно как перепрограммировать всего с головы до пят, так и вовсе…

Холодок превратился в ледяную волну. Да, во время семичасового оцепенения со мной можно сделать настолько много, что…

Нет, лучше об этом пока не думать. Надо поскорее понять, что от меня требуется, и как можно быстрее выполнить свое предназначение.

Что это было? Если сон – лишь слегка искаженное восприятие повседневности, как принято здесь считать, то откуда такой сон? В этом человеческом теле я никогда не был в космосе! Да еще в таком космосе.

Из кухни дразняще пахло жареной яичницей с ветчиной. Звякали тарелки, журчала вода. Привычные звуки, но сердце стиснула такая тоска, что я еще долго лежал, стараясь заставить себя вести так, чтобы не вызывать подозрений существа, именуемого моей женой.

Из кухни донесся веселый голос:

– Ты опять, лентяюга, валяешься? Уже одиннадцать часов!

Лена, та самая, что долго была по здешним ритуалам именно моей самкой, потом ушла, согласно другим ритуалам, и которая живет одна вольно и свободно. Правда, все чаще и чаще заглядывает ко мне, иногда готовит, словно соскучилась по той размеренной жизни, которую презирала.

– Я не валяюсь, – ответил я сипло, – я просто лежу. Нет, уже встаю.

– Долго же ты встаешь! Завтрак готов.

– Ты жаворонок, – пробурчал я, – а вот мы, благородные совы…

Дальше я позволил своему разумоносителю говорить вместо меня. Ничего сложного, ибо, как все эти люди, так они зовутся, состоят из атомов, так и вся их жизнь состоит из готовых алгоритмов. Когда алгоритмы касаются целых стран, то их называют сценариями. Так и говорят, что события развиваются по такому-то сценарию. У отдельных особей набор алгоритмов чуть больше, но все же человек мыслит, как признали сами люди, лишь четыре минуты в сутки. Остальное – инстинктивные реакции. Человек заученно идет на работу заученным маршрутом, улыбается, говорит готовые фразы и отвечает тоже готовыми, неожиданности не случались.

– Да иду я, иду! – крикнул я. – Просто всю ночь не спал!

– То-то у тебя в раковине четыре грязные чашки из-под кофе…

– Ничего, – буркнул я. – У меня еще две коробки в запасе.

– Кофе вреден на ночь!

– Ага, вреден…

В ванной, пока чистил зубы, снова долго смотрел в зеркало. Оттуда на меня подозрительно пялился вполне нормальный мужик, интересный даже, как сказали бы женщины, только в глазах какое-то недоумение и даже затаенный страх. На полочке выстроились кремы, шампуни, увлажнители, смягчители, антипрыщители – все в дорогих флаконах, над формой которых ломают головы высококлассные конструкторы. Они и получают вдесятеро больше конструкторов космических кораблей. Кого волнует дальний космос? А вот прыщи на харе…

Мои губы дернулись в презрительной усмешке. Местные не понимают, что от морщин нельзя спастись. Их если и отдалишь, то какая разница, появятся в этом году или в следующем? Но за эту разницу выложишь сумму, за которую как раз и гнул спину именно год. А дальше придет обязательная старость, обязательная смерть… А впрочем, старость не обязательна. Можно умереть и молодым. От болезни или под колесами автомобиля. Но вот окончательного финала не избежать никому из жителей этой обреченной планеты!

– Что случилось? – поинтересовался я. – Ты же собиралась на дачу?

– У Макеевых машина сломалась, – сообщила она огорченно. – Мы ж всегда ездили вместе!

– Ремонтирует?

– Вчера отогнал в сервис. Обещали за ночь сделать. Если все в порядке, через час отправимся.

Дальше завтракали. Весело и деловито щебетала о засохшей виноградной лозе на балконе, о цветах, которые посадит, если окажется в районе магазина «Семена», о застеклении лоджии. Я слушало, кивало, соглашалось, даже вставило пару вроде бы дельных замечаний, ибо Я живет здесь, в этом теле, в этом времени, и, если бы жило во времена Древнего Рима, Я бы точно так же кивало, соглашаясь с оценкой гладиаторов, хмыкало бы скептически, слушая о непорочности весталок, а если бы в пещерное время, Я бы вместе со всеми сетовало о малорослости мамонтов – ведь надо быть как все…

Но на самом деле Я чувствовало: мое место где-то в высших сферах. Я наверняка передвигаюсь между звездами и вселенными, во времени и разных измерениях, там я неуязвим и бессмертен, но здесь… что я делаю здесь?

Когда нужно было заговорить самому, что-то сказать, нельзя же все время только хмыкать и двигать бровями, я вспомнил и пересказал разговор с соседом. Лена приятно заинтересовалась. Я объяснял, почему коридор нельзя захламлять вещами, заметил, что эта молодая самка, принадлежащая… принадлежавшая моему разумоносителю… и в какой-то странной мере все еще принадлежащая, посматривает как-то странно. И пока завтракали, иногда взглядывала так, словно что-то хотела сказать, но не решалась или останавливала себя. Уже в конце, когда я сделал кофе, вдруг заметила со смешком:

– Ты здорово все сказал.

– Что? – не понял я. – О фильме?

– Да нет, тогда, соседям! Нашим соседям. Когда ты пересказывал, мне ты показался древним мудрым старцем в теле юного мужа, ну, старцем в том смысле, что много видел и много знаешь. Как будто в тебе живет другой человек… или добавился другой.

Я вспомнил черноту космоса, тело разом охватил жгучий холод. Стиснув зубы, я с трудом отогнал страшное видение, сказал мертвым голосом:

– Если бы только человек.

Она помолчала, голос ее после паузы дрогнул:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Тот, кто постоянно ясен, – ответил я словами последнего из великих поэтов, – тот, по-моему, просто глуп… Или же притворяется ясным, чтобы пролезть в депутаты. Милая, а обед тоже ты приготовишь?

Она весело и задорно рассмеялась:

– Нет уж, сегодня меня не жди! Да и вообще… Отдохни от меня с недельку.

– Ну ты даешь, – сказал мой разумоноситель. – Ну ты чего?

– Да того, – ответила она так же весело. – Ты давай собирайся! Хорошо тебе, можно пешком до работы.

– А могу вообще не ходить, – сообщил я.

– Как это?

– У меня есть комп, – объяснил я. – Работу могу отправлять в контору по Интернету. Как и брать заказы. А появляться только в дни аванса и получки.

– Правда?

– Ну… не совсем, – признался мой разумоноситель вынужденно. – Пока надо являться чаще. Руководство живет по старинке! Отчитываться надо, то да се, малость поработать на виду, показаться коллективу…

Она убежала, морщась от чересчур крепкого кофе, хотя как могла разбавляла холодными сливками, а я на алгоритмах сложил чашки в раковину, переоделся, разрешил рукам проделать все те движения, которыми закрывают жилище, вышел в коридор и направился к лифту.